Огромное разбухшее солнце, багровое и в темных пятнах усталости, сползает по раскаленному небосводу медленно и тяжело, как яичный желток по накренившейся сковороде. Коснувшись темной земли, лопнуло и, продолжая опускаться, растеклось по линии горизонта огненной лавой, пропитывая угасающим жаром.
      Я смотрел на закат бешеными глазами. Разве там пламя, вот во мне да, куда там недрам Солнца. Жжет так, хоть криком кричи. На людях делаю морду каменной, иногда выжимаю милостивую улыбку, но обида сжигает внутренности, там уже одни раскаленные угли.
      – Сын мой, – донесся со спины мягкий голос, – Господь избрал тебя для тяжкой ноши…
      Я не оборачивался, не могу смотреть в сочувствующие глаза великого инквизитора. Воздух накатывается снаружи теплый, наполненный запахами степных трав и горячей пыли, а мне бы сейчас снега в рыло, растоплю собой все ледники Антарктиды и в одиночку устрою им, гадам, всемирное потепление.
      – Мы ждали от него неприятностей, – проговорил отец Дитрих мягко, – но, если честно, сэр Ричард…
      Я наконец повернулся, отец Дитрих тоже на балконе, сидит за столом, но не в роскошном кресле, а на стуле с прямой спинкой. Великий инквизитор никогда не позволяет себе расслабиться, ощутить себя простым человеком, всегда следит за собой, за каждым словом и жестом. Сейчас в его руке золотой кубок прекрасной работы, отец Дитрих рассеянно поворачивает его в ладони, с церковным спокойствием рассматривая драгоценные камешки, их целая россыпь, лицо отрешенно-спокойное.
      Пес спит у его ног, подлый предатель. Всего лишь потому, что отец Дитрих рассеянно почесывал ему спину до того, как он вконец разомлел и заснул.
      Я сказал тоскливо:
      – Да знаю, знаю!.. Никто не ждал.
      – Выругайтесь, сэр Ричард, – посоветовал отец Дитрих. – Молитва дает утешение, а ругань – облегчение. При мне можно. Инквизиторы – что лекари. Только лекари лечат всего лишь бренное тело, а мы – бессмертную душу.
      – Мне лечить нечего, – огрызнулся я. – Какая душа? Один пепел. Будто инквизиторы полечили…
      – Все проходит, – произнес он с утешением и грустью. – Все проходит… Великие слова!
      – Ну уж нет, – ответил я зло. – Во мне все еще тот вулкан! Я этому Ульфилле теперь враг по гроб жизни. Никогда не прощу! Он у меня не Армландию, не королевскую или императорскую корону увел, а… женщину!
      Отец Дитрих кротко вздохнул.
      – Все понимаю. Думаете, у меня порой чувства не забегают вперед?
      – Придушу собственными руками!
      – Придушите, – согласился он кротко. – Мне он тоже… неприятен. Да и опасен. Люди с одной только чертой или страстью опасны. Сильные – опасны втройне. Но в данном случае он сотворил благо. Постепенно ваша кровь перестанет кипеть уязвленной гордостью. Займетесь делами провинции… а еще лорды перестанут пытаться умыкнуть у вас эту женщину. Пусть теперь Ульфилла с нею мучается.
      Я помотал головой. Боль нахлынула с такой силой, что разом заболели все зубы, а самый большой острым клыком впился в сердце.
      – Он как раз не будет мучиться, сволочь!.. Она ж в монастырь устремилась!..
      Он сказал утешающее:
      – Сэр Ричард, постарайтесь увидеть преимущества в том, что стряслось.
      – Какие к черту преимущества! – выкрикнул я со злостью.
      – Еще какие, – возразил он. – Обиженные вами Арлинг, Кристофер, Рикардо и даже граф Ришар за это время снова начали потихоньку собирать войска. Они гордые люди, не смирились с тем, что отобрали еще и женщину… Мужчина с многим готов смириться, но, как видите по себе, потеря женщины – невыносима! Но сейчас, как вы говорили еще в первый день, когда увидели Лоралею, предмет раздора убран.
      Я с силой ударил кулаком в раскрытую ладонь.
