Глава первая

Владимир Ефимович Рощинский страдал тучностью. При росте ста семидесяти сантиметров он весил почти полтора центнера, что по мнению соседа делало его похожим на империалиста Черчилля. Не хватало только сигары.

Он родился накануне Пасхи и цыганка, гадавшая матери, предсказала, что ее сын будет знаменитым и богатым.

Он жил в зеленом деревянном домике, погруженный в неистребимую апатию, молчаливо, без надежды когда-либо изменить свое однообразное существование. Но с ним он уже давно свыкся и, как будто назло всему миру, нес свою персону по жизни с неподражаемым достоинством, что опять же тому же соседу дало повод прозвать его толстопузым павианом.

В привокзальном киоске, где работала его хорошая знакомая Анна Авдеева, Рощинский покупал свежие газеты. Проходил в дальний конец перрона, садился на уже обжитую скамейку и подолгу сидел на ней, провожая и встречая редкие электрички. Газеты в это время он не читал, оставлял на вечер, чтобы уже лежа в постели, не спеша, насладиться успокаивающим нервы чтивом.

В каком-то смысле он был таинственной личностью. В приморском городе он появился внезапно — в один прекрасный апрельский день, на такси, с небольшим чемоданом в руках. Никто никогда не видел, чтобы Толстяк завозил в дом мебель или какую-то необходимую в быту утварь. А объяснялось все просто: он приобрел дом вместе со всеми его потрохами — добротной, из орехового дерева, немецкой мебелью, посудой, садовым инвентарем и, конечно же, ванной и телефоном.

Когда жилье Рощинского погрязало в пыли и мусоре, он звонил Авдеевой, и та, дважды в месяц, за «полставки» вычищала и вылизывал каждый, даже самый потаенный, уголок обители. По субботам стирала постельное и нижнее белье, гладила его рубашки, после чего разрешала увести себя в ванную. Это тоже был своего рода ритуал, которого Рощинский неукоснительно придерживался. Он с нетерпением ждал, пока Анна Александровна заканчивала работу, сам наливал в ванну горячей воды, добавлял в нее хвойного экстракта и, измерив термометром воду, довольный окликал женщину: «Аня, все уже готово! Я жду…»

Раскрасневшаяся и смущающаяся, она входила в ванную комнату, окунала в воду руку и, как будто сердясь, говорила ему: «Отвернись!» Он отворачивался к туалетной полке с полным набором импортного шампуня и покорно ждал. И когда на его босые ноги начинала литься горячая вода, он знал — Анна Александровна благополучно погрузилась в ванну.

С мочалкой и шампунем в руках Рощинский приступал к омовению своей прислуги. Сначала он тер ей руки, тщательно и сосредоточенно, как будто счищал с них следы дегтя, потом переходил на шею, грудь. Он любовался не по годам ладной фигурой женщины, иногда щекой прикасался к ее теплому влажному телу и с оттенком старомодной галантности нежно целовал ее в плечо, гладил ее большие коричневые соски, живот и то место, из-за которого начинаются войны и случаются гениальные открытия. На большее он не претендовал: возраст и целый букет недугов были для полноценного секса непреодолимой преградой. И когда процедура заканчивалась, он, пыхтя, ставил перед ванной меховые тапочки. Потом он их возвращал себе под кровать, но по субботам они были неизменным аксессуаром банного дня.

После того как с его помощью она облачалась в стеганый японский халат, Рощинский оставлял ее одну перед зеркалом. Пока Анна Александровна сушила феном волосы и приводила в порядок лицо, хозяин готовил ужин. Себе — геркулесовую кашу-размазню, для сотрапезницы — гренки с сыром и бананами. Иногда — омлет с ветчиной или жарил куриное филе с аджикой. Затем они пили чай и смотрели телевизор. Иногда Рощинский доставал из бюргерского буфета бутылку ликера «Мокко», и они из маленьких серебряных рюмочек причащались им, словно после исповеди.

В десять вечера — и ни минутой позже или раньше — посиделки заканчивались, и хозяин дома клал на стол перед Анной Александровной пятьдесят долларов. Вначале она искренне отказывалась брать «такие крупные деньги», но постепенно он ее приучил к столь щедрому вознаграждению.

Дважды в год они посещали оперный театр и в такие дни Рощинский надевал свой необъятных размеров костюм-тройку, в нагрудный карман пиджака засовывал уголок белого платочка, а на грудь — непомерной длинны бордовый, с криво повязанным узлом галстук…

Вот и все, пожалуй, развлечения, которые Рощинский себе позволял и которыми на протяжении всей последующей недели питал свое воображение. Спроси его кто-нибудь о том, почему за столь малопроизводительный труд он вознаграждал так щедро, Владимир Ефимович, вероятно, ответил бы сакраментальным: «За удовольствие надо платить».

Однако, прежде чем положить ставку своей прислуге, он тщательно подсчитал, во сколько обойдутся ему такие визиты в течение года. При этом он не выпускал из виду свое некрепкое здоровье, тоскливое одиночество и прихоти жизни, от которых, увы, никто не застрахован.

Ближе Авдеевой у него в этом городе никого не было, а потому в своих расчетах относительно оплаты ее услуг он не мелочился. Иногда даже подумывал увеличить единовременную ставку до семидесяти долларов. Впрочем, расходы эти могли быть и в два, и в пять раз больше, что так же не было бы обременительно для его бюджета, им же самим на глазок оцененного в… Впрочем, он и сам толком не знал, сколько у него этого бюджета.

Однажды она его спросила — почему он не обзаведется семьей и был ли он когда-нибудь женат? Долго надувал щеки Рощинский, вроде бы не ответить — можно обидеть эту замечательную женщину, а ответить — значит, всколыхнуть воспоминания, которые и без того ядовитой змеей каждый вечер кусают его душу.

— А ты пойдешь за меня замуж? — вместо ответа спросил Толстяк.

Авдеева тоже не из находчивых. И тоже отгородилась от него долгой паузой.

— А мы с тобой, Володя, и так вроде бы как вместе живем. Да и в наши годы…

— Да перестань ты, Аннушка, кокетничать, ты еще молодая женщина, и тело у тебя как у девушки…

Она зарделась, ей такие разговоры ни к чему.

— У меня одна забота — вырастить Татьяну, выучить…

— Так вся жизнь пройдет, а результат?

— Она выйдет замуж, родит внука…

А у Рощинского от таких разговоров все внутри скисло и ему позарез захотелось остаться одному. И когда Авдеева уехала и он остался наедине с пустой тишиной, первой мыслью было достать старый альбом и пострадать над ним. Хотя понимал, насколько это опасно так пристально вглядываться в свое прошлое. И все же какое-то горько-сладостное чувство его одолело и он, отдыхиваясь от натуги, открыл нижний ящик комода и извлек оттуда фотоальбом, в жестком коричневом переплете. И долго держал его на коленях, медлил, словно пловец, не решающийся войти в холодную воду. А рука оказалась быстрее его опасений: перевернула обложку и взгляд лег на небольшую черно-белую фотографию, на которой они со Златой, в первый год женитьбы, стоят на фоне раскидистого ливанского кедра, что в Никитском ботаническом саду. Он в светлой сетчатой футболке, она в полосатом платье, пляжной с бахромой панаме, из под которой виднеется затененное лицо.

У Златы большие черные глаза и маленький нос и полные, словно резцом художника исполненные губы.

