6

Когда Соловей стал приходить в себя, перед глазами возник недавний день в лесу и кукушка, долго считавшая ему предстоящие годы. Вот как сбылось пророчество! А теперь птица скоро замолчит[53] и уже не обманет… Вдруг молнией пронзила мысль. Ведь не решатся же попины казнить его в священные купальские праздники[54]. Разве можно творить человеку муку, когда вся Русь торжествует! Надежда полыхнула не наго жаром, но узник испугался ее — в счастье нельзя, не надо было верить.

Волхв открыл глаза: со всех сторон к небу тянулись черные стены сруба; рядом прерывисто дышал волк, а там, наверху, накрывал колодец темно-синий лоскут неба-ирья.

Так же гулко, как утром, возле колодца поспешно протопали чьи-то шаги, и Всеслав догадался, что отбежал его мальчик. Чего хотел он? Помочь? Проститься? И что смог бы волхв сказать ему при вечном прощании, какие слова оставить тому, чья судьба повторяет его, Всеславову, жизнь?! Вот это! — вспыхнуло в сердце Соловья, это сказал бы он: если после его смерти мальчик забудет Рода, значит, все пошло прахом! Как будет жить он, второй Всеслав?! Рода нет, но церковь уже есть, и попины силой, лестью и лаской станут увлекать туда русичей. И уже многие нынешние дети не увидят русских кумиров, а их дети совсем позабудут великих богов. Деды и отцы умрут, и русская вера переменится сама собой, значит, он, старый Всеслав, примет смерть напрасно, она не остановит победы христиан. Но нет, не ради же этого он восстал против иноверцев, не ради своих соплеменников, а потому, что сам не мог искалечить свою душу, совесть. Разве был у него выбор?! Нет, нет! Смерть подошла к нему с двух сторон — он просто выбрал свою.

Волхв опять испугался этих мыслей, пошевельнулся, глянул наверх: вчерашняя звезда снова спускалась к нему. Она горела ярче, переливаясь красным и синим цветами, в ней были торжество и радость. «Да ведь это звезды собираются на купальский праздник!» — осенило узника. Соловей стал вглядываться в огороженный наверху бревнами лоскут неба. Он даже не ощутил, как его сковало забытье и потом память начала возвращать яркие видения детства в купальское утро, когда он стоял одиноко на огороде и, запрокинув голову, глядел на небо. Отец и мать еще спали, но его растолкал перед рассветом домовой, Всеслав бесшумно выбрался из избы на двор, чтобы увидеть, как в этот праздник играет солнце.

Сегодня оно выезжало из своего чертога навстречу месяцу на трех конях

— серебряном, золотом и алмазном.

В то утро небо еще сохраняло густую синеву; посередине его, над головой Всеслава, проплывало белое с розовым боком, единственное на всем небосводе облако. А из-за реки сверкало невидимое еще солнце — его свет пронизывал край неба, и ирье там сделалось сперва зеленоватым, потом оно разогрелось и порозовело.

Лес, только что лежавший мрачным покрывалом на всей земле, проснулся и озарился живым зеленым пламенем. Черная вода в реке ожила, засеребрилась, сдвинулась в своем ложе с места и тоже потекла в ирье. А там приближалось к краю земли солнце; красно-золотисто-зеленый свет уже разгладил ему путь — и вот блистающий круг поднялся над началом мира. И снова все преобразилось: обрадованно замелькали, сверкая белизной, ласточки, тяжело пролетел мрачный ворон, вспугнутый всеобщей радостью. В веси залились петухи, замычали коровы, вмиг ожили, избы.

Тепло все струилось и струилось с неба на землю; солнце, сначала огромное и красное, быстро светлело, раскалялось, и его лучи закружились, переливаясь и перемешиваясь.

Душа Всеслава полыхала от радости — такой всеобщей сверкающей красоты он до этой поры не видел. Да и сколько еще предстояло ему посмотреть сегодня чудесного, когда боги приходят к людям.

