Человек-загадка - Блаватская. Вестница Шамбалы

Олег Болдырев

Блаватская. Вестница Шамбалы

©Болдырев О.Г., 2012

©ООО «Издательство «Вече», 2012

©ООО «Издательский дом «Вече», 2012

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Родословная

Елена Петровна Блаватская родилась в Екатеринославе в ночь на 12 августа (по новому стилю) 1831 года в семье артиллерийского офицера Петра Алексеевича Гана (1802–1873) и известной писательницы Елены Андреевны Ган (1814–1842).

Екатеринослав, южнорусский город на берегах Днепра, с 1926 года называется Днепропетровск. Основан он был князем Потемкиным в 1783 году после успешных военных кампаний русской армии против Турции в землях Новороссии и назван в честь императрицы Екатерины Великой. Город был задуман ею как летняя резиденция, но все же не стал таковой, поскольку царица предпочла ему расположенное недалеко от Санкт-Петербурга Царское Село.

Родословная Елены Петровны весьма интересна, она связана с известными аристократическими династиями России, Германии и Франции.

Петр Алексеевич Ган (нем. фон Ган) вел свое происхождение от германских рыцарей и принадлежал к прибалтийскому (эстлянскому) роду мекленбургских князей Ган фон Роттенштерн-Ган, чьи выходцы эмигрировали в Россию в XVIII веке. Родителями Петра Алексеевича были генерал-лейтенант Алексей Федорович фон Ган (1751–1815), комендант крепости Каменец-Подольска, и княгиня Елизавета Максимовна фон Пребсен. После смерти Алексея Федоровича она вторично вышла замуж, взяв фамилию Васильчикова. Один из ее братьев был министром почт. Среди родственников Петра Алексеевича значилась и известная в Европе писательница, двоюродная бабушка Елены Петровны, графиня Ида Ган-Ган – автор многочисленных беллетристических произведений, одна из первых поднявшая в литературе так называемый «женский вопрос».

Петр Алексеевич, как и отец его, избрал жизнь военного, окончил Пажеский корпус, служил офицером конной артиллерийской батареи и вышел в отставку в чине полковника. Он был образованным, начитанным человеком, очень остроумным и порядочным, но не верил ни в религию, ни в эзотерическое знание, называя их «нянькиными сказками».

По линии матери родословная Елены Петровны восходит к Михаилу, князю черниговскому, основателю рода Долгоруковых и потомку святого князя киевского Владимира. Это один из самых древних русских родов, ведущих свое происхождение от легендарного Рюрика. Его славу составили в веках полководцы, государственные деятели, писатели. О подвиге черниговского князя во время Батыева нашествия на Русь можно прочитать в Четьях Минеях. Св. Михаил Черниговский был казнен в Орде 20 сентября 1246 года за отказ поклониться хану и басурманским идолам. Бабушка Елены Петровны Елена Павловна Долгорукова хранила у себя ценнейшую реликвию рода – большой серебряный, с позолотой, резьбой и изображениями святых угодников нательный крест, принадлежавший князю Михаилу.

К роду Долгоруковых принадлежал также и Юрий Долгорукий – основатель Москвы. Прадедом Елены Петровны был князь Павел Васильевич Долгоруков (1755–1837), прославленный екатерининский генерал, сподвижник М.И. Кутузова. В роду Долгоруковых были такие именитые люди, как князья Ромодановские, барон П.П. Шафиров, сподвижник Петра I, вице-канцлер и управляющий почтами. В 1787 году Павел Васильевич женился на Генриетте Адольфовне (ум. 1812) из знатного французского рода де Бандре дю Плесси. В браке у них родилось две дочери – Елена (1788–1860) и Анастасия.

В двадцать пять лет Елена Долгорукова вышла замуж за Андрея Михайловича Фадеева (1790–1867), представителя военной династии. Он происходил из многодетной семьи, в которой было восемь сыновей и две дочери. Все его братья избрали военную карьеру, однако его самого в двенадцать лет зачислили на гражданскую службу. Отец Андрея Михайловича был управляющим Огинским каналом в Минской губернии, туда же поступил служить и Андрей Михайлович. В семнадцать лет он был уже в чине титулярного советника. После начала Отечественной войны 1812 года штат управления каналом был переведен в Киев. К этому времени относится его знакомство с княжной Еленой Павловной Долгорукой, умной, широко одаренной девушкой.

^{А.М. Фадеев, дед Е.П. Блаватской с материнской стороны}

Ее родители долго не давали согласия на брак, но Андрей Михайлович и Елена Павловна настояли на своем и повенчались в 1813 году. В следующем году у них родилась дочь Елена Андреевна – мать Елены Петровны Блаватской. Вскоре после рождения Елены Андреевны молодая семья переехала в Екатеринослав, где у Фадеевых родились: в 1821 году Екатерина, в 1824 году Ростислав и в 1827 году Надежда.

В 1815 году Фадеевы переехали в собственный особняк в Екатеринославе, поскольку Андрей Михайлович, коллежский советник и кавалер, был назначен членом Попечительского комитета о поселенцах и переведен чиновником для особых поручений в Новороссийскую контору иностранных поселений южного края России. В 1817 году Андрей Михайлович получил повышение и был назначен управляющим этой конторы.

Надо отметить, что женщины в России XIX века, будучи дворянками, как правило, получали образование и воспитание в семьях, для чего приглашались гувернеры и учителя. Образованием ведали также и старшие родственники. Именно так обстояло дело и в семье Долгоруковых. Бабушку Елены Петровны Блаватской Елену Павловну воспитывала и обучала ее мама Елена Ивановна, а также подруга мамы – графиня Дзялынская, женщина большого ума и больших дарований, истинная представительница эпохи Просвещения. Так, у девочек в семье Долгоруковых закладывался и поощрялся интерес к знанию. Наличие богатых семейных библиотек было в этом деле серьезным подспорьем. Любовь к чтению и самостоятельному познаванию передалась от воспитателей Елены Павловны ее дочери Елене Андреевне, а от нее в свою очередь Елене Петровне Блаватской.

Умной, широко одаренной Елене Павловне Долгоруковой, взявшей в замужестве фамилию мужа, предстояло сыграть важную роль в воспитании как своих детей, так и внуков. Так биограф и друг семьи Е.П. Блаватской Елена Федоровна Писарева, автор, пожалуй, самой правдивой биографии Е.П. Блаватской, писала о ней: «Она оставила по себе память замечательной и глубоко образованной женщины, необыкновенной доброты и совершенно исключительной для того времени учености; она переписывалась со многими учеными, между прочим, с президентом Лондонского географического общества Мурчисоном, с известными ботаниками и минерологами, один из которых (Гомер-де-Гель) назвал в честь ее найденную им ископаемую раковину Venus-Fadeeff. Она владела пятью иностранными языками, прекрасно рисовала и была во всех отношениях выдающейся женщиной. Дочь свою Елену Андреевну, рано умершую мать Елены Петровны, она воспитывала сама и передала ей свою талантливую натуру…»

^{Е.П. Фадеева, бабушка Е.П. Блаватской с материнской стороны}

Впечатляет архив и научные работы Елены Павловны, хранящиеся ныне в Государственной научной библиотеке имени М. Горького в Одессе: 17 томов по ботанике – растения, лично ею собранные, зарисованные с натуры и аттрибутированные, 10 томов рисунков бабочек, насекомых, птиц, ящериц, рыб, раковин и прочих, также с названиями, 1 том рисунков окаменелостей, с натуры и копии; всего 28 альбомов большого формата. Еще 29 альбомов поменьше: 3 тома с рисунками птиц и рыб; 4 тома рисунков древних вещей, оружия, доспехов, утвари, ламп, с натуры и копии; 6 томов рисунков древних монет; 2 тома рисунков древних исторических костюмов и головных уборов; 1 том украинских песен, собранных Еленой Павловной в Киевской губернии с 1803 по 1814 год; 2 книги с рисунками беседок, украшений для садов, видов; 8 томов собраний старинных стихов, песен, баллад, шарад и прочего, 2 книги по части домашнего хозяйства. И все – собственноручной работы Елены Павловны.

Участие и доброта Елены Павловны распространялись не только на ее близких, она занималась широкой благотворительностью и спасла от голода несколько бедных семей, основала сиротский приют. После смерти ее и мужа часть богатейших коллекций Елены Павловны, а также знаменитый крест Михаила Черниговского были переданы родственникам, семье Витте, в Санкт-Петербург.

Детство

Биографию Елены Петровны Блаватской можно разделить на три отчетливых периода. Первый – детство и юность: от рождения в 1831-м до замужества в 1849 году, второй – период странствий и обучения – с 1849-го по 1872 год, часть которого (пять лет) Елена Петровна провела в России у родственников, и третий – период литературной и общественной деятельности в Америке, Индии и Европе – с 1872 года до кончины в 1891 году.

Сама Елена Петровна лишь изредка вспоминала свое детство и практически не оставила письменных воспоминаний об этом периоде жизни. Вот то из немногого, что осталось записанным ею о своем детстве.

«Мое детство? В нем баловство и проказы, с одной стороны, наказания и ожесточение, с другой. Бесконечные болезни до семи-восьми лет, хождение во сне по наущению дьявола. Две гувернантки – француженка мадам Пенье и мисс Августа София Джефрис, старая дева из Йоркшира. Несколько нянек, и одна наполовину татарка. Родилась в Екатеринославе в 1831 году. Солдаты отца заботились обо мне. Мать умерла, когда я была ребенком».

«В детстве я познакомилась с ламаизмом тибетских буддистов. Я провела месяцы и годы среди ламаистских калмыков Астрахани и с их первосвященником.

…Я была в Семипалатинске и на Урале вместе со своим дядей, владельцем обширных земель в Сибири у самой границы с Монголией, где находилась резиденция Терахан Ламы. Совершала также путешествия за границу, и к пятнадцати годам я узнала многое о ламах и тибетцах».

^{Е.А. Ган, мать Е.П. Блаватской}

Основным же источником биографических сведений о детском периоде жизни Елены Петровны служат воспоминания ее близких и любимых родственников: Надежды Андреевны Фадеевой, ее тети, и сестры, Веры Петровны Желиховской.

Когда Елена родилась, ее отец, Петр Алексеевич, находился с батареей в Польше и вернулся спустя полгода после ее появления на свет. Это был очень тяжелый, холерный год для всей России, свирепствовала самая смертельная – азиатская – холера, от которой вымирали целые поселения, обезлюдел Екатеринослав. Скончался от холеры даже брат Николая I, великий князь Константин Павлович. Затем эпидемия перекинулась в Европу, также с тяжелыми последствиями.