Рощинский провел ладонью по фотографии, затем нагнулся и прижался щекой к изображенным на снимке милым существам. На других фотографиях тоже Злата: в зимнем пальто с большим меховым воротником, в котором прячет лицо. Но улыбка заметна и, кажется, она освещает все пространство вокруг нее. А вот и он собственной персоной — сорокалетие, которое они отмечали в ресторане «Пекин»…А кто же их фотографировал? Наверное, официант или же сам завзалом, с которым у Рощинского были деловые отношения. Затем пошли фотографии ее матери, тетки — никого уже нет в живых. Похороны близких, рождение дочери…Ага, вот и дочурка Ника, она в теплом меховом капюшончике на коньках. Стоит нетвердо, потому что абсолютно не спортивная, тонкие ножки в раскорячку, на лице смешливость от своей неуклюжести. «Сколько ей тут лет? — спросил себя Рощинский. — По-моему, это 66-й год, я еще работал на авиационном заводе. А, вот и ты, голубчик собственной персоной, после лагеря, худой, как щепка…сейчас бы мне эту кондицию…»

И наконец, он дошел до того, самого последнего снимка, который он получил от фотографа, работающего на полставки в санатории «Самшит». Черноморское побережье пленяет, но последнее изображение любимых на фоне субтропического пейзажа — самый устрашающий круг ада. Под снимком надпись: «Гагры, 1988 год». Он положил альбом на подоконник и отправился на кухню пить сердечные капли. И чтобы нервы привести в равновесие, принял две таблетки релаксатора. Потом он прилег на диван и, ощущая подступающую легкость и теплоту к сердцу, воздушно поплыл.

Его очаровывал и звал куда-то сладостный сон. Как будто на сочинском автовокзале он провожает на экскурсию Злату с дочерью Никой — голубоглазой, стройной девчушкой. На ее голове пляжная, с большими мягкими полями и бахромой, шляпа, затеняющая, как у матери, лицо, когда они со Златой были в Крыму…

Они обе стоят в густой тени шелковицы, в руках у Златы пляжная сумка, на которой она сама вышила крестиком их московский дом на Старом Арбате.

Во сне он точно знает, что провожает своих любимых в последний путь, но никак не может найти слова, чтобы это им объяснить. И от этой невысказанности его томит страшная тоска и он взглядом пытается что-то им сказать, но в это время подъехал красно-синий экскурсионный автобус «Торпедо». Верх у машины был открытый и потому он долго смотрел на удаляющиеся головы своих милых сердец и махал, махал им рукой.

Во сне он знает, что из этой поездки на озеро Рица возвратилась только полуистлевшая в огне пляжная сумка, в которую какой-то человек какого-то государственного учреждения сложил все, что осталось от его Златы и Ники. Среди вещей — босоножка дочери. Она источает запахи гари. В газетном клочке он нашел золотую розочку с гранатом, которую он подарил Злате на ее тридцатилетие.

После гибели в автомобильной катастрофе любимых людей, Рощинский превратился в ходячий ледяной склеп. А чтобы не сойти с ума, он подолгу сидел один в комнатах и слушал любимые старинные романсы Златы: Вертинского, Козина, Изабеллы Юрьевой и более поздние — в исполнении Брегвадзе…Они, как сладкий сон, дурман очаровывали и пьянили его воображение, делая действительность более или менее сносной для дальнейшего существования.

Однажды, в особенно синий вечер (а такие вечера бывают в середине апреля), он прошел по знакомой, засаженной жасмином и липами улице и по деревянным мосткам спустился к морю. Слева, ближе к спасательной станции, он давно облюбовал оранжевую скамейку, повернутую в сторону горизонта. Компанию ему составили вороны с чайками и нырками. Вороны что-то отыскивали в морских водорослях, которые в изобилии выбросил на берег последний шторм, чайки, семеня своими субтильными лапками, ловили на ходу мошкару. А сколько в них было стройности и грации! И, наверное, не меньше сиротливости и непреходящего чувства голода…

Рощинский смотрел на море, на далекие маяки и ждал заката солнца. И, глядя на светило, к нему пришла странная догадка, каким-то мистическим образом связанная с ним самим и с ТЕМ, ради чего он последние годы жил и чему верой и правдой служил. Он думал, возможно, не новую, но для него, безусловно, впервые открывшуюся мысль: эта безумно раскаленная, непередаваемо животворная и так необходимая всему сущему звезда, рано или поздно погаснет. Случится это через миллион или миллиард лет — это неважно, важно другое: наступит ничто и это ничто, спроецированное из того непостижимого далека, назначает всему другую цену.Что-то обесценивает до нуля, а что-то подымает до гигантских расценок. Материальное, конечно же, девальвирует, а дух, душу наполняет особым смыслом, особой гармонией.

И он подумал, как будто это произойдет еще при его жизни, что тогда их пути со Златой никогда не сойдутся в другом мире и это было для него буквально непереносимым чувством. И чтобы не думать, Рощинский, обратил свой взор на играющих в футбол подростков, их нехитрые финты, окрики, смех — и все встало на место: море осталось обычным морем, чайки — птицами, а не жертвами вселенского катаклизма и солнце — слепящим глаза шаром, который через минут сорок скроется за горизонтом. А пока это представляет собой непередаваемо прекрасное зрелище, между прочим, навевающее сладкую печаль, ибо они со Златой и Никой не раз провожали на этом пляже заходы солнца…Возможно даже, сидели на этой самой скамейке…Да нет, слишком много с тех пор прошло времени, дождей, восходов и закатов…

И как-то незаметно его мысли перекочевали к собственной жизни, делам мирским, будням, от которых, как ни фантазируй, никуда не уйдешь. Прикинул, что надо, по возвращении домой, купить на ужин, и не забыть зайти в аптеку, ибо запас корвалола почти уже весь кончился. И не мог он не вернуться мыслями к тому, что захоронено под пустой собачьей будкой и вспомнив об этом, ругнул себя за лень, беспечность и дал себе слово — завтра же сходить в охранную фирму и установить в доме сигнализацию.

Вернувшись домой, Рощинский зашел в кладовку, бывшую коптильню, и запер за собой дверь. Он сел на старый диван, с выступающими пружинами, и так сидел, бездумно глядя на замутненное, узкое оконце на противоположной стене. Затем он, подняв с земли позеленевший от времени примус, отложил его в сторону и, взяв в руки саперную лопатку, принялся копать. То, что он хотел найти, было зарыто на глубине сорока-пятидесяти сантиметров. Это был небольшой целлофановый пакет, из которого он вынул еще один перетянутый бечевкой сверток и стал его разворачивать. На диван легли пачки долларов и Рощинский, послюнявив, пальцы принялся пересчитывать деньги. Их было много, и потому закончил он работу не скоро, его короткие толстые пальцы не очень проворно справлялись с ревизией.

Пересчитав и уложив пачки на место, он аккуратно их опустил в ямку и присыпал желтоватым песком. Притоптал ногой грунт и сверху кинул кусок толи, а на нее — примус…Он подумал, чтобы такую же ревизию провести основному его кладу, сокрытому во дворе, но отложил затею — устал, слишком волнительный был день…

Ему вспомнился один разговор с Авдеевой. Это, кажется, было на третью субботу, когда он с ней рассчитывался за уборку. Возможно, к этому вопросу ее подвигли 50 долларов, которые он ей заплатил: «Вы, Владимир Ефимович, наверное очень богатый человек, если можете так много платить…» А что он ей тогда ответил? Что-то вроде отговорки: «Богатый Рокфеллер, а я так себе…Но милостыню просить не буду…» Не мог же он ей пересказывать одиссею с советскими облигациями, которые он скупал по дешевке и складывал в пухлые чемоданы. Они находились у него под кроватью, были сборниками пыли и Злата часто его за это ругала. Да и не верила, что когда-нибудь этот «бумажный хлам» себя окупит сторицей. Идея в общем-то простая, как выеденное яйцо. Рощинский был неглупым человеком и прекрасно понимал, что советская власть взятое в долг у населения, обязательно вернет не в этом, так в следующем году.

Играя на человеческом стремлении иметь синицу в руках сегодня, Рощинский развернул широкую кампанию по скупке облигаций займа 1948-1957 годов. Часто бывая в командировках, он обзавелся посредниками, которые поставляли ему искомые бумаги, да и на стройках, на которых работал, он легко находил кандидатов поменять ценную бумагу в сто или двести рублей на бутылку пива или стограммовку, которые по утрам для некоторых дороже родной мамы. И пришла пора или, как он про себя говорил, — настал момент истины, когда государственные сберкассы стали скупать облигации по номиналу. Вот тут и открылись пыльные чемоданы Рощинского, а из них выпорхнули тысячи, сотни тысяч рублей, которые он тут же переводил в золото и драгоценные камни. Но не только из этого складывались его капиталы: на появившиеся деньги он организовал не один цех по производству бижутерии, художественных свечей, женской одежды с люриксом и джинсовых брюк.

