В начале осени Жорж Санд пригласила Делакруа к себе на чтение своего нового романа.

– Никого не будет, – сказала она, – кроме вас и Шопена. И вы скажете мне свое мнение.

Роман назывался «Лукреция Флориани». Речь шла об актрисе, женщине новых мыслей, свободолюбивой и непонятой.

– Вы оба самые тонкие и изысканные люди из всех, кого я знала, – сказала Аврора перед тем, как начать чтение, – и ваш суд для меня чрезвычайно важен. Что станет говорить толпа и особенно свет, меня не волнует, но суждения вас обоих будут для меня законом.

– Ведь мы же не писатели, – сказал Шопен.

– Вот именно потому мне и дорого ваше мнение! – Делакруа удивило торжественное вступление Авроры. Ему приходилось слушать ее чтение. Она иногда предваряла своих друзей о содержании или о источниках написанного. Но это получалось просто, по-деловому, и после этого взволнованно и поэтично звучал самый текст повести или романа. Теперь же она слишком волновалась сама, но вряд ли это было авторское волнение. Скорее она боялась чего-то… Она придвинула к себе лампу и начала читать. Шопен сидел в углу, в тени.

Лукреция Флориани была актриса, а ее возлюбленный, Кароль Росвальд, – художник, молодой поляк, моложе ее на шесть лет. Темой романа было трагическое несходство двух незаурядных натур, которым суждено мучить друг друга. Лукреция была натура благородная, щедрая, великодушная, самоотверженная. Ее рассудок молчал, когда ею владела страсть. Но она больше всего на свете любила свободу, и потому ей приходилось трудно среди обыкновенных и даже не совсем обыкновенных людей.

Она обожала Кароля, и Кароль обожал ее. Он был прекрасен, умен, талантлив, ибо Лукреция может любить только прекрасное! Но – увы! – благодаря болезни, не очень опасной, но мучительной для его нервной натуры, а главным образом благодаря своей впечатлительной организации и сложному, трудному характеру Кароль Росвальд не мог переносить жизненные лишения. Он и до встречи с Лукрецией был нетерпим. Но ее любовь сделала его деспотом. Избалованный ее самопожертвованием, он дал волю своим причудам, распоряжался самовластно судьбой Лукреции и измучил се подозрительностью, придирчивостью, ревностью, булавочными уколами мести и даже своей деспотической, безмерной любовью. Она не могла перенести этого, не могла больше любить, а для Лукреции не любить значило – не жить! И она умерла, медленно истаяв от мучений.

Делакруа сидел, не поднимая глаз. Он спрашивал себя: что это? Утонченная месть или обычная несдержанность? Жорж Санд привыкла сообщать миру обо всех переменах в своей жизни. Все должны были знать, кого она любила, как любила, почему разлюбила. И все, конечно, узнают в «Лукреции» историю последних восьми лет. Но к чему понадобилась клевета на человека, который любил ее? Или она сама верила, что искаженный образ, который она представила читателям, и есть подлинный облик Шопена?

Художник рискнул взглянуть на Шопена, сидящего в углу. Жорж Санд сама отодвинула лампу, чтобы видеть лицо Фридерика. Оно было спокойно и непроницаемо. Единственное, что можно было уловить в нем, – это довольно дружелюбное внимание. Жорж Санд спросила, не устал ли он. Шопен сказал, что нисколько не устал. И хоть роман был длинный, Делакруа также предпочел дослушать его до конца. Было уже три часа ночи, когда Жорж Санд дочитала его и отодвинула от себя тетрадь.

– Это очень хорошо написано, – сказал Делакруа, когда молчание уже стало неудобным.

– Вы находите? – спросила Аврора.

– Это будет иметь большой успех.

– Безусловно, – подтвердил Шопен.

– Но я хотела бы знать, как вы находите характеры, обстоятельства… И какие здесь недостатки.

– Недостатков, по-моему, нет, – сказал Шопен.

– И по-моему также, – добавил Делакруа. Аврора перевела глаза с одного на другого. Ее губы подергивались.

– Значит, вы не хотите покритиковать поподробнее?

– Позвольте спросить, – начал Делакруа, – вы еще не посылали роман издателю?

– Уже послала, – с запинкой отвечала Аврора. – Но это ничего не значит! Я еще буду работать и многое смогу исправить.

– Желаю вам удачи! – сказал Делакруа и начал прощаться.

