Фата-Моргана - ФАТА-МОРГАНА 8 (Фантастические рассказы и повести)

Возможно, последнее было психологическим эффектом, вызывающим страх, желанием заставить ослушавшихся чувствовать себя как бы заживо погребенными под гигантским монументом из прочной каменной клади. Вернуться назад он может по единственному ходу, по которому можно прибираться только ползком. И кто знает, возможно какой-либо случай или злой дух могут перекрыть его. Все это было настолько таинственным и заманчивым, что при первой же возможности мы решили вернуться на плато еще раз. Для меня эта возможность наступила значительно раньше, чем я предполагал.
      В тот же вечер, когда члены нашей группы, утомившись после напряженного дня, отправились отдыхать, я пошел погулять с Абдулом Райсом по живописному арабскому кварталу. Хотя я видел его днем, мне хотелось побродить по узким улочкам и базарам в сумерках, когда густые тени и мягкие отблески света приносили сюда романтический ореол фантастики. Прохожих становилось все меньше, однако они вели себя очень шумно. И тут в Сукен-Наххазине, базаре медников, мы столкнулись с кучкой веселящихся бедуинов. Их явный предводитель, дерзкий молодой человек с тяжелыми чертами лица и вызывающе вздернутым подбородком, обратил на нас внимание. Очевидно, он узнал, не проявив при этом большого дружелюбия, моего опытного, но, признаться, надменного и расположенного к насмешкам проводника.
      Возможно, думал я, ему ненавистно было то странное сходство улыбки Абдула Раиса с полуулыбкой Сфинкса, которое и я часто про себя отмечал с раздражением; или, может быть, ему не нравился низкий, замогильный голос Абдула. Во всяком случае, обмен любезностями на местном диалекте был оживленным; недолго думая, Али Зиз, так звали незнакомца, начал с силой тянуть Абдула за халат. Последний тут же ответил ему взаимностью, приведшей к горячей схватке, в которой оба потеряли свои головные уборы, свято оберегаемые. Потасовка грозила обернуться жестокой дракой, если бы я не вмешался и не растащил их по сторонам, приложив к тому немалое усилие.
      Мое вмешательство, поначалу внешне принятое с неудовольствием с обеих сторон, наконец завершилось перемирием. С явной неохотой каждый из участников драки сдержал свой пыл, поднял головной убор с напускным чувством собственного достоинства, столь же глубоким, столь и неожиданно проявившимся; оба заключили любопытный договор чести — как я потом узнал, эта традиция была древнейшей в Каире. Этот договор предполагал разрешение разногласий соперников с помощью ночного боя на вершине Великой Пирамиды. Бой должен проходить после того, как любители достопримечательностей покинут это место. Каждый боец должен был пригласить секундантов со своей стороны. Кулачный бой должен начаться в полночь, проходить в несколько раундов как можно более культурным образом.
      Во всех этих приготовлениях было нечто, что возбудило мой интерес. Схватка эта сама по себе обещала быть единственной в своем роде и зрелищной, в то время как мысль моя об этой удивительной сцене на вершине древней громадины, взирающей со своей высоты на не менее древнее плато Гизы при тусклом свете бледной луны в предрассветные часы заставляло работать мое воображение. К моей просьбе взять меня в качестве одного из секундантов Абдул отнесся весьма благожелательно; так что остаток вечера я сопровождал его в различные притоны в самых злачных районах города — в основном к северо-востоку от Избеких — в которых он один к одному собрал грозную, отборную шайку подходящих к данному случаю головорезов.
      Вскоре после девяти часов наша группа, усевшись верхом на ослов с такими внушительными и вызывающими воспоминания именами, как «Рамзес», «Марк Твен», «Дж. П. Морган», «Миннесота», медленно продвигалась по лабиринту улиц как восточных, так и западных, пересекла мутный и заросший по берегам мачтовым лесом Нил по мосту с бронзовыми львами и устремилась легким галопом между огромными деревьями к Гизеху. Чуть больше двух часов заняло у нас это путешествие, к концу которого нам встретился последний, возвращающийся турист. Мы помахали рукой последнему трамваю и остались наедине с ночной природой, прошлым и призрачной луной.