Расскажи он об этом Авдеевой, кто знает, как бы она отреагировала — может, эта праведница перестала бы к нему приходить, что для него было бы настоящей утратой.

…Он часто подходил к фотопортрету Златы, который в серебряной рамке висел в прихожей, и целовал его, гладил по стеклу рукой. В ящике трюмо остались ее вещи: маникюрный прибор, коробка с пуговицами, катушками ниток и маленькая подушечка с иголками. В углу, за шкафом, стояла старая швейная машинка, на которой она иногда шила, тоже осталась нетронутой, какие-то квитанции, записка, написанная ее рукой перед самым отъездом в Сочи: «Володя, пообедай без меня, я сегодня задержусь на лекции о международном положении». И много ее кофточек и платьев так и остались висеть в шифоньере, куда он почти не заглядывал. Боялся, что умрет от волнений.

Однажды наводя порядок на антресолях, он нашел маленький чемоданчик, в котором хранились вещи ее отца, тоже Владимира… Владимира Ароновича Непомнящего… Очень поношенная шапка-ушанка, кожаные коричневые перчатки с кнопками, тоже сильно потраченные временем, ибо их он привез после войны из Чехословакии, очки с черными дужками и часы в форме кирпичика — швейцарские, с отлупившимся никелем. И когда Рощинский повернул заводную головку вполоборота, секундная стрелка ожила и часы, после двадцатилетнего перерыва, снова начали отсчитывать вечность…И это больше всего поразило Рощинского. Все вещи тестя, кроме этих швейцарских часиков, он выбросил, а «кирпичик» положил на полку секретера. И не забывал каждый день их заводить…

И однажды, пребывая в страшной меланхолии, а было это на 8-е марта, он надумал изменить свою жизнь самым кардинальным образом. Он решил переместить свое бренное тело в те места, где они со Златой впервые встретились и где им было несказанно хорошо. Это был приморский городок на Балтике, куда он в молодости ездил отдыхать и где познакомился с москвичкой Златой. Тогда она была замужем за режиссером телевидения, но жизнь не сложилось и на этом перепутье и произошла их встреча. «А что меня в Москве, собственно, держит? — спрашивал себя Рощинский. — Да ничего, все, что мне нужно, у меня есть… А там море, улочка, где я ее впервые поцеловал, море, вдоль которого мы гуляли и любовались заходом солнца…Тишина и покой, а что мне еще надо?»

Однако не сразу он созрел для смены «площадок». Опять свою главную роль сыграл случай. Один из цеховиков, возглавлявший подпольную мастерскую по пошиву джинсов, попался в лапы ОБХСС. Это была женщина, очень деловая, но не очень стойкая. И потянула она за собой Рощинского. Начались допросы, очные ставки, из чего, впрочем, Рощинский не делал особой трагедии. Все-таки отвлечение от мрачных дум, хоть какое-то разнообразие… Но тем не менее боролся со следствием, идти за решетку не хотелось. Однако и «золотой» адвокат не помог: срок в общем-то пустяковый — год ИТК общего режима, но как урок — незаменимый.

Пожалуй, с тех пор в нем что-то изменилось, как будто вокруг него опустились какие-то плотные жалюзи и он остался наедине со своей оболочкой. И вывел для себя две, как ему казалось, бесспорные истины: никогда в делах не связываться с женщиной и никогда больше не попадать в тюрьму. Там постоянно горит свет, душно и унизительно.

Выйдя на свободу, он снова взялся за свое: его уже не устраивали случайные кольца или зубные коронки, золотые часы, переставшие ходить, золотые монеты — он все чаще и чаще стал заглядывать в антикварные лавки и ювелирные магазины. И как-то незаметно потянуло на старинные иконы. Для этой цели он даже обзавелся кооперативным гаражом, где с надлежащей подсветкой оборудовал неплохую галерейку. Сосед по гаражу не один раз у него допытывался: «Владимир Ефимович, не поторопились ли вы с гаражом, не купив машины?» На это Рощинский уклончиво отвечал: «Я уже пять лет стою в очереди и вот-вот жду извещение на „Жигули“. А вы ведь знаете, как порой бывает — машина есть, нет гаража, есть гараж, нет машины…»

Соседа такое объяснение вполне удовлетворило. Хотя любой мало-мальски наблюдательный автолюбитель сразу же заметил бы, что легче верблюда протащить в игольное ушко, чем Рощинского втиснуть за руль «Жигулей».

Однажды, зимой, поутру он заметил возле своего гаража натоптанное пятно, следы электросварки, дужку от навесного замка и открытую дверь… Рощинский ринулся вовнутрь гараж, отчетливо понимая, что стряслось худшее, что его галерея стала жертвой грабежа, а когда он увидел пустые полки, сердце его зашлось в удушье и, казалось, наступил конец света. Он опустился на холодный цементный пол и пришел в себя только под вечер. Владимир Ефимович отморозил ногу и щеку, на которой лежал на цементном полу.

Выйдя из больницы, он начал готовиться к отъезду. По объявлению нашел подходящий вариант с покупкой дома и в апреле, с небольшим чемоданом в руках, он прибыл в город своей мечты, не подозревая, что он же станет и его последней географической точкой пребывания на этом свете…

…Перед сном Рощинский вставлял в старенькую «Электронику» аудиокассету и под мелодии романсов и песен «прошлых лет» старался уснуть. Закрыв глаза и подтянув до подбородка одеяло, он уносился сознанием в мешанину образов — в свою прошлое, которое тихо исходило из динамика магнитофона: «Вечер, шумит у ног морской прибой, грустно поют о прошлом волны…»

А волны и в самом деле шумели, но этого Рощинский не слышал: на разноцветном воздушном шаре он поднимался над зеленым полем, которое испещрено желтыми откосами и белыми, выгоревшими на солнце бесконечными дорогами…

Глава вторая

Рощинскому показалось, что к дому подъехала машина. Вытянув короткую шею, он стал выжидательно прислушиваться. Безотчетное беспокойство подняло его с места и он подошел к окну. Однако кроме нахохлившегося куста сирени и части забора он ничего там не увидел и это, успокоив душу, заставило вернуться на место. Он продолжил пить чай из большой чашки, без сахара, вприкуску с белыми сухарями. Но снаружи опять что-то громыхнуло, дверь с шумом распахнулась и через мгновение на пороге нарисовались незваные гости. Их было четверо: двое в милицейской форме и столько же в гражданском одеянии.

— Кто тут Рощинский Владимир Ефимович? — довольно развязно спросил тот, на ком была надета капитанская форма.

— Допустим, это я, — отодвигая от себя кружку, смиренно ответил хозяин дома, и с трудом поднялся с табуретки.

— Обыск, — объявил ему. — А это, — жест в сторону гражданских, — понятые, прошу любить и жаловать…

— Как обыск? — ослабевая в коленях, промямлил Рощинский.

— Обыкновенный, законный, — отрезал капитан. — И хочу предупредить, что добровольная помощь органам может смягчить вашу участь и избавить моих людей от лишних трудозатрат…Поэтому давайте без обиняков…где у вас тут запрятано золотишко, брильянты и прочая зелень?

Под старой клетчатой рубашкой Рощинского заструились липкие ручейки пота. Его полное одутловатое тело начала забирать дрожь.

— Хотелось бы знать, по какому праву произвол? — едва сдерживая себя, спросил он. — Я что — преступник или вы имеете основания для…

— Пианиссимо, господин Рощинский! — сказал тот, который в милицейской форме. — Ничего страшного пока не произошло, нас интересует лишь то, что нажито нечестным путем. Где ваш тайник?