Шопен вызвался проводить его.

Оставшись одна, Аврора долго и неподвижно сидела за письменным столом. Как мужчины стоят друг за друга! Женщины так никогда!

Роман был закончен, и этим подписано отречение. Аврора не собиралась мстить Шопену, она описывала все так, как, по ее мнению, происходило. Ей было тяжело, она жалела, что не может умереть, как Лукреция. Но она была довольна и построением романа, и его психологической тонкостью, и верностью характеристик. Она-то не сомневалась, что образы Лукреции и Кароля, которые она так тщательно выписывала, были точными портретами ее и Шопена.

То, о чем рассказано, перестает существовать. Гёте излечился от страсти, описав страдания юного Вертера. Лукреция не могла сказать, что излечилась: она знала, что будет тосковать, тревожиться о судьбе покинутого ею, ощущать некоторое время пустоту в своей жизни. Все это она предвидела. И надеялась, что со временем все сгладится, смягчится и перейдет в спокойную дружбу. Они все еще жили под одним кровом, но Аврора собиралась на всю зиму в Ноган, а там еще куда-нибудь…

А Шопен в это время, провожая Делакруа, остановился внизу лестницы и сказал тихо, но совершенно спокойно:

– По-моему, роман хороший.

– Да, но… – Делакруа поднял голову, – там нет ни слова правды.

– Тем лучше, – ответил Шопен. – Это как раз очень хорошо.

Больше они не говорили об этом. Делакруа вышел. Шопен стал медленно подниматься наверх. Он был скорее благодарен Авроре за то, что она, сама того не подозревая, написала неправду о себе и о нем. Было бы ужасно, если бы она изобразила все как есть. Его положение было гораздо хуже и унизительнее, чем положение Кароля Росвальда.

И все же Аврора просчиталась. Вместо спокойной дружбы, на которую она надеялась, наступил полный разрыв, настолько болезненный и резкий, что они сделались непримиримыми врагами на всю жизнь. Это была одна из тех человеческих трагедий, от которых не могут оградить себя самые культурные семьи, несчастье, зародыш которого развивается постепенно и вырастает быстро и неожиданно.

В Париже пробудилось внимание недругов, усыпленное восемью мирными годами. Семья Санд проводила зиму в Ногане, Шопен оставался в Париже. Он знал, что Соланж вышла замуж – не за своего ногайского поклонника, а за парижского скульптора, человека бывалого, лет на пятнадцать старше ее, и вышла как-то внезапно, очень быстро, против воли Авроры. Жених этот был несимпатичен и Фридерику, но поскольку свадьба уже состоялась, было бы неуместно высказывать запоздалые и, кстати, уже высказанные раньше мнения.

Чахлая переписка велась между ним и Авророй. Его письма были дружескими, в них пробивалась нежность. Ее письма были напыщены, полны беспокойства о его здоровье – и холодны. Она чего-то не договаривала. Писала, что в Ногане все хорошо и время проходит весело: переставлена вся мебель, устраиваются любительские спектакли. Соланж, выйдя замуж, как будто подобрела и стала вести себя лучше. А между тем в Ногане было далеко не благополучно. О поспешной свадьбе Соланж, о грубости и некультурности ее мужа, о том, что Соланж расстроила помолвку своей кузины с молодым художником Руссо, «открыв ему глаза» на якобы интимные отношения Огюстины и Мориса, о том, что в Ногане после свадьбы Соланж все обитатели дома чуть не перерезали друг друга, а мадам Санд после безобразной сцены выгнала из дома и дочь и зятя – обо всем этом уже не говорили, а кричали в Париже. Шопен, избегая встреч со светскими знакомыми, узнал обо всем от самой Соланж, которая, разумеется, описала события по-своему и рассказала кстати Шопену о новом увлечении своей матери, в которое верила только отчасти. Шопен поверил целиком. Скрыв от него семейные неурядицы, Аврора смогла скрыть и все остальное. Теперь он не мог хорошо думать о ней. Он обвинил ее в несправедливости к дочери и всецело стал на сторону Соланж: предложил изгнанной чете денег взаймы и приют у себя в доме. Этого Аврора не сумела ему простить. Она написала ему гневное письмо, в котором запретила показываться ей на глаза.

Через короткое время она узнала, что новый приступ болезни едва не свел его в могилу. Но она считала себя слишком оскорбленной, была слишком рассержена, чтобы смягчиться.

