Глава 2

Гонолулу

Июль 1983

На закате солнца глава якудзы Ямага Разан смотрел на «Празднество мертвых» из окна своей квартиры в Вайкики. Он думал о женщине, которая умерла почти сорок лет назад. Все это время он не переставал любить ее.

Он смотрел на старинный обряд, который исполняли японские буддисты в серых кимоно и белых повязках на голове. Они пели и танцевали с мерцающими бумажными фонариками, указывая мертвым путь на землю для краткого свидания с живыми. Потом эти фонарики поплывут по воде, освещая мертвым их обратный путь в небытие.

Разан поглаживал шрам на левом плече и продолжал наблюдать, как танцоры кружились вокруг бамбуковой башни под звуки гонгов и флейт. Разномастная толпа все росла вокруг танцоров бон до тех пор, пока их почти совсем не стало видно. Гавайи — котел, в нем все кипит, смешиваются все расы. Белые, гавайцы, филиппинцы, самоанцы, китайцы. И японцы. Глава якудзы с неодобрением покачал головой. Он предпочитал расовую чистоту японцев, однородность, которая придавала нации единство.

Гавайи — смесь культур. Гавайи — социальная радуга. «Чепуха и пустословие», — как говаривала его мать. Прямо по Гилберту и Салливану, любовь к которым пыталась она ему привить. Вспомнились строчки из «Гондольеров»:

"Когда каждый что-то являет,

Нет никого, кто был бы ничем".

Разан не хотел ехать на Гавайи. Поездка, первая из Японии за многие годы, была вынужденной. Покинуть страну и тайно встретиться с американцами было необходимо для того, чтобы удержать его группировку якудзы от развала и сохранить свой «остров», свою территорию в Японии и на Дальнем Востоке. Он боролся против времени и перемен — своих смертельных противников.

Внутри его группировки, среди ее молодых членов уже не было абсолютного уважения и преданности оябуну, главе, что когда-то было непререкаемым законом. Только жестокостью и деньгами можно было держать их в узде.

И был еще лидер соперничающей банды, жестокий, амбициозный и более молодой Урага. Война между гангстерскими группировками Ураги и Разана разгорелась месяц назад, непримиримая, смертельная. Тысячи кобунов, солдат, были вовлечены в нее с обеих сторон, потери тоже были велики. Сам Разан чудом спасся при покушении на него. Победитель в этой войне получит возможность контролировать самый доходный японский бизнес: наркотики, порнографию, азартные игры, рэкет; и главенство в преступном мире, положение, которое долго удерживал Разан.

На полицию и прессу обрушилось общественное мнение. Люди требовали прекратить эту войну, на которой слишком часто убивали ни в чем не повинных прохожих. Из огнестрельного оружия. Для этой войны, самой свирепой войны преступников, которую когда-либо переживала Япония, традиционного оружия: мечей, ножей, веревок и огня — было уже явно не достаточно.

Но огнестрельное оружие в Японии было запрещено, и приняты суровые меры против его незаконных владельцев. В результате сотни членов якудзы были арестованы. За финансами подпольного бизнеса тоже стали тщательно следить. Романтического ореола тайны, который когда-то вовлекал в подпольный бизнес политиков, бизнесменов и видных деятелей из спортивного мира, уже больше не существовало. Даже высокопоставленные исполнительные директора акционерных обществ, которые раньше прибегали к услугам Ямаги Разана и других оябунов для того, чтобы держать в узде акционеров на заседаниях, теперь предпочитали обходиться без из помощи.

После окончания второй мировой войны Разан был свидетелем достаточного количества стычек подпольных группировок, чтобы понять, что эта война — совсем другое дело.

— Никогда доходы не были столь высоки, — сказал он однажды лейтенанту своей группировки, — и никогда так не искушали. Жадность молодых, таких, как Урага, питает их мужество. Все готовы пойти на что угодно, лишь бы испытать наслаждение богатством.