Праздник начался для него еще вчера: так же тайно он выскользнул из избы и дотемна глядел, как девки опускали в Клязьму сплетенные из цветов венки. Желто-сине-зеленые маленькие круги, чуть покачиваясь, медленно отплывали от берега; нарядно одетые — в чистые поневы и новые лапти — девушки то громко смеялись, то умолкали, следя за своими цветами. Самым страшным было, если венок тонул — это означало разлуку с любимым; плохо также знамение, когда венок отплывал к противоположному берегу. Цветы намокали, тускнели, все глубже погружались в воду; в наступающей темноте венки скоро становились почти невидны — и тогда все останавливались, некоторое время еще продолжали отыскивать взглядом свою судьбу, но Клязьма совсем уже скрывала ее; потом молча возвращались в Липовую Гриву.

Вечером на Купалу смерды сходились к Ярилиной плеши. Каждый был опоясан перевитым жгутом из свежей травы, на голове лежал многоцветный венок. Гудки, свирели, рожки и бубны стройно играли песню за песней; смех, выкрики, визг быстро окружили подножье холма. Наверху, в кумирне, горел, как никогда большой, костер, и красное лицо Рода отчетливо виднелось перед темным небом.

Потом гомон и шум стихли, и мужики стали затаскивать на Ярилину плешь смоляные бочки. Несколько человек принялось устанавливать на врытых в землю шестах тележные колеса, тоже облитые смолой.

Ребятишки и бабы складывали несколько костров. Посредине же поляны, между поленницами, поднималась большая соломенная Купала, увитая крашеными лентами.

Когда закончили всю подготовку, вдруг замерли, смолкли — каждый загадывал богам желание; на плеши трещал огонь, искры взметывались вверх, но не долетали до головы Рода и гасли.

Вдоль невидимой отсюда Клязьмы проплыло несколько облачков тумана, тишина стала еще напряженней, и тогда будто сама собой в толпе заиграла свирель. Плавная, желанная песня обвивала, окружала неподвижных людей, потом поднималась к звездному небу и, не стихая, долетала до него. Всеславу показалось, что песня разделила сегодняшний и вчерашний дни и все, бывшее с ним и с весью прежде, остается позади, а перед ними встает что-то новое, лучшее, небывалое еще на русской земле.

Песня стала убыстряться, веселеть, в ее звук вплелись гудки и рожки, гулко ударил бубен — и снова все закружилось, зашумело; но и этот радостный гомон на миг замер — Всеслав обернулся и увидел, что сверху, от Рода, спускается человек с горящей веткой в руке. Он двигался торжественно, медленно обошел сложенные копнами костры и поджег их. Пламя расплылось по черным сучьям, потом поленьям, и горячий гул и треск заполнили поляну.

Праздник начался. Соломенная Купала весело глядела на пляшущий, кружащихся вокруг нее русичей и помахивала разноцветными лентами.

Подожгли колеса-солнца на шестах, с Ярилиной плеши донеслись пронзительный свист, выкрики, и с холма, гудя пламенем, скатилось несколько горящий бочек. Одна из них ударилась о поленья костра и остановилась, смола потекла в огонь, и он взметнулся до самого неба.

Еще одну бочку, толкая палками, докатили до реки и спихнули в воду. Пламя сердито зашипело, белый густой пар окружил бочку, она медленно отплыла от берега и стала удаляться, небольшими лоскутками прыгал по ней огонь и долго еще трепетно поблескивал в ночном мраке.

Костер, разрушенный бочкой, прогорел прежде других, и тогда смерды принялись прыгать через огонь. Всеслав стоял неподалеку от дышащих жаром углей и видел, как веселые сперва лица разбегающихся мужиков и парней менялись, напрягались, когда они пролетали над очищающим пламенем костра.