Спустя год после рождения Елены семья переехала в армейский городок Романьков (ныне на территории Днепродзержинска, Украина). Но там они пробыли недолго, менее года, и далее, в течение нескольких лет, батарея отца часто меняла дислокацию. Соответственно, приходилось перемещаться и семье офицера Гана. Позже они снова оказались в Романькове, где произошло трагическое событие в их семье – смерть двухлетнего брата Елены Саши, которому не смогли из-за весенней распутицы оказать медицинскую помощь. Это было в 1834 году, а следующем году Елена Андреевна в ожидании будущего ребенка приехала с дочерью Еленой в Одессу к отцу. В том году были упразднены конторы иностранных переселенцев, а точнее, преобразованы, и А.М. Фадеев стал членом нового Попечительского комитета Главного управления иностранных поселений южного края России и направлен в Одессу. Одесса была тогда более дорогим для жизни городом, чем Екатеринослав, и Андрею Михайловичу, для уменьшения расходов, пришлось присмотреть и приобрести в сорока верстах от Одессы небольшое имение – хутор Поляковку – и переехать туда весною 1834 года.

Дочь A.M. Фадеева, Надежда, писала об отце: «Андрей Михайлович Фадеев в течение своего многолетнего служебного поприща несколько раз занимал такие места, на которых мог обогатиться… и оставить своим детям хорошее состояние. Но он никогда ничего не имел, кроме того, что давала ему служба; вел жизнь скромную, строго соразмерял ее с объемом своего содержания…»

В Одессе дружная семья Фадеевых также прожила недолго, чуть более года. В конце 1835 года А.М. Фадеев получил новое назначение в Астрахани и был назначен на должность главного попечителя кочующих народов. В апреле 1835 года на свет появляется сестра Елены Петровны Вера, и Елена Андреевна с дочерьми переезжает к мужу. И снова кочевая жизнь по гарнизонам Малороссии и Центральной России.

Весной 1836 года П.А. Гана с батареей переводят в Санкт-Петербург, и Елена Андреевна с детьми проводит в столице более года, до мая 1837 года.

Санкт-Петербург был тогда культурной столицей страны. Собственно, там и началась ее писательская карьера. Елена Андреевна получила возможность познакомиться со многими знаменитыми людьми своего времени. В письме к сестре Екатерине она описывает свою встречу с А.С. Пушкиным: «Я вдруг наткнулась на человека, который показался мне очень знакомым… И при втором взгляде сердце у меня крепко забилось… Я узнала Пушкина!.. Я воображала его черным брюнетом, а его волоса не темнее моих, длинные, взъерошенные. Маленький ростом, с заросшим лицом, он был бы не красив, если бы не глаза. Глаза блестят как угли и в беспрерывном движении. Я, разумеется, забыла картины, чтоб смотреть на него. И он, кажется, это заметил: несколько раз взглядывая на меня, улыбался… Видно, на лице моем изображались мои восторженные чувства».

В доме Екатерины Сушковой, своей родственницы, Елена Андреевна общалась с Лермонтовым: «Его я знаю лично… Умная голова! Поэт, красноречив».

В одном петербургском салоне она познакомилась с Осипом Сенковским, издателем «Библиотеки для чтения», и отдала в его журнал свою компиляцию из романа Бульвер-Литтона «Годольфин», ее перевод с английского. Сенковский предложил Елене Андреевне попробовать написать самой, что она и сделала, выбрав себе литературный псевдоним «Зенеида Р-ва» и прислав в 1837 году в журнал свою первую повесть «Идеал». Затем последовали повести «Утбалла», «Джеллалетдин», «Медальон», «Суд света», «Теофания Аббиаджио», «Напрасный дар», «Воспоминание о Железноводске», «Любонька», новелла «Ложа в одесской опере» – всего 11 произведений. Некоторые из них были опубликованы уже после ее смерти в 1842 году.

И.С. Тургенев отзывался с большим уважением о Е.А. Ган, написав в 1852 году: «В этой женщине были действительно и горячее русское сердце, и опыт жизни женской, и страстность убеждений – и не отказала ей природа в тех “простых и сладких” звуках, в которых отчетливо выражается внутренняя жизнь».

После Петербурга Елена Андреевна с детьми переезжает к отцу в Астрахань. Попечительство Андрея Михайловича Фадеева над сотней тысяч калмыков-буддистов позволило юной Елене впервые соприкоснуться с этой восточной религией. Калмыки пришли в эти степи в начале XVII века из Китая. Фадеевым и Ганам случалось гостить у калмыцкого князя Сербеджаб-Тюменя.

Летом 1837 года Елена Андреевна вместе с дочерьми и другими родственниками совершает поездку из Астрахани на кавказские минеральные воды. Это дало большую пользу ее слабому здоровью и вдохновило на новые литературные труды. Возвратилась она осенью того же года обратно в Астрахань к отцу, но не надолго, и отправилась затем к мужу, возобновив семейную жизнь и скитания по гарнизонам. Дольше обычного задержались в Полтаве, где Елена Андреевна пригласила для Елены на роль воспитательницы Антонию Кюльвейн.

Елена Андреевна сама обучала свою старшую дочь грамоте, а также музыке, к которой у Елены оказались огромные способности. Позже мать пригласила профессиональных учителей.

Начиная с раннего детства, примерно с четырехлетнего возраста, у Елены Петровны начинают проявляться психические силы, столь резко выделявшие ее на окружающем фоне. Надежда Андреевна Фадеева, тетя Елены Петровны, подтверждает необыкновенные, чудесные явления, окружавшие Елену Петровну в детстве, в одном из писем: «Феномены, производимые медиумическими силами моей племянницы Елены, чрезвычайно замечательны, истинные чудеса, но они не единственные. Много раз слышала я и читала в книгах, относящихся к спиритуализму, и священных и светских, поразительные отчеты о явлениях… но то были отдельные случаи. Но столько сил, сосредоточенных в одной личности, соединение самых необычайных проявлений, идущих из одного и того же источника, как у нее, это, конечно, небывалый случай, возможно, и не имеющий равных себе. Я давно знала, что она владеет величайшими медиумическими силами, но, когда она была с нами, силы эти не достигали такой степени, какой они достигли теперь. Моя племянница Елена – совсем особое существо, и ее нельзя сравнивать ни с кем. Как ребенок, как молодая девушка, как женщина, она всегда была настолько выше окружавшей ее среды, что никогда не могла быть оцененной по достоинству. Она была воспитана как девушка из хорошей семьи, но об учености не было даже и речи. Но необыкновенное богатство ее умственных способностей, тонкость и быстрота ее мысли, изумительная легкость, с которой она понимала, схватывала и усваивала наиболее трудные предметы, необыкновенно развитый ум, соединенный с характером рыцарским, прямым, энергичным и открытым, вот что поднимало ее так высоко над уровнем обыкновенного человеческого общества и не могло не привлекать к ней общего внимания, следовательно, и зависти и вражды всех, кто в своем ничтожестве не выносил блеска и даров этой поистине удивительной натуры».

^{Н.А. Фадеева, тетя Е.П. Блаватской}

Сестра Вера вспоминала о детских годах Елены Петровны: «…была не по годам очень развитым ребенком и уже с раннего детства обращала на себя внимание всех окружающих. Она не признавала никакой дисциплины, не прислушивалась к наставлениям воспитателей, обо всем имела собственное мнение. Она была исключительно оригинальной, самоуверенной и отчаянной. Когда после смерти нашей матери мы стали жить у ее родственников, наши учителя теряли с Еленой всякое терпение, но, несмотря на ее пренебрежительное отношение к урокам, их поражала необыкновенная одаренность, особенно легкость, с которой она изучала иностранные языки, и ее музыкальные способности.

Ей были свойственны все черты характера мальчишки, как хорошие, так и дурные; она любила путешествия и приключения, презирала опасности и была абсолютно равнодушной к указаниям старших».

Лето 1838 года Елена Андреевна с детьми снова проводит на Кавказе, в Пятигорске, вместе с матерью и сестрами, приехавшими туда из Астрахани. В августе к ним присоединяется Андрей Михайлович, а затем до конца месяца все они живут в Кисловодске. Здесь Елена Андреевна познакомилась с некоторыми из бывших декабристов и подружилась с одним из них, Сергеем Ивановичем Кривцовым; кавказские дни на всю жизнь остались для нее светлым воспоминанием.

Однако в 1839 году ее здоровье во время многочисленных переездов с полком мужа снова стало ухудшаться, и она по настоянию врачей едет с детьми в Одессу. Здесь Елена Андреевна осуществляет свою давнюю мечту и нанимает учителя для обучения своих детей английскому языку – Августу Джефферс из Йоркшира. В ноябре старшие Фадеевы переезжают из Астрахани в Саратов, куда Андрей Михайлович назначен губернатором. Вскоре к ним перебирается Елена Андреевна с детьми. Там в июне 1840 года у нее родился сын Леонид. А через месяц Елена Андреевна перенесла очередное воспаление легких и лишь чудом осталась жива, но, тем не менее, болезнь не оставила ее уже до самого конца – до 24 июня 1842 года.

Спустя год после ухода Елены Андреевны из жизни известный критик В.Г. Белинский напишет: «Не являлось еще на Руси женщины столь даровитой, не только чувствующей, но и мыслящей. Русская литература по праву может гордиться ее именем и ее произведениями. Мир праху твоему, благородное сердце, безвременно разорванное силою собственных ощущений! Мир праху твоему, необыкновенная женщина, жертва богатых даров своей возвышенной натуры. Благодарим тебя за краткую жизнь твою: недаром и не втуне цвела она пышным, благоуханным цветом глубоких чувств и высоких мыслей… В этом цвете – твоя душа, и не будет ей смерти, и будет жива она для всякого, кто захочет насладиться ее ароматом…»

Последние годы жизни Елену Андреевну мучила мысль о будущем своей старшей дочери Елены, «одаренной сызмала незаурядными свойствами».

Вспоминая о том времени, Вера Петровна пишет: «Девочка подрастала и развивалась быстро, часто поражая своих близких не только шалостями, но оригинальными выходками, несвойственными другим детям, и речами до того прямодушными, что не было возможности унять ее красноречивой откровенности. Кроме того, она была страшная фантазерка и подвержена припадкам почти сомнамбулизма: она часто вставала и ходила во сне и, не просыпаясь, с широко открытыми глазами, произносила целые речи, рассказывала сказки и пела песни… Бывали с ней в детстве и молодости и такие случаи, которые теперь все объяснили бы ясновидением; но в те бесхитростные времена они относились к сильному развитию воображения и проходили незамеченные…»

Вскоре после кончины Елены Андреевны детей увезли в Саратов. Е.Ф. Писарева так описывала дальнейшую юность Е.П. Блаватской: «В семье своего дедушки А.М. Фадеева рано осиротевшая Елена Петровна провела большую часть детства, сперва в Саратове, где он был губернатором, а позднее в Тифлисе. Судя по тому, что дошло до нас, детство ее было чрезвычайно светлое и радостное. На лето вся семья переезжала на губернаторскую дачу – большой старинный дом, окруженный садом, с таинственными уголками, прудами и глубоким оврагом, за которым темнел спускавшийся к Волге лес. Вся природа жила для пылкой девочки особой таинственной жизнью; часто разговаривала она с птицами, животными и невидимыми товарищами ее игр; она очень оживленно говорила с ними и иногда начинала громко смеяться, забавляясь их, никому кроме нее невидимыми, смешными проделками, а когда наступала зима, необыкновенный кабинет ее ученой бабушки представлял такой интересный мир, который способен был воспламенить и не столь живое воображение. В этом кабинете было много диковинных вещей: стояли чучела разных зверей, виднелись оскаленные головы медведей и тигров, на одной стене пестрели, как яркие цветы, прелестные маленькие колибри, на другой – как живые, сидели совы, соколы и ястребы, а над ними, под самым потолком, распростер крылья огромный орел. Но страшнее всех был белый фламинго, вытягивавший длинную шею совсем как живой. Когда дети приходили в бабушкин кабинет, они садились на набитого черного моржа или на белого тюленя, и в сумерки им казалось, что все эти звери начинали шевелиться, и много страшных и увлекательных историй рассказывала про них маленькая Елена Петровна, особенно про белого фламинго, крылья которого казались обрызганными кровью.