Разан принял решение единолично. Подобные обстоятельства десять лет назад заставили его и другие якудзы распространить свое влияние за пределы Японии, в Азию, Австралию и, помимо всего прочего, на Гавайи — золотую точку слияния Востока и Запада. И на американский материк, чтобы получить и там свою долю феноменального успеха японского бизнеса. Полиция на Гавайях доставила им немало хлопот, вынуждая якудзу работать в основном в японском землячестве, которое с легкостью было взято под контроль. На американском же материке Разану и другим оябунам не давали развернуться как полиция, так и угроза столкновения с американским преступным миром. Нужно было платить дань кое-каким американским группировкам, чтобы беспрепятственно провозить наркотики через их территорию для продажи японцам. В те же времена якудза довольствовались тоненьким кусочком огромной головки сыра, которую представляли собой Соединенные Штаты Америки.

Просто выжить было недостаточно. Из теперешней гангстерской войны Разан вынес убеждение, что ничто так не важно, как равное партнерство с американским преступным миром, который, кстати сказать, пронизал и легальные структуры и уже подбирался к американским политикам. Он собирался бросить вызов будущему и осуществить свое самое заветное желание. Он уничтожит эту бесчувственную свинью Урагу и станет самым мощным оябуном, когда-либо существовавшим в Японии.

Ямаге Разану было за шестьдесят. Это был мужчина с тонкой фигурой, довольно длинным носом и густыми седыми волосами, одевался он подчеркнуто элегантно. Но в этот вечер он был босиком и одет только в фундоши, длинный кусок белой ткани, пропущенный между ног и несколько раз обернутый вокруг талии. Его тело густо покрывали татуировки: многоцветные драконы, цветы, птицы. Спина его была украшена портретом вооруженного мечом самурая — картина, наносившаяся на его тело в течение месяца специальными бамбуковыми иголками для татуировки. Только его лицо, шея, кисти рук и ступни ног оставались нетронутыми.

Он был оябуном самой большой в Японии группировки якудзы, преступного синдиката, называемого Шинануи-Кай (огонь таинственного происхождения), насчитывавшей более одиннадцати тысяч человек в различных отделениях Японии и за границей. Он завладел властью и с несокрушимой энергией, силой и террором удерживал свое положение. Он был очень дисциплинирован, обладал сильной интуицией и всегда действовал с непоколебимой уверенностью. Как оябун он не признавал ничьей воли, кроме своей, и был очень жесток.

Если годы ослабили тело Разана, то дух его они укрепили, придали ему убежденность в возможности добиться успеха во всем, за что бы он ни брался. Даже те, кто ненавидел его или боялся, должны были признать, что Разан являлся прирожденным лидером, способным подчинять себе и вселять уверенность во всякого, кто вверял ему свою судьбу.

Он держался в стороне от других — он был непрошенным гостем в мире смертных.

Он никогда не фотографировался и не бывал на людях.

Его дух с каждым годом становился только сильнее: говорили, что он мог чувствовать затаившихся врагов, проникать в будущее, предсказывать чью-либо смерть. Некоторые даже утверждали, что убить его невозможно.

Разан отвернулся от танцоров бон, прошелся по комнате, лишенной каких-либо украшений и мебели, за исключением соломенных матов на полу и зажженных бумажных фонариков, свисавших с потолка и стен из рисовой бумаги. Его глаза остановились на маленьком огоньке, теплившемся в бра в угловом алькове. Ни его квартира в небоскребе, ни его семь домов в Японии ничем не отличались в обстановке. Все они, согласно японской традиции, были суровы и пустоваты, в них было только то, что он считал прекрасным или полезным.

В руках он держал сосновую шкатулку, ее черная лакированная поверхность была усыпана золотыми пылинками. В шкатулке лежала голова куклы и кинжал, врученный Разану адмиралом Ямамото, автором и исполнителем дерзкого рейда на Перл-Харбор. Голова куклы была от хина-нинджио, набора из пятнадцати кукол, олицетворявших старинную знать и членов японской императорской семьи. Это все, что у него оставалось как напоминание о той женщине, которую он все еще любил.

В алькове он встал на колени, отложил шкатулку в сторону и начал составлять цветочную икебану, ее самую любимую. Это непреднамеренная композиция — свободно расположенные розовые розы и одинокая ветка хвои. Он точно знал, что делать с каждым цветком, с каждой веткой, какой угол наклона придать ей. То, что раньше, в начале его изучения языка цветов, проходило через его сознание, с годами стало инстинктивным.