Рощинский видел, что в действиях непрошеных гостей была какая-то суетливость, так противоречащая обстоятельности сыска. А он-то это уже проходил…

— Все при мне, — он хлопнул себя по ляжкам, изображая на лице полную отстраненность от мира. Про себя подумал: «Мы напасали, а вы пришли да взяли…У долговязого такая рожа, что сама на пулю нарывается.» — Нет в моем доме никаких тайников…И не мешало бы взглянуть на ордер, если, разумеется, таковой у вас имеется…

Ему сунули под нос бумажку и он увидел неразборчивую печать и подпись прокурора, сделанную хоть и витиевато, но обыкновенным «шариком». «Ни один уважающий себя законник шариковой ручкой такую бумагу подмахивать не будет», — сказал себе Рощинский и ощутил некоторое облегчение.

Шмон начался с комнаты, примыкающей к кухне. Он заметил, что у того, кто с лейтенантскими погонами и который так бесцеремонно роется в комоде, не сходится ворот милицейской форменки. Она ему явно мала. Правда, галстук это почти скрывает, но сбоку, особенно когда этот тип наклоняется, хорошо видна не застегнутая верхняя пуговица.

Рощинский взглянул в окно и на обочине дороги увидел темно-синий джип с толстым, выдвинутым вперед никелированным бампером.

Он незаметно, на полшага, придвинулся к окну и это позволило ему расширить сектор обзора. Дальше улица была пустынна, не считая подростка, гоняющего на велосипеде. «Сейчас, сизые голуби, я сыграю вам мыльную оперу в одном акте», — пообещал гостям Толстяк и, схватившись за сердце, начал падать на стул.

— Отставить цирк! — рявкнул капитан и откинул на затылок фуражку. — Лейтенант, дайте подозреваемому воды…

Тот, у которого форменка не по росту, кинулся на кухню, где через мгновение зашумела в кране вода. Рощинский сквозь полуприкрытые веки видел, как к нему приближался лейтенант с ковшиком в руках. Он впился взглядом в массивный перстень, надетый на средний палец «милиционера». Машинально про себя отметил: «Червонное золото с агатом, огранки кабошон».

Рощинский отпил глоток воды, глубоко вздохнул и в ноздри ударил кислый перегар, смешанный с табачными запахами. От отвращения его передернуло. Последние сомнения покинули хозяина дома: «Меня трясут „кровельщики“, органы работают солиднее…А это обыкновенный гоп-стоп…»

— Оклемался, дед? — дернул его за плечо капитан.

— Вон в том ящичке лежит нитроглицерин, — обратился Рощинский к тому, кто поил его водой.

— Мы тебе не «скорая помощь», — кривая ухмылка сломала часть лица капитана. И Владимир Ефимович разглядел в ее изломе превосходные белые зубы. «Зверь, — подумал он, — такой сыч вопьется клыками и спасибо не скажет.»

Он видел как из шкафа стали вылетать его простыни и пододеяльники, как чужие руки скидывали с вешалок его большие тяжелые одежды, бросали их на пол, ходили по ним. Один из гражданских, как будто нарочно, топтался на белой, в синюю полоску, сорочке Рощинского.

Из задней комнаты вышел второй «милиционер» и, обращаясь к «капитану», сказал: «Здесь одно старое барахло…Что будем делать с телеаппаратурой?»

— Все тащите в машину! — рукой, в которой была зажата сигарета, он указал на стоящие в углу телевизор с видеомагнитофоном. — Прощупайте все углы и устройте шмон в кладовке…Не верю, чтобы у этого барана оказался пустой курдюк…

— Может, чтобы дядя стал разговорчивее, позвать на помощь нашего правдолюбца?

— Не возражаю…Давай его сюда, — с готовностью поддакнул «капитан». — Мне тоже кажется, что этот пикадор собирается корчить из себя молодогвардейца…

Один из гражданских, сухой как вобла, достал из-за пазухи небольшой паяльник и начал глазами искать розетку. Вскоре Рощинский почувствовал запах раскаленного металла, который однозначно исходил от «правдолюбца». Он понял: промедление для него хуже смерти. Он был способен на многое только не на пытку. Его правая рука, которая была ближе к окну, сунулась за штору и, нащупав шероховатый рисунок обоев, заскользила вверх… Затаив дыхание и прикрыв глаза, он взял в руки нечто, приподнял, как поднимают пальто, прежде чем снять его с вешалки, и уже не таясь, с шумом выдернул руку из-за шторы. На непрошеных гостей хищно глянул трехствольный обрез бельгийского «франкота». Узрев это дивное диво, «капитан» колебался лишь мгновение. С криком «кабан, брось пушку!» он рванулся к окну. И почти дотянул до него, однако, в этот момент правый ствол обреза грозно брызнул волчьей картечью. Ковер сплошь покрылся осколками былой роскоши Рощинского — антикварной люстры с 3682 хрустальными подвесками. Выстрел был настолько убедительный, что вся банда, как по команде, распласталась на полу.

Рощинский восседал на стуле, устроив тяжелый ствол обреза на его спинке. Он видел как «капитан» сгруппировался для прыжка. Толстяк сквозь зубы процедил: «Предупреждаю, я не в том настроении, чтобы отвешивать вам поклоны…»

Мысленно он выбрал новую мишень, по которой , с целью устрашения, будет стрелять: большое овальное зеркало, висящее в простенке между дверью и бельевым шкафом.

Начал допрос с «лейтенанта».

— Я спрашиваю, сосунок, по чьей наводке сюда притащились?

Однако вопрос повис в воздухе: главарь с ловкостью степного кота перевернулся на спину и в руках у него заворонел пистолет. В сноровке они почти уравнялись: выстрелы прозвучали одновременно, хотя бас «франкота» поглотил вероломный фальцет браунинга. Картечь прошла по касательной с вытянутой рукой бандита, оторвав от нее пистолет вместе с пальцами. На зеркало легли густые пятна крови. Зажимая раненую кисть, «капитан» начал рвать зубами рукав форменки. «Ага, каторжник, — подумал Рощинский, — это в их привычках по всякому поводу клацать зубами…»

— Ну, я жду… — голос его выровнялся, в нем уже не было угрозы и натиска. — Чистосердечное признание облегчит вашу участь, — процитировал Толстяк недавно сказанное «капитаном».

Чтоб ты сдох, кабан! — главарь поднял умытое кровью лицо. — Мы могли тебя давно пришить, но не были уверены, что сами найдем металл…

Голос его был глухой, однако слова звучали довольно отчетливо. Он продолжал:

— На твоем месте мог оказаться любой другой, но именно на твоей харе написано, сколько унций золота и каратов находится в твоем зобу.

— А что ты скажешь, маргофон? — обратился Рощинский к «лейтенанту».

— Я не в курсе, — с пионерской готовностью откликнулся ряженый милиционер. — Идея его, — он указал на раненого главаря, — его идея, моя машина, а это — статисты…

«Капитан» перестал рычать и бить истерику. Почти смирившись с участью, заметил:

— Мы тебя, кабан, застолбили при покупке платинового портсигара…И нам все равно, кто оказался бы на твоем месте. Решили сходить к тебе…

Рощинский с олимпийским спокойствием стал перезаряжать обрез. Два патрона он взял в коробке стоящей на подоконнике.

— К вашему сведению, орлы, я не покупал портсигар, а лишь к нему приценивался. Так что вы меня не за того приняли…А сейчас давайте-ка выворачивайте свои карманы, сымайте обувку и ремни со штанов. Только делайте это как можно шустрее, у меня немеет палец на курке…

Но ведя разговоры, Рощинский на мгновение выпустил из виду малозаметного, с испитой рожей, «понятого». Тот быстрой ящерицей приблизился к Толстяку и взмахнул рукой. Но, видимо, Бог берег хозяина дома: в последний миг он ухватил глазом длинный голубой клинок, змеей приближающийся к его сонной артерии. И «франкот», словно живое существо, мгновенно отреагировал на опасность. Его стволы сместились вправо и один из них в упор расстрелял нападавшего.

Человека отбросило назад, что-то липкое, неопределенного цвета разлетелось по сторонам. «Лейтенант» от такого зрелища аж взвыл. Он отвел взгляд от человека, который на его глазах остался без головы. И только Рощинский, не меняя позы, спокойно взирая на происшедшее, заявил: «Теперь, надеюсь, вы понимаете, что тут не рождественская распродажа шмоток…»

Главаря по приказу Рощинского обыскал второй «понятой». На ковер легли ключи, зажигалка, пачка сигарет, портмоне, из которого посыпались деньги и какие-то бумажки. Толстяк видел, что обыскивающий человек свое дело делал недобросовестно и он ему попенял: «Слышь, маргофон, ты не стесняйся, поройся у него в нагрудных карманах…» И верно, в одном из карманов милицейской тужурки находилось удостоверение и несколько визитных карточек.