Из всех воспоминаний В.П. Желиховской о детстве Елены Петровны для нас, живущих в эпоху, когда знание скрытой психической природы человека значительно расширилось, делается ясным, что в детстве Елена Петровна обладала ясновидением; невидимый для обыкновенных людей астральный мир был для нее открыт, и она жила наяву двойной жизнью: общей для всех физической и видимой только для нее одной. Кроме того, она должна была обладать сильно выраженными психометрическими способностями, о которых в те времена на Западе не имели никакого представления. Когда она, сидя на спине белого тюленя и поглаживая его шерсть, рассказывала детям своей семьи о его похождениях, никто не мог подозревать, что этого ее прикосновения было достаточно, чтобы пред астральным зрением девочки развернулся целый свиток картин природы, с которыми некогда была связана жизнь этого тюленя.

Все думали, что она черпает эти увлекательные рассказы из своего воображения, а в действительности перед ней раскрывались страницы из незримой летописи природы. Подтверждение, что она обладала этим редким даром, дает нам сама В.П. Желиховская. По ее словам, вся природа жила для нее своей особой, невидимой для других жизнью. Для нее не только кажущееся нам пустое пространство было наполнено, но и все вещи имели свой особый голос, и все, что нам кажется мертвым, жило для нее и рассказывало ей по-своему про свою жизнь. В подтверждение В.П. Желиховская дает нам в своих воспоминаниях замечательную сцену, которая разыгралась во время детского пикника, когда целая группа приглашенных детей собралась в яркий летний день на песчаной полосе земли, которая, несомненно, была некогда частью морского или озерного дна. Она была вся усеяна остатками раковин и рыбных костей, попадались и камни с отпечатками на них не существующих более рыб и морских растений.

В.П. Желиховская вспоминает маленькую Елену, растянувшуюся на песке; локти ее погружены в песок, голова поддерживается соединенными под подбородком ладонями рук, и вся она горит вдохновением, рассказывая, какой волшебной жизнью живет морское дно, какие лазурные волны с радужным отражением катились по золотому песку, какие там яркие кораллы и сталактитовые пещеры, какие необыкновенные травы и нежно окрашенные анемоны покачивались на дне, и между ними за резвыми рыбками гонялись разные морские чудовища. Дети, не спуская с нее глаз, слушали ее зачарованные, и им казалось, что мягкие лазурные волны ласкают их тело, что и они окружены всеми чудесами морского дна… Она говорила с такой уверенностью, что вот около нее проносятся эти рыбки и эти чудовища, рисовала пальцем на песке их очертания, и детям казалось, что и они их видят… Однажды, в конце подобного рассказа, произошел страшный переполох. В момент, когда ее слушатели воображали себя в волшебном мире морского царства, она вдруг изменившимся голосом заговорила, что под ними разверзлась земля и голубые волны заливают их… Она вскочила на ноги и на ее детском лице отразилось сперва сильное удивление, а вслед затем и восторг, и вместе безумный ужас, она упала ниц на песок, крича во всю мочь: вот они, голубые волны! Море… Море заливает нас! Мы тонем… Все дети, страшно перепуганные, бросились тоже вниз головой на песок, крича изо всех сил, уверенные, что море поглотило их…

Также Елену привлекал столетний пасечник, живший при имении Бараний Буерак, неподалеку от Саратова. Местные жители считали его колдуном. Знавший очень много об оккультных свойствах трав и цветов, он, по слухам, мог предсказывать будущее. Елену неудержимо влекло к нему, и она старалась навещать странного старика при каждом удобном случае… Приходя к нему, она задавала кучу вопросов, а потом с жадным вниманием слушала, как научиться понимать язык пчел, птиц и зверей… Он нередко говорил: “Эта маленькая барышня совсем не такая, как другие… Ее ждет большое будущее. Жаль, что я не доживу до той поры, когда исполнятся мои предсказания; но исполнятся они непременно!”

Часто рассказывала она о различных посещениях, описывая неведомых нам лиц. Чаще всех перед нею появлялся величественный образ Индуса в белой чалме, всегда один и тот же, и она знала его так же хорошо, как и своих близких, и называла своим Покровителем; она утверждала, что именно он спасал ее в минуты опасности.

Один из таких случаев произошел, когда ей было около 13 лет: лошадь, на которой она каталась верхом, испугалась и понесла; девочка не смогла удержаться и, запутавшись ногой в стремя, повисла на нем; но вместо того, чтобы разбиться, она ясно почувствовала чьи-то руки вокруг себя, которые поддерживали ее до тех пор, пока лошадь не была остановлена.

Другой случай произошел гораздо раньше, когда она была совсем еще крошкой. Ей очень хотелось рассмотреть картину, висевшую высоко на стене и завешанную белой материей. Она просила раскрыть картину, но просьба ее не была уважена. Раз, оставшись в этой комнате одна, она придвинула к стене стол, втащила на него маленький столик, а на столик поставила стул, и ей удалось на все это вскарабкаться; упираясь одной рукой в пыльную стену, другой она уже схватила уголок занавески и отдернула ее, но в это мгновенье потеряла равновесие, и больше она ничего уже не помнила. Очнувшись, она лежала совершенно невредимая на полу, оба стола и стул стояли на своих местах, занавеска перед картиной была задернута, и единственным доказательством, что все это произошло наяву, был след, оставшийся от ее маленькой ручки на пыльной стене, пониже картины.

Таким образом, детство и юность Елены Петровны протекли при очень счастливых условиях в просвещенной и, по всем признакам, очень дружной семье с гуманными традициями и мягким отношением к людям.

Великое счастье для нее и для всех, кому она принесла так много света, что ее необычайная, одаренная такими сверхнормальными свойствами природа была с такой любящей и мудрой заботой оберегаема во время ее детства. Если бы она попала в суровую и непросвещенную среду, ее утонченная, в высшей степени сенситивная нервная система не выдержала бы грубого обращения, и она бы неминуемо погибла».

Раскрытие необыкновенных способностей

По мере взросления Елены ее психические силы весьма активно развивались, хотя многое из происходящего внутри ее и вокруг ей самой до конца не было понятно. Елена Петровна так описывала два случая проявления ее медиумистических способностей из своего детства:

«Вспоминаю одну из своих гувернанток. У нее была привычка прятать фрукты, пока они не сгнивали в ящиках ее письменного стола. Эти ящики были постоянно полны подгнивающими фруктами. Она была уже немолодой и однажды заболела. В то время моя тетя, в доме которой я тогда жила, вычистила все эти ящики и выбросила испорченные фрукты. Эта больная, близкая к смерти женщина вдруг попросила, чтобы ей дали одно из любимых ею “поспевших” яблок. Все прекрасно поняли, что она под этим подразумевала, и моя тетя сама пошла в людскую распорядиться, чтобы дали ей какое-нибудь гнилое яблоко. И вдруг сообщили, что больная скончалась. Тетя моя бросилась бегом наверх, а я и некоторые из служанок побежали за ней. И вот когда мы проходили мимо комнаты, где стоял ее письменный стол, тетя в испуге вскрикнула. Мы поспешили за ней и увидели, что гувернантка моя стоит в комнате и ест яблоки, а потом она исчезла. Когда же мы вбежали в спальню, то на постели увидели умершую и рядом были сиделки, которые ни на минуту ее не оставляли… Так реализовалась последняя мысль умирающей. Это совершенно правдивый рассказ о том, что я видела сама».

«В течение примерно шести лет (в возрасте от восьми до пятнадцати) ко мне каждый вечер приходил какой-то старый дух, чтобы через мою руку письменно передавать различные сообщения. Это происходило в присутствии моего отца, тети и многих наших друзей, жителей Тифлиса и Саратова. Дух этот (женщина) называл себя Теклой Лебендорф и подробно рассказывал о своей жизни. Родилась она в Ревеле, вышла замуж. Рассказывала о своих детях: захватывающую историю старшей дочери З. и о сыне Ф., который покончил с собой. Иногда и сам этот сын приходил и рассказывал о своих посмертных страданиях. Старая дама говорила, что она видит Бога, Деву Марию, толпы ангелов. Двух из ангелов она представила нам всем, и к великой радости моих родных ангелы обещали охранять меня и т. д. и т. д.

Она сама описала свою смерть, дала адрес лютеранского священника, который дал ей святое причастие.

Рассказывала и о некоем прошении, которое она подала царю Николаю, и я записала текст его слово в слово, своим почерком, моей детской рукой.

Так я писала в течение примерно шести лет, четким, старинным почерком и на немецком языке (язык, которому я никогда не обучалась и на котором я и теперь еле говорю), и на русском. Все это составило бы с десяток томов.

Тогда это еще не называли спиритизмом и считали одержанием. Так как священника нашей семьи интересовал этот феномен, то и он часто приходил на наши вечерние сеансы, окропив, однако, себя предварительно святой водой.

Один из моих дядей поехал в Ревель и выяснил, что там действительно жила когда-то очень богатая женщина, Текла Лебендорф. Из-за распутной жизни своего сына она разорилась, уехала к своим родственникам в Норвегию и там скончалась. Мой дядя узнал также, что сын ее покончил жизнь самоубийством в каком-то небольшом поселке на побережье Норвегии (все точно, как у духа).

Когда мой дядя вернулся в Петербург, он разыскал в министерском архиве упомянутое прошение Лебендорф и сравнил его с записанным мною. Оказалось, что оба они идентичны, включая даже пометку царя, которую я с полной точностью репродуцировала, как искусный гравер или фотограф.

Был ли это дух миссис Лебендорф, водивший моей рукой? Или это был дух ее сына Ф., записавший через меня своим почерком его посмертные страдания?

Казалось бы, что все это было лучшим доказательством того, что человек живет после смерти и что он имеет возможность посещать после смерти землю и общаться с живущими.

Но в действительности это было не так.