Спустя полчаса Разан сгруппировал цветы и зелень в три ясно обозначенные линии, склоненные вправо, линии, символизирующие небо-человека-землю, три уровня космоса. Высшая красота, скрытое изящество, достигнутые за счет величайшего самообладания и с минимумом затраченного материала.

Теперь, чтобы закончить поминовение женщины...

Он зажег палочку благовоний перед цветами и вынул кинжал из черной шкатулки. Его ручка была покрыта акульей кожей, серебряную головку эфеса венчала вычеканенная буква "Я", лезвие было настолько острым, что могло порезать до крови даже при легком прикосновении к нему.

С кинжалом в правой руке Разан закрыл глаза и прижал кинжал плашмя к своему лбу. Женщина. Он открыл глаза и заскрежетал зубами. Сейчас.

Он приподнял большим и указательным пальцами левой руки верхнюю губу и обнажил десны. Правой рукой схватил рукоять кинжала и решительно полоснул себя лезвием по десне чуть выше зубов.

Он окаменел от боли. Ноздри расширились и побелели. Вены вздулись под кожей на висках и на шее.

Он глотал кровь, неотъемлемую часть своей клятвы, ибо верил в святость и необходимость для своего здоровья того, что он делает. Пальцем правой руки он слегка нажал на лезвие кинжала, который переложил уже в левую руку. Он ждал. Когда палец окрасился кровью, он аккуратно просунул его под верхнюю губу и приложил к ране на десне. Держа кровоточащий палец на надрезе верхней десны, он слегка сжимал и разжимал зубы, тридцать шесть раз, чтобы успокоить свои мысли и унять кровотечение.

Разан положил кинжал в шкатулку и взял голову куклы. Окровавленным пальцем он провел по круглому лицу, глазам, лбу и рту куклы.

— У самурая, — говорил ему пламенный Ямамото, — первый центр силы, который называется силой змеи, расположен внизу позвоночника. От него каналы управления идут вверх по всему позвоночнику и через голову к верхней губе. Концентрация на этом центре оживляет тело воина, успокаивает его мысли и наполняет его внутренней силой. Она придает воину непоколебимую, да, именно непоколебимую, веру в себя.

Клятва, скрепленная кровью из центра змеи и руки, которая держит меч. Нет ничего более священного.

Женева, Швейцария. 1945. Тогда Разан видел ее в последний раз. В комнате отеля в Каруже, средневековом районе города с фонтанами и пивными, он держал в объятиях шестнадцатилетнюю девочку.

— Не говори ерунды, — сказал он. — Ты не умрешь. Я закончу свои дела, и мы вернемся в Японию...

— Я никогда не вернусь в Японию.

Ее печаль разрывала ему сердце.

— Я умру вдали от моей страны. Я знаю, это правда.

— Послушай меня. Я об этом позабочусь, ты не умрешь. Никто не причинит тебе зла. Обещаю тебе.

Она коснулась его лица своей маленькой ручкой.

— Обещай мне, что ты отвезешь прядь моих волос в Японию и похоронишь там. Скажи, что ты это сделаешь для меня. Я больше ни о чем тебя не прошу.

— Я...

Она попыталась встать перед ним на колени. Он удержал ее. Но ее слез он унять не мог.

Наконец, так как он знал, что будет ее любить столько, сколько длится вечность, он пообещал ей на крови из центра силы змеи, и не смог сдержать данного ей обещания. Что сделано, того не переделаешь. Женщина. Ее имя было в облаке его души, и он чтил его денно и нощно.

Разан вытер кровь со своего маленького рта куском белой шелковой ткани и посмотрел через плечо в окно, выходящее в парк. Скоро танец танцоров бон закончится, и буддисты понесут зажженные бумажные фонарики на берег, чтобы пустить их в море. Он зажег фонарик в честь женщины, как он обычно это делал в Японии. Там он тоже пускал зажженные фонарики в воду.

Несколько секунд он был во власти своей памяти, в светлой печали, которую принесла ему мысль о женщине. Она навечно оставила след в его душе.