— Давай это добро сюда, — приказал он «понятому». — И даю вам на сборы две секунды…Убирайтесь, пока я не передумал…

Он держался из последних сил. Его несло по какому-то жуткому кругу и, казалось, еще немного и центробежная сила оторвет ему голову. Он уже почти был без сознания, когда банда уносила ноги. Когда затихли шаги, он вдруг обмяк, придавленный к стулу какой-то чудовищной силой. Из его свинцово-тяжелых рук выскользнул и стукнулся об пол обрез.

И сам хозяин дома, потеряв равновесие, тряпичной куклой отдался силам гравитации, упав на бок рядом со стулом.

Сколько времени он пролежал без сознания, Рощинский не знал. Пришел в себя уже в сумерки. Он долго не мог понять, где он и что делает на полу. Но, увидев рядом безголовое туловище человека, он все вспомнил. Его начал бить озноб и Толстяк снова погрузился в муторное беспамятство. Ему мерещился огромный крокодил, в широко открытую пасть которого залетали маленькие с синими крылышками птички. Он поднял камень и запустил им в крокодила, но тот вдруг превратился в «капитана»…

Когда Рощинский окончательно пришел в себя, он пополз на кухню и каким-то неимоверным усилием воли дотянулся до полки с лекарствами. Потом он согрел чайник и выпил несколько чашек крепкого чаю. С трудом передвигая ноги, он вышел в другую комнату и начал набирать номер телефона Авдеевой.

…Он долго держал в руках трубку, прислушивался к назойливо громким гудкам и не мог решиться позвонить. Труп, находящийся в другой комнате, нес угрозу всей его более или менее устоявшейся жизни.

Рощинский положил трубку на рычаг, потер рукой грудь, где ныло и страдало сердце, взглянул через окно, за которым по-прежнему царила сиротливая будничность. Он поморщился, покашлял в кулак, как бы разгружаясь от остатков пороховой гари в легких, и снова взялся за трубку. И когда в ней послышался ровный, но с вопросительной интонацией голос Авдеевой, он сказал:

— Аня, видно, циклон приближается, сердце… а может, нервишки пошаливает… — он помолчал, прикрыв веки. — У меня кончился «седуксен», привези что-нибудь успокоительное.

Встретил Авдееву на крыльце. На ней был темно-синий английского покроя костюм, к которому так подходили ее русые волосы, забранные сзади в «пирожок», скрепленный простенькой заколкой. Однако в глазах светилась настороженность, причину которой, наверное, и она сама еще не знала.

— То, что ты сейчас услышишь, воспринимай как идиотский фильм, — Рощинский обнял женщину за плечи и попридержал на самом пороге. — Аня, дальше не ходи, дело серьезное и, боюсь, с ужасными для меня последствиями.

— Ты так говоришь, как будто убил человека…

— Ты не ошиблась, — Рощинский рукавом рубашки вытер вспотевший лоб. — Здесь, в моем доме, действительно произошло убийство.

Он увидел как Авдеева отступила от двери и тяжело опустилась на крыльцо. Закрыла руками лицо и так сидела до тех пор пока Рощинский не закончил рассказ.

— У меня просто не было выбора…Нож того ублюдка был настолько близко от меня, что я почувствовал, как он разрывает мне сонную артерию…

— И ты никого из них раньше не знал? Значит, все произошло случайно? Какой-то сумасшедший дом, — женщина заплакала.

— Плачь не плачь, а труп надо из дома убирать. Самому мне с этим не справиться…

— И ты для этого меня позвал? — Авдеева подняла заплаканное лицо, искаженное страдальческой гримасой.

— Да Бог с тобой, Аня! Да я…Я сам зубами потащу этого кретина, но никак не ты…Я о другом веду речь…Может, у тебя есть кто-то на примете, я хорошо заплачу…

Оба долго молчали.

Из водосточной трубы назойливо стучали капли, метрономом отсчитывая траурные доли такта.

— Надо заявить в милицию, все равно это добром не кончится. Да, ты убил человека, но у себя дома, защищаясь. Никто тебя за это судить не будет.

Рощинский поднял к небу лицо, обрамленное серебристой трехдневной щетиной, и с тоской смотрел на постепенно расчищающееся от туч небо.

— Это исключено, — жестко отрезал он. — Всего не объяснишь, но поверь, сделать этого я не могу. Я просто не выдержу следствия. Нет, это исключено…

Авдеева достала из кармана упаковку «седуксена» и выщелкнула из фольги две таблетки. Одну протянула Рощинскому. Тот взял лекарство и положил в рот.

— Моя Танька встречается с одним парнем…Алик Пуглов. Может, его попросить?

— Чем он занимается? Человек должен быть… — с языка чуть не сорвалось слово «порядочный». — Главное, чтобы он потом не сболтнул лишнего.

— Не знаю. Лично мне он не симпатичен. Нигде не работает, но почти каждый вечер играет в казино.

— Похоже, у меня нет выбора, хотя не хотелось бы втягивать в историю тебя. Ты мне скажи, где этого Алика найти или дай его номер телефона.

— Я его не знаю, Танька в курсе…

— А в каком казино он ошивается? — после таблетки у Рощинского перестали дрожать руки, в груди наступало успокоение.

— Казино «Релакс», напротив универмага.

— Жаль, Аннушка, что не могу тебя пригласить попить чайку.

— Не до чая, Владимир Ефимович, — Авдеева взяла его руку в свою и посмотрела в глаза. Видимо, хотела в них что-то прочитать до конца.

— Иди, Аня, мне уже легче. Хорошее лекарство, моментально подействовало.

— Я тебе оставлю всю упаковку, — женщина протянула «седуксен».

— Все пройдет и зима и лето, — бодрился Рощинский, — пройдет и это…

— Не зря сегодня я видела сон…Покупала на рынке крупные черные ягоды. Это всегда к большим неприятностям, — Авдеева спустилась с крыльца и по невысохшей после дождя дорожке пошла в сторону калитки. А он смотрел ей вслед и проклинал себя за то, что ввязал ее в непосильное дело.

Толстяк вытащил убитого в коридор, предварительно укутав размозженную голову старыми газетами. Дверь в чулан была неширокая и Рощинскому пришлось как следует потрудиться, пока труп не оказался в бывшей коптильне, среди разного старого барахла. От физических усилий у него началась аритмия, в висках шумно заполоскалась кровь и он едва добрался до кровати.

Однако спал мертвым сном. Проснулся в девять часов вечера, когда солнце уже светило в окно из задней комнаты. Оно всегда там появляется перед самым закатом. Возвращение к реальности было тягостным, и он долго не мог собраться с мыслями.

Сполоснув лицо холодной водой, он принялся за уборку разгромленного жилья.

Собрал многочисленные осколки от люстры и зеркала, в которое угодила порядочная порция дроби. Ему было тяжело работать внаклонку и он часто, лежа на полу, делал передых. Потом мокрой тряпкой вытирал пол и стены, собрал стреляные гильзы и вынес их во двор, где под старым каштаном их и захоронил. Вычистил и смазал стволы «франкота», а перед тем как с ним расстаться, долго маял ружье в руках, словно это был малый ребенок…

В половине одиннадцатого позвонила Авдеева. Голос у нее был надтреснутый, но спокойный и это спокойствие передалось ему. Но звонила она не за тем, чтобы ободрить его, она сказала, что нашла фотографию, на которой Татьяна запечатлена вместе с Альфонсом Пугловым.

Договорились встретиться в кафе «Нептун».

Глава третья.

Надев черную старую шляпу и такой же старый потертый плащ, Рощинский отправился на свидание с Авдеевой. На улицах еще не горели фонари и город постепенно погружался в фиолетовые сумерки.

