Антибард: московский роман

Но Павлову я этого не говорю, потому что у всех нас есть свои бзики, и мои, наверное, удручили бы его не менее.

– А где же твой самогон? – спрашиваю я.

– Да осталось на рюмашку… – отвечает Павлов со вздохом, – а так – капает… У тещи на именинах выпили все, что было. Два дня гуляли… Даже на опохмел ничего не осталось. Какие-то, блядь, шурины из Павловопосада приехали…

– А коньяк откуда?

– Да вот Том притащил…

Том – полуеврей по крови, но по израильским законам самый что ни на есть еврей, потому что мама у него еврейка. Мама у него старая, но бодрая, как и все любящие еврейские матери, и из-за этого ему нет от нее житья. Отец у Тома был каким-то сельскохозяйственным академиком, старше жены лет на пятнадцать, и уже давно умер. С Розой Абрамовной они поженились как раз в те времена, когда почему-то все академики, писатели, композиторы, военачальники, народные артисты и даже знатные стахановцы женились на еврейках. Я так полагаю, что это была стратегическая часть всемирного сионистского заговора. Заговор, как всегда, не удался и кончился очередным Исходом, но от этих браков на свет появились странные сыновья – с калькуляторными еврейскими мозгами, одаренные многочисленными талантами, но пьяницы, ебари и патриоты похлеще русских. Те из них, кто все-таки свалил в Штаты или Израиль, поменяли крестьянские фамилии отцов на материнские, и оказалось, что почти все они, так или иначе, Гинзбурги… Всемирный заговор Гинзбургов. Том же категорически не хочет никуда уезжать, и поэтому он не Гинзбург, а Фишман по матери, но его устраивает отцовская фамилия Селиванов, корни которой следует искать где-то в Приволжской степи. От знаменитого отца им с матерью осталась шикарная четырехкомнатная квартира в сталинской высотке на «Баррикадной», заросшая пылью, и Том уже который год безуспешно пытается убедить мать обменять ее на две двухкомнатные, чтобы ему было где ебаться. Но Роза Абрамовна уперлась рогом, мотивируя это тем, что квартира еще понадобится Тому для его будущих многочисленных детей. Однако девушек в доме она тоже не терпит и при появлении какой-нибудь особы тотчас валится на диван с сердечным приступом или с мигренью и начинает изводить Тома причитаниями. От отчаяния Том пытался приводить исключительно евреек, но и это не помогло. Мать считает, что ее замечательного сына достойна только женщина из семейства Ротшильдов. Ну или хотя бы Березовских. Поэтому Том ебется по квартирам приятелей. Я тоже пару раз пускал его с подругой в квартиру Аллы, а сам уезжал ночевать к родителям.

Мы все любим Тома, потому что он никогда не скупится, когда дело касается выпивки, но мне кажется, если мама мешает тебе ебаться, пошли маму на хуй, но, пожалуйста, сделай это любя.

Том, Стае и Кулик о чем-то тихо пиздят. Видимо, о бабах. Ну ладно. Надо выпить. Расслабиться. А что у нас из запивки? В этой компании никогда не закусывают, потому что на закуску нет денег, только запивают. В кружке что-то темнеет. Я отхлебываю. Остывший сладкий чай. То, что надо.

– Ну, за нас! – провозглашаю я.

Павлов кивает. Я задерживаю дыхание и глотаю коньяк. Он уже не обжигает и, застряв на мгновение, проваливается в горло. Я быстро запиваю чаем, но коньячный дух бьет мне через ноздри. Уф-ф-ф… Будто весь мир пропах коньяком. Мне кажется, что даже мысли мои им провоняли. Мне становится жарко. Надо бы снять куртку, я в ней запарюсь…

– Вы здесь будете сидеть? – спрашиваю я у Павлова.

– Здесь. А чего в зале-то делать?

– Оно и правильно… Я куртку оставлю, посмотрите тогда за ней. У меня там паспорт, ключи…

– О'кей. Ты когда поешь?

– В самом конце. За Алферовым.

– А он что – еще не пел?

– Нет еще. Вы тут сидите, ни хуя не слышите… Да! А Левитанский здесь?

– Где-то здесь был. Я его точно видел. С какой-то бабой.