Разан протянул руку, чтобы потрогать розовую розу, и в это мгновение понял, что ему нужно выйти с фонариком из дома. Немедленно. Пересечь улицу и получить благословение для фонарика у одного из буддистских священников. Затем пронести его через парк и выйти к Куин-Серф-Бич. Дойти до моря. Там он и пустит фонарик для нее, как он делал это каждый год после ее смерти.

Встреча с американцами здесь, в этой квартире, была назначена на одиннадцать часов вечера. У Разана оставалось еще около трех часов. Даже если он будет идти не спеша, как он и ходит обычно, он дойдет до берега и обратно меньше чем за час. Ему нужна помощь женщины: мертвые наиболее почитаемы духами и могут, управлять доброй или злой судьбой. В Японии мертвые могущественнее живых, и о них всегда нужно помнить.

Разан вышел из алькова, дал команду телохранителям, прошел в спальню и начал одеваться, одновременно раздумывая, не слишком ли он рискует, выходя на улицу. Но в конце концов, это — краткая прогулка по парку и назад. Это очень просто. Два вооруженных телохранителя его проводят. Для большей безопасности можно взять Корейца. Он тоже должен был принять участие во встрече.

Разан облачился в темный летний костюм, белую рубашку, черный галстук и вернулся в альков. Там он отломил одиноко стоящую розовую розу, прикрепил ее к бумажному фонарику и обернулся к телохранителям и Корейцу, ожидавшим его у раздвижной двери.

Ни один не проронил ни слова, когда они покидали квартиру. К этому всех приучил Разан. Молчание — это дисциплина. Молчание позволяет женщине прорасти в нем.

Во влажных сумерках Алекс Бендор и члены ее клуба любителей бега заканчивали пробежку в одну милю по колено в воде на Куин-Серф-Бич. Они тренировались для участия в ежегодном «Заплыве в открытом море» на Вайкики, который проходил обычно в сентябре; двухмильный забег по воде Санс-Суси-Бич до Дюк-Каха-намоку-Бич. Она бежала третьей позади Рамона, лидера команды, поджарого молодого филиппинца с повязкой на голове и в красной футболке с надписью «Живи — не думай».

Алекс увлекалась бегом, но Рамон был настоящим фанатиком. Он вообще мало что делал, только посещал петушиные бои да ухаживал за своей машиной. Быстрый темп, который он задал, был вполне ей по силам. Это отвлекало от мыслей о сыне, Саймоне, который должен был вернуться из Японии и уже на день опаздывал. Никакие уговоры Алекс не могли удержать его от поездки туда. Саймон должен был отблагодарить женщину, которая спасла ему жизнь. Ненависть Алекс к этой женщине, пославшей его в Японию, была безмерной.

Рамон неистощим. Он не снизил темпа после того, как они выбрались из воды. Он повел за собой Алекс и остальных сначала по почти пустынному пляжу, затем по парку Куин-Серф. Мимо двух мальчишек в коротких футболках, играющих в волейбол, мимо мерцающих светлячков, роящихся у оснований королевских эбеновых деревьев, мимо хохочущих гавайцев, запускающих гигантские воздушные змеи в темнеющее небо.

«Боже Праведный, — подумала Алекс, — этот ублюдок действительно нас доконает. Он собирается пробежать с нами по парку Капиолани, а это еще миля и три четверти».

Устав и почувствовав судорогу в правой икре, Алекс пропустила вперед трех бегунов.

Боже милостивый, только не дай Саймону умереть в Японии.

— Меня тревожит, — сказала она своему сыну, — то, что, может быть, ты поступаешь так, руководствуясь ложным мотивом. Давай разберемся в этом, детка. Ты любишь хватать тигра за хвост, ты сам это знаешь.

Саймон был профессиональным вором. Он говорил ей, что в минуты чрезвычайной опасности он способен на такое, что в обычной обстановке просто невозможно. Только в риске он видит смысл жизни.

Он взял ее руки в свои и нежно сжал.

— Это то же самое, что ходить по канату без страховки. Я должник Эрики: она спасла мне жизнь, и это значит, что часть меня принадлежит ей. Теперь, если я не возвращу себе эту часть, я возненавижу ее, а я этого не хочу. Благодарность — тяжелая ноша, особенно для меня. Хорошо, ты не одобряешь, что Эрика...