Примерно через год после приезда моего дяди в Санкт-Петербург, когда возбужденные умы успокоились, Д., офицер, служивший в полку моего отца, приехал в Тифлис. Он знал меня еще пятилетним ребенком, играл со мной, показывал свои семейные портреты, позволял мне рыться в своем письменном столе, играть с письмами и т. д. Среди многих вещей он часто показывал мне миниатюру старой дамы с белыми локонами, в шляпе и в зеленой шали. Это была его старая тетя, и он дразнил меня, говоря, что однажды и я буду такой же старой и некрасивой.

Не стоит рассказывать всю эту длинную историю, короче говоря, Д. был племянником Л., сыном ее сестры.

Он часто бывал у нас (тогда мне было четырнадцать лет) и однажды попросил, чтобы нам, детям, разрешили прийти к нему в гости. Мы отправились к нему вместе с гувернанткой. Над его письменным столом я увидела миниатюру его тетки – моего духа! Я совсем забыла, что когда-то в детстве видела ее и узнала в ней того духа, посещавшего меня в течение шести лет и писавшего моей рукой.

“Это, это дух! – воскликнула я, пораженная. – Это миссис Текла Лебендорф”. “Конечно, это моя старая тетя, но неужели ты помнишь те старые вещи, с которыми когда-то играла?” – спросил Д., ничего не знавший о моем духе. “Я хочу сказать, что вижу вашу умершую тетю, если это ваша тетя, каждую ночь вот уже несколько лет, она приходит и пишет через меня”.

“Умершую?” – усмехнулся он. – “Но она не умерла. Я только что получил от нее письмо из Норвегии”. – И он стал подробно рассказывать о ней.

В тот же день мои тетки посвятили Д. в тайну моего медиумизма. Трудно передать изумление Д. и удивление моих почтенных тетушек, неосознанных спириток.

Затем выяснилось не только то, что его тетя не умерла, но и что сын Ф., больной рассудком, только пытался покончить с собой, его рану залечили, и в то время он работал в Берлине в какой-то конторе.

Но кто же был тот, диктовавший, кто давал такие точные сведения, например, о своей смерти, страдании сына после самоубийства и т. д.? Несмотря на полную идентичность, это не были духи достопочтенной миссис Теклы Лебендорф или ее неуравновешенного сына Ф., так как оба они были еще живы.

“Это дьявол”, – сказали мои набожные тетки. “Дьявол, конечно”, – подтвердил священник.

Один из братьев объяснил мне, что это была моя ментальная деятельность. У меня были врожденные сверхнормальные психические способности, хотя я тогда и не подозревала об этом.

Когда я играла с портретом старой госпожи, с письмами и другими вещами, мой пятый принцип (можно назвать его животная душа, физический ум или еще как-нибудь) читал и видел в них все в астральном свете. Все это запечатлелось в моей дремлющей памяти, хотя я не сознавала этого. После многих лет неожиданный случай, какая-нибудь ассоциация восстанавливали в уме связь с давно забытым, вернее – никогда сознательно не воспринятым. Мало-помалу ментал выследил эти видения в астральном свете, втянулся в личные, индивидуальные ассоциации и эманации госпожи Лебендорф. И так как медиумический импульс был дан, ничто уже не могло его остановить, и ей надо было передать то, что она видела в астральном свете.

Необходимо вспомнить, что я была слабым и болезненным ребенком и обладала сверхнормальными психическими способностями, которые могли развиться при дальнейшей тренировке, но в том возрасте не использовались, не имея физической свободы между материей и духом. По мере того, как я росла, набирая силу и здоровье, мой ум становился привязанным к моей физической оболочке так же, как и у других людей, и феномены исчезли.

Откуда такая точность, как смерть матери, самоубийство сына, его посмертные страдания, – трудно объяснить.

Но с самого начала все вокруг меня были убеждены, что этот дух принадлежал мертвому человеку. Кто был лютеранский священник, совершивший последний печальный обряд, я так и не узнала, – возможно, я слышала какое-то имя или прочитала о нем в книге, соотнесенное с обрядом похорон.

О самоубийстве, вероятно, было написано в письмах или же оно предстало передо мной в астральном свете, и в моем сознании утвердилась его смерть. Несмотря на ранний возраст, я хорошо знала, каким грехом считалось самоубийство, и мой ментал подсказал его посмертные страдания. Конечно, не обошлось без Бога, Девы Марии и ангелов – таких привычных в нашем благочестивом доме.

Что было выдумкой, а что реальностью, я не осознавала. Пятый принцип трудился как мог, мой шестой принцип, или духовное начало, духовное сознание, еще дремал, а седьмой принцип, можно сказать, у меня в то время вообще не существовал».

Надежда Андреевна Фадеева вспоминала об уникальном характере Елены Петровны в юности: «С раннего детства Елена отличалась от обыкновенных детей. Очень живая, невероятно одаренная, полная юмора и отваги, она удивляла всех своим своеволием и решительностью поведения. Было бы большой ошибкой обходиться с ней как с другими обыкновенными детьми. Ее беспокойный и очень нервный темперамент, ее неразумное тяготение к умершим и в то же время страх перед ними, ее страстная любовь и любопытство в отношении всего неизвестного, скрытого, необыкновенного, фантастического и, более всего, ее стремление к независимости и свободе, которое никто и ничто не могло обуздать, – все это, соединенное с необычайно богатым воображением и исключительной чувствительностью, показывало, что ее воспитателям надо применять к ней особые методы воспитания…

Малейшее противоречие вызывало в ней раздражение, доходящее часто до конвульсий. Когда же вблизи не было никого, кто мог бы помешать ей, девочка могла часами, а иногда и днями, спокойно сидеть и что-то сама себе, как полагали люди, шептать и одна, в темном углу, рассказывать об удивительных случаях, сверкающих звездах и других мирах. Ее гувернантки называли это глупыми выдумками. Любое поручение, какое ей давалось, она не выполняла, любой запрет она немедленно переступала. Ее няня серьезно верила, что ребенок одержим всеми семью духами зла и непокорности. Ее гувернантки были в своем роде мученицами. Лишь лаской можно было подействовать на ее необузданный характер.

Уже в детстве окружающие только портили ее характер – льстивым отношением слуг и преданной любовью родных, которые все прощали “бедной сиротке”. Позже, в юности, ее своенравный характер открыто восстал против всех общественных правил. К мнению окружающих она не проявляла ни малейшего уважения. Как это было в 10 лет, так и тогда, когда ей стало 15. Она ездила верхом в казацком мужском седле! Ни перед кем она не склонялась, ни общепринятые традиции, ни мнения окружающих не могли ее в чем-нибудь сдержать. Она не поддавалась ничему и никому.

Как это было в детстве, ее симпатии были всегда на стороне людей невысокого положения. Ей всегда нравилось играть больше с детьми своих слуг, чем с детьми, равными ей. В детстве за ней постоянно следили, чтобы она не убегала из дому и не дружила с оборванными уличными мальчишками. Так же и в дальнейшем она была совершенно равнодушной к так называемому “дворянству”, к которому она по рождению принадлежала».

Описывая последний год их саратовской жизни, Вера отзывается о сестре: «Елена была живая, восприимчивая, удивительно талантливая девочка. Ею многие восхищались, но еще больше ее многие боялись, а другие и не любили, боясь ее смелой искренности, ее всегда непредвиденных остроумных, а подчас и очень злых насмешек. Ей сильно и часто доставалось за ее выходки; но выговоры с нее сходили, по поговорке, – как с гуся вода!.. Задумывая и исполняя какое-нибудь coup de tete (безрассудный поступок), она никогда не боялась последствий и, вообще, о будущем задумываться не любила. Ее остроумные ответы и меткие слова запоминались и повторялись, доставляя ей много триумфов, а прозвища, даваемые ею людям, оставались иногда на них во всю жизнь. Она умела подмечать слабости человеческие и странности, и дурные свойства, но никогда не смеялась над несчастием, над уродством физическим. Она, напротив, обиженным всегда бывала готова помочь, а своих обид никогда не помнила. Невозможно было быть менее злопамятной, чем она, и прощать искренне всех своих недругов. Эта прекрасная черта всю жизнь ее отличала».

В Тифлисе. Замужество

В 1845 году Андрею Михайловичу пришлось покинуть свой пост в Саратове и уехать в Петербург, чтобы найти новое место. И оно вскоре нашлось, когда генерал-адъютант Михаил Семенович Воронцов, незадолго до того назначенный царским наместником на Кавказе, предложил старому другу семьи должность в департаменте государственных имуществ Главного управления Закавказского края, не так давно присоединенного к России. Так в 1847 году Фадеевы со всей большой родней перебрались в Тифлис. Сначала они заняли особняк Сумбатова, но жить в нем долго не пришлось, поскольку Воронцов попросил освободить его для бежавшего из Персии в Тифлис дяди тогдашнего персидского шаха. И Андрею Михайловичу Фадееву удалось снять великолепный дом-дворец, принадлежавший ранее князю Александру Герсевановичу Чавчавадзе, – размером почти с квартал, с бассейном и розарием, в самом центре города. Елена Петровна прожила в нем более года, а родственники – более пятнадцати лет, до того момента, пока были живы старшие Фадеевы.

Круг связей и знакомств Фадеевых в Тифлисе был чрезвычайно широк. Многие из приезжавших в столицу нового края России считали своим долгом нанести визиты Елене Павловне Фадеевой, женщине пользовавшейся огромным уважением. Также в их семье было принято выезжать на балы, приемы и встречи.

К тому моменту Елена Петровна прочитала большую часть книг по оккультизму, магии, алхимии, средневековой философии, хранившихся в библиотеке ее бабушки Елены Павловны, унаследовавшей это обширное собрание от своего отца, князя Павла Андреевича Фадеева. Известны некоторые названия прочитанных ею книг: «Мудрость Соломона», «Изумрудная скрижаль Гермеса Трисмегиста», «Каббала», «Египетская книга мертвых», «Книга Тайн», «Кодекс Назареев», писания Сведенборга, Эккартсгаузена, Парацельса, «Бхагавад-Гита» в русском переводе. Елена Петровна вспоминала: «Я читала их с живейшим интересом, когда мне еще не было пятнадцати… Вскоре ни Парацельс (великий врач, естествоиспытатель – О.Б.), ни Кунрат (выдающийся немецкий каббалист, розенкрейцер, химик и врач. – О.Б.), ни Корнелий Агриппа (немецкий писатель, алхимик, неоплатоник, автор монументального труда «Оккультная философия», врач. – О.Б.) ничему уже не могли научить меня. Все они рассуждали о “брачном союзе красной Девы с Иерофантом и о бракосочетании астрального минерала с сивиллой, о взаимодействии мужского и женского начал в определенных алхимических и магических операциях”».

Слово «оккультный» происходит от латинского occultus – скрытый, сокровенный, тайный. Оккультизм – буквально «наука о скрытом», о тайнах природы – физических, психических, умственных и духовных; к ней относится Каббала, астрология, алхимия, философия Йоги, магия и ряд других направлений, нацеленных на познание скрытых причин событий и явлений.

Можно с большой долей вероятности предположить, что именно тогда оформился интерес Елены Петровны к скрытому и тайному знанию таинственного Востока, упрочилась невидимая связь с Учителем, ее Покровителем и Спасителем, неоднократно приходившим ей на помощь в критических ситуациях.

