Вера ждет меня в коридоре уже одетая. Действительно, очень хорошее пальто и, кажется, впрямь во французском стиле. Во всяком случае, оно ей идет и в нем вполне можно сидеть на дурацком концерте в «Повороте».

– А гитара? – спрашивает Вера, когда я, кряхтя, надеваю ботинки.

– Лень тащить. Я там возьму у кого-нибудь, Должен Левитанский быть, он мне всегда дает… Хочешь, я тебе кассету подарю? – предлагаю я благодушно.

– А ты мне уже вчера подарил в «Тамбурине».

– Да-а?.. А я и не помню… Ну и хорошо.

– Приеду домой, послушаю… У тебя нога не болит? Ты так сильно ударился…

– Нет, уже прошла. Да, достала меня эта пила. Ума не приложу, что с ней делать.

– Ты же ее выкинуть хотел…

– Да, выкинуть… Как же я ее выкину, если она не моя? Нужно будет сказать Алле, может, она ее продаст. Какому-нибудь дачнику.

Я надеваю куртку и ощупываю карманы. Вроде все на месте – паспорт, сигареты, ключи. Без паспорта в Москве лучше не бродить. Полицейское, ебенать, государство.

Я натягиваю шапочку-пидорку, беру пакет с кассетами и говорю даже с некоторым облегчением:

– Ну, пошли.

Пропускаю Веру вперед и закрываю дверь. На лестнице, между этажами, стоят два хилых на вид подростка и сосредоточенно курят, приглушенно хихикая. Я принюхиваюсь. Еб твою мать, кажется, травка! Точно, травонька! Так вот они, местные растаманы, Единственные, наверное, нормальные люди в этом сраном доме… Ну и еще я, конечно. Со страшным грохотом приходит лифт. Мы боком запихиваемся в гробообразное пространство, захлопываем дверь и начинаем целоваться. Я задумчив и собран. Настороженно прислушиваюсь к Масе. Мася не подает никаких признаков жизни. И это хорошо. Вера целуется увлеченно, от всей души, пытаясь пощекотать своим твердым, как палец, языком мои гланды. Скрежеща, лифт останавливается. Вера подхватывает меня под руку, и мы торжественно, как Виндзоры, шествуем к дверям.

На улице то, что я и ожидал – дерьмовая погода. Сыплет мелкий дождик, в оранжевом свете фонарей антрацитово блестят лужи. Утренним снегом и не пахнет. Я жадно вдыхаю сырой холодный воздух в надежде, что в голове немного просветлеет. Надо дойти до метро и там поймать тачку, если повезет – битую «копейку» с бомбилой-молдаванином, нелегальным эмигрантом, весь день в жутком подвале в районе Капотни производящим контрафактную водку на основе осетинского спирта и водопроводной воды в компании простодушных полукриминальных таджиков и свирепого надсмотрщика-аварца с налитыми кровью кавказскими глазами. За бурдюк присланной стариками родителями домашней фетяски кровожадный аварец нехотя согласился не стрелять в местную прикормленную крыску, единственное близкое молдаванину существо в этом холодном городе, названную им мстительно, но ностальгически – Смирновым. С трогательной старательностью зверек взбирается на плечо меланхоличного гастарбайтера и с опаской поглядывает оттуда черными бусинками глаз на кривящуюся в презрительной ухмылке бандитскую рожу аварца, владельца битой «копейки», которую он сдает в аренду самым старательным эмигрантам, чтобы те зарабатывали ночным извозом на откупное мздоимным московским милиционерам… Не знаю – так или не так живут в Москве нелегалы молдаване, но то, что после обретения взыскуемой независимости они стали самым неприхотливым народом Европы, – точно. Они берут на треть ниже принятой стоимости и готовы везти в любую московскую пердь, если хотя бы приблизительно знают, где она находится. За рулем они молчаливы и задумчивы, а о чем думает молдаванин – один Господь знает. Однажды они все вот так же крепко задумались у себя в Молдове, думали-думали, да и выбрали в президенты русского коммуниста Воронина. Прямо скажем – довольно странное решение, особенно после стольких лет неутихающих страстей по поводу своего древнеримского прошлого; восторгов, связанных с созданием на зависть всей Европы Поташа Маге, вековой тщетной мечты неизвестных молдавских мыслителей и просвещенных румынских бояр; размахивания триколором на площадях, неизменно кончавшегося массовой зажигательной пляской под искрометные звуки жока; просранной войны с Приднестровьем и, как следствие всего этого, sic transit Gloria mundi. Я так и не понял, на хуй им нужна была эта независимость?.. Впрочем, я даже знавал одного молдаванина, который гордился тем, что он молдаванин.

