Милонег от испуга пригнулся к земле, осторожно огляделся и взмахнул на птицу руками. Ворон лишь тяжело пошевелился на великом боге и громко каркнул.

Страх охватил смердов, они стали плотнее прижиматься друг к другу. Старик заторопился, он с трудом поднялся с колен, зашел, будто хотел сесть верхом на козла и достал из-за пазухи большой нож. Затем потянул животное за рог, но сил у Милонега было мало, и голова козла не запрокидывалась. Тогда старик опустил правую руку под горло жертвы, и тут же Всеслав увидел, как выплеснулась на снег алая кровь и от нее пошел густой пар.

Козел дернул головой, кровь хлестнула обильней; подскочил Кукун и подставил небольшое корыто. Невидимая тяжесть будто давила сверху на козла, он пытался не поддаться ей, но ноги его задрожали, и зверь упал на колени, уткнувшись мордой в наполненное кровью корыто. Всеславу почудилось, что он тоскливо прошипел, прежде чем рухнуть перед костром на залитый кровью снег.

— Вот и отлетел, — тихо сказали рядом с мальчиком; вокруг зашевелились, затоптались мужики и бабы.

Милонег подозвал рукой пастуха, вдвоем они подняли корыто и стали, отворачивая лица от жара, выливать кровь на горящие поленья. Потом старик обтер дно корыта снегом и швырнул красный снежок в огонь. Тот громко зашипел, дрова же все дымились и трещали. Вспугнутый ворон слетел с Рода, опять угрожающе проскрипел-прокаркал и исчез в снегопаде. Все понимали, что птица предрекла Липовой Гриве несчастье, и потому спускались с Ярилиной плеши угрюмые и безмолвные. Наверху, перед кумиром лежал в огне труп козла, и теперь над капищем вздымался черный дым.

Однако ни весной, ни летом ничего страшного не произошло, урожай боги дали богатый, про ворона забыли, и вот теперь определили к смерти на зимних колядках очередного козла. Он жил в хлеву у Кукуна и толстел.

Обиженный Всеслав возвратился к себе. Поднимаясь по ступеням в избу, он обернулся. Коровы разбрелись по берегу Клязьмы, а за рекой, освещенный солнцем, зеленел лес. И никто в Липовой Гриве не мог знать в то утро, что вечером на весь обрушится горе, счастливая жизнь Всеслава навсегда закончится и потянутся долгие годы изгойских[14] страданий.

Когда стемнело, Всеслав лег на полати, потом передумал и, поскольку печь не топилась, перебрался на нее, стал оттуда смотреть вниз.

У стены на лавке сидела мать. Сбоку от нее в кованом светце горело несколько лучин. Тихо шуршало веретено — Всеслав знал, что это длиннорукая невидимая богиня Макошь[15] помогает матери прясть. В веси недавно был даже случай, когда Макошь в отсутствие хозяйки одна намотала два клубка пряжи.

Сидевший за столом отец делал стрелы. Во время недавней охоты он нашел в лесу странную, нездешнюю стрелу с удивительным железным наконечником и теперь вырезал такие же. Его находка сперва насторожила весь, немедля послали двух смердов к соседям — в Чижи, но там было спокойно, и в округе ничего подозрительного больше не появилось.

Громко затрещал сверчок, и Всеслав вспомнил, что забыл налить молока домовому. Он слез на пол, плеснул в блюдце еду для лизуна, снова взобрался на печь. От его хождения сверчок смолк, в тишине раздавались теперь урчание веретена да осторожный стук об окна ветвей яблони.

Долго Всеслав глядел на огонь, потом повернулся к матери.

— Расскажи сказку, — попросил он.

— Спи, поздно уже.

— Не хочу, расскажи.

— Погоди-погоди, лизун придет, он тебе ночью уши-то оторвет!

— Чего это?! Он свой, добрый, ничего вредить не станет!

Они умолкли, но тут протопал по полу отец, достал новую лучину и стал вставлять в светец.

— Ладно уж, вот слушайте, — негромко заговорил мать, — еще бабушка мне рассказывала. Чего-то вспомнила я… Говорят, жили дед и баба и была у них избушка. Как-то посадили они под стол — дед бобинку, а бабка горошинку. И вот эту горошинку курица поклевала, а бобинка скоро выросла под самый стол. Вот. Ну, приняли стол, она еще выше выросла, сняли накат, крышу — все растет. И выросла под самое небо. Дед и полез туда. Лез, лез и очутился на небе. Смотрит: стоит изба, стены из блинов, лавки из калачей, печка из творогу, вымазана маслом. Дед что, принялся есть, наелся и лег на печку отдыхать.