— Я не говорила, что она мне не нравится.

— Алекс, Алекс. Разве я не вижу? Ты порой смотришь на нее та, будто хочешь оторвать ей губы. Мне бы хотелось, чтобы вы поладили. Ты ей нравишься.

— Я думаю, что ты любишь ее за нас обоих. Между тем ее сестра сидит в дерьме по уши, и ты можешь погибнуть, вытаскивая ее оттуда.

Саймон отвел взгляд.

— У меня нет выбора. Если бы не Эрика, я бы погиб. Ее сестре грозит то же самое, если не вытащить ее из Японии. Наше правительство не поможет, а правительству Японии наплевать.

Он посмотрел на мать.

— Самое трудное для меня, моя хорошая — это просто оставаться здесь и наблюдать за происходящим.

Со слезами на глазах Алекс обняла его.

— Эрика спасла, и Эрика погубила. Думаю, что со временем я смогу научиться любить ее, но сейчас она того не стоит. Меня совсем не привлекает перспектива получить тебя в целлофановом пакете. Думаю, что осуществить то, что ты задумал, будет чертовски трудно. Но, кто не рискует, тот не пьет шампанского.

Он усмехнулся и нежно провел кулаком под ее подбородком.

— Не беспокойся, со мной все будет в порядке. Я, как Ван Гог. Что бы ты мне ни говорила, у меня входит в одно ухо, да там и остается.

Никаких драматических сцен прощания. Никаких слов. Саймон, может быть, останется в живых, но Алекс не пережила бы прощания с ним — это точно. Она бы просто рассыпалась перед ним на кусочки. Она так любит его! Однажды утром она проснулась в своем роскошном доме, который они снимали в районе Монт-Танталус в Гонолулу, и почувствовала, что он уехал. Едва дыша, она встала с постели, оделась в домашний халат и поспешила вниз, в его комнату.

Пусто. Кровать убрана. Утренний свет проникал сквозь стеклянные раздвижные двери спальни, за которыми был виден аэрарий, построенный из норфолкской сосны собственными руками Саймона. Все на своих местах в комнате такой же аккуратной, как и сам Саймон. Бумаги, которые он оставил, тоже были аккуратно разложены на три стопочки на белом письменном столе. Алекс посмотрела на них сквозь слезы. Завещание Саймона, страховки, ключи от депозитных сейфов, имущественные документы, чековые книжки. Письмо к адвокату, нотариально заверенное, назначавшее Алекс одним из двух душеприказчиков Саймона.

Долгое время она просидела на краю его кровати, оцепенело глядя поверх блестящего от дождя леса в сторону Японии.

Алекс Глэдис Бендор была шестидесятитрехлетней женщиной, очень высокой, с серыми бдительными глазами на продолговатом лице и крашенными светлыми волосами. В июльскую жару она носила короткий хлопчатобумажный спортивный свитер серого цвета, белые шорты и кроссовки. К бедру ее был всегда пристегнут шагомер для точной фиксации ее каждодневных пробежек и прогулок. Она жила на Гавайях уже тридцать лет, была вдовой и владела книжной лавкой в торговом центре Вайкики. Во время второй мировой войны она была блестящим дешифровалыциком. Это была работа, которая давала ей чувство превосходства над другими людьми, не потому что она была посвящена в какие-то секреты, а потому что эту работу мог выполнять один из тысячи.

Достигнув Капиолани-парка, по которому проходил маршрут их пробежки, она заметила, что Рамон сбавил темп и перешел на бег трусцой, а потом и на шаг. Слава Богу. Пробежка окончена. Пора идти домой, скинуть с себя все эти мокрые вещи и быстренько опрокинуть рюмочку сухого мартини. Но прежде остыть. Это непреложный закон Рамона.