Авдеева ждала его возле кафе «Нептун», где они заняли одинокий столик в дальнем углу. Когда-то они сюда часто захаживали — в кафе всегда были отменный кофе и разнообразный ассортимент кондитерских изделий. Особенно оно славилось свежими пирожными и неповторимым фруктовым салатом.

Женщина вытащила из сумочки цветную фотографию девять на двенадцать и положила перед Рощинским. На снимке он увидел Татьяну и на голову выше ее широкоплечего малого. На нем были джинсовые синие брюки и кожаная коричневая куртка., из-под воротника которой выглядывала водолазка красного цвета. Единственное, что делало парня на фотографии не до конца выразительным — отсутствие на голове копны волос.

— Ничего, симпатичный, — сказал Рощинский, — только слишком маленькие уши. Моя мама говорила, что это признак короткого века.

Авдеева взяла в руки фотографию и стала ее рассматривать, словно видела впервые.

— Если верить всем приметам, можно сойти с ума. Мне в этом парне не нравится другое…Мне в нем не нравится абсолютно потребительское отношение к жизни.

— Этим ты сегодня никого не удивишь.

— Но ты с ним будь поосторожней. Он уже один раз сидел и в прошлом году опять чуть не загремел за решетку. Избил парня, который пригласил Татьяну танцевать. Отмечали его день рождения в ресторане…

Выйдя из кафе, они направились в сторону универмага. Издали он напоминал огромный светящийся куб. Понемногу на фасадах зданий стала проявляться неоновая реклама. Рощинский без подсказки заметил красный овал, в центре которого горела синяя надпись «Казино „Релакс“.

— Дальше я пойду один, — Рощинский положил руку на талию своей спутницы. — Я тебе позже позвоню…

— Будь осторожен, — предупредила Авдеева, — в таких заведениях много всякой шушеры. Если его там не застанешь, позвони мне, я постараюсь выпытать у Таньки его телефон.

Пуглова в казино не оказалось. Народу было немного — играли только два стола и одна рулетка, возле которой искали своего счастья две молодые пары. У дальней стены мерцали и переливались соблазнительными сполохами игральные автоматы.

Рощинскому понравилась спокойная обстановка и он, устроившись у стойки бара, заказал себе пятьдесят граммов джина и манговый сок. Он не спешил, надеялся дождаться Пуглова.

Загорелый бармен качал колбу с коктейлем и время от времени с абсолютным равнодушием бросал взгляды в сторону непрезентабельного посетителя. Удостоил его своим вниманием и распорядитель, одетый в черный смокинг, и Рощинский, чтобы не мозолить глаза снялся с высокого стула и, по утиному раскачиваясь, пошел на выход.

Пуглова он увидел в нескольких метрах от входа в казино. Тот вышел из только что подъехавшего такси. На нем был того же, коричневого цвета, кожаный пиджак, красная водолазка и синие джинсы. Но ростом он оказался значительно выше, чем выглядел на фотографии. И намного плотнее.

Рощинский его окликнул:

— Молодой человек, можно вас на минутку?

Пуглов остановился.

— В чем проблема, старина? Я перед игрой не подаю и не одалживаю, плохая примета…

— Спасибо, пока не нуждаюсь, просто к тебе, Алик, есть один вопрос.

— А мы разве с вами знакомы? — Пуглов вытащил из кармана сигареты.

— Заочно — да, но дело не в этом. Я на сегодняшний вечер ищу помощника.

Пуглов прикурил.

— Честно говоря, у меня сегодня другие планы. А если не секрет, по какому делу нужен помощник?

— По мокрому, — Рощинский не считал нужным ходить кругом да около.

— Ага…Любопытно послушать, какую ахинею мне перед игрой придется выслушать. Только не тяните резину…

— Я уже все сказал: надо похоронить одного сыча. Сегодня ночью, а не то завтра всему кварталу придется надеть противогазы.

Пуглов сбил с сигареты пепел и внимательно оглядел странного собеседника.

— Я конечно, могу, послать тебя в одно место, но прежде послушаю, какие нынче тарифы на внеурочное, и, надо полагать, нелегальное погребение.

Переход на «ты» не обескуражил Толстяка.

— Тысяча долларов. Пятьсот до и пятьсот после.

— Мне лучше, если одну до и одну после церемонии, — Альфонс выстрели окурком по проезжающей мимо «хонде». — А как насчет подставы? Меня ведь могут менты взять за задницу как раз в тот момент, когда я того сыча буду опускать в братскую могилу. Какие можешь дать гарантии?

— Гарантия — ночной тариф. А о безопасности позаботься сам.

— Допустим, но кроме этого мне хотелось бы чуть больше знать о своем деловом партнере, — кивок в сторону Рощинского.

— Вот моя визитная карточка, — Рощинский снял шляпу и, задрав кверху голову, помахал шляпой звездному небу.-Кроме вечности, сынок, ничего больше в этом мире стоящего нет.

— Простудишься, старина, — сказал Пуглов. — Через кого ты на меня вышел?

— Предположим, через одну замечательную женщину, у которой такая же, как она, симпатичная дочь.

— Через Авдееву, что ли? Это уже в масть…Ладно, где этот жмурик находится?

— В десяти минутах хода отсюда. Кленовая два, за дощатым зеленым забором.

— Шагай, батя, домой, а я схожу переоденусь. Кстати, чей транспорт? Я без колес…

— Я тоже.

— Тогда нас будет двое. У моего корефана «опель» с большим багажником. Нет возражений?

На лице Рощинского появилась нерешительность.

— Мне, конечно, не хотелось бы иметь дело с целой похоронной командой, но, если ты в своем дружке уверен, что ж, какие тут могут быть возражения.

— Хор! Сейчас половина двенадцатого, думаю, в полночь мы будем у тебя. А кстати, много в доме народу?

— Я да мыши под полом. Постарайся, Алик, не задерживаться, у меня сегодня был сумасшедший день…

Рощинский возвращался домой пешком. Он шел и думал о превратностях жизни. Его грызли сомнения — не слишком ли рискует, доверяясь этому в общем-то незнакомому человеку?

Возвратившись в свой дом, он прошел в комнату и, сняв со стены обрез, отнес его на кухню и спрятал за газовым баллоном. Затем, сделав звонок Авдеевой, коротко дал ей понять о разговоре с Пугловым.

Без пяти двенадцать послышался шум подъезжающего автомобиля. Через окно Рощинский увидел, как свет от фар полощется в кустах сирени. Скинув с ног тапочки, он влез в грубые, без шнурков, башмаки и направился во двор.

За воротами горели два огненных глаза. Движок работал почти бесшумно. Хлопнули дверцы машины и через мгновения в калитке показалась широкоплечая фигура, в которой он не сразу распознал Пуглова. Альфонс сменил экипировку: теперь на нем была надета шапочка с большим козырьком, а плечи обтягивал старый брезентовый плащ с башлыком.

— Отворяй, старина, ворота, — негромко сказал Пуглов.

Когда «опель» подъехал к самому крыльцу, из него неспешно вылез почти не уступающий Пуглову в росте широкоплечий малый. Как с картинки, подумал Рощинский: чернобровый, черноусый, с аккуратной стрижкой, словно только что вышел из салона красоты.

— Это Игорь Ройтс, — представил Пуглов своего товарища.

Однако Рощинский не подал ему руки. Он смотрел парню в переносицу и, хотя двор освещался одной лампочкой над входной дверью, Рощинский разглядел в глазах Ройтса баранье спокойствие.

— Идемте, — Толстяк развернулся и направился в дом. — Осторожно, здесь узкая дверь, — и он первым пропустил в кладовку Пуглова.

Перед ними лежало изрядно потрепанное человеческое тело. Вместо головы — кокон газет. И как в насмешку, на выбившемся клочке газеты каждый из них мог прочитать крупный заголовок: «Ни дня без убийств».

— Его надо во что-то запеленать, — вдруг заговорил Ройтс и Рощинский в его голосе отметил легкую вибрацию. — Не хотелось бы пачкать машину.

— Этого от вас никто не требует…Алик, помоги мне притащить из комнаты ковер.