Когда я узнаю по акценту молдаванина, я разговариваю властно и спесиво, закуриваю без разрешения, но в пути понимающе молчу, чтобы не отвлекать человека от тяжелых дум.

Переплюнуть молдаван по части дешевизны и непуганности при упоминании места назначения способны только среднеазиаты. Они вежливы и словоохотливы – правда, из того, что они говорят, я половину не понимаю и еду кивая. Они охотно соглашаются везти за полцены хоть к черту на кулички, но есть одна проблема, которая делает всю приятность общения с ними совершенно бесполезной, – они никогда никуда не знают дороги и просят, чтобы им показывали каждый поворот. Я сам никогда не знаю дороги, и, видя мое разочарованное лицо после бесплодных попыток поймать машину в три часа ночи где-нибудь в ужасных выхинско-люберецких дебрях с благим намерением добраться наконец до дома, они искренне огорчаются и сочувствуют, цокая языками.

С кавказцами тоже можно договориться, хотя сделать это гораздо сложнее, чем с молдаванами и узбеками. Чтобы отличить грузина от армянина, а армянина – от азербайджанца, не нужно заканчивать факультет антропологии или быть профессиональным расистом вроде доктора Эйхмана, просто следует запомнить несколько отличительных признаков. Армяне, например, имеют круглые лица, большие, иногда вытаращенные, глаза и брови идеальной полукруглой формы, как у античных масок; кроме того, если армянин большой и толстый, то он всегда чем-то похож на академика Аганбегяна, а если тщедушный – на Шарля Азнавура. Кожа у них темнее, чем у грузин, но светлее, чем у азербайджанцев. Армяне – второй по талантливости и гениальности народ на Земле после евреев, так же как и евреи, мучимый всеми кем ни попадя на протяжении веков, но это и неудивительно – и у тех, и у других совершенно несносные характеры. Однако не все они, конечно, Арамы Хачатуряны и Армены Джигарханяны – древняя земля Армении рождает немало и мошенников всех мастей. Грузина легко можно узнать по сплющенному затылку (природу возникновения данного явления мне не удалось выяснить до сих пор), как правило, лысому, потому что грузины лысеют раньше и чаще других народов Закавказья (зашкаливающее количество мужских гормонов). Носы у них не такие орлиные, как у соседей, они скорее греческие, с аристократическими горбинками, отчего я считаю, что грузины – самый красивый народ в Евразии, как югославы – в Европе, и волосы у них в отличие от армян и азербайджанцев часто бывают светлые. Еще не родился на свет тот грузин, который не упомянул бы в пустячном разговоре о том, что всякий настоящий грузин обязательно должен быть рыжеволос и голубоглаз и изначально все грузины были именно таковыми, но в связи с постоянными набегами недоразвитых воинственных брюнетов – сначала персов и арабов, а потом турок – нация значительно потемнела. Впрочем, один мой знакомый турок, имеющий отношение к театральным кругам Анкары, с горечью уверял меня, что турки-сельджуки на заре веков тоже все были сплошь голубоглазые блондины или по крайней мере рыжие, как обожаемый всяким турком Ататюрк, но обилие завоеванных арабов сделало свое черное дело. Может быть, именно поэтому турки терпеть не могут арабов, хотя при этом весьма дружелюбно относятся к евреям, которые, в свою очередь, тоже утверждают, что во времена Ветхого Завета иудеи были рыжими и голубоглазыми, а сам Моисей – так прямо златокудрым красавцем вроде бога Тора, но впоследствии филистимляне, римляне и все те же вездесущие арабы основательно испортили им кровь. То же самое я слышат от татар, которые, оказывается, вовсе никакие не татары, а булгары – рыжие и голубоглазые, от осетин, памирских таджиков, персов, пуштунов и даже, как это ни странно, от индусов. Пожалуй, одни негры гордятся тем, что они черные, но что им, бедолагам, еще остается… Мир оказался просто переполнен тайными арийцами, но эти светлые воспоминания наводят меня на подозрение, что все человечество произошло от орангутангов. Что касается азербайджанцев, являющихся теми же турками, то это именно для их идентификации было придумано емкое, но оскорбляющее человеческое достоинство определение «лицо кавказской национальности». Азербайджанец – воплощение Кавказа и всех турецких завоеваний Малой Азии. Он смугл, щетинист и настолько типично восточен, что практически неотличим от дагестанца, черкеса, чеченца, курда, ассирийца, араба, друза, иранца, албанца, ливанца и даже, отчасти, грека.