      Затем в конце дороги показались гигантские пирамиды, отвратительные в своей смутной атавистической угрозе, которой я совсем не почувствовал при дневном освещении. Даже в самой маленькой из них было нечто омерзительное — не в ней ли погребена заживо царица Нитокрис из Шестой Династии; коварная царица Нитокрис, которая однажды пригласила на праздник всех своих врагов в храм под Нилом и утопила их, открыв затворы шлюзов? Я вспомнил, что арабы с осторожным шепотом рассказывали что-то о Нитокрис и остерегались появляться у Третьей пирамиды в определенные фазы Луны. Должно быть, это о ней размышлял Томас Мор, когда написал то, о чем загадочно бормотали мемфисские лодочники:
 
Подземная нимфа, что живет
Средь не знающих солнца жемчугов, —
Госпожа Пирамиды!
 
      Как бы рано мы ни прибыли на место, Али Зиз и сопровождающие его все-таки опередили нас, так как мы увидели их ослов на фоне пустынного плато в Каффель-Харемс. Мы несколько свернули в сторону убогих арабских поселений недалеко от Сфинкса вместо того, чтобы ехать обычной дорогой в Мена Хаус, где нас могли заметить и задержать ленивые и незадачливые полицейские. По камням и песку нас повели к Великой Пирамиде, где мерзкие бедуины ставили верблюдов и ослов в каменных гробницах царедворцев Хефрена. У обветшавших стен Пирамиды нетерпеливо переминались с ноги на ногу арабы. Абдула Райс предложил мне помощь, в которой не было необходимости.
      Насколько знают многие путешественники, сама вершина этого сооружения давно разрушилась, обнажив относительно ровную поверхность площадью около двенадцати квадратных ярдов. На этой жуткой высоте был сооружен ринг, и через несколько мгновений насмешливая пустынная луна искоса поглядывала на схватку, которая вполне могла бы иметь место в небольшом атлетическом клубе Америке, если бы не крики, раздававшиеся на ринге. Пока я наблюдал за ней, я чувствовал, что не было острой необходимости во всех ее непременных атрибутах, так как каждый удар, выпад и защитный маневр означали «потерю темпа» для моего, не сказать чтоб уж неопытного глаза. Схватка очень быстро закончилась, и, несмотря на мои сомнения относительно методов ее ведения, я испытывал своего рода гордость собственника, когда Абдул Райс был признан победителем.
      Примирение было необыкновенно быстрым, и среди пения, братания и выпивки, которые за ним последовали, я с трудом мог себе представить, что ссора вообще имела место. Каким бы это ни было странным, казалось, скорее я был центром внимания, чем сами противники. Имея поверхностные знания арабского языка, я пришел к выводу, что они обсуждают мои профессиональные выступления и, прежде всего, мое искусство преодоления любого рода препятствий. Я не только понял, что они удивительно много обо мне знают, но почувствовал какую-то враждебность к себе и скептицизм относительно моих профессиональных качеств. В конце концов до меня дошло, что древнее искусство магии в Египте не могло исчезнуть бесследно, что оно пережило века и некоторые знания его тайн, знания свято охраняемых религиозных обрядов существуют и по сей день среди современных феллахов. Именно мастерство чужеземного hahwi, или мага-волшебника, вызывало ревнивое чувство, а иногда и негодование и ставилось под сомнение. Я думал о том, насколько мой проводник с глухим голосом Абдул Райс был похож на древнего египетского жреца, или фараона, или улыбающегося Сфинкса… и удивлялся.