Они шли за ним медленным шагом рядом с беговой дорожкой, освободив ее для любителей джоггинга и бегунов других беговых клубов. Пробегающий мимо окликнул Алекс, она подняла руку, устало его поприветствовала, и он тут же скрылся в сгущающихся сумерках. Ее лэндлорд. Тридцатилетний суперделец, приехавший на Гавайи всего шесть лет назад из Мэриленда. Теперь на острове ему принадлежало недвижимости более чем на двести миллионов долларов. Два сердечных приступа и настойчивость Алекс убедили его сбросить лишних шестьдесят футов, сократить свой двадцатичетырехчасовой рабочий день и начать заниматься бегом.

Алекс и сама начинала бегать с опасениями. Высокое кровяное давление, лишний вес, привычка выкуривать до двух с половиной пачек сигарет в день и опухоль в правой груди пугали ее до дрожи. Опухоль оказалась доброкачественной, но пять дней ожидания, чтобы узнать это, были самыми долгими днями ее жизни.

Именно тогда Саймон решил ею заняться. Он знал к ней подход. Ни один из них не любил, чтобы им командовали. Каждый руководствовался своими собственными побуждениями и гордостью, которая предполагала некоторую дистанцию между ним и другими людьми. Каждый нежно любил другого.

Он начал с подкупа. Если она продержится год — новый «мерседес». В конце шести месяцев — тысяча долларов за каждый фунт, который она сбросит. Он разработает комплекс упражнений и диету и проследит за ней. Сам он придерживался строгого режима и диеты, позволявшим ему находиться в хорошей физической форме, как и тогда, когда он был чемпионом своей гавайской школы по гимнастике.

Ежедневно Алекс глотала горсть витаминов и тщательно отмеренный маленькими дозами протеин, одновременно приучая себя к морковным пирожкам и еде без мяса. Она исключила из рациона холодную индейку, похудела на двадцать фунтов (сразу же за это получив с Саймона) и с удовольствием убедилась, что ее кровяное давление упало до нормы. Звон в ушах прекратился, а ишиас отпустил.

Заминка — остывание Рамона заканчивалось. Небольшая прогулка, несколько упражнений — и до завтрашнего вечера. Алекс пошла домой с Леонардом, смотрителем музея, и Глориеттой, бывшей школьной учительницей. Все больше беспокоясь о Саймоне, Алекс почти не участвовала в разговоре Леонарда и Глориетты. Они обсуждали достоинства пакалоло, гавайской, выращиваемой дома, марихуаны.

Насколько могла понять Алекс, они уже перепробовали все ее виды: Кона Голд, Пуна Баттер, Кауйа Электрик и самую действенную из всех — Майи Вовии. Что поделать, на Гавайях марихуана была самой прибыльной сельскохозяйственной культурой, превосходя такие отрасли, как производство сахара и переработка ананасов. Ни Алекс, ни Саймон ни разу даже не дотронулись до этой дряни. Слава Богу, Саймон не верил даже в аспирин.

— Смотрите, вон там, — сказал Леонард, указывая на толпу.

Алекс вгляделась в сумерки и увидела зажженные бумажные фонарики, кружащиеся рядом с гигантской индийской смоковницей.

— Танцоры бон.

Глориетта вздрогнула.

— Жутко все это, вот что я вам скажу. Мертвые возвращаются к живым. Мой папочка говорил, что, когда ты умираешь, кто-нибудь да бывает этому рад.

— Пение прекратилось, — сказал Леонард и усмехнулся.

— Надеюсь, что здесь все не так, как мы говорили.

Леонард и Глориетта потащили Алекс к танцорам бон и их зрителям.

— Они готовятся к благословению фонариков перед тем, как их пустить на воду, — сказала она им.

Празднество Мертвых. Празднество Фонариков. Ей показалось, что она видит лицо Саймона, а потом вместо него еще двоих людей, которых она любила и которые были уже мертвы. Она задрожала, поймав себя на ужасной мысли, жив ли Саймон.

Буддистские священники начали тихо благословлять фонарики, и толпа стала стихать. Слышались только хриплые голоса австралийских туристов.

Алекс нагнулась растереть свою затекающую икру и застыла на месте. Поначалу она подумала, что она ошиблась: постоянно думая о Саймоне, она, наверное, уже была близка к умопомешательству. Оставаясь в том же положении, она внимательно вслушивалась, вслушивалась всем своим существом. Страх начал заполнять ее. Как во сне, она медленно выпрямилась и повернулась на звук, звук постукивания. Постукивания кольцом на пальце о головку трости.