Когда я выпимши, а дорога долгая, я люблю поболтать с водилой о том о сем. С русскими пиздить неинтересно, потому что они либо всю дорогу матерятся на проезжающие мимо машины, на баб, на черных и на московские власти, либо оказываются малахольными болельщиками «Спартака», негодующими на очередное несправедливое судейство, на которое мне насрать, так же как и на «Спартак», на весь мировой спорт и даже (страшно подумать!) на самого Михаэля Шумахера… Мне нравится общаться с кавказцами, потому что они искренне страстны в речах и быстро заводятся. С армянами я восторженно говорю о величии армянского народа, об Эчмиадзине, в котором я якобы побывал и навсегда остался потрясенным, о Давиде Сасунском, восхищаюсь армянским коньяком и горой Арарат, отчетливо видимой на этикетке этого коньяка, и мужеством, проявленным в войне с турками (армяне злобно называют азербайджанцев турками) за Нагорный Карабах. У грузина я сначала заинтересованно осведомляюсь, кто он – сакартвел, сван, мегрел, имеретинец, гуриец или кахетинец, и если выясняется, что он мегрел, я радостно смеюсь и вру, что моя бабушка тоже была мегрелкой из рода Дадиани, слышали, мол, про такую княжескую фамилию? А у вас, спрашиваю я, какая фамилия? Услышав его фамилию, я изумленно всплескиваю руками и говорю, что ведь это тоже старинный княжеский род и что Дадиани породнились с ним в восемнадцатом веке через великого Важу Прцхелаву (или кого-то с таким же благозвучным именем).

Грузин тогда начинает рдеть от удовольствия, приосанивается, и голос его обретает нотки солидности, ибо каждый грузин уверен в том, что он из княжеского рода. С сакартвелами, сванами, гурийцами и кахетинцами происходит та же история, только меняются фамилии, причем легче всего с сакартвелами, потому что все они «дзе» или «швили». Потом я деловито, как князь у князя, спрашиваю: «Ну, как там у нас в Грузии?» – и больше уже можно ничего не говорить, потому что грузин моментально взрывается и принимается ругать Шеварднадзе, российских таможенников, московских ментов, осетин, чеченцев, засевших в Панкийском ущелье, и абхазцев, отхвативших у Грузии все побережье.

Чеченцев я, как всякий нормальный русский человек, не отягощенный комплексами правозащитника, с удовольствием браню вместе с ним, а вот про осетин и абхазцев худых слов не говорю, потому что они все-таки настроены пророссийски, а импульсивные грузины, став наконец свободными, умудрились превратить самую богатую, развеселую и похуистичнейшую республику Советского Союза в нищенское подобие банановой республики типа Гватемалы пятидесятых годов, прибежище международных жуликов, и еще имеют наглость наезжать на Россию, без помощи которой все они были бы сейчас не «дзе» и «швили», а «оглы» и стали бы азербайджанцами.