      Неожиданно молниеносно произошло нечто, что доказывало верность моих предчувствий и заставило меня проклинать ту беспросветную глупость, когда я принял события этой ночи за чистую монету. И действительно, как оказалось, это было ни что иное, как преднамеренный тайный сговор. Без всякого предупреждения и, без сомнения, в ответ на тайный знак со стороны Абдула вся компания бросилась на меня и, вытащив толстые веревки, связала так крепко, как меня не связывали еще никогда в жизни — ни на сцене, ни вне ее.
      Поначалу я сопротивлялся, но вскоре понял, что одному человеку не под силу справиться с шайкой более чем двадцати крепких и сноровистых варваров. Руки мои были скручены за спиной, колени согнуты настолько, насколько это было возможно, а запястье и щиколотки были прочно соединены неподатливыми узлами. Рот мне заткнули кляпом, вызвавшим приступ удушья, и туго затянули повязку на глазах. Потом, когда они несли меня высоко на плечах и начали спускать с пирамиды, во время которого меня трясло и подбрасывало, я услышал ядовитые насмешки своего недавнего проводника Абдула. Он издевался и с наслаждением глумился надо мной своим низким, загробным голосом и заверил, что скоро мне предоставится величайшая возможность проверить свои «волшебные чары» и что я быстро забуду о самомнении, которое, возможно, завладело мной после триумфального турне по Америке и Европе. Египет, напомнил он злорадно, древняя страна, полная тайн, ведущих свое происхождение с давних времен. Тайны эти непостижимы даже местным аборигенам, попытки которых заманить меня в ловушку потерпели поражение.
      Не могу сказать, как далеко меня несли и в каком направлении, так как было сделано все против того, чтобы у меня сложилось более или менее точное представление о времени и пространстве. Однако, я полагаю, вряд ли расстояние было большим, так как те, кто меня нес — шли не слишком торопливо и довольно короткое время. Именно эта подозрительная краткость нашего пути заставляет меня содрогаться всякий раз, когда я вспоминаю о плато Гизы, так как близость туристических маршрутов, существовавших тогда и, должно быть, существующих поныне, весьма обманчива.
      Эта зловещая видимость близкого расстояния, о которой я говорю, поначалу не была столь очевидной. Усадив меня на поверхность, которая, как я почувствовал, была скорее песчаной, чем каменистой, мои похитители обмотали мне грудь веревкой, и несколько футов тащили меня волоком к какому-то неровному углублению в земле, и вскоре опустили меня куда-то вниз, обращаясь со мной довольно бесцеремонно. Целую вечность я стукался о каменные шероховатые бока узкого, высеченного в камне колодца, пока огромная, почти невероятная глубина не лишила меня возможности строить какие-либо догадки.
      Ужас от проводимого надо мной эксперимента все больше охватывал меня с каждой секундой, растянутой до вечности. То, что спуск сквозь эту отвесную твердую скалу мог быть столь бесконечным и не достигнуть центра самой планеты или что любая веревка, изготовленная человеком, могла быть столь длинной, чтобы окунуть меня в это дьявольское и, по-видимому, бездонное чрево преисподней, были рассуждениями настолько нелепыми, что легче было усомниться в собственных неумеренно-взволнованных чувствах, чем поверить всему этому. Даже сейчас я колебался, так как знаю, насколько обманчивым становится наше восприятие, если нарушается обычная точка отсчета. Но я абсолютно убежден, что до сих пор сохранял трезвую голову. По крайней мере, я не дополнял свое разгулявшееся воображение картинами достаточно мерзкими в своей реальности, которые являются плодом рассудочной иллюзии, где-то граничащей с галлюцинацией.