Однако в то время эта тема была для нее, что называется, тонкой материей, а вопросы, касающиеся тайного знания, которыми она была переполнена, ей приходилось задавать в том узком кругу знакомых ее семьи, которые также имели хотя бы отчасти сходные интересы. К общению именно с такими людьми она и стремилась. В круг таких людей входили: ненадолго посетивший Тифлис Владимир Сергеевич Голицын, его старший сын Александр, Семен Воронцов, сын князя М.С. Воронцова, Эмилий Витгенштейн и Александр Дондуков-Корсаков, в ту пору адъютант князя.

^{Е.П. Блаватская в молодости}

М.С. Воронцова, впоследствии киевский, подольский и волынский генерал-губернатор. Был среди них и Никифор Васильевич Блаватский, хорошо знавший ее дедушку, работая долгое время в Полтаве в канцелярии губернатора. Переехав на Кавказ, Н.В. Блаватский одно время работал в Шемахе, жил некоторое время в Персии, затем был переведен чиновником по особым поручениям при тифлисском губернаторе.

«Когда Елена повзрослела, – вспоминала ее сестра Вера, – особое беспокойство стала вызывать ее неудобная манера говорить людям в лицо то, что она о них думает, в приличном обществе это считается дурным тоном. И в то же время она была так добра и так смела, что готова была все отдать неимущему, все сделать для друга и на все решиться в защиту обиженного, при этом сама она никогда не помнила зла и обид…»

Похожими словами тифлисское время молодой Елены Петровны описывала Е.Ф. Писарева: «Одним из ее качеств, которое притягивало к ней друзей, но в то же время и очень вредило ей, был ее меткий, блестящий юмор, чаще всего доброжелательный, но нередко сильно задевавший мелких честолюбивых людей. Кто знал ее в молодости, с удовольствием вспоминает ее веселую, открытую, чистую, умную, полную юмора речь. Она любила шутить, волновать, поддразнивать людей».

Так или иначе, но в семье Фадеевых возникли напряженные отношения с Еленой. Особенно это касалось ее тети, Екатерины Андреевны Витте, на которую после смерти Елены Андреевны Ган легли основные заботы по воспитанию детей ее покойной сестры. Екатерина Андреевна, разумеется, желала добра своей племяннице. И вместе с тем единственный выход из создавшейся ситуации, когда племянница, как ей казалось, создавала проблемы для большой и уважаемой семьи, представлялся ей в выдаче Елены замуж. И чем быстрее, тем лучше. Приложила свою руку к этому замужеству и княгиня Воронцова, супруга наместника Кавказа. Можно считать, что первые серьезные трудности одинокого жизненного пути Елены Петровны начались именно в пору, непосредственно предшествовавшую замужеству. Как показала дальнейшая жизнь, ее путь к поставленной цели был очень трудным и долгим. Она с молодых лет стремилась к приобретению знания, знания истинной природы вещей, и готова была принести весь свой ум и свои недюжинные психические силы ради достижения своей цели. Конечно, она не планировала ни в молодости, ни в зрелые годы создавать обычную семью и жить семейными интересами. К мотивам же, приведшим исключительно независимую в поступках Елену Петровну к браку с Н.В. Блаватским, можно отнести желание наконец-то получить независимость от семьи Фадеевых и Витте. Хотя она до последнего момента противилась, свадьба все же состоялась в селении Джелал-Оглы Эриванского уезда, что в двадцати верстах от горного селения Гергеры, 7 июля 1849 года.

Много позднее, в 1885 году, когда А.П. Синнетт, теософ и биограф Е.П. Блаватской, настойчиво пытался прояснить причины раннего брака Елены Петровны, она так ответила ему: «Если бы вы были в моей шкуре, когда всю зиму семья моя бомбардировала меня письмами, наставляя меня не делать того или иного шага, не нарушать того или иного семейного обычая, не ругать то или иное из их достоинств и т. д. и т. д., то вы бы поняли, насколько эти воспоминания действуют мне на нервы. Дело обстояло так, что если бы я хотя бы одной фразой напомнила о своих многочисленных просьбах не выдавать меня замуж за старого Блаватского (его возраст в год свадьбы 39 лет. – О.Б.), то это вызвало бы протест со стороны моих родных, которые стремились доказать, что не тетя моя и другие родные, но мой отец и я сама виновны в этом смехотворном браке».

В другом письме А.П. Синнету она писала: «Моя тетя, г-жа Витте, клялась, что она проклянет меня в свой смертный час, если разрешу опубликовать свои мемуары, пока мои родственники еще живы».

Был еще один мотив замужества, возможно, решающий для нее в тот момент и в тех обстоятельствах. В одном из писем князю А.М. Дондукову-Корсакову в 1882 году Елена Петровна писала: «Знаете, почему я вышла за старика Блаватского? Да потому что в то время, когда все молодые люди смеялись над “магическими” предрассудками, он в эти предрассудки верил! Он так часто говорил мне о эриваньских (ереванских. – О.Б.) колдунах, о тайных науках курдов и персов, что я решила использовать его как ключ к этим знаниям. Но его женой я никогда не была, и я не перестану клясться в этом до самой смерти. Никогда я не была женою Блаватского, хотя и прожила с ним год под одной крышей».

«Женщина – писала она в своем дневнике того периода, – находит счастье в приобретении сверхъестественных сил. А любовь является только дурным сном, бредом».

На следующий день после свадьбы молодые уехали в селение Даричичах – летнюю резиденцию эриванских чиновников, каковым был в ту пору генерал Блаватский. Уже в ту поездку Елена Петровна постаралась бежать в Персию, но казак, поначалу согласившийся быть ее проводником, выдал ее мужу. И тот приказал увеличить ее охрану. Конечно, взгляды супругов на совместную жизнь были прямо противоположны. Их борьба за свои права привела к тому, что осенью того же года Елена Петровна после очередного бурного спора вскочила на коня и верхом прискакала из Эривани в Тифлис. По прибытии к родным она поклялась, что покончит с собой, если ее заставят вернуться к Н.В. Блаватскому.

Расчеты родственников и княгини Воронцовой на этот брак потерпели, таким образом, неудачу, а Елену Петровну заставили страдать. Ничего не получил от этого брака и сам Н.В. Блаватский, ставший в конце ноября 1849 года эриванским вице-губернатором. Впоследствии не удалось ему также и расторгнуть брак на том основании, что жена покинула его и сам брак был лишь формальностью, – законы того времени не позволили сделать этого.

Во всей этой истории с замужеством единственным верным человеком Елене Петровне оказался ее дядя Ростислав Андреевич Фадеев. Он помогал ей пережить наиболее критические эпизоды тифлисской жизни.

«Я никогда ни от чего не отрекалась, и меня никогда не просили убраться из Тифлиса. Оба раза я сама, по собственной воле, уезжала оттуда, потому что на сердце была тоска и душа требовала простора. Никто никогда не понимал, да и не хотел понять, что творится в моей душе…» Такую оценку давала Елена Петровна своему душевному состоянию накануне первого отъезда из России, последовавшему, по всей вероятности, во второй половине 1850 года.

Отъезд за границу. Путешествия

Первым городом ее первого самостоятельного путешествия за границей стал Константинополь, куда она прибыла из Одессы. Трудности не заставили себя долго ждать. В поисках средств к существованию Елене Петровне пришлось устроиться в местный цирк и выступать в конных номерах.

«В Константинополе, – вспоминала Елена Петровна, – я сильно нуждалась в деньгах и хотела заработать 1000 монет – награду, обещанную тому, кто выиграет скачки с препятствиями. 18 прыжков на диком скакуне, только что убившем двух конюхов. Шестнадцать барьеров мне удалось преодолеть, но перед семнадцатым мой конь вдруг встал на дыбы, опрокинулся на спину и задавил меня. Это случилось в 1851 году. Я пришла в себя через шесть недель; последнее, что я увидела, прежде чем впасть в свою нирвану (ибо это была полная нирвана), – это как мужчина огромного роста, просто великан, одетый совершенно не по-турецки, вытаскивает из-под коня разодранную и окровавленную одежду. Запомнилось только лицо, которое я уже где-то видела».

«С этой силой я знакома уже с детства, но видела Его облик впервые много лет тому назад в одном путешествии (когда была в Эривани – столице Армении)».

Удар о землю не прошел для нее бесследно. Сломанное ребро неудачно срослось, а боль в груди беспокоила ее более двадцати лет.

^{Е.П. Блаватская в молодости}

В Константинополе большое впечатление на нее произвели дервиши, мусульманские бродячие монахи, особенно те, которые обладали даром ясновидения. Там же судьба свела ее с Агарди Митровичем, известным в Европе оперным певцом, басом, итальянцем по отцу, человеком, сведущим в оккультных науках, на долгие годы ставшим ее верным другом. Знакомство произошло при трагических обстоятельствах. Елена Петровна обнаружила его лежащим бездыханным на улочке Константинополя. Он был тяжело ранен напавшими на него разбойниками. Она оказала ему первую помощь и отвезла в ближайшую гостиницу, чем и спасла певца. А после ее неудачного падения с лошади, в свою очередь, Митрович помогал ей.

«Агарди Митрович, – с теплотой вспоминала Елена Петровна, – был моим преданным другом с 1850 года. Я спасла его от виселицы в Австрии с помощью графа Киселева. Он был последователем Маццини, оскорбил Папу Римского, был изгнан из Рима. В 1863 году он приехал со своей женой в Тифлис. Мои родственники хорошо знали его, и когда его жена, тоже бывшая моей подругой, умерла – он приехал в Одессу в 1870 году».

Далее ее путь лежал в Египет, куда Елена Петровна отправилась с княгиней Софией Станиславовной Киселевой, женой графа Павла Васильевича Киселева, видного царедворца и дипломата при царских дворах Александра I и Николая I. Семейная жизнь супругов Киселевых сложилась неудачно, их единственный сын умер в двухлетнем возрасте, супруги жили врозь. София Станиславовна много путешествовала, интересовалась оккультизмом.

Именно этот интерес объединял двух женщин в том первом самостоятельном для Елены Петровны путешествии. Это был «поиск неведомого», как сама писала впоследствии Елена Петровна. Она стремилась обрести знания, начало которым положили книги из библиотеки ее прадеда, найти людей, носителей этого живого знания. Суть таких устремлений емко выразил Карл Юнг в своем труде «Алхимические исследования»: «Истинные адепты алхимии искали не вульгарное золото, а золотое знание (выделено мною. – О.Б.); не способ взаимного превращения металлов, а путь психического преобразования собственной личности; не эликсир бессмертия, а философский камень (выделено мною. – О.Б.), таинственный ляпис, символизирующий целостного человека». Е.П. Блаватская писала, что мистически философский камень «символизирует трансмутацию низшей животной природы человека в высшую божественную». Последняя же есть «универсальный растворитель» всего.