Азербайджанцы же, на удивление, самые спокойные и меланхоличные люди Закавказья. Это происходит, может быть, потому, что они мусульмане и «На все воля Аллаха!» является для них утешительным слоганом на все случаи жизни, хотя к своему мусульманству азербайджанцы относятся так же, как и турки, то есть вспоминают о нем только по большим праздникам. С азербайджанцами бессмысленно говорить о величии их нации, древней культуре, предках-блондинах и прочем, потому что они относятся к этому совершенно равнодушно, иногда даже с некоторым испугом, и решительно не знают, как поддерживать такой разговор.

Это философское равнодушие к истокам выгодно отличает их от представителей других народов, во времена оно спустившихся с Гималаев, чуть ли не из самой Шамбалы, рыжеволосыми блондинами на горе себе и на радость арабам… Азербайджанец аполитичен, его, как всякого гипервосточного человека, больше всего интересует коммерция и бабы, и в этом смысле обретенная независимость Азербайджана для него только лишние проблемы и хлопоты.

О торговле и любовных похождениях с неразборчивыми московскими проститутками азербайджанцы могут говорить бесконечно и обстоятельно, и мне остается только вслух выражать свою радость по поводу того, как хорошо, что азербайджанцы торгуют на московских рынках, и при этом я искренен, потому что азербайджанцы в отличие от тех же грузин и армян действительно умеют и любят торговать. И когда я слышу со всех сторон стоны русского крестьянина, которого нехорошие чурбаны не пускают торговать на рынки, а если и пускают, то обирают до нитки, я отношусь к этим стонам так же, как и к стонам всякого русского человека – с большими сомнениями в их обоснованности. Мне кажется, нам никак нельзя забывать, что продовольственный рынок как таковой не место средоточения национальных, государственных и геополитических интересов России, а всего лишь пространство, уставленное палатками, павильонами и навесами, предназначенными для розничной и оптовой торговли продуктами питания, и не более того, и если азербайджанцы оккупировали это место, значит, они заплатили больше всех, что, собственно, и является частью тех самых рыночных отношений, о которых мы все так истерически мечтали. Мне лично все равно, у кого покупать картошку и морковку и кто при этом меня будет обвешивать – бойкий восточный человек или толстая русская тетка, но если мне вдруг ни с того ни с сего захочется папайи, русский крестьянин удовлетворить мой внезапный спрос не сможет по той простой причине, что папайя у него на огороде не растет, а азербайджанец предложит мне и папайю, и маракуйю, и еще невесть что, но чтобы доставить мне такое удовольствие, он прежде заплатит городу, которому наплевать, кто ему платит; браткам, которым наплевать на милицию; милиционерам, которым наплевать на закон, и Коррумпированному Чиновнику Районной Администрации, которому вообще наплевать на всех и вся.

Но русский крестьянин, пребывающий в своей исконной святости, весьма напоминающей затяжной запой, об этом, видимо, знать не знает и ведать не ведает, а грезится русскому крестьянину, чтоб все было светло, чисто и празднично, как на колхозной ярмарке в «Кубанских казаках». Но если завтра какие-нибудь великодушные люди прогонят с рынков всех кавказцев и русский крестьянин, встав засветло и помолясь, в чистой рубахе повезет на своей таратайке продавать картошку, то оберут его на рынке за милую душу свои же братья-славяне, а будет вякать, так и пиздюлей навешают, и почешет тогда крестьянин репу и поймет наконец, что нет справедливости на Руси святой и что сподручнее отдать за полцены товар Ахмету, да и валить от греха домой, пить водку, а тот уж сам разберется – кому и чего дать… А и то – как не обобрать русского крестьянина! Грех не обобрать русского крестьянина! Дай мне волю – я бы и сам обобрал русского крестьянина, да еще и покуражился бы вволю.