– Надо будет найти. Хочу у него гитару попросить. Давай еще по одной…

– Как скажешь…

Я поднимаюсь, снимаю куртку, вешаю ее и сумку с кассетами на спинку стула и окидываю зал. Битком. Гогот, гул, звон. В зале, слава Богу, этого не слышно. А кто же все-таки в зале? Чьи-то глаза из пелены дыма смотрят на меня. Я вглядываюсь. Что-то знакомое, но очень трудно сосредоточиться. Легкая рябь перед глазами. Ба, да это же Рита! И может быть, с коньячком. Да-с! И – как всегда: никогда не подойдет первая, не подаст голос. Гордая женщина, знающая себе цену. А может быть, девушка? Скорей всего… Но меня это не касается. Хватит с меня. Я улыбаюсь и машу Рите рукой.

– Привет! – кричу я. – Сейчас подойду.

Павлов уже налил нам по второй и разливает остальным.

– Андрей, ты когда выступаешь? – спрашивает Том.

– Самым последним. Давайте выпьем, мне тут кое с кем пообщаться надо. Но я еще вернусь.

– С бабой небось, – хмуро говорит Кулик. – Познакомил бы, что ли, с кем-нибудь, Степанов…

– Да иди и знакомься! Целый малинник вокруг…

Кулик всегда хмур, бородат, одет бог знает во что, даже мой поношенный свитер по сравнению с его какой-то полуженской, вытянутой на локтях кофтой тропического оттенка кажется от Армани. Всегда треснувшие очки. В общем, типичный байдарочник. По-моему, никто не знает, как его зовут, – все Кулик да Кулик…

– Бабы со мной знакомиться не хотят, – ухмыляется Кулик, дымя, – антураж не тот. А ты у нас знаменитость.

– Сам ты знаменитость. Ладно, давайте выпьем.

– Чтоб хуй стоял и деньги были! – провозглашает Павлов.

Сто лет этого тоста не слышал. Самый, по-моему, хороший тост. А действительно, что еще мужику в жизни надо? И без того, и без другого – мужик не мужик. Особенно без стоящего хуя. Без денег еще как-то можно прожить, правда, дерьмово так, страшно напрягаясь, стыдясь себя и злясь на весь мир, но можно…