      – Их гнев будет направлен на отца Ульфиллу?
      – Не думаю, – ответил отец Дитрих с некоторым сожалением, в котором вряд ли признался бы даже себе. – Дело даже не в том, что он – священник, а у священников не отнимают. По крайней мере, рыцари. Уже всем известно, в том числе будет известно и прошлым мужьям Лоралеи, что не увез ее себе. Она прониклась речами и добровольно решила стать невестой Христовой. Это повыше, чем быть женой даже короля. Не будете же с Господом спорить, как спорили с графом Ришаром?
      Я сел за стол, кубок с нетронутым вином сиротливо ждет меня в одиночестве. Свой отец Дитрих не выпускает из руки, смакует, отпивает крохотными глотками. Кагор – единственное вино, которое церковь допускает к употреблению даже в священных таинствах, но отец Дитрих мог бы и любое другое: церковники высшего ранга могут позволить себе больше, чем рядовые священники, без опасения скатиться в житейские будни.
      – Сейчас я готов спорить с кем угодно, – ответил я хмуро. – Даже с Господом.
      Отец Дитрих с некоторой опаской взглянул на озвездившееся небо.
      – Сын мой, уважай ее выбор. Это впервые не выдавали замуж родители, не отнимали друг у друга лорды… Она сама, понимаешь?
      – А что от понимания толку? – огрызнулся я. – Еще обиднее. Ушла бы от графа – другое дело. А то – от меня!
      Легкая улыбка тронула его тонкие бледные губы.
      – Сын мой, взгляни на это иначе. От виконта она могла перейти к барону, от барона – к графу, а от тебя… Понял?
      Я тоже искривил губы в вымученной улыбке.
      – Спасибо, святой отец. Но я не настолько заношусь. Конечно, заношусь, но все-таки не пьянею от своей значимости.
      – Вот и хорошо, – произнес он со значением. – Гроссграф не должен пьянеть ни от женщин, ни от власти.
      – Да, – буркнул я. – Вам хорошо, ведьм на дыбу, потом на костер… Все просто!
      Над миром сгущается ночь, однако под нами весь двор крепости залит огнями факелов и светильников. Смола полыхает и в бочках, доносится перестук молотков, конское ржание, грубые мужские голоса и мягкий женский говор. Я не смотрел вниз, все знакомо, кончики пальцев ощупывают тончайшую чеканку кубка, ноздрей коснулся пряный аромат вина.
      Отец Дитрих проговорил мирно:
      – А ты не замечал, что нам ставят в вину истребление ведьм, но не обращают внимание, что на костер идут и ведьмаки? Ни разу даже не упомянули! А ведь мужчин во всех противоправных действиях всегда больше! Но их истреблять как бы можно, за них никто в глаза палкой не тычет. А вот женщин… Их мы всегда готовы прощать. Любых. Но где справедливость и равенство перед лицом Господа?..
      – Нет на свете справедливости, – ответил я тоскливо. – Была бы… Ульфиллу бы черти взяли.
      – И ты, сын мой, снова забыл бы про обязанности государя, – произнес отец Дитрих скорее сочувствующе, чем осуждающе, – и бегал бы вокруг башни с выпученными глазами и мечом в руке, охраняя свое сокровище.
      – Бегал бы, – согласился я. – Но я все-таки занимался и делами!
      – Кстати, – сказал он, глаза посуровели. – Поговорим о делах. Поползли слухи, что вы, сэр Ричард, собрали огромное войско у подножья Хребта… Что намереваетесь с ним делать?
      Огонь в переносном светильнике в углу балкона полыхает так ярко, что лицо инквизитора то высвечивается необыкновенно резко и четко, то с порывом ветра уходит в полутень, когда вижу как бы резкий набросок углем лица человека решительного и бескомпромиссного.
      Я постарался оттеснить пылающий образ Лоралеи чуть в сторону, перекрестился и сказал с привычным лицемерием политика:
      – Во славу Господа!.. На той стороне Хребта нечестивый король Кейдан правит таким же нечестивым королевством Сен-Мари. Я там был, у меня там даже большой участок в окрестностях города Тараскон. В личном пользовании, а права собственности там священны. Даже верховный лорд не может отобрать…. да что там лорд, король не сможет! Знаете, как родилась поговорка «Есть еще судьи в нашем королевстве»?