      Все это вместе взятое и было причиной моего первого небольшого обморока. Крайне высокая скорость спуска была тяжелым испытанием и положила начало последовавшему затем ужасному состоянию. Они очень быстро опустили эту бесконечно длинную веревку, и я сильно ободрался о шероховатости сужающихся к низу стен колодца, когда рухнул на дно. Одежда моя изорвалась в клочья, я чувствовал, как все тело было покрыто ссадинами и кровоподтеками, вызывающими мучительную боль. Тут же я ощутил едва поддающуюся определению смесь запахов: всепроникающий запах сырости и затхлости, удивительно непохожий ни на что из того, что мне приходилось встречать до того, и скорее напоминающий острый аромат пряностей и благовоний от курений фимиама, что придавало всему элемент насмешки.
      Затем произошел странный перелом в моей психике. Это было ужасно, отвратительно и не поддавалось никакому описанию. Меня охватило настоящее исступление — совокупность кошмара с дьявольщиной. Внезапность его была апокалиптичной и демонической — в один момент я погружался, испытывая адские мучения, в этот узкий колодец-пасть с миллионами впивающихся в меня острых зубов; однако в следующее мгновение я высоко парил в ущельях ада на крыльях летучей мыши, то свободно покачиваясь в воздушных потоках, то устремляясь вниз сквозь милю безграничного затхлого пространства, взмывая на головокружительную высоту к безмерным вершинам освежающего неба, то судорожно окунаясь в засасывающие низины алчущего, отвратительного вакуума… Слава Богу за милосердие, что не допустил тех царапающих когтями фурий сознания, которые чуть было не лишили меня дара умственных способностей, хищнически терзая мою душу! Та передышка, какой бы короткой она ни была, дала мне силы и здравый ум, чтобы пересилить еще более сильные спазмы необъятного страха, которые, притаившись, ожидали меня на моем пути наверх.
      Я медленно приходил в себя после того жуткого полета через мрачное пространство. Процесс этот был бесконечно болезненным, окрашенным фантасмагорическими и невероятными сновидениями, в которых мое состояние — я был связан и с кляпом во рту — нашло необычное воплощение. Природа этих сновидений была для меня совершенно недвусмысленной, пока я переживал их; потом стала смутным пятном в моих воспоминаниях, а вскоре и вовсе приобрела только общие очертания в связи с ужасными событиями — истинными или воображаемыми — которые затем последовали. Мне пригрезилось, будто меня охватила громадная, жуткая лапа: желтая, волосатая, с пятью когтями. Она выросла откуда-то из-под земли, чтобы поймать и поглотить меня. Когда я приходил в себя и хотел воспроизвести изображение этой лапы, мне казалось, что это сам Египет. Во сне я оглядывался на события предшествующих недель. Я видел, как мало-помалу, тонко и коварно меня искушает и опутывает своими сетями вампир-дух из древненильских заклинаний — некий дух, который существовал в Египте до появления человечества и будет существовать, когда человечества не станет.
      Мне виделся ужасный и отвратительный древний мир Египта и его вызывающая суеверный страх связь с гробницами и храмами мертвых. Мне виделись призрачные процессии жрецов с головами быков, собак, кошек и козерогов; призрачные процессии, тянувшиеся нескончаемым потоком по подземным лабиринтам и дорогам вдоль колоссальных профилей, рядом с которыми человек выглядел мухой. Они предлагали богам, которых невозможно описать, жертвы, которые язык страшится назвать. Каменные колоссы шли всю ночь и гнали стада ухмыляющихся сфинксов вниз, к берегам бесконечно тянущихся стоячих смоляных рек. А позади всего этого я видел невыразимую злобность первобытной некромантии, черной и амфорной, алчно жаждущей меня во тьме, чтобы подавить мой дух, осмелившийся насмехаться над ней, осмелившийся вступить с ней в состязание. В моем, еще находящемся в полузабытьи, сознании приобрела свои черты некая мания зловещей ненависти и преследования. Передо мной предстала черная душа Египта, избравшая и зовущая меня невнятным шепотом; манящая и соблазняющая, увлекающая ярким блеском и чарами сарацинской внешности, и одновременно толкающая вниз, в подземное кладбище, к ужасам мертвых и тайне фараонского сердца.