Постепенно людей на поляне и возле Рода становилось все меньше и меньше, и Всеслав понял, что наступил главный миг праздника. Страх и надежда охватили его, одна сила неодолимо влекла в черный опасный лес, другая предостерегала, удерживала здесь, возле кумира. Но все-таки, с замирающим сердцем, тайком от других, он осторожно отошел от костров и шагнул в лесную тьму.

Перед ним предстал таинственный, волшебный мир. Где-то здесь этой ночью на не ведомой никому поляне должен огненным цветком вспыхнуть, зацвести папоротник. И к нему нужно было идти, хотя страх сковывал мальчика; он долго глядел во мрак леса, потом обернулся к Ярилиной плеши: красное пламя нескольких костров струилось над землей. Люди в белых рубахах и поневах толпились возле огня, а вечный, бессмертный, все знающий Род бесстрастно глядел на русичей с вершины кумирни.

— Родушка, батюшка, помоги найти волшебный цвет! — прошептал Всеслав. Ему до слез, до боли в груди хотелось отыскать чудо. Тогда бы вся весь поразилась и позавидовала ему: папоротников цветок делал ясным его владельцу всякий язык — он смог бы понимать, о каких богатырских подвигах рассказывают друг другу дубы, сходящиеся в купальскую ночь для беседы; щебет всякой птицы, рык каждого зверя откроются Всеславу, то, что для других покажется шумом древесной листвы, для него оборотится повестью о тайнах леса.

И Всеслав шагнул во тьму; чем дальше он уходил, тем больше мог видеть: серебристый свет луны все свободнее просачивался вниз, к земле, сквозь черные кроны деревьев и бесшумно растекался по траве, кустам. Иногда ветка дерева почему-то вздрагивала, резко передвигалась и тень на земле, но тут же все успокаивалось, и опять лишь едва слышимые шаги мальчика тонули во мраке. Порой Всеславу казалось, что нечто особенное происходит у него за спиной, что так неслышно крадется за ним по пятам таинственное неведомое существо, — он испуганно оборачивался, готовый стремглав бежать, но и позади него стоял посербренный луной лес. И опять, стараясь почему-то не шуметь, Всеслав делал шаг за шагом вперед, обшаривая мрак взглядом. Но чудесного цветка нигде не было.

Страх понемногу стал утихать, и мальчик пошел скорее; порой ему слышались голоса людей: они доносились то отчетливо и явственно, то глухо, сметно. Лес все больше делался своим, знакомым, и даже лунный свет стал ярче и будто потеплел.

Вдруг впереди заблестело что-то большое, продолговатое, через мгновение Всеслав понял, что это Клязьма, и двинулся к ней. Он много раз слышал от рыбаков, что в Купальскую ночь вода в реке покрывается серебристым покровом, и вот теперь сам увидел это чудо.

Совершенно неподвижная Клязьма спокойно лежала среди черных, сумрачных берегов. Весь лунный и звездный свет, прилетавший с неба-ирья, полностью растворялся в оде, и она сияла в ночи сверкающим серебряным покровом. Изредка над ней проплывали редкие, как морозное дыхание, клубы тумана и скоро пропадали во тьме леса.

Чей-то выкрик раздался впереди, и звук пронесся над рекой так явственно, что мальчик удивился, что не видит его. Всеслав долго стоял на берегу, глядя на преобразившуюся Клязьму, потом медленно пошел обратно к праздничной поляне. От росы у него намокли ноги и, вспомнив еще об одной примете, он лег ничком и раскинул руки. Земля пахла сыростью, травой; Всеславу почудилось, что в далекой ее глубине слышится неясный шум, он осторожно приложил ухо к холодной, мокрой траве и долго вслушивался в тайну. Потом мальчик несколько раз прокатился по земле — купальская роса была целебной и охраняла от всяких недугов и напастей — и опять замер, теперь уже повернувшись на спину.