      – Нет, – спросил он настороженно, – но, если не увиливаете от прямого вопроса, расскажите.
      – История любопытная, – начал рассказывать я. – Прусский король Фридрих Великий задумал построить в живописном постдамском парке дворец Сан-Суси, но ему мешала выстроенная ранее там мельница. Мельник, простой мужик, отказался ее снести и подал на короля в суд, который и выиграл.
      Он сказал все еще настороженно:
      – Очень хорошо. Перед Господом все равны, хорошо бы, чтобы все суды это поняли. А что здесь нечестивого?
      – Это как раз хорошо, – согласился я, – но там в терпимости и толерантности зашли, на мой взгляд, далековато.
      – В чем именно?
      – Все люди рождаются свободными, – сказал я, – и права у них одинаковые. Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто был сеньором?.. Но что вы скажете насчет равных прав на поклонение своим богам, на все ереси, на черные мессы…
      Он отшатнулся в отвращении.
      – Этого не может быть!
      – Это есть, – сказал я твердо. – По ту сторону Хребта. Я все это видел, отец Дитрих. С одной черной мессы едва унес ноги. Кроме того наблюдал, как люди вполне уживаются с троллями. Сам не видел, но говорят, у троллей свои храмы, где они приносят жертвы своему жуткому богу…
      – Этого не может быть, – повторил он уже медленно. Щеки залила смертельная бледность. – Так во всем королевстве?
      – Где-то лучше, – ответил я, – а где-то и хуже, чем вот я сказал.
      – Даже хуже?
      – Увы, да. И что теперь?
      Он вскочил, огромная черная тень метнулась по стене, отец Дитрих взволнованно заходил взад-вперед по комнате.
      – Для этого, – спросил он быстро, – вы и собрали войско?
      – Да, – ответил я, не моргнув глазом. – Надо выжечь очаги неверия, разрушить чужие храмы и утвердить святое распятие над развалинами неправильной религии!.. А они все неправильные, раз не наши. Вообще-то это наш святой долг, к которому, кстати, подталкивает и необходимость.
      – Да-да, сын мой!.. Ты – настоящий сын церкви!
      Я умолчал, что имею в виду совсем не ту необходимость, о которой думает он, пояснил:
      – Сейчас готовлюсь открыть Тоннель под Хребтом… не помню, говорил ли вам о нем… во всяком случае, со всех брал клятву молчать… Как вы понимаете, если Тоннель открыть, но не обезопасить, нечестивое воинство короля Кейдана тут же хлынет в наши святые… ну, пусть не совсем святые, но все же благочестивые земли. Тут даже люди попадаются благочестивые, да. Потому, отец Дитрих, вам придется оставить приятное развлечение, я имею в виду допросы и затопление ведьм…
      Он поморщился.
      – Что вы мне все тычете этих ведьм? Вы же знаете, молодых ведьм не бывает, а вот к старости большинство женщин ими становятся! Думаете, приятно возиться со злобными старухами?
      – Молодых не бывает? – удивился я. – А я слышал…
      Он отмахнулся.
      – Слухи. Басни. Легенды. Мужские мечты… так что вы хотите от меня?
      – Я сказал, – повторил я, – что вам надо бы на время оставить допросы и сжигание ведьм, а нужно поработать над воинским духом вторгателей.
      – Вторгателей?
      Я развел руками.
      – Лучшая защита – нападение. Мы поднимем святое знамя защитников истинной веры, все остальные – неистинные, и первыми пройдем через Тоннель. На той стороне расположимся в герцогстве Брабант, оно контролирует участок земли с подступами к Тоннелю. Герцог Брабантский, напоминаю, мой отец. Для вас, святой отец, работы будет невпроворот…
      Он сказал взволнованно:
      – Да-да, если там такое творится…
      – И не только, – добавил я.
      – А что еще?
      – Герцогство Брабантское хоть и почище остального королевства, но тоже уступает в христианском рвении людям Армландии.