Я еще когда покидал больницу, подумал: «Неужели вся жизнь моя уйдет на добывание денег?» Любым способом – не так, так эдак. Изнуряя себя. Деньги! Деньги!.. Деньги, которые пахнут. Провоняли мертвечиной. Чтобы жить, чтобы чему-то там соответствовать… Чтобы красиво ебаться и пить не Лешин целебный самогон. Чтобы попробовать наконец лангуста. Трудиться. Пребывая всю жизнь в ужасе перед нищей, позорной, отвратительной русской старостью. Почему я – это я? Почему мне в жизни никто ничего не дал, никто ничего не оставил? Почему я не наследник хотя бы чего-нибудь?.. Хотя бы малогабаритной квартирки с сидячей ванной в спальном районе? Или покосившейся дачи? О моей стране я вообще молчу, от нее ни хрена не дождешься, кроме дефолтов и реформы ЖКХ. Ей бы хоть с пенсионерами, беспризорными, рабочими, докторами и учителями как-то разобраться и самой при этом не накрыться медным тазом, а то дальше, кажется, уже некуда – немцы скоро нашим ветеранам ВОВ начнут платить пенсии, боевые и наградные, и приглашать на лечение в Германию… А здесь, случись что, нас даже сам сноб-патриот Н.С. Михалков не спасет со своими православием, самодержавием и народностью. Повылазят из всех подвалов, со свалок, из лесов, бидонвилей и с чердаков Нечерноземной полосы шайки представителей электората. И такое начнется, что Америка нам больше бездуховной не покажется, будем рады ноги унести куда угодно, даже в Румынию, а прибалтов, которые скрипя зубами, но все-таки пустят нас в качестве несчастных беженцев, сердечно поприветствуем и – так уж и быть! – благородно согласимся считать их древними славянами, одураченными в свое время крестоносцами. И возблагодарим Господа за то, что Прибалтика входит в НАТО, ибо, в случае чего, оно нас в обиду не даст и защитит Цвет Русской Нации от кровожадных орд наших бывших соотечественников под предводительством очередного Тухачевского. А Америка… Ох уж эта Америка! С Америки наше эмигрантское правительство Духовного Возрождения и Осмысления во главе с Н.С. Михалковым сурово спросит, почему это, дескать, они, считающие себя демократами и борцами за свободу, только перетирают в своих конгрессах и сенатах и все никак не решаются послать в Россию миллионный экспедиционный корпус для уничтожения Народно-Антинародного Режима. «Где же ваша хваленая принципиальность, господа?» – гневно бросит им в лица Тот Самый Михалков. И когда сенат все-таки даст «добро», не устояв под давлением всполошившегося еврейского лобби и европейских правительств, впавших в панику перед заполнившими параноидально-стерильные города Запада хаотичными толпами русских писателей, журналистов, актеров, адвокатов, режиссеров, политиков и телезвезд, которые категорически откажутся идти в таксисты или петь под гитару казачьи песни А. Розенбаума в сети русских забегаловок «Зеленая тоска», но со скандалом потребуют денег на немедленное открытие русских эмигрантских издательств, театров, киностудий, мюзик-холлов и ротари-клубов, мы за это – была не была! – решимся просморкаться досуха и уже больше никогда не лить слез по Саддаму Хусейну, хмуро согласившись с тем, что, в сущности, нам всегда было на него глубоко наплевать. А те, кому не повезло, кто доверился новой власти, будут засыпать Беломорканал под строгим присмотром Ставших Всем шахтеров, металлургов, врачей, учителей, беспризорных, бомжей, сексуальных маньяков и матерей-одиночек… Что-то такое давно уже носится в воздухе… Недаром ведь все эти патриоты России при деньгах, от которых только и слышишь: «Россия! Родина! Народ!», которые умоляют русских женщин рожать, да побольше, своих дочерей и сыновей предпочитают женить исключительно на западных гражданах и гражданках. В России хорошо бабки делать, а вкладывать их, замки покупать, детей обучать и внуков иметь лучше где-нибудь подальше, там, где живут тупые, жадные и скучные европейцы, американцы и австралийцы. Там же, при всплеске очередного русского бунта, бессмысленного и беспощадного, и отсидеться можно. Потому-то наши банкиры, политики, реформаторы, олигархи и работники спецслужб только в страшном сне могут себе представить, что англичане выдают России Закаева. Он англичанам нужен как собаке пятая нога, одна лишняя головная боль; и вся надежда наших потенциальных изгнанников на традиционный консерватизм судей ее величества и простых англосаксов, которые в свое время перебили, уморили голодом и продали в рабство миллионы негров, индусов, ирландцев, китайцев и индейцев, в результате чего приобрели комплексы, граничащие с паранойей, что заставляют их вставать на защиту всех международных отморозков и негодяев, сумевших добраться до берегов Великобритании, но если они его выдадут, появится прецедент, самое страшное слово в юриспруденции. Тогда англичанам придется выдавать всех остальных – и тех, кто прибежал к ним раньше, и тех, кто только собирается. И куда тогда прикажете всем этим банкирам, политикам, реформаторам, олигархам и работникам спецслужб валить? А валить-то ведь все равно придется, так или иначе, когда Кремлю перед предстоящими выборами потребуется швырнуть на растерзание разочарованному народу кого-нибудь из скорбного списка, любовно составленного демоническим Волошиным. Американцы, конечно, тоже никого не выдают, но и впаивают на полную катушку, у них с этим строго. Разве что только в Ливию, к Муамару Каддафи… И поэтому они теперь, как древляне, парятся в саунах с задастыми девками, и спроси у них заглянувший Генпрокурор: «Ну что, охальники, рады небось, что британцы не выдают нам террориста Закаева?» ответили бы согласным хором: «Пуще нам это басаевской смерти!..»