Они прошли во внутренние помещения дома. Альфонс взялся за угол распластанного на полу шикарного паласа и тут же грязно выругался. Затряс рукой, словно его ужалила змея. К пальцам прилипло что-то непонятное, кроваво-желеобразное.

— Что б мне так жить, это же человеческий глаз!

Пуглов побежал на выход, едва сдерживая рвотные позывы. Вернулся с сигаретой в зубах, бледный, с мокрыми висками.

— Извини, батя, я никогда еще не держал в руках чужой глаз.

В дверях появился Ройтс.

— Этот ковер слишком толстый, — сказал он, — вместе с телом вряд ли поместится в багажнике.

— Кинем на заднее сиденье, — Пуглов нервно курил, делая умопомрачительные затяжки.

— А может, труп разделать по частям? — вдруг спросил Ройтс. — У меня в багажнике без дела лежит бензопила «Дружба»…Принести?

Рощинский застыл на месте. На секунду он представил, как дом заполняется нестерпимо пронзительным визгом пилы, как по кладовке разлетаются ошметки мяса и осколки костей, вместе с серым мозговым веществом.

— Ну как? — Ройтс вопросительно взглянул на хозяина дома. — Может, действительно, притащить пилу?

— Оставьте ее для другого раза. Его и так никто не опознает, — Рощинский вдруг почувствовал отвращение к этому усатому типу.

— А тут и опознавать нечего, — ответил Ройтс. — Это же Ваня Ножичек из команды Суслопарова. Два дня как на воле…

— У него, что — на лбу об этом написано?

— На кисти левой руки жмурика есть знак…

Рощинский нагнулся над трупом и отвернул на запястье убитого рукав. Там, где у людей часы, виднелась небольшая синяя наколка: клинком вниз финский нож и на нем одно слово — «Ваня»…

— Кто-нибудь еще присутствовал при расстреле трудящихся? — Пуглов кивнул в сторону человека без головы.

— К сожалению, их было четверо, — Рощинский понимал, о чем спрашивал Пуглов. — Кроме этого еще один нарвался на мой привет. Такой белозубый и наглый, норовивший взять меня на мушку.

— Длинный, сутулый, с перебитым шнобелем? — Пуглов вместе с Ройтсом уже вытаскивал труп из кладовки, чтобы завернуть его в палас.

— Тогда тебе, старик, не повезло, — сказал Ройтс. Ты тронул самого Нерона, правую руку Суслопарова. Про него говорят, что он открыто живет со своей матерью и дочерью своей любовницы. Особенно метко стреляет в упор.

— Стоп! — увел в сторону разговор Рощинский. — Не мешало бы взглянуть, что в карманах этого Вани.

— Игорь, обшмонай его! — Пуглова опять всколыхнули рвотные позывы.

А для Ройтса, по прозвищу Таракан, это чистое развлечение. На ковер легли пачка дешевых сигарет, пробка от пивной бутылки, ключ, начатая упаковка «промедола» и большой перочинный нож. В тощем, потертом бумажнике — две стодолларовые купюры.

— Это, наверное, аванс за работу, — предположил Ройтс. Ножичку сегодня крупно не повезло, но зато какая бедовая смерть…А вот и визитная карточка, — Ройтс протянул бумажный прямоугольничек Рощинскому. Тот вслух прочитал: «Симчик Роман Борисович, директор антикварного магазина».

Из нагрудного кармана Ройтс извлек еще одну визитку: «Бурин Валерий Иванович». Фирма «Рондо», президент».

— Он такой же президент, как я Тутанхамон, — негромко отреагировал Пуглов. — Этот Бурин делает туфтовые ксивы. Между прочим, конкурент Суслопарова.

Когда труп был завернут в ковер, оказалось, что ноги остались не укрытыми.

— Кроссовки почти новые, мой, бля, размер, — Ройтс указательным пальцем провел по синему ранту.

Однако Пуглов мародерские поползновения дружка категорически пресек.

— Игореха, не валяй дурака! Давай лучше потащим Ваню к машине.

— Неужели ты думаешь, что я могу… — оправдывался Таракан. — Мне это дерьмо задаром не надо…

Рощинский вышел на крыльцо и огляделся.

— Понесли, — сказал он, и это «понесли» было таким же будничным, словно речь шла об охапке дров.

Скатку с трупом положили на заднее сиденье. Однако ноги мешали закрыть дверцу и Ройтс, обхватив конечности Ножичка руками, с силой затолкнул их в глубь салона.

— Куда его повезем? — спросил Ройтс Альфонса.

— Не на Братское же кладбище…Оттараним в дюны, к устью реки.

Ройтс ожидающе взглянул на Рощинского. Пуглов понял этот взгляд и тоже посмотрел на Толстяка. Тот сидел на крыльце. Где-то за забором голос с хрипотцой, с элегическими нотками, выводил песенку: «Плачь, скрипка моя, плачь, расскажи о том, как я тоскую, расскажи о ней, о любви моей, может быть, она еще вернется…»

— Ну что, гоним? — сказал Ройтс, однако, в машину не сел. — Слышь, Алик, хотелось бы получить аванс.

Пуглов подошел к Рощинскому и что-то ему сказал. Толстяк, не вставая, полез в карман своих безразмерных брюк.

— Возьми, Алик, здесь тысяча, как договаривались. Остальное отдам завтра.

— Но у нас, кажется, был другой договор — каждому по штуке сразу и по окончанию работы столько же…

— Нет, у нас такого договора не было. Правда, ты вел речь о таких суммах, но я тебе не сказал «да». Это и так неплохие деньги за два часа работы.

— Но зато какой работы! — Пуглов, зажав в кулаке доллары, направился к машине. Когда уже сидел рядом с Ройтсом, сказал: «Жмется старая посудина».

— Так мы можем ему устроить козу и похоронить Ваню тут же, в его палисаднике.

— Перестань, Таракаша, мы же с тобой не дешевки, верно? Сейчас рули налево и будь внимателен.

Когда «опель» выехал за ворота, Рощинский долго стоял в их створе, прислонившись к сырому от росы бетонному столбу, и смотрел на дорогу. Проезжающих машин было немного, но они шли и шли, куда-то унося свое рубиновое счастье. «Завтра надо позвать Аню, чтобы убрала квартиру, » — подумал он и от этой мысли ощутил неприятное чувство в области сердца. Он понимал, что прежней жизни у него больше не будет…

С дороги, в сторону дома, свернула какая-то легковая машина. И, скинув главный свет, медленно направилась в его сторону. Рощинского пронзил страх. Он отошел от столба, сдвинулся вдоль забора и затаился в тени деревьев. С тревогой прислушиваясь к работе движка, молил Бога, чтобы машина побыстрее умолкла и не тревожила его душу. И Всевышний, видимо, его услышал: набрав некоторую высоту, мотор затих, а затем и вовсе перестал работать. Несколько мгновений стояла абсолютная тишина.

В соседнем дворе залаяла собака. Из открывшейся дверцы машины послышались женские голоса, к ним присоединился мужской баритон. Рощинский понял, что на лужайке разбивают бивак любители пирушек на природе.

Он закрыл ворота, накинул на калитку резиновый обруч и пошел во двор. На крыльце долго взирал на небо — оно уже очистилось от тяжелых туч и теперь излучало спокойный звездный свет.

Хлопнула дверь, стукнул засов и дом погрузился в царствие тревожных сновидений.

Глава четвертая

— Поедем вкругаля, вдоль реки, — сказал Пуглов.

— Там часто дежурят дорожные менты, ловят пьяных лохов.

Ройтс одной рукой вел машину, другую, с зажатой между пальцами сигаретой, держал у открытого окна.

— Если будут останавливать, останавливайся, я этих придурков почти всех знаю в лицо.

— Алик, если честно, зачем ты полез в это дерьмо?

— А зачем ты полез?

— А черт его знает, — пожал плечами Ройтс.

— Вот так же и я. Тем более, бабки сами прут в руки.

Перед поворотом к реке, идущая впереди машина стала тормозить.

— Говоришь, гаишники часто ошиваются в этом месте, — сказал Ройтс, но скорости не снизил.