      Из слабо освещенной комнаты бесшумно вынырнул слуга с медным кувшином. Осторожно и опасливо обойдя спящего Пса, нацелился взглядом на опустевшие кубки, однако отец Дитрих нетерпеливым жестом отослал прочь. Лицо его из озабоченного и взволнованного становилось рассерженным.
      – Как можно такое?
      Я развел руками, чувствуя себя виноватым, что в мире не все идет гладко.
      – Да. Хотелось бы, чтобы вера Христа, поправ язычество и утвердившись, цвела и развивалась… как оно и должно. Но почему бывает так, что люди от хорошего обращаются к плохому, не знаю. Что-то в нас самих есть такое… Даже эдакое.
      Он тяжело вздохнул.
      – Сын мой, ты уже привык, но скажу тебе, что для Зорра даже ваша Армландия – страна порока и разврата. А уж что ждет по ту сторону Хребта… если верить тебе, а не верить нет оснований, меня ужасает и наполняет великой скорбью. Боюсь, придется привлечь намного больше проповедников, чем у нас есть!
      – Привлекайте, – сказал я решительно. – Мы должны нести слово Христа в массы. И высокую культуру на лезвиях наших острых мечей.
      Он кивнул, лицо медленно принимало деловое выражение.
      – Уже привлекаю. Я просил Ватикан прислать мне носителей слова Божьего как можно больше. Даже не из Ватикана, а из земель поближе.
      – Ого, – сказал я пораженно, – я ж вам вроде бы не говорил про Тоннель!
      – Говорили или нет, – ответил он отстраненно, – не это неважно. Инквизиция должна везде иметь свои уши, сэр Ричард, уж не обижайтесь. Главное, чтобы не нам навязывали свой образ жизни и свой строй мыслей, а мы.
      – Потому что с нами Бог, – сказал я.
      – Истинно, – ответил он и перекрестился.
      Пламя светильника перестало метаться, отец Дитрих вернулся к столу и тяжело сел на стул. Взгляд его снова стал строг и взыскующ. Я в ответ растянул губы в примирительной улыбке.
      – Да, понимаю. В конце концов, работаем на одну цель.

      Над миром царила бархатная ночь, серебряный диск величаво выплыл из-за края земли и как пузырек воздуха в плотной воде неспешно поднялся в зенит. Мы с отцом Дитрихом утрясли основные задачи, я вежливо проводил его до выхода из донжона, что уже не донжон, а дворец, а когда вернулся в покои, снова стало трудно дышать, сердце всколотилось, как бешеное.
      Нечто злое, которое не хочу называть вслух, стыдно, бросало меня чуть ли не бегом взад-вперед, я сжимал кулаки и шепотом богохульствовал, не решаясь рухнуть в постель, все равно вскочу и буду рычать в бешенстве.
      Если бы ярость убивала, Ульфилла уже тысячу тысяч раз бы горел в огне, вопил, насаженный на кол, ему бы выпускали кишки и наматывали медленно и сладострастно на ворот, постоянно спрашивая, в восторге он или еще нет.
      Конечно, я тогда сглупил, сказав Лоралее, что отец Ульфилла ближе к Господу, чем я. Непримиримость и жесткое следование всем Божеским заповедям – вовсе не значит, что это понравилось бы Богу больше, чем мое мягкое правление, в самом деле мягкое. Ульфилла готов изничтожить всех ведьм и еретиков на свете, я тоже вообще-то не против, но тогда вообще людей не останется. Все мы в чем-то да еретики. Бог это прекрасно понимает, потому снисходительность к нам, таким придуркам, у него идет едва ли не раньше, чем справедливость.