Я лично, будь у меня деньги, так бы и жил – приезжал бы в красавицу Москву недельки на две отвязно покуролесить, а потом уезжал бы месяца на три отдыхать, изнуренный русским гостеприимством, в уютный домик с камином где-нибудь на берегу залива Голуэй. И при этом беззаветно любил бы Родину. Чем у тебя больше денег, тем сильнее ты любишь Родину. Особенно издалека. Кручинишься о народе. И при этом не собираешься возвращаться. Как Гинзбурги. Только у меня вот денег нет, не было и не будет, я знаю. Поэтому я ничего и никого не люблю. Даже себя. Отношусь к себе с болезненным критиканством. Песни свои терпеть не могу. И чужие тоже. Единственная моя отрада – это то, что хуй все еще стоит. Мой Мася! Солнце мое… И хорошо, подлец, стоит! А может, мне стать альфонсом? Плюнуть на всю эту бардовскую мутотень, оставить на откуп бездарям и графоманам и зарабатывать бабки хуем? Чем не труд? Во всяком случае, куда почетнее, чем больных старух из квартир выкидывать или тухлятиной торговать. Стать, допустим, апологетом русского садомазохизма… Все женщины это любят, если, конечно, в меру. С оттенком театральности. Осуществлять, так сказать, тайные желания. Невысказанное… Преподносить запретный плод со всем непередаваемым изяществом творческой натуры. Подучить французский – он так возбуждающ! Qu’est-ce que vous voulez, madame? Отрастать бакенбарды и стать мачо. Взять в долг денег и приодеться. Носить бабочку. Выработать огненный взор и быть притягательно-циничным. Действовать на женщин завораживающе. Гипнотически… Черт его знает… Как-то лень. Ведь изъедят женщины до полной меланхолии… Жиголо ты или не жиголо – все равно потребуют жениться, у нас тут не прагматичный Запад, у нас женщины романтичные, доверчивые, трепетные и честные. Начнутся слезы, угрозы, припадки, особенно обидчивые могут даже киллера нанять – пэтэушника из соседнего подъезда с бейсбольной битой за десять долларов, у нас это запросто. Всегда возникают эти проблемы с русским женщинами, даже когда, кажется, уже расставил все точки над i. Чувствуют женщины мою тонкую, деликатную, безотказную натуру, их в этом смысле не обманешь. Так и спекусь я на первой же послушнице, естественно, бесквартирной и безденежной…

Ох, Господи, Господи…

Коньяк, кажется, растекается по всему телу. Струится по каждой вене. Распирает меня всего. Наполняет голову парами. Становится нестерпимо жарко. На глаза наворачиваются слезы.

– Запей, – говорит Павлов беспокойно и протягивает кружку с чаем. Я запиваю, но легче мне не становится. Надо покурить. Чего-то я хотел… А, да – Рита!.. Иду, иду…

Я закуриваю, треплю Лешу по плечу и иду к Рите, заранее улыбаясь на ходу. Внезапно кто-то вскакивает, роняя стул (испуганные возгласы женщин), бросается ко мне, начинает обнимать, тискать и целовать, я радостно кричу: «О, старик!», но кто это, почему столь пылко проявляет ко мне симпатию и целует – не знаю, может, пили когда-то… С трудом отцепляясь, я говорю успокоительно: «Я подойду попозже, выпьем…» – и подхожу к Рите. Она сидит с девушкой. Видимо, сокурсница. Лет двадцать. Не красавица, но что-то есть.

– Привет! – бодро и радостно говорю я им обеим.

– Здравствуй… Садись, если хочешь, я тебе стул заняла.

– Спасибо, конечно, сяду.

– Познакомься, это Наташа, мы с ней вместе учимся, – холодно и официально, не глядя на Наташу, представляет Рита и, сделав секундную паузу, добавляет, отчетливо интонируя: – Она из Томска.

– Андрей.