Это был конец. Больше они не писали друг другу и не виделись. Один только раз, через много месяцев, он встретил ее случайно в чужом доме и поздравил с рождением внучки. Он первый сообщил ей это известие-она ничего не знала о Соланж. Ее поразили его угасший взгляд, ледяное прикосновение руки. Она хотела что-то сказать, расспросить о нем самом. Он вежливо поклонился и отошел.

Ночью она не могла уснуть. Теперь, когда все уже было навсегда кончено, ей незачем было наедине с собой возмущаться, оправдывать себя и успокаивать. Но одна мысль все время возвращалась к ней. Она пришла ей в голову впервые и была очень горька.

За все прошедшие годы она не раз проникалась думами и симпатиями Шопена. Она дважды воссоздала его образ – в «Консуэлло» и «Лукреции Флориани», написала под его влиянием свои повести из народной жизни, посвятила ему любимую «Рождественскую сказку». Считаясь с ним, прислушиваясь к его мнению, она старалась отречься от своей напыщенности и выработать в себе трудную простоту. Как много он значил в ее жизни! А она? Было ли у него хоть одно произведение, вдохновленное ею? Была ли она хоть в какой-то степени его музой? Было ли ей хоть что-нибудь посвящено? Конечно, он мог бы сказать, что посвятил ей все, до последней ноты. Но даже эту любезную фразу он никогда не произносил! Ибо этого не было! Его музыка не имела ничего общего с ней, это был его мир, в котором он жил полной жизнью, в котором он, может быть, спасался от нее! Как она ни честолюбива, а должна признаться, что им она не была прославлена! Что же это такое? И бывает ли это в жизни художника, который любит?

Она слыхала от него, что у Бетховена была «Далекая возлюбленная» – неважно, как ее звали! Берлиоз мучительно любил актрису Гарриетту Смитсон и обессмертил ее в «Фантастической симфонии», у Моцарта была Констанция, любимая жена, воплощенная и в Церлине, и в Сюзанне, и в девушке, носящей ее имя в опере «Похищение из сераля».[30] А жена Шумана, Клара? Его душа, его жизнь! Фридерик часто рассказывал о них, и Аврора даже не могла поверить в такое полное, совершенное слияние двух душ!

А сам Фридерик? Констанция, Дельфина, Мария… Жорж Санд знала их музыкальные портреты, эти фортепианные концерты, ноктюрны, этюды. Она видела образы этих женщин, он носил их в своем сердце. А где же Аврора, та, которую он любил больше всех? Восемь лет провести рядом – и никакого следа!

Именно – рядом. Каждый по-своему. Каждый со своей отдельной жизнью. Нет, в самом деле! Если не считать детства, то Марию Водзиньскую он знал какие-нибудь два месяца. А тут восемь лет близости – и какой близости! Но что следует называть близостью? Мало ли кто бывает вместе, иногда целую жизнь!

«Вот еще пример, – думала она, увлеченная этими горькими мыслями. – Петрарка совсем не знал Лауру, никогда не целовал ее. Даже не говорил с ней, если верить преданию. Да, этому можно поверить! И мимолетная встреча с незнакомой женщиной вдохновила его на долгие годы! Вот кто был прославлен! Лаура, чужая, не его Лаура!

А иной раз долголетний союз при страстных ласках, при задушевных беседах – да, даже при этом! – остается бесплодным, и любящие чужды друг другу, одиноки. Отчего же это?

А я? – думала Аврора далее. – Разве мои книги интересовали его? Он их читал, хвалил, он похвалил даже «Лукрецию» – и совершенно искренне. Я никогда не забуду этого. Я так боялась, и Делакруа смущался, а он… По его лицу было видно, что ему нравится. Или он притворялся? Или я так мало его знаю?

Да, значит, он хвалил, ему нравились мои книги. Но… не очень. Разве он любил их? Гордился ими? Нет, он никогда не перечитывал их и никогда не просил меня первый что-нибудь почитать ему. Я сама предлагала… – Ну, разумеется, милая Аврора, как можно спрашивать! С удовольствием послушаю! – Нет, он был равнодушен. Тут была какая-то смесь деликатности, уважения к имени, чуть заметной ирония и порядочной усталости. Это была не его сфера, ведь он любил читать, он зачитывался Вольтером, Руссо, Гейне, а мною он никогда не зачитывался…

… И мне было тяжело с ним. Но почему? Когда Гарриетта Смитсон стала женой Берлиоза и мучила его, он все-таки считал себя счастливым. Жена Моцарта, если верить рассказам, беспечно и весело сносила нужду. А как Матильда возится с Гейне, как многие женщины терпят и не жалуются! А я сама, там, на Майорке? Нет, мне и там бывало порой тяжело и неловко, и я спрашивала себя: зачем я это сделала?