      Ульфилла видит в Боге только карающий несправедливость и неправду меч. Это вообще-то верно, но не совсем, потому что прощения в Боге не меньше. Даже больше, намного больше. Я хоть и не умею еще прощать, но… прощаю, переступая через себя, Ульфилла – нет. Я кого-то караю, кого-то прощаю, так что к Богу ближе я, а не Ульфилла, который умеет пока только карать…
      Я рухнул на ложе, в голове тысячи мыслей, и все о том, как вернуть Лоралею. Измучившись, где-то под утро забылся тяжелым сном, там меня давили, душили, гонялись, били. Я орал и дрался, а когда поднял веки, закрываясь ладонью от бьющего в глаза света, ощутил наконец обреченно, что Лоралею в самом деле не достать, не вернуть, уже никогда не держать ее теплое нежное тело в моих жадных ладонях…
      От этой мысли взвыл, велел испуганным слугам подать вина и, не вставая с ложа, жадно опустошил два кубка. Странно, вино не принесло облегчения душе, только замутило сознание, однако через полчаса сработало иначе, меня пронесло трижды с промежутками в две-три минуты, во двор я вышел чистый, ясный и трезвый, как стеклышко.
      Двор еще дышит утренней свежестью, но верх стен и башен нещадно горит золотом так ярко, словно солнце залило их небесным металлом высшей пробы. Во дворе шум и гам, как на восточном базаре. Я прошел к конюшне, отстраняя бросившихся ко мне с просьбами, жалобами и мольбами: у нас есть закон, есть правила – живите по ним. Нехорошо, если все зависит от воли правителя. Да и какая мне радость разбирать их жалобы?
      Из подвала типографии вышел отец Дитрих. Молодой священник, как цыпленок, суетливо забегает то справа, то слева, записывает что-то, а инквизитор говорит медленно и внушительно. Я пошел к ним, священник быстро взглянул на меня и пропал, словно испарился.
      Отец Дитрих внезапно остановился, рассматривая что-то на тыльной стороне ладони.
      – Бог такой же великий художник, – сказал он негромко и едва шевеля губами, – в малом, как и не меньший – в великом… Не перестаю дивиться его чувству вкуса.
      На фаланге среднего пальца сидела, прихорашиваясь, большая пестрая бабочка. Отец Дитрих смотрел на нее с доброй улыбкой на строгом аскетичном лице.
      – Над бабочкой постарался, – согласился я. – Это уже потом, когда нас творил, то устал, делал наспех…
      Он нахмурился.
      – Сын мой, – в голосе инквизитора прозвучало предостережение, – даже в шутку не стоит говорить о таких вещах. Есть деяния, над которыми не шутят. По определению.
      – Простите, отец Дитрих, – сказал я покаянно, – я из страны, где над всем привыкли стебаться, чтобы выказывать свою крутость. Если не стебешься, то как бы и не круть… Вообще-то я надеюсь, что Господь и нас творил с любовью и тщанием. Хотя бы… как эту бабочку.
      – С особым тщанием, – поправил отец Дитрих. – Ведь по своему образу и подобию! Это не случайно подчеркнуто. А кому много дано, с того много и спросится.
      Мне почудился в его последних словах явный намек, я теперь их везде вижу, ответил скорбно:
      – Ну вот, отец Дитрих, и вы тоже!.. Только я хотел расслабиться… нет-нет, не в том смысле, желудок и кишечник у меня уже в порядке, надеюсь… Я имел в виду, перестать корчить из себя человека и малость превратиться в животное. Это называется отдохнуть, побалдеть, подурачиться, покайфовать…
      Он в удивлении покачал головой.
      – Что значит возраст: я и слов таких не слыхал! Молодежь придумывает свой язык… Странно, что стремятся отдыхать как раз те, у кого полно сил, а пользу спешат принести старики.
      – Старики не выпрыгивают из стен, – возразил я, – откуда-то же да берутся? Работающие старики – это те полные сил дуралеи, что пьянствовали и таскались по бабам. А когда спохватились… гм… уже старики. Они как бы искупают свои прошлые грехи!
      Он вздохнул.
      – Как хорошо, что ты, сын мой, это понимаешь.
      – Отец Дитрих, – сказал я укоризненно, – не ловите меня на слове! Я все понимаю, но не значит, что и делаю. Мало ли что человек понимает… Но почему-то творит совсем не то, что понимает. Вот и я… Ничто человеческое, как говорится, мне не чуждо.
      Он взглянул остро.