Приходят двенадцать сестер-коз, у одной один глаз, у другой два, у третьей три, и так дальше; у последней двенадцать. Увидели, что кто-то попробовал их избу, выправили ее и, уходя, оставили стеречь одноглазую. На другой день дед опять полез туда же, увидел одноглазую и стал приговаривать: «Спи, очко, спи!» Коза заснула, он наелся и ушел. На следующий день сторожила двуглазая, потом трехглазая, и так дальше. Дед все приговаривал: «Спи, очко, спи, другое, спи, третье!» — и так дальше. Но на двенадцатой козе сбился, заговорил только одиннадцать глаз, коза увидела его двенадцатым и поймала!

Мать умолкла, а Всеслав, немного подождав, спросил:

— Съела она его, коза?

— Зачем это?! Козы людей не едят, сказка такая. Про совесть, так бабушка поясняла. Ее, говорила, не обманешь, не заговоришь…

Внезапно за стенами избы что-то произошло. Сперва вдалеке возник едва различимый вихрь, будто упал на землю плотный порыв ветра и помчался к веси, наполняясь страшным визгом и конским топотом.

Отец застыл у стола, потом испуганно — Всеслав ясно увидел это — оглянулся на мать, медленно подошел к двери и вышел. Мать, неудобно повернув голову, смотрела вслед, а в руке ее все урчало веретено.

Топот, вой, крики ворвались в отпертые двери, скоро оказались совсем рядом, и тогда из сеней донесся громкий страшный стон, и в дверях показался отец. Он, шатаясь, пятился от чего-то жуткого, надвигающегося на него. Рубаха на спине его странно оттопырилась, а внизу, вдоль пояса, быстро расплывалось черное пятно. Отец попытался ухватиться за косяк двери, но пальцы бессильно проползли по дереву, он зашатался на пороге и опрокинулся на спину. В груди его торчала стрела; после падения отца она выдвинулась вперед, и кровь быстро стала окрашивать рубаху. Отец медленно согнул руку, тянясь к стреле, но вдруг лицо его побелело, он вытянулся и замер.

Мать тяжело стала подниматься с лавки, но тут в сенях простучали тяжелые шаги, и в проеме двери возник страшный человек. Он был одет в длинную куртку, обшитую железными пластинами; поблескивающий шлем оторачивал серый волчий мех. Темно-коричневое лицо лоснилось от пота.

На миг задержавшись в двери, убийца отца оглядел избу, увидел мать и затопал к ней. Железная чешуя на нем негромко зазвенела. Приблизившись, он несильно ударил мать зажатым в руке луком и, прорычав что-то непонятное, толкнул к двери. Потом выдернул из светца лучину, поднял повыше и, поворачиваясь вокруг, стал высматривать.

Сорвав в красном углу нарядные полотенца, он бросил лучину и, снова ударив мать в спину, направился к выходу.

Окаменевший от страха Всеслав увидел в черном дверном проеме мать, странно помахавшую ладонями опущенных рук, будто она навеки прощалась с сыном, потом снаружи опять раздались визг и крики, короткие жуткие вопли и отрывистый свист.

В избу откуда-то стал наплывать дым; мальчик осторожно повернул голову: сноп в углу горницы полыхал, но самое грозное было теперь за окнами. Там повсюду гудело пламя. Увидев пожарище, Всеслав почувствовал, как вмиг потеплело в избе, дым сгустился и сизыми облаками окружил тускнеющую лучину. Тяжело стало дышать, однако мальчик боялся кашлянуть, боялся пошевелиться и лишь прижимал ко рту скомканную сорочку.

Сдвинулась, проскрипела матица[16], и из щелей на пол посыпалась сухая земля. Потом потух светец, и теперь по заполнившему избу серому дыму заметались красные отблески.

Замирая при каждом шорохе, Всеслав медленно сполз с печки, на коленях пробрался к окну и, осторожно пододвинув лавку, поднялся на нее, высунулся наружу. До толстых веток он не дотянулся и упал на землю. Потом Всеслав долго лежал у стены, вслушиваясь в доносящийся отовсюду гул пламени. Здесь ему показалось безопасно, но скоро он ощутил, будто изба мелко дрожит, приложил руку к бревну оклада, но тут же отдернул ее и торопливо пополз прочь, а из окон с треском и гулом стало вырываться жаркое пламя.