Испокон веков обирали русского крестьянина, а он вишь все живет и чего-то там боронит, сеет и поднимает зябь, беззаветный труженик, кормилец и хранитель самобытных устоев нашей с вами Отчизны, былинный практически персонаж. Вон он – стоит: истовый, в лаптях из лыка и онучах, в посконных портах с заплатами, в домотканой рубахе до колен, подвязанной конопляной веревочкой, с вздернутой косматой бородой стоит это он посередь пашни и, прищурясь всеми морщинами, глядит в небо, ожидая дождя. Из кармана торчит четвертинка беленькой, заткнутая чистой тряпочкой, и рядом лежит вострый осиновый кол, чтобы в случае чего тут же охуячить кого угодно – коммуниста, демократа, деревенского вора, сельского участкового, дачника, соседа, фермера-горожанина, кума, родного брата, а особенно какого-нибудь голландца или американца, приехавшего в эту Богом забытую глушь с капиталистическим намерением купить наши засранные, заброшенные и никому не нужные земли, чтобы хоть что-то на них вырастить.

А азербайджанцы… Господь с ними, Яков Лукич, с азербайджанцами-то, не будь азербайджанцев – обязательно будет кто-нибудь другой, и житья тебе все равно не дадут, хотя в чем-то ты, сердечный, и прав – ах как хочется иногда турнуть к чертовой матери в свои пределы всех наших южных соседей, необъяснимо раздражающих всякого русского человека своим архетипом, чтобы было в Москве в смысле европеидности и белокурости так же благостно, как в Исландии, где даже всеми и вечно гонимые курды не желают просить политического убежища.

Впрочем, мятежная судьба заносила меня в машины и с еще более экзотическими личностями. Однажды меня вез сикх с бархатными глазами, из тех невесть откуда взявшихся в Москве сикхов, что торгуют в переходах метро всякой дребеденью. Мы молчали всю дорогу, и я думал: до какой же степени хуевости должна дойти жизнь сикха в солнечной Индии, если он перебрался в холодную, злобную Москву, чтобы торговать здесь в переходах, жить в однокомнатной квартире ввосьмером и упрямо носить не по-московски лиловую чалму в двадцатиградусный мороз.

На полуразвалившейся колымаге, видимо, угнанной из озорства, вез меня веселый и бесшабашный негр, всю дорогу травивший анекдоты, и он так уморил меня своим русским языком, что я в припадке политкорректности дал ему на десять рублей больше, чем мы договаривались.

Психи мне тоже попадались, и особенно напугал меня русский патриот – еще одна невинная жертва телевизионной трансляции теракта на Дубровке, тронувшийся умом на почве чеченцев. Он сидел в плаще совершенно немыслимого оттенка, и у меня почему-то создалось впечатление, что под плащом на нем ничего не было. У него была длинная жилистая шея с огромным кадыком, острый хрящеватый нос церковного служки, и весь он, согнувшись над рулем, широко расставив локти, напоминал грифа. «Сам-то русский?» – подозрительно спросил он меня, когда мы тронулись. Я отвечал утвердительно, и он тут же, без обиняков, холодно и убежденно заявил мне, что всех чеченцев надо мочить. Я легко согласился с ним, приняв его слова за будничную константу и аксиому, необходимые для завязывания дорожного разговора, заметив только, что пока это почему-то не очень получается. Тогда он искоса посмотрел на меня горящим взором фанатика, отчего мной овладело смутное беспокойство, и сказал, что это пока тайна, но в Москве уже создаются боевые дружины наподобие славных сальвадорских «эскадронов смерти», которые в случае повторения террористических актов будут вламываться в квартиры московских чеченцев и всех под гребенку забирать в заложники. За каждого убитого русского он грозился расстреливать по пятьдесят чеченцев – женщин, стариков и детей. Я представил, каким дерьмом это в итоге обернется, и осторожно спросил: «А как же милиция и ФСБ?» – «Они в курсе. Они с нами», – знающе ухмыляясь, отрезал он. Мы немножко помолчали, а потом он добавил, что уже есть компьютерная база данных на всех проживающих в Москве чеченцев, а за патриотами дело не станет. В этом я не сомневался, так как и сам в свое время искренне недоумевал, почему бы просто не сбросить на Чечню атомную бомбу или, по гениальному совету Дедушки Русской Демократии А.И. Солженицына, не обнести мятежную республику колючей проволокой и спокойно ждать, пока мужественные и свободолюбивые вайнахи не перережут друг друга, а победившему тейпу со всей пиаровской помпой вручить ордена Героев России и даровать Конституцию, но как человек, приемлющий европейские ценности, я все-таки хотел возразить, что, наверное, не все чеченцы отморозки и есть среди них нормальные люди, которые хотят жить мирно и спокойно, и, объективно говоря, среди русских тоже есть мудаки и отморозки, но не решился, побоявшись в пылу начавшейся полемики получить от неадекватного собеседника монтировкой по голове и быть выброшенным на каком-нибудь помоечном бескудниковском пустыре. Он наговорил мне еще много ужасных вещей, смакуя неаппетитные подробности своих будущих подвигов, а я только малодушно поддакивал, а когда наконец выбрался из машины этого одержимого, вздохнул с облегчением. Так что ехать лучше всего на молдаванине.