      – Сын мой, ты все же умен… Хоть молод и плечист. Иногда у тебя бывают… проблески. Потому скажи мне, почему, когда говорят эти красивые слова насчет человеческого, имеют в виду обязательно какую-то гнусность? Гнусность или простое скотство? Почему «ничто человеческое мне не чуждо» никогда не звучит в том смысле, что кому-то захотелось почитать книгу, послушать литургию, полюбоваться чем-то прекрасным?..
      Я в затруднении развел руками.
      – Трудные вопросы задаете, отец Дитрих. Я же простой рядовой гроссграф, каких хоть пруд пруди… Да и инаугурацию еще не прошел.
      – Кстати, – спросил он уже другим тоном, – когда это будет?
      – Гонцов разослали, – заверил я. – Как только все соберутся… или не все, но большинство, то и завершим легализацию власти. Думаю, ближайшие начнут подъезжать уже через день-два, остальные прибудут попозже.
      Он проворчал:
      – Что-то долго они едут. Уже вопросы возникают.
      – У кого?
      – Да у многих.
      – Дураки, – сказал я.
      Он покачал головой.
      – Сын мой, они не дураки, а люди, приученные к порядку. И чем быстрее завершишь вступление в свое гроссграфство, тем лучше.
      – Да, отец Дитрих, я все понимаю. Не хотите ли без спешки отправиться к Тоннелю?
      Он посмотрел остро.
      – Ты уже наметил, когда начнешь?
      – Как только, – заверил я, – так сразу. В балладах будет сказано, что это я затеял для того, чтобы утешиться от безумной любви!
      Он хмыкнул, в глазах появилось одобрительное выражение.
      – Я рад, сын мой, что к тебе возвращается ирония.
      – Какая ирония, – ответил я тоскливо, – это сарказм. Жжет, будто ведро расплавленного олова вылакал, аки голодный дракон. Но дела, вы правы, постепенно вытеснят все… кроме дел. В принципе уже можно начинать операцию… Просто хочу подождать еще несколько дней.
      – Зачем?
      Я кисло улыбнулся.
      – Отец Дитрих, у вас же своя разведка?
      Забывать службу, твердил я себе, ради женщины непростительно. Быть пленником любви хуже, нежели быть пленником на войне. У неприятеля скорее может быть свобода, а у женщины оковы долговременны. Женщина всегда предпочтет твое рабство своей свободе. Женщина – это…
      Я стукнул кулаком по стене с такой силой, что рассадил руку. Короткая боль чуть отрезвила, хрень порю, никакие из этих обвинений к Лоралее не относятся, это так, общие слова, пороки одной женщины переносим на всех. Из меня просто прет бессильная ругань, ругань бессильного. Что значит слабого. Это я – слабый…
      Я развернулся и, добравшись на подгибающихся ногах до роскошной кровати, рухнул поверх одеяла из шкуры заморского зверя.
      В дверь постучали, словно со злорадством ждали, когда я упаду на ложе.
      – Кого там несет? – заорал я зло.
      Оруженосец приоткрыл дверь и осторожно просунул голову.
      – Барон Альбрехт, – сказал он виновато. – Велел передать, что знает о вашей усталости, но все-таки просит принять его.
      Я со злостью поднялся, махнул рукой.
      – Зови.
      Дверь распахнулась во всю ширь, барон Альбрехт вошел, как всегда подтянутый и собранный, даже слегка надменный. Но на этот раз пахнуло чрезмерной сдержанностью, словно готовится сказать неприятность, после которой наши отношения подпортятся.
      Серые глаза метнули такой острый взгляд, что я ощутил, как нечто незримое пронзило меня и высветило на стену за моей спиной мои некрасивые внутренности. Он отвесил сдержанный поклон, умудрившись вложить в него и верность вассала, и укор моему внешнему виду, и напоминание, что жизнь идет и даже скачет, выбрасывая из седла слабых и стаптывая тех, кто идет по обочине.
      – Сэр Ричард!
      – Барон Альбрехт, – поприветствовал я с чуть большей любезностью, ибо я хозяин, принимаю гостя в своих покоях, – вы, как всегда, с иголочки…
      – Это как? – спросил он.
      – Не знаю, – ответил я гостеприимно. – Наверное, от портного. Вам бы еще гвоздику на левое плечо.