Озираясь, он прополз через огород; пожар позади него полыхал все сильнее. До самой завалинки огонь охватил соседнюю избу Кукуна; оттуда, из середины пламени, вдруг донесся таинственный звук — что-то громко, одно за другим разрывалось и тут же сгорало в огне. Напуганный Всеслав опять прижался к земле, а в избе пастуха по-прежнему что-то коротко стонало. Потом там ухнуло, заскрежетало и, взметнув облако искр, провалилась внутрь крыша.

Только теперь мальчик понял, что непонятные звуки, раздававшиеся в погибшей избе, это стон лопающихся струн на гуслях Кукуна. Теперь пламя ревело вокруг, но и сквозь него слышны были доносившиеся от реки крики. Скоро, и как-то одновременно, стало стихать — шум налетчиков и свирепствование огня, уничтожавшего Липовую Гриву.

Всеслав в тяжелом беспамятстве пролежал подле изгороди до рассвета, потом пополз к лесу.

…Волхв и сейчас хорошо помнил, как он тогда, дрожа от страха, пробирался среди черных деревьев и не понимал, почему его вдруг окружил покой. Не хотелось больше двигаться, думать, а хотелось заплакать, бесконечно лежать тут и чтобы новый день никогда не начинался…

В утреннем сумраке леса вдруг прошумел леший, мальчик встрепенулся, сильнее прижался к земле, усыпанной здесь сухой хвоей, но испугавший его звук больше не повторился, и тогда Всеслав робко поднял голову. Мрак еще стоял среди деревьев, лишь вершины их чуть осветило, и там зашелестела листва.

Когда совсем рассвело, Всеслав стал осторожно пробираться в весь. Он часто замирал, напряженно прислушивался, но из Липовой Гривы не доносилось ни единого звука. Понемногу осмелев, мальчик поднялся на ноги и побрел к своей избе.

Дотла сгорело все, кроме ворот. Хлев, овин, изба, превращенные в дымящиеся угли, грудой лежали на земле. От них несло тугим, плотным жаром и растекался над самой землей сизый чад. Налетел порыв ветра, смел с пепелища невесомый серый налет, и пепел стал оседать на мальчика.

Старая яблоня, росшая возле окон, стояла черная, с покоробившимися, пожухлыми листьями.

Всеслав испуганно шарил по пожарищу глазами — ведь там лежал его отец, но ничего страшного не обнаруживалось. Потом он заметил под треснувшей, полуразрушившейся печью блюдце, в которое наливал для домового молоко. От жара блюдце раскололось и почернело.

От горячего едкого дыма у Всеслава пылало лицо, беспрерывно текли по щекам слезы, но он не отходил от пепелища. Так прошло очень много времени, и вдруг он услышал посторонние в сгоревшей веси звуки, испуганно повернулся: по улице обессиленно брел древний Милонег. Шаркая по дороге лаптями, он подошел к воротам, оперся на посох и долго стоял так, опустив к земле глаза. Белые, усыпанные пеплом редкие волосы старика шевелились на коричневой голове.

— Больше никого не видел? — наконец глухо спросил он.

— Нет, — прошептал Всеслав.

Они умолкли и опять надолго замерли перед потрескивающим пожарищем; иногда от неощутимого ветра со скрипом растворялись ненужные ворота, Всеслав и старик вздрагивали, но через ворота никто не входил.

…Седой Всеслав по-прежнему недвижимо сидел перед остановившейся Клязьмой. Далекие воспоминания сейчас почти не волновали его, удивительным представало лишь то, что, хотя минуло множество лет, прожита тяжкая жизнь, в памяти так и не стерлись события того страшного утра…

…Милонег вел Всеслава на Ярилину плешь к Роду. Они медленно шагали по берегу, истыканному, разбитому конскими копытами; лишь узкая песчаная кромка у самой воды была сглажена речным потоком.

Мальчик иногда останавливался и подолгу смотрел на лес за Клязьмой. Куда-то туда страшный ночной человек увел его мать, других жителей веси. Нагнав старика, он спросил:

— А кто они?

— Упыри эти? Кто теперь узнает, налетели из-за Оки-Волги, погубили народ и умчались…

— Искать их там надо? — показал вдаль Всеслав.