– А до Алферова сколько отсюда ехать? – спрашивает Вера, сильно прижавшись ко мне.

– Я не помню точно… Полчаса, может, минут сорок. Если пробок не будет.

Мы проходим мимо палатки с грилем, но теперь запах жареных кур не вызывает у меня ничего, кроме тошноты. Я прибавляю шаг, чтобы поскорее выйти из окутавшего нас вонючего облака.

А вот и дорога.

– Если нужны деньги – у меня еще есть.

Милая, добрая Вера! Все это хорошо, только мне уже как-то не хочется быть альфонсом. А впрочем – поглядим.

Я обнимаю Веру за плечо, поднимаю другую руку, и мы застываем на мокром ветру как изваяние… Такой могла бы быть скульптурная композиция «Московские влюбленные», и если поставить ее на обочине какого-нибудь шоссе, бомбилы в темноте будут лажаться и останавливаться, а приглядевшись – материться и уезжать дальше.

Не проходит и минуты, как к нам подруливает «Лада». За рулем сидит нормальный вроде бы мужик, явно не кавказец. Одет хорошо, и поэтому скорее всего придется торговаться.

– До «Сокола» довезете?

– Это до метро? Сколько?

– А сколько вы хотите?

– Ну, рублей двести…

– Двести – это многовато, давайте за сто пятьдесят.

– Нет, сто пятьдесят – это мало…

– Сто семьдесят.

– Это рядом с метро?

– Да, там от метро буквально пару минут ехать.

– Ну ладно, садитесь.

Я пропускаю Веру на заднее сиденье и сажусь рядом.

– У вас курить можно?

Водила морщится:

– Лучше потерпите. Я сам не курю, табачный дым не выношу.

Вот засранец! Ну ладно.

Мы трогаемся, и Вера кладет мне на плечо голову. Разговаривать совсем не хочется, я решаю подремать и закрываю глаза. Я слушаю плеск луж под колесами, дробный стук дождя по стеклу, надрывную уголовную песню очередного уебища, поселившегося в формате «Русского радио-2» и думаю: «Ну куда я, на хуй, еду? Зачем? Вместо того чтобы расслабиться, залезть в горячую ванну с парой бутылок холодного пива, раскрыть книгу и пуститься в плавание по винноцветному морю „Улисса“, меня несет из одной жопы в другую через всю Москву надрываться за триста рублей перед доморощенными Станиславскими обоих полов, которые за свои гроши, потраченные на билеты, хотят, чтобы я заставил их верить и быть сопричастными, которые были бы не прочь за те же гроши получить по полной программе весь спектр бардовской грусти, романтики и глуповатого юмора и чтобы я при этом еще был трезв, тонок, страшно остроумен и попадал в ноты. А потом они еще подумают, покупать ли мои кассеты. Достоин ли я звучать у них дома наряду с Визбором, Галичем и Окуджавой, будут ли уместны мои песни во дни тяжких сомнений и раздумий. Не окажется ли мое творчество моветоном для компании их друзей, таких же пустоголовых болванов, как они сами».