      – На левое? – переспросил он суховато.
      – Можно и на правое, – ответил я легко, – никогда не разбирался в символике. Барон, раз уж явились так неосторожно, придется испить со мной кофейку… Впрочем, можете отказаться, но я все равно вылакаю пару чашек. Спать хочу, веки чугунные…
      – Простите, – ответил он холодновато, – я пытался раньше, но вы всегда ускользали…
      – Присядьте, барон, – сказал я любезно и указал на кресло у стола. Барон выждал, пока я сяду, хоть я и моложе, но по рангу старший, так что если речь о делах, то сажусь первым я, а если собрались выпить и почесать языки о бабах, то первым садится он. – У вас проблемы?
      – Это у вас проблемы, – сообщил он холодно.
      За столом он такой же собранный и ровный, напоминая отца Дитриха, только в лице меньше доброты и участия. Вернее, на лице барона Альбрехта всегда полное отсутствие доброты и участия, зато есть выражение, которое называется «падающего толкни».
      Впрочем, протянутую ему чашку взял, хотя кофе пил, как мне показалось, впервые не прислушиваясь к ощущениям. Я сосредоточился, барон что-то спросил, но я жестом попросил не мешать, воскресил в памяти четкие образы, вкус и аромат… в ладонь опустилась приятная тяжесть, а ноздри уловили аромат элитного сыра. Я положил его на середину стола, снова сосредоточился, на этот раз ладонь ощутила вес побольше, я взыграл и снова закрыл глаза.
      Когда на тарелке оказалось пять кусков, все разные, один даже с зеленью, я перевел дыхание и, создав еще чашку с кофе, ухватил ближайший ко мне кусок сыра.
      – Угощайтесь, барон!.. Такого вы не едали.
      – Благодарю.
      Он с опаской взял ломоть, ноздри часто подергиваются, откусил тоже осторожно и долго держал так, пока крохотный кусочек плавился на языке.
      – Научились новым заклинаниям?
      Я помотал головой.
      – Нет, умел и раньше. Просто сыру и так хватает, а я не привередливый. А вот кофе здесь не достать… да и получается он почему-то проще.
      Он откусил снова, прислушался и сказал наконец:
      – Дивный вкус… Изысканный, пряный, загадочный… Стянули с обеденного стола императора?
      Я отмахнулся.
      – Разве поверите, что в моем королевстве такой едят простолюдины? Ну вот и не верьте, так спокойнее… Даже мне. Сыр хорош. Смешно, но могу создавать только вот такими уже нарезанными для продажи ломтями. Наверное, потому, что целых кругов никогда в руках не держал. Что вы такой напряженный, барон?.. Что-то случилось?
      Я спросил нарочито в момент, когда он откусил большой кусок. Пока жует, может продумать ответ, чтобы не прозвучало слишком обидно для меня, барон ни с кем никогда не ссорится без крайней необходимости.
      Он запил глотком кофе, руки медленно опускали чашку на стол, сам барон смотрел мне прямо в глаза без особого дружелюбия.
      – Сэр Ричард, – произнес он с прежним холодком в голосе, и горячий кофе не согрел, – мне кажется, вы должны нас, ваших, надеюсь, друзей, больше посвящать в текущие дела.
      Я воскликнул:
      – Куда уж больше, барон! Я и так открыт вам, как все двери в этой неприступной крепости!
      Он поморщился.
      – Двери? А что, их уже где-то вставили? Ваши слова, дорогой сэр Ричард, можно толковать по-всякому. Но, как я уже сказал, у вас проблемы.
      – Какие? – спросил я с великим изумлением.
      – Вы все еще не пришли в себя, – сказал он твердо и посмотрел мне в глаза, – от случившегося.
      – Чего именно?
      Я думал смутить его, но барон отчеканил так же твердо и не спуская с меня глаз:
      – Мелкий священник увез вашу женщину. А вы, вместо того, чтобы ликовать, бросаетесь на всех. Вам уже страшатся навстречу попадаться. Слуги по углам прячутся, стыд какой! Пора, сэр Ричард, пора опомниться. Вы сейчас сильно вредите себе… И упорствуете в своих заблуждениях.