Я жму протянутую вялую руку с широкой улыбкой лоха. Наташа бросает на Риту испепеляющий взгляд и смотрит на меня, натянуто улыбаясь. Глаза у нее холодные, со стальным блеском. Оценивающие такие глаза. Все понятно… Еще одна завоевательница Москвы. Будущая бизнес-вумен. Из Томска в Москву уехала навсегда, больше туда никогда не вернется, это точно. Будет только приезжать в гости на несколько дней к родителям, привозить подарки и мечтать поскорее убраться обратно из этой дыры. Уцепится здесь зубами и холеными ногтями. Не оторвешь. Будет биться за Москву так, что клочья полетят. Любыми способами, вплоть до запрещенных приемов. Пройдет по головам и по трупам, ничто ее не остановит… Видно, как ей здесь скучно. Не нужно ей всего этого. Ей хочется пойти в ночной клуб с красавцем топ-менеджером, в черном декольтированном вечернем платье, пить дайкири и слушать сладкоголосого Диму Маликова. А здесь собралась какая-то хуета подритузная – неряшливые, потные мужики с растрепанными бородами, с такими рожами, как будто кто-то схватил пятерней, сжал изо всех сил, потом отпустил – да так и осталось, воняющие перегаром, и женщины, главным образом в очках, с немытыми волосами, в походных свитерах и китайских джинсах, оглушительно хохочущие, визгливо пиздящие, пьющие далеко не бордо. Женщины Бардов. И я, улыбающийся напротив своими желтыми, как у Остина Пауэрса, зубами, совсем не владелец сети заправочных станций, поющий туристские песни своей студенческой юности под гитару для собственного удовольствия. Сплошное эпигонство… Да, Наташенька, бардовская песня – удел некрасивых людей, живущих некрасивой, неуютной жизнью. Чувствуется в нас какая-то недоебанность, что ли, болезненная романтичность, гибельная инфантильность, так и кажется, что у каждого барда под носом висит здоровенная радужная сопля. Бесквартирность и безденежность – в этом смысле тебе тут действительно ловить нечего. И публика у нас такая же, ждущая чего-то, сама не знающая чего. Всегда готовая быть сопричастной и благодарно внимать. И предпочитающая не платить за это ни копейки. Ибо духовность – бесценна… Ничего, девочка, ничего… Я-то тебя ах как понимаю! Я бы и сам все это послал куда подальше, только мне уже поздно что-то менять, чего-то добиваться, во что-то верить, а тебе – в самый раз, у тебя еще хватит сил сделать этот город и всех нас. Кинуть к своим ногам. Ты всего добьешься и даже будешь какое-то время обеспечивать своего никчемного первого мужа-москвича. Ты еще проедешь на своем красном «рено», одетая от кого ты только захочешь, по Тверской мимо меня, бесцельно бредущего с постылой гитарой на плече, в замызганных штанах, в толпе неудачников. И даже не узнаешь – обрюзгшего, поседевшего, с красным носом. Только мелькнет какое-то досадное воспоминание… И где бы ты ни появилась, на лбу у тебя всегда будет написано: «Здравствуйте, я ваша большая проблема!»

А за этот бардовский концерт ты еще отомстишь Рите! Но не сейчас. Сейчас Рита тебе нужна. И Рита прекрасно это понимает.

– Вы давно здесь? – спрашиваю я любезно.

– Полчаса сидим, – отвечает Рита, – я уже думала, ты не придешь. Судя по твоему голосу, когда мы разговаривали по телефону…

– А! – Я начинаю деланно смеяться. – Это я просто решил отдохнуть и заснул. Блин! Проснулся, блин, и не пойму – где я, который час… Как-то я подустал в последнее время. А может – давление?

– И с чего только ты так устаешь? На работу, кажется, не ходишь…

Тоном правильной девочки.

– Ну-у-у…

– Я тут тебе привезла… – Слегка покраснев, она протягивает мне пакет. – Ну, что ты любишь…

– О! – Меня всего аж передергивает от радости. – Рита! Спасибо тебе огромное! Это для меня лучший подарок.

И я совершенно искренне не нахожу слов.

В пакете ощущается приятная коньячная тяжесть. Весь светясь от счастья, я извлекаю на свет божий пол-литровую бутылку «Московского». Мой старый, проверенный друг! Пойло, конечно, еще то, но по крайней мере куда изысканнее «Гянджи». Но почему пол-литра? Прежде она одаривала меня только фляжками 0,33. Пугающая щедрость, наводящая на тяжелые раздумья… А впрочем, все равно.

– Может, по рюмашке?

– Ты же знаешь, – раздраженно отвечает Рита, – я крепкие напитки не пью. Я тебе уже несколько раз говорила…

Вот, еб твою мать, опять забыл!