Беспредельное звездное небо сверкало над черной землей, из конца в конец его пролег великий Перунов путь, усыпанный алмазными искрами; кое-где на нем темнели черные пятна, но и оттуда вдруг вылетали маленькие звезды и, едва слышно прошуршав по небу, падали за лесом, на край света. Все пространство от земли до неба заполнял голубоватый недвижимый свет.

Всеслав лежал так до тех пор, пока сильно не озяб — намокшая от росы сорочка прилипла к телу, да и воздух вдруг быстро похолодел.

Мальчик поднялся, быстро зашагал вперед. Со стороны поляны все явственней доносились выкрики людей, песни; оставалось завернуть за последние перед Ярилиной плешью деревья, как Всеслав увидел перед собой человека и сразу узнал отца. Тот, осматриваясь, то приостанавливался, то медленно двигался вдоль берега. Увидев Всеслава, отец пошел навстречу.

Когда они сблизились, мальчик негромко проговорил:

— Не нашел я его!

— И ладно, не грусти, ты еще найдешь! — он обнял сына за плечи, и они зашагали к праздничной поляне.

Соломенная Купала ярко горела. Пламя вмиг охватило ее и весело загудело. Вся весь толпилась вокруг; многие нарочно плакали, жалеючи сгорающего бога, но как только огонь сжег Купалу, смерды с выкриками и смехом стали расхватывать обжигающий руки пепел, чтобы посыпать им свою ролью-пашню. Пока одни шумели и толкались, парни принесли молодую тоненькую березку, поставили на месте исчезнувшей Купалы. Бабы и девки быстро украсили березку, и все двинулись к избам.

Небо позади Ярилиной плеши начало светлеть, хотя луна и звезды сияли по-прежнему ярко.

Впереди наряженной березки шли, взявшись за руки, одетые в белое девки и звонко пели:

Ой, дедушка, дедушка, седая бородушка, Хоть седая борода, разумная голова.

Хоть седая борода, разумная голова.

Пусти меня, дедушка, на улицу погулять, Пусти меня, дедушка, на улицу погулять.

Я с улицы приду, много песен принесу…

Широкая светлая тропа вела от холма с кумиром на вершине к избам. Постепенно смерды смолкли, и лишь шуршание шагов разносилось в предрассветной темноте. Впереди над русичами колыхалась в лунном свете березка, и на ее тоненьких ветвях трепетали поблескивающие листья и развевались белые и красные ленты. Всеслав не отрываясь глядел на березку.

…Какой давней и чудесной была та ночь. Душа волхва-изгоя, улетавшая в нее, возвратилась, и Всеславу стало так горько, так тоскливо и страшно, что он обхватил голову руками и громко зарыдал. Жгучая боль растеклась по груди, видения памяти пропали, лишь колодезная тьма еще плотнее окружила его.

При первом же стоне Всеслава волк вскочил на ноги, несколько мгновений он стоял неподвижно, вслушиваясь в рыдания человека. Свет звезд, долетавший сюда, чуть освещал шерсть зверя, но, когда он поднял вверх морду, клок неба страшно сверкнул в черных его глазах.

Волк коротко прохрипел и вдруг завыл. Жуткий звук разрывал звериную пасть, потом бился об иссохшие стены колодца и вырывался в ночной мир.

Прежде, еще вечером, Всеслав догадался верно: и вправду к колодцу тогда подкрадывался его приемыш, мальчик-сирота. Однако сторожа заметили его, один из них выстрелил. Стрела просвистела в стороне от мальчика, но Всеслав-младший замер, прижался к земле. До рассвета он выжидал, однако отроки не смыкали глаз, а когда из глубины земли донесся ужасный волчий вой, повскакали с земли, отбежали в стороны и подняли заряженные луки.

Мальчик бесшумно отполз к веси, обошел крайние избы и рывком подбежал к церкви. Он знал, что только сюда, к ней, приведут волхва, и решил ожидать.