      В словах барона, кроме упрека, звучали горечь и злость, но не на меня, а как бы за меня. Я ощутил укол и в самом деле нечто такое вялое, что могло быть подобием стыда.
      – Знаете, барон, – сказал я с неохотой, – я как раз обычно не стыжусь признавать свою вину!
      – В самом деле? – спросил он саркастически.
      Я в раздражении отмахнулся.
      – Ну ладно, не люблю этого делать, а кто любит? Но напоминаю себе, что когда говорю, что был не прав, тем самым заявляю, что сегодня я умнее, чем вчера! А я люблю говорить, какой я умный. От вас, гадов, разве дождешься?
      Он посмотрел с удивлением, подумал, в глазах проступило нечто вроде уважения.
      – Интересный взгляд, – проговорил он все еще холодновато. – Если человек говорит, что он был прав, значит, такой же дурак, каким был и вчера?
      – По крайней мере, – огрызнулся я, – не поумнел!.. Знаете, барон, это все интеллигентские мерехлюндии, а мы с вами люди дела, что значит – меча и щита. И топора, конечно! Как же без него, родимого… Нужно думать, как провести через Тоннель и быстро разместить на той стороне войско. Думаю, нужно сперва все-таки пеших…
      – Совершенно верно, – согласился он немедленно, словно за этим и шел, но поглядывал на меня по-прежнему настороженно. – Конница догонит позже. Судя по привезенной вами карте, довольно долго придется двигаться по сравнительно пустым местам. А вот когда подойдут к городам Безансон, Шарни и Ланнуа, тут их и догонит тяжелая рыцарская конница. Вы поведете лично?
      Я покачал головой.
      – Нет.
      – А что на этот раз?
      – Ничего хитрого, – ответил я хладнокровно. – Войско поведет великий и прославленный полководец… надеюсь.
      Он спросил настороженно:
      – Это кто? Не сэр Растер, надеюсь тоже? Воин из него прекрасный, но как полководец… думаю, все еще рано ему в высокие ряды. Десятком командует хорошо, даже сотней… Хотя растет быстро, несмотря на то, что старого пса вроде бы новым трюкам научить сложно.
      – Я послал за графом Ришаром, – объяснил я.
      Барон отодвинулся от стола и оглядел меня с головы до ног.
      – Вы с ума сошли?
      – А что не так?
      – Во-первых, – произнес барон Альбрехт с расстановкой, – граф Ришар ваше предложение швырнет вам в лицо. Он не забыл, как вы осаждали его замок. И какое жестокое поражение нанесли! И вообще, поглумились над ним!
      – Поглумился? – переспросил я с беспокойством. – Вроде бы все в привычных и освященных временем и древними обычаями рамках. Пограбили, побили посуду, изнасиловали женщин… иначе какая сладость в захватах? Только меркантильный интерес, но мы же не торговцы! Мы возвышенные и благородные люди. Нам изнасиловать женщин в захваченных замках куда интереснее, чем посрывать с них золотые серьги и кольца!.. Фу, даже подумать о таком простолюдинстве противно. Так что граф должен нас понять. Мы ничего не делали слишком.
      Он кивнул, однако в глазах оставалось сильнейшее сомнение.
      – Да. Но… гм…
      – Но и меньше мы не могли, – объяснил я терпеливо. – Иначе пошли бы толки.
      Он буркнул:
      – Какие?
      – Сами знаете, – сказал я, строго глядя ему в глаза. – То ли испугался графа, то ли, напротив, благоволю. А так я показал, что у нас все равны, все по справедливости. Провинился – получи! Насилуем не по прихоти, а по закону. Не хочется, а надо. Положено. Нет, граф – мудрый человек, поймет. Надеюсь.
      Он все еще в сомнении качал головой.
      – Ну, разве что вы предложите ему очень сладкую морковку.
      – Да куда уж слаще, – ответил я. – Слава победителя при Олбени, Гастирксе, Черной Речке и Проливе померкнет перед славой сокрушителя королевства Сен-Мори! Граф должен на такое купиться. После поражения из-за женщины ему нужна реабилитация.