Я виновато улыбаюсь, киваю и вопросительно смотрю на Наташу. Она молча качает головой, с трудом скрывая презрение. Я, наверное, так и не услышу ее чарующего голоса. Не удостоюсь. Вот если бы на этикетке значилось «Хеннесси», «Баккарди» или «Текила», она разделила бы со мной компанию не задумываясь. И даже если вместо благородного напитка там плескалась бы какая-нибудь бурда вроде Лешиного самогона, старательно смаковала бы ее, поддерживая оживленную беседу, как на светском рауте, готовясь к светлому будущему… Наверное, когда ехала в Москву, думала, что здесь даже в метро ездят исключительно в смокингах и вечерних туалетах из бутиков, а пьют только шампанское и арманьяк. Представляю, сколь велико было разочарование…

Кстати, тот же «Хеннесси» на вкус удивительно напоминает «Московский» (на заметку пьяницам).

– Андрей, можно тебя на минутку? Чей-то звенящий от напряжения голос.

Вера! Господи, Вера!.. Как же я мог забыть? Вот еб твою мать! А где ж она была?

Вера стоит рядом и скорбно смотрит на меня.

– Познакомьтесь… Вера… Рита… Наташа… Женщины чопорно кивают.

– Я должна тебе кое-что сказать…

– Я сейчас. Пардон, – с заискивающей улыбкой говорю я Рите. Какой-никакой, а спонсор… На Наташу я даже не смотрю – пошла на хуй, тундра!

Я с трудом поднимаюсь, держа в руке пакет с коньяком, и меня начинает неудержимо клонить в сторону… Лоб, все лицо становится мокрым. Внутренние органы словно внезапно оторвались и противно колышутся во мне. Мозги перетекают и бултыхаются, как каша. В глазах вспыхивают яркие светлячки.

Чтобы не рухнуть, я делаю несколько мелких шажков вбок, напоминающих па из сиртаки, и врезаюсь в Веру. Охнув, она ловит меня и крепко прижимает к себе. Я моргаю несколько раз, пытаясь установить фокус, делаю глубокий, но судорожный вздох, и говорю, обращаясь ко всем трем:

– Что-то у меня давление сегодня разыгралось. Наверное, из-за погоды…

– Сегодня обещали магнитные бури, – добавляет Вера сочувственно.

Я киваю – просто черт знает что такое эти магнитные бури!

Рита смотрит на меня с подозрением.

– Я сейчас, – повторяю я. – Идем, Вера.

Для уверенности я хватаю Веру за руку, и она с готовностью тащит меня через столы.

Мне кивают, мне улыбаются, поднимают навстречу рюмочки. Жмут руки, похлопывают. Любимец публики, ебенать! Я старательно реагирую.

– Степанов, пить будешь?

Я улыбаюсь и спотыкаюсь. Спотыкаюсь и улыбаюсь.

– Привет!.. Привет!.. Привет!..