В Каире состоялся ряд примечательных знакомств. Одним из новых единомышленников стал американец Альберт Лейтон Роусон, в ту пору изучавший искусство Египта, начинающий арабист, обладавший исключительными способностями к изучению языков. Влюбленный в Восток, он много путешествовал по странам великих культур прошлого, так же, как и она, изучая древние и загадочные культы. Ему удалось под видом паломника посетить Мекку, рискуя жизнью. Он изучал юриспруденцию и одновременно занимался археологическими изысканиями; получил докторскую степень по богословию и степень доктора права в Оксфорде, а в Сорбонне – степень по медицине. Автор книг по религии, филологии, археологии, он совершил четыре путешествия по Востоку.

Другим мистиком, согласившимся познакомить Елену Петровну с некоторыми восточными учениями, явился копт Паулос Ментамон.

«Однажды, – вспоминала она о времени, проведенном в Египте, – я путешествовала по пустыне с одним коптом, белым магом. Как-то на ночном привале я призналась ему, что мне очень хочется выпить чашечку кофе по-французски, с молоком. “Ну конечно, если вы этого хотите”, – сказал мне копт. Затем он подошел к верблюду с нашей поклажей, набрал там воды и через некоторое время вернулся с чашкой горячего кофе в руках». Елена Петровна сердечно поблагодарила своего проводника и с наслаждением стала пить кофе, говоря, что даже в парижском кафе она не пила лучшего. Маг на это ничего не ответил, только любезно поклонился и продолжал стоять, как бы ожидая получить чашку обратно. Елена Петровна пила кофе маленькими глотками, весело беседуя. Но что вдруг случилось? Кофе исчез, а в ее чашке оказалась простая вода. Там никогда и не было ничего другого. Она пила простую воду, ощущая иллюзорный вкус и аромат кофе мокко.

Еще одно египетское приключение, воспоминание о котором вошло в ее труд «Разоблаченная Изида» (1877): «Музыка волнует каждого. Мелодичное пение, слабое посвистывание, сладкий напевный звук флейты, привлекают пресмыкающихся, где бы они ни находились. Это факт, который мы наблюдали часто. В Верхнем Египте каждый раз, когда наш караван останавливался, один молодой человек из нашей группы путешественников, вообразивший, что он прекрасно играет на флейте, развлекал нас своей игрой. Погонщики верблюдов и другие арабы в таких случаях всегда останавливали его, так как им очень досаждало неожиданное появление целых семей пресмыкающихся, которые обычно, наоборот, уклоняются от встреч с путешественниками. Однажды мы встретились с другой группой туристов, среди которых были профессиональные укротители змей, и наш виртуоз был приглашен ими показать свое искусство.

Только он начал играть, послышался легкий шелест, и музыкант наш задрожал от ужаса, увидев у своих ног огромную змею. Змея эта с поднятой головой пристально глядела на него и медленно, как бы бессознательно, ползла, раскачивая свое тело и следя за каждым движением музыканта. Затем показалась вторая змея, третья, четвертая, за ними последовали другие. Мы все оказались таким образом в их избранном обществе. Некоторые туристы в испуге взобрались на своих верблюдов, другие спешили найти иные убежища. Но паника была напрасной: искусные чародеи из второй группы, их было трое, начали петь и вскоре они оказались покрытыми змеями с ног до головы. Когда змеи приближались к ним, они как бы оцепеневали, погружаясь в глубокую каталепсию с полузакрытыми глазами. Осталась непокорной только одна большая змея с блестящей кожей. Этот “меломан” пустыни продолжал грациозно кланяться и раскачиваться, как если бы она всю жизнь танцевала на своем хвосте, сохраняя при этом в своих движениях прежний ритм флейты. Змея эта не захотела поддаваться арабским чарам, всецело отдавшись музыке флейтиста, который в конце концов не выдержал и сбежал. Тогда присутствовавший заклинатель змей вынул из своей сумки полузавядший росток какого-то растения, сильно пахнущего мятой, и повеял этим ростком перед змеей. Змея, продолжая стоять на своем хвосте, стала приближаться к растению. Еще через несколько секунд этот “исконный враг человека” оказался обвитым вокруг руки чародея и застывшим.

Многие полагают, что змеи, участвующие в таких экспериментах, специально к ним подготовлены, тренированы, или что у них вырваны ядовитые зубы, или зашиты рты. Может быть, и существуют такие фокусники-обманщики, которые дали повод к возникновению подобных домыслов, однако настоящие заклинатели змей на Востоке настолько овладели своим искусством и так бесспорно его демонстрировали, что у них не возникает необходимости прибегать к такому дешевому обману. Это подтвердили многие знаменитые ученые-путешественники, так что нельзя этих заклинателей змей обвинять в шарлатанстве. То, что танцующие, ставшие безвредными, змеи все же остаются ядовитыми, показал Форбес. Он говорил: “Замолкла ли вдруг внезапно музыка или по какой-то другой причине, но змея, которая танцевала в кругу крестьян, вдруг бросилась на наблюдавших ее и ужалила одну женщину в шею. Через полчаса женщина скончалась”».

Встреча с Учителем

Пропутешествовав по Египту около трех месяцев, спутницы уехали в Париж, где графиня Киселева оставила Елену Петровну, остановившуюся у хорошей знакомой Фадеевых, княгини Багратион-Мухранской. В мае 1851 года уже с новой покровительницей Елена Петровна приезжает в Лондон и размещается сначала в меблированных комнатах на Сесил-роуд, а затем перебирается к княгине в отель «Майвартс». Город представлял тогда примечательное зрелище из-за великого скопления людей, со всех концов света приезжавших посмотреть на Всемирную промышленную выставку, или, как ее называли, Великую выставку. После знакомства с выставкой княгиня решила продолжить свое путешествие, однако Елена Петровна решила задержаться в Лондоне, отказавшись от совместного путешествия, и переехала в другой отель в центр города, на Стренд. Это стало возможным благодаря деньгам, полученным из России от отца, знавшего о местонахождении дочери и регулярно высылавшего ей средства.

В душевном отношении лондонский период был довольно сложным, поскольку в тот момент ей показалось, что ее мистические поиски зашли в тупик и ей не удалось найти искомое знание и его учителей. Много лет спустя она напишет князю Дондукову-Корсакову: «В Афинах, в Египте, на Евфрате, повсюду, где я бывала, я искала мой “астральный” камень… Я жила среди вертящихся дервишей, у друзов горы Ливан, у бедуинов-арабов, у марабутов Дамаска. Нигде не нашла его! Я изучала некромантию и астрологию, смотрела в кристалл, вызывала духов – и нигде ни следа “красной Девы”…» “Страдающая от всего, уставшая от бедной старой графини Багратион, которая заточила меня в “Майвартсе” и заставляла читать “Четьи Минеи” и Библию, я ускользнула на мост Ватерлоо, испытывая сильное желание умереть. Это искушение давно росло во мне. На этот раз я не пыталась сопротивляться. Грязные воды Темзы казались мне желанным ложем. Я искала вечного покоя, раз уж не смогла обрести “камень” и упустила “Деву”».

Но пройдет совсем немного времени и произойдет встреча, о которой она по-французски запишет в своем дневнике:

«Незабываемая ночь! Та самая ночь при свете заходящей луны, в Рэмсгейте, 12 августа 1851 года, когда я встретила Учителя M (Мориа. – О.Б.) – из моих снов!!

12 августа – это 31 июля по русскому календарю, день моего рождения – двадцать лет!»

«Видела его дважды, – писала она А.П. Синнетту. – В первый раз он просто вышел из толпы и приказал мне дождаться Его в Гайд-парке. Я не смею, не должна говорить об этом. Ни за что на свете я бы не поведала это миру».

Только после ее смерти графиня Констанция Вахмейстер, вдова шведского посланника в Лондоне, близкая Елене Петровне в последние годы ее жизни, опубликовала воспоминания Е.П. Блаватской о той встрече, или, вернее, двух коротких встречах, определивших всю ее дальнейшую жизнь.

«Как-то раз, прогуливаясь, она с изумлением увидела на улице высокого индуса рядом с какими-то индийскими принцами. Она тут же узнала его… Ей хотелось кинуться к нему и заговорить, но он знаком велел ей оставаться на месте, и она стояла как зачарованная, пока он не прошел мимо. На следующий день она отправилась в Гайд-парк, чтобы побыть одной и обдумать это необычайное происшествие. Подняв голову, она увидела тот же самый облик; приблизившись к ней, Учитель сказал, что он прибыл в Лондон с индийскими принцами по важному делу, что он непременно должен переговорить с ней наедине, потому что ему требуется ее участие в работе, которую он собирается предпринять.

^{Е.П. Блаватская. 1860-е годы}

Затем он рассказал ей о (задуманном им. – О.Б.) Теософическом Обществе и сообщил ей, что желал бы видеть ее основательницей. Вкратце, он поведал ей о всех трудностях, которые ей придется преодолеть, и сказал, что до этого ей надо будет провести три года в Тибете, чтобы подготовиться к выполнению этого очень трудного дела…»

«Судьба навсегда свяжет Вас с Индией, – утверждал Учитель, – но это произойдет позже, через 28–30 лет. Пока же поезжайте и познакомьтесь с этой страной».

На вопрос графини, почему она написала о Рэмсгейте, курорте на побережье под Лондоном, вместо Лондона, Елена Петровна сообщила, что она это сделала умышленно, из предосторожности, чтобы какой-нибудь случайный читатель этой записи не узнал, где она встретила своего Учителя, но что ее первая беседа с Учителем действительно произошла в Лондоне.

В октябре 1877 года в письме своей тете Надежде Андреевне Фадеевой Елена Петровна вспоминала подробности той первой встречи в Лондоне: «Сахиб (“господин”, “хозяин” – одно из обращений Елены Петровны к Учителю. – О.Б.) мне знаком вот уже лет двадцать пять. Он прибыл в Лондон вместе с премьер-министром Непала и королевой Ауда. После этого я не видела Сахиба, пока через одного индуса не получила от него письмо, что он приехал сюда три года назад и читал лекции по буддизму. Сахиб напомнил мне в этом письме также о некоторых вещах, которые предсказывал мне ранее. В Лондоне он смерил меня взглядом, исполненным глубокого сомнения (вполне оправданным), и поинтересовался, готова ли я теперь отвергнуть неизбежное уничтожение после смерти и поверить ему. Взгляните на этот портрет. Сахиб с тех пор ничуть не изменился. Он, который по праву рождения мог восседать на троне, отринул все, чтобы жить, будучи никому не известным, а свое огромное состояние раздал бедным».

Итак, свершилось великое событие в жизни Елены Петровны Блаватской. Образ Хранителя и Заступника из детских видений обрел зримые черты, стремление найти неведомого, незримого Учителя великого знания магнитом ее мыслей и чаяний привело ее к Нему. И высшие зовы сердца привели к озарению ее души.

Учитель поведал о великой просветительской миссии, предстоящей ей, о необходимых трудах и опасностях ее будущего обучения на этом пути.