      Потом лица в сновидениях стали напоминать человеческие, и я увидел своего проводника Абдула Раиса в одеянии фараона с полуулыбкой Сфинкса на лице. И я знал, что это лицо было лицом Хефрена Великого, с высеченным на нем Сфинксом, весьма напоминающим его самого. Хефрена, который построил главный храм с несметным количеством коридоров, проложенных, по мнению археологов, в загадочном песке и неизвестном камне. И я взирал на длинную худую и негнущуюся руку Хефрена; длинную, худую и негнущуюся руку, какую видел у диоритовой статуи в Каирском музее — статуи, которую нашли в главном храме — и удивился, что не закричал, когда увидел, что это Абдул Райс… Та рука? Она была отвратительно холодной и стискивала меня; то был холод и теснота саркофага… это сжимал меня как в тисках, до спазм, сам Египет, который не мог оставаться в памяти… Это был черный, как беззвездная ночь, Египет-некрополь… та желтая лапа… и такая жуткая молва о Хефрене…
      Но тут я начал просыпаться — или по крайней мере переходить в иное состояние, так сказать, менее сонное, чем было до этого. Я вспомнил кулачный бой на вершине пирамиды, коварных бедуинов и их нападение на меня, мой жуткий спуск на веревке в бесконечные каменные глубины с головокружительным раскачиванием веревки и погружением в прохладную пустоту опьяняющей гнилости. Я почувствовал, что лежу на сыром каменном полу и веревки врезались в меня с такой силой, которую никак нельзя было ослабить. Было очень больно, и мне показалось, что я ощутил, как слабый поток воздуха овевает меня. Многочисленные порезы и ссадины, которые я получил во время падения в колодец, невыносимо ныли. Это ощущение усиливалось до жалящей, жгучей остроты, и любого, самого осторожного движения было достаточно, что все мое тело начало пульсировать от острой и мучительной боли.
      Когда я повернулся, то почувствовал, как дернулась натянутая веревка, на которой меня спустили сюда, и пришел к выводу, что она все еще достигала поверхности. Держали ее до сих пор арабы или нет, я не имел ни малейшего понятия; я также не мог сказать, на какой глубине нахожусь. Но я знал, что меня окружает ночная темнота, так как ни один лучик лунного света не проникал сквозь мою повязку на глазах. И все же я не настолько доверял своим чувствам, чтобы принять в качестве доказательства то, что находился здесь бесконечно долго.
      Будучи уверен, по крайней мере, в том, что нахожусь на значительном удалении от поверхности непосредственно под отверстием, я не очень решительно предположил, что местом моего заключения, возможно, стала подземная часовня древнего фараона Хефрена — Храм Сфинкса — может быть, какой-нибудь внутренний коридор, который мои гиды-проводники утаили от меня во время утреннего посещения и из которого я мог бы без труда убежать, найди я дорогу к перекрытому ходу. Это было бы блуждание по коридору, напоминающему лабиринт, но это было бы не сложнее тех ситуаций, из которых я когда-либо выпутывался.
      Первое, что мне необходимо было сделать, — это освободиться от пут, кляпа и повязки на глазах. Я знал, что это не будет для меня сложной задачей, так как более тонкие знатоки, чем эти арабы, пробовали испытать на мне различные приемы в течение моей долгой и разнообразной карьеры в качестве автора и исполнителя трюков. Однако успеха они никогда не добивались.
      Потом мне пришла в голову мысль, что арабы могли предусмотреть такой вариант событий и напасть на меня при любом признаке возможного избавления от связывающих меня веревок. Было вполне вероятно, что они держали веревку в руках. Конечно, при условии, если считать само собой разумеющимся тот факт, что я нахожусь действительно в хефреновском Храме Сфинкса. Отвесное отверстие в своде, где бы оно ни было скрыто, вряд ли находилось на большом удалении от современного входа около Сфинкса, если, по правде говоря, оно вообще не было скрыто от любопытных глаз, так как вся площадь, доступная туристам, не столь уж велика. Я не заметил ничего подозрительного, пока блуждал здесь днем, но знал, что вполне мог не разглядеть этот вход среди дрейфующих песков.