Так что же? Значит, я не любила его? Или он меня? Что за вздор! Но почему такой обидный конец? Такая бесплодность?

Может быть, просто есть люди, столь несходные, что им нельзя любить друг друга? Почему же мой инстинкт не остановил меня? Почему Альберт Гжимала не написал мне тогда: «Беги, дитя мое, пока не поздно»?

Ах, Гжимала, Гжимала!»

Она долго плакала, не в силах остановить слезы. Потом достала и выпила лекарство, не веря в его успокоительное действие. С недавних пор она пыталась отучить себя от ночной работы. Но последняя ночь не обещала ей покоя, и она вернулась к старому. Она достала бумагу и перо. Когда тебя захватывают чужие горести, легче забываешь о своих.

Он проводил дни в своей комнате, далеко от ее дома. Старался никуда не ходить, если не было крайней надобности. Приходили ученики. Потом, отдохнув, он писал родным длинные, полные достоинства письма. Все об одном. Он медленно приходил в себя. Зима была теплая, но сырая. Он не отходил от камина. Немного дремал по вечерам. Со страхом ждал ночи.

Часто из Гильери, где жил Казимир Дюдеван, приходили письма – от Соланж. Она хорошо писала. Желание во что бы то ни стало изгнать из его памяти Аврору, а может быть в какой-то степени и личное участие придавали ее письмам мягкий, родственный оттенок. В них не было и следа той вызывающей грубости, которой отличалась ее речь. И поэтому, читая ее письма, Шопен еще сильнее убеждался в неправоте Авроры и жалел молоденькую девочку, у которой, в сущности, не было ни матери, ни отца. Он видел перед собой не жену вульгарного «мраморщика» – так прозвали скульптора Клезанже, – не разъяренную обитательницу Ногана, а юную Аврору, создание его мечты. Ее муж был всего на четыре года моложе самого Шопена. Но разбитый, больной, может быть умирающий, Фридерик не собирался соперничать с «кентавром». Тот образ, который занимал его мысли, лишь слегка напоминал Соланж… Ей самой он писал часто и подробно.

Он так и не попал в Италию. А Париж убивал его. Но он верил своему врачу-гомеопату, и бывали дни, когда он чувствовал себя сносно. Только все время ему было холодно.

Со своими соотечественниками он теперь редко виделся. Избегал Гжималу, потому что тот слишком много знал и был свидетелем счастливых лет. С огорчением наблюдал перерождение Мицкевича, в речах которого уже не было прежней силы, а были религиозная путаница, мысль о бренности всего земного и глубокая безнадежность. Мистическая экзальтация, пророчества, предвидения мессии, его приверженность «учению» Товианьского, весьма двусмысленной личности, окончательно оттолкнули Шопена. Он с любовью перечитывал сочинения Мицкевича, но не мог теперь видеть его самого.

Варшавские композиторы вроде Новаковского, так и оставшиеся в Париже и не добившиеся никакого успеха, производили жалкое впечатление, как образ выродившейся, изгнанной, запустелой культуры. Время от времени приезжала откуда-нибудь Дельфина Потоцкая. Она все еще была хороша в свои сорок лет, только располнела. И голос у нее звучал все также прекрасно. Когда бы она ни приезжала, всегда давала о себе знать, и Шопену становилось легче в ее присутствии.

Поэт Зыгмунт Красиньский, друг детства Дельфины, был, по-видимому, ее самой сильной и постоянной привязанностью. Она оставила его в Польше – он приводил в порядок одно из ее имений.

– Он трудный человек, – говорила она о Красиньском, – но прелестный! Мы уживаемся с ним. Ведь я как-никак снисходительна к чужим недостаткам!

Она говорила это смеясь. «Очевидно, она не «приносит жертв», – думал Шопен с легкой иронией. – Ну и хорошо! Добродетель не всегда залог счастья!»