Ей предстояло поведать миру сущность религий, верований и мировоззрений мудрецов всех стран и народов, названную теософией, или божественной мудростью. Она ответила согласием принять судьбу провозвестницы великих знаний Древней Мудрости, долгое время сохранявшихся в глубокой тайне и доступных лишь немногим избранным посвященным. Но долгий, трудный и одинокий путь не стал легче после этой встречи. Скорее он многократно усложнился, поскольку на нее теперь возлагалась ответственность за порученное исключительно сложное дело. Ей предстояло противостать как губительным заблуждениям века материализма, набиравшего силу, так и не менее опасным психическим явлениям, особенно их невежественному восприятию большинством людей, известному как спиритуализм, явить знание истинной психической природы человека и его места в мире. Как бы пафосно это ни прозвучало, но в наши дни понятно, что тогда, в середине XIX века, остро требовалась коррекция, расширение мирового сознания относительно вопросов духа, принимавшего нежелательно-материалистическое направление в странах Запада. И выбор Восточными Учителями, Махатмами, вестника, способного донести до западного мира «душеспасительную арийскую философию», учения Древней Мудрости Востока, в силу исключительных личных данных Е.П. Блаватской: отзывчивости на духовные влияния, литературных талантов, могучей воли, необыкновенной силы терпения, пламенного энтузиазма, преданность идее и безграничной самоотверженности, – пал на нее. До самого конца жизни ей предстояли непрестанные труды и борьба: длительный, двадцатилетний, подготовительный период странствий и обучения и – такой же по продолжительности – чрезвычайно насыщенный событиями и сложностями этап писательской деятельности и общественного служения.

После этой судьбоносной встречи жизнь Елены Петровны находилась под наблюдением Учителя, охранялась и направлялась им. Как свидетельствуют ее дневники, письма и все ее художественные и философские труды, в тот момент она приняла путь ученицы и посланницы Восточных Учителей, Адептов и Махатм, Братство которых существовало на благо мира с незапамятных времен, – и самоотверженно пошла по нему.

Годы странствий

Следующие семь лет Елена Петровна провела в непрерывных путешествиях. После Лондона ее путь лежал в Северную Америку. Она посетила Канаду, Новый Орлеан, Техас и Мексику. Ее все так же интересовали оккультные знания и достижения народов обоих Америк. В Канаде она знакомилась с жизнью краснокожих индейцев, в Новом Орлеане попыталась проникнуть в тайны секты вуду, состоявшей из негров и метисов с южноамериканскими индейцами, но Учитель в видении показал угрожавшие ей опасности. Не задерживаясь, она отправилась дальше. Она посетила Техас, затем Мексику и Перу, где знакомилась с культами разных народов, как цивилизованных, так и диких, и успела побывать во всех уголках этих небезопасных стран. Ее хранило ее собственное бесстрашие, абсолютное неподчинение различным магнетическим влияниям и, главное, появление время от времени людей, которые заботились о ее благополучии. С особой признательностью она вспоминает одного старого канадца, известного под именем отец Жак, которого повстречала в Техасе, когда оказалась совсем одна. Он помог ей избежать многих опасностей. Материально помогал отец, а также княгиня Багратион-Мухранская, оставившая Елене Петровне по завещанию крупную сумму денег.

В 1852 году в Вест-Индии она встретила одного молодого англичанина, ее единомышленника (возможно, капитана Ремингтона. – О.Б.), с которым познакомилась в Германии два года назад и который предложил ей совершить совместное путешествие по Азии. У них появился еще один спутник-индус, его Е.П. Блаватская встретила в Гондурасе. Он оказался чела, то есть учеником Великих Учителей. Через Кейптаун они добрались до Цейлона, а оттуда в конце 1852 года до Бомбея, где их дальнейшие пути разошлись.

По ее воспоминаниям: «Это было словно во сне. Я прожила там (в Индии. – О.Б.) около двух лет, путешествуя, каждый месяц получая деньги, неведомо от кого, и честно следуя указанным мне маршрутом. Получала письма от этого индуса (Учителя М. – О.Б.), но за эти два года не виделась с ним ни разу. Когда он написал мне: “Возвращайтесь в Европу и делайте, что хотите, но будьте готовы в любой момент вернуться”, – я поплыла туда на “Гвалиоре”, который у Мыса (Доброй Надежды. – О.Б.) потерпел кораблекрушение, однако меня и еще десятка два человек удалось спасти. Почему этот человек приобрел такое влияние на меня? Причина мне до сих пор не ясна. Но вели он мне броситься в пропасть – я бы не стала колебаться ни секунды. Я побаивалась его, сама не знаю почему, ибо не встречала еще человека мягче и проще в обращении, чем он…»

Прежде чем покинуть Индию, она попыталась проникнуть через Непал в Тибет, но вмешательство британского представителя расстроило ее планы. В 1893 году об этом случае Г.С. Олькотом, сподвижником Е.П. Блаватской и первым президентом Теософского общества, были опубликованы воспоминания, полученные от самого участника тех событий генерал-майора в отставке Чарлза Марри, офицера 70-го бенгальского пехотного полка, который в 1854 году повстречал Е.П. Блаватскую в Панкабари, в предгорьях Дарджилинга: «Он тогда был капитаном саперного отряда в Себанди. Елена Петровна пыталась попасть в Тибет через Непал, “чтобы написать книгу”, и с этой целью намеревалась переправиться через реку Рангит. Капитан Марри, получив от часового сообщение о том, что какая-то европейская дама проследовала в том направлении, отправился за ней и вернул ее обратно. Она очень сердилась, но тщетно. Около месяца она оставалась с капитаном Марри и его женой, после чего, убедившись в неосуществимости своего плана, уехала, и капитану Марри стало известно, что она добралась до Динаджпура».

Каирский знакомый Елены Петровны Альберт Роусон в 1878 году опубликовал письмо со свидетельствами того, что в тот период, в 1850-е годы, Елена Петровна путешествовала и по Америке, и по Индии. Опровергая утверждения ее критиков, что она вообще никогда не была на Востоке, он писал: «Некоторые мои знакомые встречали госпожу Блаватскую далеко на Востоке; другие слышали о ее пребывании там; например, выдающийся хирург Дейвид Дадли, доктор медицины из Манилы с Филиппинских островов… мистер Фрэнк Э. Хилл из Бостона, штат Массачусетс, который был в Индии несколько лет тому назад… Мистер Уильям О'Грейди, редактор здешнего (Нью-Йорк. – О.Б.) “Билдер”, уроженец Мадраса в Индии и частый гость у госпожи Блаватской, ибо знает ее еще по Индии. К чему повторять эти доказательства? Достаточно и одного признанного свидетельства; не желающему принимать их, не хватит и тысячи».

Затем она несколько месяцев пропутешествовала совершенно одна по Юго-Восточной Азии, посетила Яву и Сингапур, выполняя поручения Учителя, и вернулась в Англию в самом начале Крымской войны между Россией и Турцией.

В феврале 1854 года Россия объявила войну союзникам Турции – Великобритании и Франции, и находившимся в Англии русским пришлось тяжело. Однако Елена Петровна, по словам ее сестры В.П. Желиховской, возобновила музицирование, дала ряд фортепианных концертов и приобрела в Лондоне известность своим музыкальным талантом, состояла членом филармонического общества. В Англии она снова видела своего Учителя. Она пишет: «Мы встретились с ним в чужом доме, в Англии, куда он приезжал с одним туземным развенчанным принцем, и наша встреча ограничилась двумя разговорами, которые хотя тогда и произвели на меня сильное впечатление своею неожиданною странностью, даже суровостью, но, как и многое другое, все это кануло с годами в Лету». Под «туземным развенчанным принцем» она, возможно, имела в виду Далипа Сингха, свергнутого махараджу Лахора. Он прибыл в Саутгемптон 18 июня 1854 года, а 1 июля был представлен королеве Виктории.

Далее ее путь снова лежал в Нью-Йорк, где она вновь возобновляет знакомство с Альбертом Роусоном, который оставил такие воспоминания о тех встречах:

«Лицо у нее было круглое, как луна, – такая форма высоко ценится на Востоке; глаза ясные и чистые, мягкие, как у газели, когда она спокойна, но вспыхивающие по-змеиному, когда она сердится или возбуждена. Лет до тридцати она сохраняла девичью фигуру, гибкую, мускулистую и хорошо сложенную, способную радовать глаз художника. Руки и ноги у нее были маленькие и изящные, как у нежной девушки… Устоять перед ней было невозможно, всего за одну беседу она способна покорить любого человека, успевшего приобрести достаточно жизненного опыта, чтобы не считать себя центром мироздания. Ее мало трогало мужское восхищение». Он увидел ее «неутомимой искательницей знания, постоянно работающей и неудовлетворенной. Больше света, больше фактов, прогрессивные теории, различные гипотезы, новые предположения – постоянное устремление к идеалу».

Путешествие по Америке заняло у Елены Петровны около двух лет. Она пересекла страну с востока на запад, побывав в Чикаго, а затем с караваном эмигрантов через Скалистые горы направилась в Сан-Франциско. Затем снова путешествовала по Южной Америке.

Она пересекла Тихий океан и достигла Калькутты, вспоминая об этом следующее: «В 1856 году я поехала в Индию только потому, что тосковала по Учителю. Ездила из одного места в другое, никому не говоря, что я русская…»

Впечатления о том путешествии появились много позднее в ее труде «Разоблаченная Изида»: «Когда, много лет тому назад, мы первый раз путешествовали по Востоку, исследуя тайники его покинутых святилищ, два мучительных и постоянно приходящих на ум вопроса угнетали наш ум: “Где, кто, что есть БОГ? Кто видел когда-нибудь БЕССМЕРТНЫЙ ДУХ человеческий и смог убедиться в бессмертии человека?”

Стремясь изо всех сил разрешить эти ставящие в тупик вопросы, мы именно тогда и соприкоснулись с некоторыми людьми, наделенными такими таинственными силами и такими глубокими познаниями, что поистине мы можем назвать их мудрецами Востока… Они показали нам, что при объединении науки с религией существование Бога и бессмертие человеческого духа могут быть доказаны так же, как теорема Евклида. В первый раз мы убедились, что в восточной философии нет места ни для какой другой веры, кроме абсолютной и непоколебимой веры во всемогущество собственного бессмертного “я” человека. Нас учили, что всемогущество это проистекает из родства человеческого духа со Всемирной Душою – Богом! И тот, говорили нам, не может быть доказан ничем иным, кроме духа человеческого. Человек-дух свидетельствует о Боге-духе, как одна капля воды свидетельствует об источнике, откуда она, должно быть, произошла».

«Потому, – писала она, – когда встречаешь такого человека, подобного этим мудрецам Востока, обнаруживающего огромные способности, управляющего силами природы и открывающего взору мир духа, мыслящий ум преисполняется уверенностью, что если такое под силу духовному эго одного человека, то способности ДУХА-ОТЦА должны быть, соответственно, необъятными – так целый океан размерами и мощью неизмеримо превосходит отдельную каплю. Ex nihilo nihil fit (лат.: из ничего ничто не происходит), свидетельствуйте о душе человека ее чудесными силами – и вы свидетельствуете о Боге!.. Такое знание бесценно; и оно оставалось скрытым только от тех, кто пренебрегал им, осмеивал его или отрицал его существование»».