И вот я еду и думаю: «А на хуй мне все это нужно? Зачем?.. Зачем я не безголосый эстрадный певец, кем-то почему-то раскрученный? Зачем я не муж, сын, брат, зять, любовник или просто провинциальный хуесос, поющий идиотские песни, любезные моему народу, которому ссы в глаза – все божья роса… Зачем у меня нет алчного еврея-продюсера, бессовестной и бесстыжей акулы шоу-бизнеса, который своей местечковой дремучестью засрет мне все мозги, но по крайней мере не будет лезть в душу и поможет зарабатывать бабки. Сколько я еще в состоянии быть бардом, охуевшим от себя и от публики? Что ждет меня?»

В крайнем волнении я лезу за сигаретами, но вспоминаю, что курить нельзя. Вот козел! Табачный дым он, видите ли, не переносит. Нужно было все-таки дождаться молдаванина.

…Участь Старого Барда – вот что меня ждет! Я вижу этих Старых Бардов на каждой тусовке. Старых Бардов и Старых Поэтов. По мне – нет ничего ужаснее этого (ну разве что быть Неряшливой Вдовой Гения, или Старой Драматической Актрисой, мхатовским голосом предающейся по телевизору воспоминаниям о кознях, чинимых ей завистливыми коллегами по актерскому цеху, и развратных преследованиях со стороны Берии, которому, судя по обилию подобных воспоминаний, больше делать было нечего, как только портить жизнь капризным старлеткам). Беззубые, с горькими лицами, с тоскливыми выцветшими глазами, с дырчатыми, как губки, носами, в застиранных хозяйственным мылом пиджаках с перхотью на плечах от трех нечесаных волосин, они подсаживаются за столики к молодежи и начинают нести такую околесицу, что скисает даже пиво в бутылках. Они просят гитару и надтреснутыми высокими голосами запевают костровые песни счастливых времен оттепели. Они читают свои стихи – про плохого дядьку Сталина, про злодея Ленина и про заебанную Русь-матушку. Пиздят не переставая. Вспоминают великих. Высоцкого они умилительно называют Володькой. Все они, конечно же, с ним пили. С Юркой бродили по Фанским горам… Многие из них – бывшие десантники-парашютисты. И все это на полном серьезе. Над ними смеются, им наливают… Вот что меня ждет. Вот каким я буду.