Чижи постепенно стали просыпаться, заскрипели в разных концах веси ворота, закричали петухи, замычала, забеляла скотина; высокий тощий мужик в одних портах, без сорочки, вышел на крыльцо ближней избы, долго всматривался в прижавшегося к стене храма Всеслава, проговорил что-то и ушел.

Пригнувшись, мальчик обежал церковь и остановился: в нескольких шагах от него белел новым деревом стол, перед которым вчера терзали вопросами волхва. Сейчас тут было пусто и тоже страшно. Внезапно вдалеке — в самом конце тропы — из леса вышел человек, несший на плече длинное бревно. Он быстро приближался к церкви, скоро вышел на улицу, и Всеслав узнал Опенка. Испуг сразу же согнал его с места, мальчик забежал за угол храма, но скоро отчетливо услышал хриплое дыхание и грузные шаги Переемщика.

Всеслав не знал, что делать, куда схорониться, и уже решил просто стремглав убегать, когда увидел, что дверь церкви чуть приоткрыта. Он осторожно потянул ее, заскочил внутрь храма, притворил вход.

Желтоватые бревна и доски церкви все еще веяли запахом смолы и хвои; чистый, незапыленный воздух заполнял помещение. Всеслав робко сделал несколько шагов. Половицы под его ногами скрипнули, и он замер, вслушиваясь. Но снаружи сюда не долетал ни один звук. Озираясь, мальчик внезапно вздрогнул, увидев чьи-то глаза, строго следящие за ним. У Всеслава похолодело в груди, от испуга он зажмурился, потом робко поднял веки: с разукрашенной доски на него смотрел человек с длинными волосами и острой, нерусской бородкой. Во взоре чужого бога было сочувствие, и, чем дольше Всеслав глядел на него, тем спокойнее становился — этот кумир не мог сделать ему зла, и его не нужно бояться.

Едва успел мальчик успокоиться, как за спиной у него оглушительно стукнула дверь, и ее чем-то подперли снаружи. Всеслав метнулся к стене, медленно прошел вдоль нее, пытаясь найти спасение, — и потерянно замер.

Из-за стены, совсем рядом с храмом, раздались удары; прислушавшись, мальчик догадался, что Опенок вколачивает в землю принесенное бревно. Отчаяние подхлестнуло Всеслава, он стал осматриваться, ища выход, и вдруг увидел сложенные у стены плотницкие секиры. Он сразу вспомнил, что с ними надо делать, заторопился, перенес секиры в то место, над которым было прорублено продолговатое окно. Приноровившись к стуку Опенка, мальчик изо всех ил вогнал первую секиру в стену храма; затем, встав на нее, вонзил в бревно еще одну и так, поднимаясь с секиры на секиру, добрался до окна, выглянул наружу.

Стоя на толстом чурбаке, Опенок дубиной вбивал бревно в утоптанную землю. На судном месте было все еще пусто, но, подняв глаза, мальчик увидел в воротах изб смердов. Белые, желтые, красные праздничные сорочки светились в разных концах веси.

Над Русью восходило, играя и переливаясь лучами, купальское солнце. Из церковного окна маленький Всеслав не видел светила, но он видел, как с восходом Дажьбога все на земле меняется. Даже Переемщик остановил свою работу и, загородившись от света рукой, стал глядеть на небо.

Появился Кулик. Он приблизился к вколоченному бревну, долго рассматривал его. Потом отошел к столу, сел там на лавку, равнодушно наблюдая за Опенком. А тот теперь подтаскивал к колу поленья и клетью-колодцем укладывал вокруг торчащего из земли бревна, оставляя к нему лишь узкий проход. Работал Переемщик быстро. В конце дела он обложил надземный колодец сухим валежником и, оглядев все, подошел к попину — тот негромко велел ему что-то. Опенок исчез, но тут же появился, волоча за собой длинную железную цепь. Ее черные кольца тихо звенели.