Ошеломленная Алекс уставилась на человека, который постукивал по трости. Он был за Леонардом, сразу позади него.

Ее ужас сменился яростью. В течение секунды нервы ее напряглись — она превратилась в тигрицу.

Резко повернувшись к шумным австралийцам, она выкрикнула:

— Черт вас всех возьми, тихо! Заткнитесь, заткнитесь, заткнитесь!

Истеричность в ее голосе парализовала их. Толпа в изумлении уставилась на нее, некоторые посторонились. У Леонарда отвисла челюсть. Глориетта неуверенно протянула руку к Алекс и тихо коснулась ее плеча. Алекс слышала шепот, слышала, как ее называют по имени, но она и человек с тростью ничего вокруг себя не видели...

Это выстукивание...

Алекс вспомнила одно из первых правил криптологии: каждый радист имеет свой почерк, такой же индивидуальный, как отпечатки пальцев, подделать его невозможно.

Она увидела за Леонардом де Джонга, пристально смотрящего на нее. Постаревшего, конечно, с морщинами на лице, опиравшегося на трость, но все такого же подчеркнуто элегантного, с длинным носом и голубыми глазами. На его губах играла улыбка.

Его сопровождали три человека. Двое были японцами с короткими волосами и суровыми неулыбающимися лицами; у одного, с фонариком, недоставало пальца. Третий был маленьким корейцем. У него были большие уши и одет он был в мешковатый серый костюм. На каждом запястье у него было по дорогому Ролексу. Алекс знала его. Как же его звали? Как же, черт возьми, его звали?

Де Джонг и Алекс смотрели друг на друга. Узнал ли он ее после почти что тридцати девяти лет?

И вдруг он потянулся рукой к правому уху. Она вздрогнула и взяла Леонардо за руку. Он спросил, не заболела ли она, а Глориетта, взяв ее за локоть, попыталась вывести из толпы. Но Алекс словно приросла к месту, даже не пошевелилась. Она и де Джонг, не отрываясь смотрели друг на друга; Алекс подняла правую руку и провела по пряди волос, скрывающей рубец на месте ее правого уха.

Седоволосый де Джонг молча кивнул. Узнал. Алекс почувствовала, что он как будто смотрит ей в душу с той же неизбывной жизненной силой, которая повергла ее в ужас почти сорок лет назад и ужасает даже теперь. Кореец, повернувшись к ней спиной, что-то сердито шептал де Джонгу.

Чувство опасности, подобно неожиданному удару в солнечное сплетение, пронзило Алекс. Она не ожидала увидеть де Джонга, а тем более де Джонга и Корейца вместе. Алекс повернулась и сказала что-то Глориетте, но слова застревали у нее в горле. Она снова обернулась посмотреть на де Джонга и его людей, но их уже не было.

Алекс поняла, что на нее снова объявлена охота, и преследовать ее будет человек, называющийся гайджином.

Глава 3

Манхэттен

Июль 1983

Саймон Бендор стоял перед огромным окном в своей спальне и смотрел на свое отражение в стекле. Он видел аккуратно наложенные на его грудь бинты. На нем были белые джинсы и зорис, резиновые сандалии, очень популярные на Гавайях. Кровавые царапины пересекали его лоб и левую щеку.

Он помассировал все еще болевший левый локоть. В высоких окнах отражались зеркальная стена и огромная старинная кровать. Рядом с одной из больших подушек лежала груда окровавленных бинтов. Вид бинтов, казалось, говорил, что эта боль будет длиться вечно. Боль делала день очень долгим.

Квартира находилась на тридцать четвертом этаже нового небоскреба, откуда открывался роскошный вид на Центральный парк и городской пейзаж. Не желая испортить этот вид, Саймон обходился без занавесок, наоборот, огромные окна были обрамлены свисающим мхом, высокими пальмами и гигантскими папоротниками. Меблировка была тщательно продумана. В комнате были английские и французские антикварные вещи и только несколько современных предметов, отобранных его матерью. Саймон звонил ей несколько минут назад, но не застал ни дома, ни в книжной лавке.