      Пока я лежал так на каменном полу, обдумывая все это, я почти забыл об ужасах, которые пережил при спуске в этот бездонный, похожий на пещеру колодец, о том, как раскачивалась веревка, на которой я висел, что довело меня впоследствии до состояния комы. Моя мысль сосредоточилась только на том, как бы перехитрить арабов, и я естественно, настроился на то, чтобы как можно скорее освободиться, приложив максимум усилий к тому, чтобы не насторожить своих похитителей и не выдать тем самым намерение избавиться от них.
      Однако принять решение гораздо легче, чем осуществить его. Необходимы несколько предварительных попыток прояснить ситуацию: вряд ли можно добиться успехов без значительных усилий, а значит и движений. И я не удивился, когда, после особенно сильного рывка, веревка, свертываясь спиралью, стала падать на меня. Очевидно, подумал я, бедуины обо всем догадались и отпустили свой конец, ничуть не сомневаясь в моих заблуждениях относительно действительного входа в храм.
      Перспектива была не из радостных — но я бывал и не в таких переделках и не сдавался. Не намерен я был отступать и на сей раз. Сейчас мне было необходимо прежде всего освободиться от оков и положиться на свою ловкость и изворотливость, чтобы уйти из храма целым и невредимым. Любопытно заметить, насколько безоговорочно я поверил в то, что нахожусь в храме Хефрена рядом со Сфинксом, не слишком глубоко под землей.
      Но вера эта быстро пошатнулась. Во мне вновь ожило мое первоначальное опасение о сверхъестественной глубине и дьявольской тайне в связи с обстоятельством, от которого я испытывал еще больший ужас и которое приобрело еще большую значимость, несмотря на мой, казалось бы, мудрый план. Я уже упоминал о том, что падающая веревка свертывалась на мне и вокруг меня. Я заметил, что она все еще продолжала скатываться, что было бы невозможно, будь она обычной длины. Стремительность ее падения нарастала лавинообразно, и вскоре она огромной кучей лежала на полу, наполовину завалив мое тело увеличивающимися петлями. Вскоре она полностью поглотила меня, я исчез под ее спиральными витками настолько, что мне трудно стало дышать.
      Мои надежды вновь рухнули, и я тщетно пытался избавиться от ощущения безысходности, неотвратимости надвигающейся беды. Дело не в том, что меня терзали мысли о том, насколько я мог все это выдержать, не только о том, что жизнь, казалась, медленно покидала мое тело. Главное заключалось в том, что я понимал — и слишком хорошо, — что означает такая неестественная длина веревки, и сознавал, какое расстояние отделяет меня от поверхности Земли. В таком случае мой бесконечный спуск и болтание на веревке имели место в действительности, и теперь я должен беспомощно лежать в этой ужасной дыре почти у центра Земли. Такое подтверждение моих первоначальных предположений было невыносимо. Это было слишком. Бог проявил ко мне милость — я второй раз впал в забытье.
      Когда я говорю о забытье, то не подразумеваю отсутствие сновидений. Наоборот, отключение сознания означало сновидения столь отвратительные, что они почти не поддаются описанию. Боже мой!.. Если бы я не читал так много по египтологии прежде, чем приехать в эту страну, полную тайн и кошмаров! Мой второй обморок вновь заставил меня содрогнуться от ощущения того, что я нахожусь в этой стране с ее архаическими секретами. По какой-то гнусной причине мои сновидения обратились к древним мифам и представлениям о мертвых, о их временном обладании душой и телом за пределами этих загадочных гробниц и склепов, скорее напоминающих жилища, чем могилы. Я вспомнил в форме видений особую, тщательно продуманную, конструкцию египетских усыпальниц и чрезвычайно странные и леденящие кровь гипотезы о предназначении этих конструкций.