Мальчик, глядевший на все через узкое церковное окно, чувствовал, как тело его все сильнее замирает, онемевшие пальцы одеревенели, в голове гудело, и небывалое прежде бесчувствие охватывало его.

Пришел трезвый, угрюмый вирник, постоял недолго у поленницы, потом исчез за стеной храма, и оттуда донесся его злой окрик. Сворой выскочили отроки и побежали к избам; понукаемые ими, к месту казни стали сбредаться смерды. Наряженные по-праздничному, но пасмурные, хмурые люди растерянно останавливались возле христианской церкви и опускали к земле глаза. Всеслав даже издали видел на лицах приближающихся людей поблескивающие слезы.

Медленно и важно прошагали другие византийцы; один из них принес белый полотняный мешок, протянул Опенку, безостановочно ходившему вокруг кострища и беспричинно поправлявшему то хворостину, то полено. Делал он это уверенно, так, будто привык быть палачем, ничего и никого не боится.

Со стороны улицы к поленнице подходил волхв; лицо его было совершенно белое, видно, что каждый шаг он делает с трудом, из последних сил. Перед Соловьем на ременном поводке, привязанном одним концом к волхву, шагал, изредка рыча на отроков, волк. Перед кострищем Всеслав-изгой приостановился, странно пошатнулся, будто силы совсем покинули его, потом медленно поднял к небу глаза, долго-долго смотрел в утреннюю синеву ирья. Судорога часто меняла его лицо, неуемная дрожь приступами охватывала все тело, но он все же сдвинулся с места, тяжело пошел дальше, однако ожесточенно кинувшийся на христиан волк рывком остановил его.

Переемщик подскочил к византийцам, забормотал им что-то, но попы оборвали его, и Кулик, выйдя из-за стола, обратился к Всеславу:

— Хочешь райской жизни? Если хочешь райской жизни, скажи «Благословен единый бог и крест животворящий! Радуюсь я, просветивший ум свой и сердце и понявший грехи свои и отторгнувший из сердца своего Рода, рожаниц и всех иных бесовских кумиров!» Говори так, волхв, и не отойдешь сейчас от света сего! Говори!

Наступила такая тишина, что, показалось, можно расслышать течение воды в Клязьме; Соловей стоял, словно окаменевший, лишь лицо его побелело еще сильнее, будто его покинула последняя кровинка.

— Отрекись, волхв, от кумиров или — вот смерть твоя! Отрекись!

Медленно, с невероятным трудом Всеслав стал поворачивать голову; все замерли, с ужасом следя за этим движением. Волхв остановился, когда глаза его увидел опустевшую кумирню, откуда Ор и Ратай унесли в тайную вечность Рода. Теперь уже даже огонь не горел там, однако изгой рассмотрел в бывшей кумирне что-то не видимое никому из собравшихся на казнь людей, и глаза его сверкнули.

Византийцы ждали долго, потом тихо заговорили, подозвали Опенка; выслушав повеление, он сердито отодвинулся от стола, нелепо путаясь, надел на голову мешок с прорезями для глаз и, сразу заторопившись, подлетел к Соловью.

Безмолвно стоящие русичи услышали явственный шепот волхва: «А может, не надо, Опенок!»

Накрывший мешком голову палач на миг замер, но, сразу же опомнившись, толкнул Всеслава к костру. Волк, сперва взъярившийся на Переемщика, вдруг притих, прижался к ногам волхва, и они протиснулись внутрь поленницы. Исчез там и Опенок, коротко прогремела цепь, палач вернулся и быстро заложил заготовленными дровами проход. Он повертел головой, выискивая что-то, убежал, но тут же возвратился, неся в руке горящую лучину. Ограждая ладонью пламя, он подошел к христианам, но те молчали, не поднимая к нему голов, и тогда Доброслав-Опенок-Прокопий медленно приблизился к поленнице и поднес огонь к хворосту.