— Может, и там.

У вода в капище старик опустил на землю мешок, сел рядом, повернулся к мальчику.

— Сходи в лес, сучьев набери!

— Зачем в лес? В веси дров на три зимы хватит!

— Иди неси.

Всеслав спустился с холма и зашагал к своей избе. Проходя мимо двора Кукуна, он свернул, но тут же испуганно остановился, увидев в траве множество мышей. Большая стая зверьков, выкуренных из сусеков, перебегала с места на место, ища укрытия.

Возвратившись на дорогу, мальчик двинулся дальше. Сгоревшие избы все еще тлели, но ветер стих, и дым от пепелищ медленно уплывал к небу.

Над дорогой проносились ласточки. Черно-белые комочки стремительно пролетали над землей, пропадали вдали, потом снова появлялись — их гнезда в тот день сгорели тоже.

Выломав часть плетня, Всеслав уложил на него несгоревшие дрова и поволок все к капищу. Перед подъемом на плешь он остановился, понес несколько поленьев на руках. Милонег дремал и не пошевелился при его приближении. Мальчик осторожно растолкал старика.

— Вставай уже, дрова есть.

Он перенес поленья в кумирню, сложил к подножью Рода. Вместе с Милонегом они опустились перед почти угасшим костром на колени и, постепенно подкладывая дрова, стали дуть на угли. Понемногу огонь разбежался, густой дым потянулся вверх, загораживая деревянное лицо кумира.

Протянув по земле мешок, к огню приблизился старик, достал белого петуха со связанными лапами и бросил его в пламя. Птица клекнула, забила крыльями, сильнее раздувая огонь.

Вдруг петух невероятно далеко вытянул шею и выставил из пламени голову, будто хотел в последний раз взглянуть на Всеслава. Но тут же огонь вспыхнул сильнее, черный дым проплыл перед Родом и стал растворяться над Ярилиной плешью.

…Выглянувший из костра петух и мгновенно растаявший в небе над головой Рода дым были последним ясным видением далекого дня, оставшимся в памяти волхва. Все случившееся потом перемешалось, сгладилось и проступало лишь разорванными, горькими частями.

Оставшееся тогда лето Всеслав и Милонег прожили в разоренной, погубленной врагами веси. Собирали на огородах урожай, в сохранившихся после пожара погребах отыскивали пуза[17] с солью, зерно, мед. Ловили в Клязьме рыбу и понемногу приспособились к такому существованию.

Но вдруг умер Милонег. Ранним осенним утром Всеслав, проснувшись, ужаснулся, увидев остановившиеся, ослепшие глаза старика. Перепугавшись, он поспешно выполз из шалаша, в котором они спали, и замер неподалеку, прижавшись лицом к мокрой от росы траве. Тот день он провел как во сне, а на следующее утро набросал в шалаш с мертвым стариком хворосту, поджег его и, дождавшись, когда пламя разгорелось, двинулся по берегу Клязьмы, уходя из опустевшей совсем, погубленной Липовой Гривы.

Изгой Всеслав медленно поднял голову, огляделся. Ему показалось, что вот здесь, по этому месту одиноко шагал он тогда, неведомо куда удаляясь от родного пепелища. Как и сегодня, ярко и светло в то утро полыхало на небе солнце, над рекой пролетали черноголовый чайки и из воды порой выпрыгивала, сверкая серебром чешуи, рыба. Входя в лес, он тогда оборотился. Желтая дорога с редкими клочьями травы на ней выползала из зеленых огородов и черных холмов углей с торчащими из них растрескавшимися печами, подходила к реке, поворачивала там и, сузившись, ныряла в лес.

Над Ярилиной плешью поднимался красный Род, и Всеславу в тот миг показалось, что великий бог, остающийся здесь в одиночестве, осуждающе смотрит ему вслед, а перед кумиром догорают последние поленья; скоро они угаснут, и прежде вечный дым, поднимавшийся от этой земли к ирью-раю с душами предков, иссякнет.

В лесу скоро потемнело, и, вспомнив то утро, старый Всеслав теперь горько усмехнулся: на долгих сорок лет шагнул он тогда из света в сумерки. Побывал в закупах и холопах[18], жил и на вятичских, и на родимичских землях, в чужих весях одиноким изгоем орал — пахал чужие рольи, и только к седым волосам решил пойти в Киев, великий город, где мог жить каждый русич…