      Все, о чем эти люди думали — это смерть и загробная жизнь. Они действительно верили в воскрешение тела, что заставляло их с безрассудной тщательностью мумифицировать его и сохранять жизненные органы в сосудах около трупов. Они верили не только в воскрешение тела, но и в два других элемента: душу, которая, взвешенная и одобренная богом Озирисом, могла быть допущена на священную землю; и мрачную, зловещую «ка», которая вселяла страх и блуждала в небесах или на земле, требуя время от времени доступа к сохраненным останкам. Она поглощала пищу, преподносимую жрецами и благочестивыми родственниками в погребальной часовне, а иногда — ходили и такие слухи — забирала свое тело или его деревянную копию, которую всегда размещали рядом, и украдкой выносила его из гробницы с намерением, вызывающим особое отвращение.
      Тысячи лет покоились эти тела, уложенные в саркофаги, глядя остекленевшими глазами, ожидая посещения «ка», ожидая того судного дня, когда Озирис возвратит на прежнее место «ка» и душу и поведет дальше легионы окоченевших мертвецов из домов вечного сна, находящихся глубоко под землей. Это должно было быть чудо второго рождения — но не все души к этому допускались. Некоторые гробницы считались оскверненными, в чем следовало усматривать либо нелепые ошибки, либо злодейски обдуманные нарушения правил погребального обряда. Даже в наши дни арабы шепотом говорят о неосвященных сборищах и отвратительных культах и службах, творимых в забытых гробницах и посещаемых летающими невидимыми «ка» и лишенными душ мумиями.
      Возможно, самыми страшными легендами, от которых кровь стынет в жилах, являются те, что рассказывают нам о результате порочных склонностей и извращений разлагающегося духовенства той эпохи — смешанных мумий— искусственных соединениях человеческих туловищ и конечностей с головами животных в подражание древним богам. Во все периоды истории священных животных мумифицировали, чтобы освященные быки, кошки, ибисы, крокодилы и им подобные могли вернуться, когда наступит время, в еще большем великолепии. Но только во времена упадка Египта соединяли в одной мумии человека и животного только во времена упадка, когда не до конца была понята сущность «ка» и души.
      Что случилось с теми смешанными мумиями, об этом не говорится — по крайней мере, совершенно точно известно, что ни одному египтологу их не удалось обнаружить. То, что рассказывают арабы, слишком нелепо, на это нельзя полагаться. Они даже намекают на то, что царь Хефрен — тот, что воздвиг Сфинкса, Вторую пирамиду и главный храм — живет глубоко под землей. Он вступил в брак с царицей-вампиром Нитокрис и правит мумиями, не похожими ни на человека, ни на животное.
      Именно они — Хефрен со своей супругой и их странными полчищами умерших гибридов — явились мне в видениях, которые постепенно сгладились в памяти. Но самое ужасное из них было связано с вопросом, который я задал себе вчера, глядя на высеченную из камня великую загадку пустыни и интересуясь, на какой глубине может тайно соединяться с ней храм, расположенный неподалеку. Тот вопрос, столь невинный и причудливый тогда, приобрел в моем сне неистовое и истерическое безумие… какую же колоссальную и вызывающую отвращение ненормальность первоначально представлял собой Сфинкс?