А между тем, если бы я загнулся вовремя, то мог бы стать культовым музыкантом. Я должен был умереть во всей красе своего таланта, многое не успев, о многом не договорив, многое не сделав (аккурат перед смертью я был бы оживлен и полон сил и делился бы со всеми своими новыми задумками и грандиозными планами), сгореть в расцвете лет, недопонятый, одинокий, пьющий и даже, кажется, нюхающий, таинственный, в полной мере испытавший на себе все удары судьбы, выпадающие на долю всякого самобытного художника в этой несчастной стране… Я знаю, что после моей смерти многие однозначно назвали бы меня конкретным Гением, знакомством, распиванием и последующим мордобоем со мной гордились бы, меня бы цитировали, обо мне бы писали (и страшно подумать, но – ах! ах! – как хочется верить, что сама Капа Деловая, устыдившись наконец своих статей с высосанными из пальца восторгами и вымученной критикой одноразовых, как презервативы, мальчуковых и девчоночьих групп, больше напоминающих чьи-то гаремы, творчество которых находится где-то за гранью добра и зла, и третьесортных заезжих диджеев неопределенной расовой принадлежности из рабочих пригородов Лондона, старательно написанных доходчивым тинейджерским языком, даже за очень большие деньги, опубликовала бы в «Московском комсомольце» душевный некролог, начинающийся просто и со вкусом: «Умер Андрей Степанов…», за который она была бы с треском уволена личной телеграммой П. Гусева, присланной с африканского сафари, и ошельмована обиженной рэйверской тусовкой, но до конца дней своих, прошедших в нищете и забвении, так и не пожалела бы об этом), на свет божий всплыл бы целый детский сад моих фальсифицированных внебрачных детей, а потом миру открылась бы некая женщина, с которой я якобы тайно обвенчался в занесенной пушистыми снегами церквушке в Коломенском… На моих похоронах, превратившихся бы в тотальную пьянку, опечалившую моих родителей, девочки, девушки и женщины обрыдались бы всласть, а одна шестнадцатилетняя экзальтированная особа, поддавшись общему отчаянию, проглотила бы целую пригоршню колес, но ее, к счастью, откачали бы… И Скородумов, бледный от горя, произнес бы двухчасовую речь, полную глухих намеков на причастность к моей смерти то ли спецслужб, то ли зловещих сектантов-недоброжелателей, отчего озноб пробежал бы по рядам скорбящих, обильно сдабривая ее гневными филиппиками в адрес Лужкова, Минкульта, Союза писателей, Аллы Пугачевой, новых русских и колоритного лысого депутата Шандыбина, и, заебав всех, под конец расплакался бы самыми настоящими слезами. Он причислил бы меня к сонму Святых и Великомучеников Русского Рока – Майк Науменко, Цой, Башлачев (скорбь о которых никогда не переполняла меня) – и наверняка приплел бы сюда еще и Высоцкого, жившего, по-моему, со своей француженкой как у Христа за пазухой, ни в чем себе не отказывая, страдая разве что с похмелья и от недостатка героина… Сан Саныч устроил бы тематический вечер, посвященный моей памяти, где все опять напились бы, написал бы обо мне книгу воспоминаний («Недопетая песня», допустим) и выпустил бы диск под аналогичным названием с моими записями, тайком сделанными в своем «Диагнозе»… И на моей могилке никогда не переводились бы живые цветы, и в Годовщину Моей Смерти стайки юношей и девушек с искаженными неутихающим горем лицами, подняв воротники и дрожа от холода (умер бы я, конечно, вот таким же поганым ноябрем), пили бы из горла мой любимый «Московский» коньяк и «Балтику-девятку», в благоговейном молчании слушая на разбитых магнитофонах мои песни, от которых меня при жизни уже тошнило.

И многим, между прочим, стало бы за себя стыдно.

Но я не умер, не дали мне умереть, хотя у меня была такая возможность несколько лет назад…

Это случилось в начале ноября, мне тогда стало как-то особенно невыносимо, что-то постоянно побаливало внутри (я думал, что от чрезмерного количества пива), и меня настойчиво посещала мысль, что я устал и мне надо отдохнуть. Вид у меня был жалкий, я угнетающе действовал на своих друзей-поклонников, неутихающий рефрен «Как я устал!» завяз у них в ушах, и когда им совсем это надоело, они скинулись и сделали мне царский подарок – путевку в элитарный дом отдыха на две недели. Кроме того, они вручили мне большую сумму денег, чтобы я там не скучал, и я, живо представив все ожидающие меня там безумства, чуть не прослезился от благодарности.

Дом отдыха действительно оказался очень хорошим, с вышколенной, хоть и не молодой прислугой, с неоскудевающим баром, огромным бассейном и идиллически синеющим лесом у самых ворот. Мне дали номер люкс со всеми возможными удобствами, там были ванная и душ, телевизор с видеомагнитофоном, телефон с московским номером, ажурный балкончик для неспешного покуривания с удовольствием и шикарная двуспальная кровать, манящими достоинствами которой я так и не воспользовался. Народу там отдыхало мало, все больше немолодые и