А куда мы, собственно, идем? Куда она меня тащит? Что еще случилось? Опять какие-то проблемы… Заебали меня уже все со своими дурацкими проблемами. Со своими мужьями, женами, бабами, мужиками… Что ж им всем не живется-то? Квартиры есть, бабки есть, руки-ноги целы, найди себе кого-нибудь и ебись. А если не хочешь – не ебись. Какие могут быть проблемы? Зачем их себе придумывать и мне потом мозги засирать? Будь у меня деньги и квартира, я был бы просто счастлив. Абсолютно. Ей-богу! Я бы стал наконец спокойным. Славным, добрым парнем. Понимающим и сочувствующим. Белым и пушистым. Жил бы себе на полную катушку, отключившись от пораженного вирусом информационного поля России. Веселился бы сам и другим дарил радость. Искренне бы со всеми дружил. И никаких проблем у меня бы не было. Ни-ка-ких! Ни с женщинами, ни с мужчинами. Ни с душой, ни с духом, ни с духовностью… Потчуйте этой вашей духовностью, как пургеном, народ, у которого живот раздуло от паленой водки и просроченных консервов, он все схавает и еще благодарить будет, а от меня отстаньте, ради Бога! Я сам – воплощение духовности, я артефакт духовности, я весь свечусь от духовности. Я духовнее всех этих козлов и дебилок от поп-культуры с Первого канала, которые, прикажи им завтра небожитель Эрнст вставить в зады павлиньи перья и нагишом выскочить на сцену КДС, потому что подобное шоу придумали светлые головы с дециметрового канала, вещающего три часа в сутки на трейлерную стоянку близ городка Даунвилл, штат Алабама, и ОРТ заплатило за эксклюзивные права на эту невъебенную поебень десять миллионов баксов, покочевряжатся немного, чтобы набить себе цену, но выскочат как миленькие, да еще и передерутся за кулисами по поводу очередности. Поэтому в России у козлов и дебилок всегда есть деньги, а у носителей истинной духовности вроде меня – никогда нету… И вот я думаю послать телеграмму этому балагуру Швыдкому с уведомлением о том, что я безвозмездно передаю свою долю положенной мне по Конституции духовности в пользу Отечества, чтобы продали ее на Запад, она у них там всегда ходкий товар, а на вырученные деньги пусть не выебываются и соорудят памятник Герою Новой России, которого Родина-мать пятнадцать лет вынашивала, страдая токсикозом и падучей, а потом все-таки родила, при непосредственном акушерстве отечественного кинематографа, как известно, самого интеллектуального и человечного в мире (вспомним Эйзенштейна! вспомним Тарковского! вспомним Хуциева!) и герой этот уже, слава Богу, не космонавт и еще, увы, не честный банкир, а придурковатый отморозок Данила Багров с поджигой в недрожащей руке… Вот тебе, блядь, и вся сверхдуховность… При слове «духовность» мне хочется поскорее заглянуть в свой холодильник, чтобы убедиться, что там хоть что-нибудь еще осталось. Духовность – дешевка. Эрзац. Муляж сочного окорока в витрине разграбленного универсама. Морковка перед носом у ишака. Позолоченный сливной бачок обоссанного унитаза в номере люкс отеля «Метрополь». Вышитый петухами гобелен, закрывающий зияющие дыры посредственности, лени, пиздобольства и отсутствия воображения. Секс для нищих… У нас даже стриптиз какой-то духовный, а не сексуальный, с явственным налетом спортивности, словно девушка на шесте выполняет кандидатский норматив по спортивной гимнастике. Смотришь на ее акробатические выкрутасы и ни хуя не чувствуешь, кроме страха, что она в конце концов ебнется с этого шеста и сломает себе что-нибудь… Не надо заботиться о моей духовности, лучше дайте мне денег, и вы увидите, что ни в чем больше я не нуждаюсь. Что все остальное у меня уже давным-давно есть. Только я не знаю, в какую помойку все это выкинуть. Все дерьмо этого мира, которое я тащу на своих плечах… Многое бы я отдал, чтобы однажды, с полным на то основанием, заорать в открытую форточку: «Ми-и-ир, я посылаю тебя на ху-у-уй!..»

…Кто-то хватает меня мокрыми пальцами за руку, от неожиданности я спотыкаюсь и чуть не падаю. Я бьюсь животом об спинку стула, цепляюсь за чье-то плечо (женский вскрик), но сохраняю равновесие и в бешенстве оборачиваюсь. Поэт П. держит меня за руку и смеется невменяемым кудахтающим смехом. И весь он – этот дикий смех: подрагивающие редкие волосы, стоящие дыбом; торчащие через один лошадиные зубы; сморщенное в пароксизме лицо, изошедшее морщинами, как колесо спицами, и даже изъеденный порами дряблый нос весело трясется в такт… Пьян вдугаря. Просто в сиську. В жопу.

– Еб твою мать! – задыхаясь от злости, рявкаю я. – Чего тебе?..

Мутные редкие слезы текут из его глаз. Зашелся искренним смехом шестидесятника. Ну и хули он ржет? Совсем рехнулся… Видимо, вспомнил анекдот, хотел рассказать и не совладал с собой. Впал в истерику. Теперь не скоро остановится. Я вырываю руку из конвульсивно сжатых пальцев, подталкиваю Веру в спину, и мы выходим из буфета…

Иногда дружба оборачивается сущей мукой, настоящим наказанием.