В городе было неспокойно. Опять близился взрыв, и отголоски этого взрыва доходили до Шопена. Ученицы стали покидать его – они уезжали из Парижа. Одна уехала не расплатившись. Уроки, обеспечивающие его до сих пор, оказались довольно шатким оплотом. Впервые он задумался над тем, что у него нет никаких сбережений и что следовало бы, пока позволяет здоровье, сделать последнее усилие и заработать немного денег. На издателей нечего было рассчитывать: он продал им все, что написал, на вечные времена. Повторные издания могли только принести богатство этим предприимчивым дельцам, но не облегчить положение Шопена. Издатели давно разбогатели на его сочинениях. Шопен с тревогой помышлял о будущем, даже самом близком.

Две его ученицы, немолодые богатые шотландки, проводившие зимний сезон в Париже, предлагали ему выехать в Англию, уверяя, что он найдет выгодные уроки – там принято хорошо платить за это. Шопен счел это предложение разумным. Не ожидая для себя никакой радости, но лишь для того, чтобы хоть немного поправить свои дела, ему следовало бы отправиться в Лондон. Кроме того, там гораздо спокойнее, чем в Париже.

Он согласился. Ему было все равно, где… продолжать существование. – Ты с ума сошел! – воскликнула графиня Потоцкая, узнав об его решении. – В Англию! Ты что же? Хочешь совсем погубить себя? – Может быть! – отвечал он. – Я и сам хорошенько не знаю, чего я хочу!

Перед отъездом он дал концерт. В малом зале Плейеля он чувствовал себя так, как бывало у Листа, среди друзей. Листа давно уже не было в Париже. Все эти годы он разъезжал по Европе.

Для программы Шопен выбрал одни миниатюры. Не мог бы сыграть даже этюда. Но «Баркароллу» все-таки сыграл! Ее еще не знали в Париже; он любил ее больше, чем все другое.

В ней был выдержан «баркарольный» ритм, все эти покачивания и всплески, однообразие аккомпанемента – одним словом, все старинные свойства «песни на воде». И в то же время она была драматична, если не мрачна. Не по спокойному каналу Венеции плыла гондола, – казалось, она проплывала через черный Стикс, и сам Харон, угрюмый лодочник, нарушил свое безмолвие и запел баркароллу. Он не торопился. Но сильные взмахи весла и однообразный напев, который не становился светлее от легкого, баюкающего ритма, создавали впечатление неотвратимости: Харон плывет к цели. К концу весла взмахивают сильнее, голос становится громче, слышатся уже не всплески, а глухое клокотание воды. Мрак сгущается, но вся баркаролла проникнута торжественностью и силой. Никто не ожидал этой силы от Шопена, от нынешнего Шопена, такого бледного и слабого, что казалось – в нем уже нет крови, нет дыхания. – Это призрак Беллини, – шепнул Тальберг сидящему рядом Берлиозу. Берлиоз повернулся, сверкнул горящим глазом и ничего не сказал.

Но последний, победоносный интервал на кварту вверх, который должен был прозвенеть громко, рождая долгое эхо, Шопен взял чрезвычайно тихо. Это: было неожиданно, и по этому поводу между музыкантами в антракте начался спор. Одни утверждали, что надо было взять этот аккорд фортиссимо, а у бедного артиста просто сил не хватило, потому что он серьезно болен. Удивительно, как он продержался до сих пор! Другие были убеждены, что в последнем пианиссимо заключался какой-то интересный замысел, что Шопен именно так и хотел сыграть. Берлиоз первый высказал это мнение.

– Кто знает – может быть, Шопен хотел доказать нам, что все описанное им в «Баркаролле» был только сон? Или какое-нибудь далекое воспоминание? И вот оно растаяло в тумане. Я убежден, что это именно так!

Войдя за кулисы к Шопену вместе с другими посетителями, Берлиоз застал его на диване, почти без чувств. Шопену действительно сделалось дурно в антракте, он едва добрался до артистической и упал на диван. Теперь он приходил в себя.

– Ну что? Стало быть, я прав! – тихо, но с азартом сказал Тальберг Берлиозу. – Заключительное пианиссимо было вынужденное!

Берлиоз стиснул ему руку, повелевая молчать. Но когда они выходили из артистической, он сказал, как всегда насупившись:

– Вы плохо знаете Шопена. Он может упасть в обморок, окончив играть, может умереть сейчас же после этого, но пока он играет и, стало быть, мыслит, он выполняет то, что задумал!