Частично это путешествие описано в виде путевых очерков в книге «Из пещер из дебрей Индостана», изданной на русском языке под псевдонимом Радда-Бай. Первая публикация этих заметок состоялась в газете «Московские ведомости», редактором которой был известный журналист М.Н. Катков. Статьи вызвали такой интерес, что в 1880 году Катков переиздал их в приложении к «Русскому вестнику», а потом опубликовал новые письма, написанные специально для этого журнала.

«Приводимые мной факты и персонажи подлинны, – сообщала Елена Петровна А.П. Синнетту, – я просто собрала вместе в трех-четырехмесячном отрезке времени события и случаи, происходившие на протяжении ряда лет, равно как и часть феноменов, которые показывал мне Учитель». В очерках она называла его Гулаб-Синг, иногда полным именем Гулаб Лалл Синг.

Очерки имели огромный успех. Даже несимпатизировавшая Е.П. Блаватской З. Венгерова эти публикации об Индии откровенно хвалила: «“Из пещер и дебрей Индостана” нельзя включить в разряд обыкновенных, более или менее живописных описаний заморских стран. Автор – не любопытствующий турист, описывающий виденные им диковины, а, скорее, член научной экспедиции, задавшийся целью изучить основы истории человечества в застывшей цивилизации Индии. Эта специальная цель проглядывает во всех описаниях Радды-Бай и придает им своеобразную прелесть. Все, что свидетельствует о великом прошлом ныне порабощенной нации, выдвигается автором на первый план. Просто, но в высшей степени художественно описывает она гениальные постройки, покрывающие Индию с незапамятных времен и на которые протекающие тысячелетия не имеют никакого влияния… Но более чем все произведения искусства, свидетельствующие о высоте цивилизации индусов, более чем пышная природа страны, где действительность превосходит самое пылкое воображение, Блаватскую занимает внутренний быт туземцев. Она имела возможность близко изучать их жизнь и ознакомиться с их пониманием вещей, так как селилась повсюду, куда приезжала, не в европейских частях городов, а в чисто индийских домах (бенглоу) среди туземцев…

Читая ее книгу, нельзя забывать ни на минуту, что Радда-Бай – прежде всего теософка, что она отправилась в Индию в поисках за сокровенными знаниями Востока и что ее внимание прежде всего останавливают учения индийских мудрецов… Особенно же ее занимает таинственная секта радж-йогов, святых мудрецов, которые особым напряжением своих духовных сил, чем-то вроде многолетней душевной гимнастики, доходят до умения совершать несомненные чудеса: так, лично знакомый Блаватской радж-йог Гулаб-Синг… отвечал на вопросы, которые Блаватская задавала ему лишь мысленно, исчезал и появлялся совершенно неожиданно для всех, открывал им в горах таинственные входы, чрез которые они попадали в дивные подземные храмы и т. д. И все это он совершал просто, стараясь каждый раз объяснить естественным путем свои действия. Многие из описываемых Блаватской чудес Гулаб-Синга напоминают позднейшие феномены самой Блаватской.

Не от таинственного ли Гулаб-Синга позаимствовалась она умением “создавать” и дезинтегрировать предметы?»

Во время второго посещения Индии Елена Петровна предпринимает еще одну попытку проникнуть в Тибет, на этот раз через Кашмир. В Лахоре она встретилась с немцем Кюльвейном, давним приятелем ее отца, бывшим лютеранским священником. Когда он отправлялся в путешествие по Востоку с двумя своими друзьями, полковник П.А. Ган, обеспокоенный судьбой дочери, просил Кюльвейна попытаться разыскать ее. Переодевшись в местные одежды, Кюльвейн с друзьями, Едена Петровна и монгольский шаман, намеревавшийся через Тибет вернуться в Сибирь после двадцатилетнего отсутствия, попытались проникнуть в Тибет. Однако Кюльвейн заболел, и ему пришлось возвратиться обратно. Двух его друзей не пропустили через границу, а Елене Петровне и шаману было разрешено двигаться далее.

Елена Петровна вспоминала о дальнейших событиях: «Много лет тому назад небольшая группа путешественников шагала по трудному пути из Кашмира в Лех, ладакский город в Центральном Тибете. Среди наших проводников был монгольский шаман очень таинственного вида. Товарищи мои по путешествию придумали для себя неразумный план попасть в Тибет в переодетом виде, но не понимая при этом местного языка. Только один из них (Кюльвейн) немного понимал по-монгольски и надеялся, что этого будет достаточно. Остальные не знали и этого. Понятно, что никто из них в Тибет так и не попал.

Спутников Кюльвейна очень вежливо отвели обратно на границу прежде, чем они успели пройти 16 миль. Сам Кюльвейн (он когда-то был лютеранским пастором) и этого не прошел, так как заболел лихорадкой и принужден был вернуться в Лахор через Кашмир. Но зато он смог увидеть нечто, что было для него так же интересно, как если бы он присутствовал при самом воплощении Будды. Он раньше слыхал об этом чуде, и в течение многих лет его самым горячим желанием было увидеть и разоблачить этот “языческий трюк”, как он его называл. Кюльвейн был позитивистом и очень гордился этим, однако его позитивизму суждено было получить смертельный удар.

Примерно в четырех днях ходьбы от Исламабада мы остановились на отдых в одной маленькой, ни чем не примечательной деревушке. Наш лама рассказал нам, что недалеко, в пещерном храме, остановилась большая группа святых ламаистов с целью основать там монастырь. Среди них находились «Три Почитаемых», или Буддистская троица – Будда, Дхарма и Сангха (Община) или Fo, Fa и Sengh, как их величают в Тибете.

Эти бхикшу (монахи) способны творить великие чудеса. Кюльвейн сразу же нанес им визит, и между двумя группами установились самые дружественные отношения.

Однако, несмотря на все предосторожности со стороны Кюльвейна и его богатые подарки, настоятель монастыря, который был Pase-Budhu (аскет высокой ступени), отказался показать нам феномен “инкарнации” (воплощения), пока пишущая эти строки не показала ему принадлежащий ей талисман. Увидев его, они сейчас же начали подготовительные работы, а в соседнем поселке у бедной женщины по договоренности был взят 3—4-х месячный ребенок. Кюльвейну пришлось поклясться, что в течение 7 лет он не разгласит увиденное им и услышанное.

Принадлежащий мне талисман – это обыкновенный агат. В Тибете и других местах его называют «А-ю» и ему присущи таинственные свойства. На нем выгравирован треугольник и в этом треугольнике мистические слова.

Такие камни буддисты-ламаисты высоко ценят; ими украшен трон Будды; Далай-Лама носит такой камень на четвертом пальце; их можно найти в Алтайских горах и вблизи реки Ярхун (Yarkun). Мой талисман принадлежал раньше очень уважаемому жрецу-калмыку и дан мне в дар. Хотя бродячее племя калмыков считается отпавшим от первоисточника ламаизма, они поддерживают дружеские отношения с племенами Восточного Тибета и кукунорскими чокотами, а также и с лхасскими ламаистами. Не один раз нам случалось встречаться и знакомиться с этим народом в астраханской степи, так как не раз в юности мы останавливались и ночевали в их кибитках и были даже гостями у принца Тумена, их неудачливого предводителя.

Прошло несколько дней, пока все было приготовлено. Ничего за это время не случилось, исключая только того, что на какой-то приказ Бхикшу из глубины озера на нас взглянули некие лица. Одним из этих лиц оказалась сестра Кюльвейна, которую он оставил дома здоровой и радостной, но которая, как мы узнали позже, умерла незадолго до начала его странствий. Вначале появление этого лица взволновало Кюльвейна, но он призвал на помощь весь свой скептицизм и попытался разъяснить нам, что это видение – лишь тень от облаков или отражение веток дерева и т. п., как это делают все подобные ему люди.

В назначенное послеобеденное время ребенок был принесен в вихару и оставлен в вестибюле, так как дальше этого места, внутрь святилища, Кюльвейн не решился идти. Ребенка положили посреди пола на покрывало. Всех посторонних выслали вон. У дверей поставили двух монахов, которым поручили задерживать любопытных. Затем все ламы уселись на пол, спиной к гранитным стенам, так, что каждый был в десяти футах от ребенка. Настоятель сел в самый дальний угол на кожаный коврик. Только Кюльвейн поместился поближе к ребенку и с большим интересом следил за каждым его движением.

Единственное, что требовалось от всех нас, – это соблюдать абсолютную тишину. В открытые двери ярко светило солнце. Постепенно настоятель погрузился в глубокую медитацию, а остальные монахи, пропев вполголоса краткую молитву, замолчали, единственным звуком был лишь плач ребенка.

Прошло несколько мгновений, и движения ребенка прекратились. Казалось, что маленькое его тельце окоченело. Кюльвейн внимательно наблюдал. Оглядевшись кругом и обменявшись взглядами, мы убедились, что все присутствовавшие сидят неподвижно. Взор настоятеля был обращен на землю, он даже не глядел на ребенка. Бледный и неподвижный, он больше похож был на статую, чем на живого человека.

Внезапно, к нашему большому удивлению, мы увидели, что ребенок как бы какой-то силой был переведен в сидячее положение. Еще несколько рывков, и этот четырехмесячный ребенок, как автомат, которым движут невидимыми нитями, встал на ноги. Представьте себе наше смущение и испуг Кюльвейна. Ни одна рука не пошевелилась, ни одно движение не было сделано, ни одно слово не было сказано, а этот младенец стоял перед нами прямо и неподвижно, как взрослый.

Далее процитируем записи самого Кюльвейна, которые он сделал в тот же вечер и передал нам:

“После минуты-другой ожидания, – писал Кюльвейн, – ребенок повернул голову и взглянул на меня с таким умным выражением, что мне стало просто страшно. Я задрожал. Я щипал себе руки и кусал губы до крови, чтобы убедиться, что я не сплю. Но это было лишь начало. Это удивительное существо приблизилось на два шага в моем направлении, приняло вновь сидячее положение и, не спуская с меня глаз, начало на тибетском языке произносить, фразу за фразой, те слова, которые, как мне раньше сказали, принято говорить при воплощении Будды и которые начинаются так: “Я есмь Его Дух в новом теле” и т. д.

Я был по-настоящему в ужасе. Волосы у меня стали дыбом, и кровь застыла. Я не мог бы произнести и слова. Тут не было никакого обмана, никакого чревовещания. Губы младенца шевелились и глаза его, казалось, искали мою душу с таким выражением, которое заставляло меня думать, что это был сам настоятель, его глаза, его выражение глаз. Было так, как будто бы в малое тельце вошел его дух и глядел на меня сквозь прозрачную маску личика ребенка.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.