– Что случилось? – спрашиваю я раздраженно, но когда Вера открывает рот, чтобы поведать о своих проблемах, останавливаю ее решительным жестом и достаю из пакета коньяк. Пробка, как всегда, не отвинчивается по-человечески, и я срываю ее вместе с резьбой, Тотчас из горлышка, как джинн, вылетает густой коньячный дух, настолько концептуальный, что Вера даже немножко отшатывается назад. Я сильно выдыхаю, припадаю к бутылке и делаю два неслабых глотка. Букета я не чувствую, а чувствую по отдельности вкус каждого ингредиента, из которых они делают эту мешанину: шоколад, ваниль, спирт… Кажется, жженая карамель… Все это, как в канализацию, с бульканьем устремляется в желудок, и пары ударяют мне в голову. Голова становится такой тяжелой, словно на нее надели чугунный деревенский горшок для щей. Шея, кажется, вот-вот не выдержит и сломается… И запивки, как назло, нету… Вот еб твою мать! Ладно… Чтобы как-то смягчить расцветшее во рту амбре секретных технологий Московского завода коньячных вин, закуриваю, отчего благоухание приобретает помоечные тона. Хорошо бы сейчас чайку!..

– Что случилось?

– Ты извини, я тебя оторвала… – Раскаяние в глазах, голос дрожит от волнения. – Саше Иванову плохо, ему надо помочь…

– Пережрал, что ли?

– Да, он очень много выпил, а ему вообще пить нельзя – у него цирроз печени…

– Цирроз?! Я и не знал… А что ж он пьет, с циррозом-то?

– Ему все говорят, чтоб не пил, а он держится-держится, а потом все равно срывается.

– Знакомая картина… И где он сейчас?

– Он там, у Алферова в подсобке.

– Ну, пойдем посмотрим.

Мы направляемся в сторону туалета.

У Иванова – цирроз! Ну ни хуя себе!.. А я и не знал. Да, если он так будет квасить со своим циррозом, долго не протянет. Майк Науменко, кажется, умер от цирроза. Единственный нормальный был чувак из всех этих фуфлыжников, поющих так называемый русский рок…

Меня мучительно тянет идти, держась за стену. Или просто сесть на какой-нибудь предмет и отдохнуть. Ни с кем не общаясь, никого не слушая. Ни о чем не думая… Расслабиться… Как они все меня заебали!

Ноги у меня как ходули. Я их напрягаю до предела, чтобы они не подломились подо мной, стараясь идти ровно. В глазах все плывет. Куда-то уплывает… Вера идет рядом и что-то взволнованно говорит. «Иванов… Иванов…» Благоприобретенный инстинкт Женщины Барда – каждого придурка и мудозвона, способного взять три аккорда на гитаре, считать несчастным гением. Не понятым миром и пославшей его в свое время на хуй женой. Со слезами на глазах носиться ночью по всему лесу от костра к костру, разыскивая очередного распиздяя с циррозом печени, двадцать лет подряд распевающего там, где наливают, «Милая моя, солнышко лесное». Страшно ревновать к другим таким же лесным феям…

Фильм Никиты Михалкова «Спасти барда Иванова». Пронизанный гражданским пафосом. По книге воспоминаний Владислава Крюгера. Лауреат «Оскара» в номинациях «Лучшая мужская роль» и «Лучшая песня». Победитель… Андрей Степанов! (Applause.)

– Леди и джентльмены!.. Я благодарю Бога, маму, папу и цирроз печени…

– …Да, да… – успокаиваю я на ходу Веру. – Сейчас поглядим… Посмотрим…

Около туалета сворачиваем и идем направо. Там офис Алферова, аппаратная и подсобка. Здесь явственно слышна песня, доносящаяся из зала. Но это уже не Бумагин со своим унитазным голосом Квазимодо Петкуна, а женский – высокий, но в то же время сдавленный для проникновенности, словно жертва зовет на помощь в глухом проходном дворе, слегка продушенная маньяком. Нутряной такой голос. Ба, да это, наверное… Как же ее… Вот еб твою мать, опять забыл!..

Возле двери в подсобку, на огромном барабане, видимо, инсталляционном продукте неугомонного Соловьева, с каким, наверное, ходили в походы цари Урарту, в расслабленной позе сидит Крюгер.