      Мое второе пробуждение — если это было пробуждение — это воспоминание о совершеннейшей мерзости, которая ни с чем в моей жизни не может сравниться, кроме одного случая, происшедшего гораздо позже. А надо сказать, что жизнь моя была полна приключений, которых хватило бы на многих. Помните, я потерял сознание, заваленный лавиной падающей на меня веревки, бесконечность которой вскрыла ту катастрофическую глубину, на которой я находился. Теперь, когда восприятие вернулось ко мне, я уже не чувствовал на себе ее груза и, поразмыслив, понял, что, хотя я до сих пор связан, с кляпом во рту и повязкой на глазах, какая-то сила сбросила с меня прямо-таки удушающие пеньковые кольца, чуть было не погубившие меня. Значение происшедшего медленно доходило до моего сознания. Несмотря на это, я бы вновь впал в забытье, если бы к этому времени я не достиг такого состояния эмоциональной депрессии, когда никакие новые страхи не могли ничего добавить. Я был наедине… с чем?
      Прежде чем я мог начать терзать себя новыми размышлениями или сделать еще одну попытку освободиться от веревки, еще одно обстоятельство стало очевидным. Мое тело было истерзано болью, и казалось, будто я весь покрыт толстым слоем запекшейся крови от многочисленных порезов и ссадин. Грудь моя вся горела, будто какой-то громадный злой ибис долбил ее клювом. Несомненно, сила, сбросившая с меня веревку, была враждебной и начала терзать все мои раны. Тем не менее, мои ощущения были как раз обратными тому, что можно было ожидать. Вместо того, что бы погрузиться в ад отчаяния, я почувствовал побуждение к новым действиям, так как теперь понял, что злые силы были явлением физически реальным, явлением, с которым мужественный человек мог встретиться на равных.
      Под воздействием этой мысли я с усилием потянул стягивающие меня узлы и использовал все свое мастерство, накопленное с годами, чтобы освободиться, как я неоднократно проделывал при свете рампы и под аплодисменты зрителей. Знакомые ощущения начали овладевать мной, и теперь, когда исчезла длинная веревка, во мне вновь появилась вера в то, что пережитые ужасы были всего лишь галлюцинацией, что никогда не было этого жуткого бездонного колодца с бесконечной веревкой. В конце концов, действительно ли я находился в храме Хефрена около Сфинкса? Забирались ли сюда эти подлые арабы, чтобы мучить меня, пока я лежал здесь беспомощный? В любом случае я должен освободиться. Надо развязать узлы, вытащить кляп, снять с глаз повязку, чтобы поймать хоть лучик света, просачивающийся из какой-нибудь щели! И тогда я действительно буду счастлив сразиться со злыми, коварными врагами!
      Как долго я освобождался от узлов и веревок, я не знаю. Должно быть, все это заняло больше времени, чем во время представления, так как я был ранен, измучен, обессилен испытаниями, через которые прошел. Когда в конце концов это мне удалось, я глубоко вдохнул прохладный, сырой, насыщенный вредными испарениями воздух, еще более ужасный теперь, когда я был без кляпа и повязки на глазах. Я почувствовал такую усталость, что не мог пошевелить пальцем. Так я лежал какое-то время, пытаясь вытянуть свое скрюченное тело и напрягая глаза в попытке хоть мельком увидеть луч света и таким образом определить свое местонахождение.
      Постепенно мои силы и подвижность вернулись ко мне, но глаза по-прежнему ничего не видели. Когда я, пошатываясь, поднялся на ноги, то начал оглядываться по сторонам, но повсюду натыкался на такую тьму, хоть выколи глаз, будто я все еще был в повязке Я попытался опереться на ноги, покрытые кровавой коркой под изо дранными в клочья брюками. Оказалось, что я могу ходить. Однако я не мог решить, в каком направлении двигаться. Очевидно, я не должен был идти наугад, чтобы не удалиться от входа, который мне предстояло найти. Поэтому я остановился, чтобы определить направление холодного и зловонного, с запахом окиси натрия, воздушного потока, который постоянно на себе ощущал. Приняв место его источника за возможный вход в пропасть, я приложил все усилия, чтобы держаться этого ориентира и последовательно двигаться в одном направлении.
      У меня были с собой спички и даже маленький электрический фонарик, но, конечно, карманы моей изодранной одежды были заранее освобождены от «лишних» предметов.