Концерт имел такой успех, что Плейель просил Шопена выступить во второй раз, пусть с той же самой программой. Шопен не дал решительного ответа, но играть не смог: он снова тяжело заболел, как раз накануне революции. И весь день третьего марта пролежал в забытьи. Когда он немного пришел в себя, он сказал своим шотландским ученицам, что готов отправиться с ними в путешествие. Они уже собирались на родину и задержались из-за него. Он не знал, надолго ли покидает Париж – может быть, навсегда. Ему казалось, ничто не удерживает его в Париже. Он был здесь один, один, один… Другое дело – Польша. Он не мог себе представить, что никогда не вернется под родной «ров и не увидит мать. Раны, нанесенные Парижем, Лондон не залечит, но, может быть, боль от них притупится настолько, что появятся силы для другого, более трудного, но желанного путешествия!

Он теперь думал об этом чаще, чем в прежние годы. Революция почти не волновала его, хотя он и знал очень хорошо, что делается в Париже и во всем мире. Он мало верил теперь в парижские манифестации и не мог бы, как семнадцать лет тому назад, с замиранием сердца стремиться навстречу лавине – идущей толпе. Как он был глуп тогда, что верил в Раморино! Теперь он даже не разделял надежды своих земляков на возрождение Польши. Не верил, что она может получить свободу из чьих-нибудь чужих рук. Но почему-то думал о Польше все дни, в жару, в ознобе, думал не с тоской безнадежности, а с каким-то отрадным чувством.

В одну из ночей, проснувшись с ясной головой, он вспомнил, что ему писал муж Людвики о восстании галицийских крестьян. В этом известии было что-то ободряющее, относящееся к самому Шопену. Восстание галицийских крестьян было их собственным, кровным делом, и если бы во всей стране началось движение за свободу, никто не мог бы играть судьбой Польши, казнить, разрушать и миловать ее по своему произволу и для своей выгоды! Фридерик давно разочаровался в патриотизме шляхтичей, насмотрелся на них на чужбине и хорошо понял их. Но восстание галицийских крестьян взбудоражило его, пробудило давно умолкшие надежды и упования мазовецкого хлопца, который любил игру деревенского скрипача. Так вот что предвидел тот старый граек, собравший народ в шинке! Вот к чему призывал гусляр, который в Шафарне пел во дворе кузнеца:

Шопен встал с постели. Это в нем никогда не умирало. И это было живо в его музыке. Не только в мазурках и полонезах. И в этюдах, и в фантазии, во всем! Ему захотелось поделиться с кем-нибудь своими теперешними мыслями, написать или сказать: «Право же, и я кое-что создал!».

Он начал письмо Юльушу Фонтане, который переселился недавно в Америку. Хотел написать о себе, похвастаться немного. Но этого он не умел.

– Галицийские крестьяне, – писал он в Еолнении, – подали пример волынским и подольским. Не обойдется без страшных вещей, но в конце концов будет Польша – блестящая, сильная, одним словом– Польша!

Утром он стал укладываться и был в отличном настроении. Он нисколько не жалел о Париже. Семнадцать лет жизни отнято, но ведь жизнь еще не прошла! Минуло тридцать восемь лет, но разве это конец? Перевернем страницу, начнем новую часть книги! После Лондона он ни за что не поедет в Париж. Он окрепнет немного и вернется на родину. Ян Матушиньский говорил, что люди в таком положении, больные грудной болезнью, подвержены необъяснимым приступам оптимизма и начинают строить радужные планы – совсем как дети. Пусть так! Его надежда сильна. Он вернется на родину. Еще до Варшавы, подъезжая к Желязовой Воле, он прикажет остановить лошадей и выйдет из кареты. Он бросится на землю и поцелует ее. Потом встанет и оглядит всю ширь, все пространство и остановит взор на том месте, где Эльснер и его ученики пели бодрую кантату, провожая Фридерика семнадцать лет тому назад. Тогда была поздняя, унылая осень. Теперь он выберет весну. То будет ясный апрельский день, подобный тому, который открыл ему сердце юной Констанции. Он долго простоит там, среди яворов. Потом сядет в карету и крикнет вознице: «С богом!» И лошади побегут по знакомой дороге, ускоряя шаг.

Часть пятая