Однако его беспокойство было напрасным: за остановившемся перед ними «мерседесом» дорога была свободна. Обогнув машину, они въехали в лесопарковую зону.

— Этот жидяра напоминает мне жирного фазана, — Ройтс выбросил в форточку окурок. — Как ты думаешь, есть у него шанс дожить до завтрашнего дня?

— Не знаю, меня это мало волнует…

— А меня волнует, ведь он нам еще должен бабки…

— Если Нерон все это провернул без санкции Суслопарова, то он будет молчать. Ты не забывай, что Рощинский, судя по всему, отсек Нерону клешню…Впрочем, у каждого свои проблемы. Сделаем работу и я махну в казино. Должен отбиться, я вчера на автоматах просадил полкуска… Естественно, перед игрой выпью и, возможно, по пьяни сорву, наконец, хороший бонус…

— А я поеду к Лельке. Не трахался уже целую вечность. Не дает, стервозина, говорит, чтобы сходил провериться в триппер-бар. Она мне объявила трехнедельный карантин…

— Ты что, опять к проституткам ходил?

— А куда мне еще ходить, если моя баба крутит динамо?

— Так ты сам смени пластинку, — Пуглов сунул руку в карман, где шершавым комочком лежали доллары. — Найди какую-нибудь помоложе и ахайся с ней, сколько машинка позволит.

— Это ты спец по молодым чувихам. Но честно скажу, мне твоя Танька напоминает восковую фигуру или букварь, у которого еще не разрезаны страницы. Правда, губы у нее сексапильные.

— А мне твое мнение до одного места, — Пуглов сказал это беззлобно. Он, прильнув к лобовому стеклу, следил за дорогой. — Возле очистных сооружений поверни направо, — сказал он.

— Там же кладбище…

— А тебе что, нужен роддом? Свернешь в лес и по дорожке поезжай в дюны.

— Черт возьми, Алик, мы же лопаты не взяли.

— Зато ты бензопилу прихватил…Твоим хреном, что ли будем Ножичку могилку рыть? — Пуглов положил руку на баранку. — Заворачивай к кладбищу, к часовне, там, кажется, есть сарайчик с инвентарем.

Часовня легко просматривалась сквозь сосны — на ее белесых стенах лежал отсвет звездного неба. Ни Пуглов, ни Ройтс, по кличке Таракан, никогда не будут лежать трупами в этой уютной часовенке. Их тела будут погребены в другой среде, без церемоний и слез, о чем, разумеется, они в тот вечер не догадывались…

Когда остановились, Ройтс предупредил Альфонса:

— Только сильно не хлопай дверью.»

— Тут нам нечего бояться, кругом вечный сон.

Пуглов, выйдя из машины, направился в сторону сетчатого ограждения. Легко перемахнул его и скрылся в темноте. Ройтс вытащил из бардачка сложенную вчетверо газету с завернутым в вату тонким инсулиновым шприцем. Осторожно положил его на сиденье, а сам стал закатывать рукав. Иголка в мышцу вошла легко и он указательным пальцем надавил на стержень. Пока что один кубик «бефорала» вполне устраивал Ройтса.

За стеклами что-то мелькнуло, и Ройтс услышал стук железа — это Пуглов в темноте задел лопатой машину. Альфонс нагнулся к окошку и попросил открыть багажник.

А Ройтса уже подмывало на душевные разговоры. Наркотическое тепло винтом пошло по нутру и все сущее становилось любо и значительно. И ни с того ни с сего начал разговор на животрепещуюся для него тему.

— Я уверен, что есть место, где нас с тобой ждут большие деньги. Приходи и бери…

— Интересно, где это такая раздача бабок?

Ройтс вставил в рот сигарету, но прикуривать не стал. Растягивал удовольствие.

— Я ничего против твоей идеи не имею, — Пуглов без энтузиазма слушал болтовню дружка, — только никто нас с тобой в том месте не ждет.

— А ты представь себе ситуацию…Простая вещь, к входу в магазин подъезжает обыкновенная «волга» или «ауди», неважно…Из машины выходят трое — якобы члены ревизионной комиссии. Спокойно себе заходят в магазин и у первой попавшейся на глаза продавщицы интересуются — где, мол, тут ваше руководство? Та, естественно, сломя голову бежит за директором Воструховым, который через две минуты, как конек-горбунок, вырисовывается перед ревизорами. А ему в лоб и объявляют: «Просим приостановить торговые операции и закрыть магазин, поскольку мы имеем соответствующие полномочия инвентаризировать ваши ювелирные ценности.» Завмаг, разумеется, в шоке, потому что каждый уважающий себя завмаг бывает в шоке, когда на его голову сваливается ревизия. Тем более, внеочередная…

— Когда ты успел познакомиться с Воструховым? — перебил Ройтса Пуглов.

— В твоем бывшем кабаке…Итак, господин Вострухов в дикой панике и первые две минуты не знает, как унять в коленях мондраж.

— Ну и что тут такого? Проси у самозванцев мандат на проверку магазина и…

— Вот ты, Алик, и попался! Именно так бы он и поступил, если бы в эту самую секунду в его кабинете не раздался телефонный звонок. Настойчивый такой. Требовательный звонок. Завмаг, естественно, извиняется, проходит в свой кабинет и снимает трубку. Ему этот звонок даже на руку — оттяжка момента и можно выкроить лишнюю минуту на обдумывание ситуации.

— Игорь, смотри за дорогой. По-моему, скоро будет поворот…Ну предположим, он снимает трубку и в ней слышит приятный голос, который уверяет его, что приехавшие ревизоры никакие не мошенники, а натуральные работники КРУ со всеми вытекающими отсюда полномочиями. Так? — Пуглову весело.

— Так да не так! — Ройтс сделал паузу, вглядываясь в дорогу. — Нет, не так, мой друг! А в трубке, между прочим, говорят примерно следующее: к вам, дескать, обращается генерал МВД с просьбой государственной важности. И объясняет. Если, мол, в ваш магазин явятся ревизоры, то примите все меры к их задержанию, ибо это вовсе не ревизоры, а опасная бандгруппа. И генерал настаивает, чтобы лжеревизоров, если они заявятся, провели в хранилище и пусть они там начинают проверку…

— Ну да, заведующий магазином последний придурок и делает так, как ему советует генерал…

— Представь себе, делает! Психология! Завмагу не надо ничего решать самому, все уже спланировано другими. И все идет так, как ему порекомендовали: ревизоры в кавычках проходят в хранилище, Вострухов им показывает документацию, раскрывает бронированные сейфы, все продавцы ходят на цырлах и… — Ройтс, наконец, прикурил сигарету и затянулся до самых пяток. — И в этот момент в магазин врываются омоновцы…конечно, в масках, с автоматами в руках и всех псевдоревизоров окольцовывают наручниками и ставят у стены в раскорячку. И вот тут, Алик, начинается самое интересное в этой истории.

— Дальше, Таракаша, можешь не продолжать! — Пуглов выщелкнул из пачки сигарету. — Омоновцы скручивают ревизоров, а вместе с ними забирают вещественные доказательства, то есть драгоценности. Ведь на них проверяльщики успели оставить отпечатки пальцев…Или я не прав?

— Именно так все и должно произойти, — Ройтс ничуть не разочарован проницательностью друга. — Но согласись, Алик, все просто до гениальности.

— Согласен, гениально для какого-нибудь деревенского лопуха. Но если бы ты лучше знал торговлю, понял бы, что твой вариант с самого начала обречен. Почему? Объясняю для особо тупых: о любой ревизии в ювелирном магазине сообщается туда лично или с помощью егерской почты. И при этом используется специальный пароль. Считанные люди его знают, а вот — кто конкретно, это даже мне неизвестно. Возможно, это управляющий банка или начальник контрольно-ревизионного управления минторга и кто-нибудь еще из первых ментов республики.

Ройтсу немного обидно.

— Все верно, Алик, но ты не учитываешь офигенный психологической стресс, который в те минуты все испытывают. Кидок должен проходить молниеносно, когда у потерпевшей стороны нет на раздумье ни минуты. Во-вторых, после телефонного звонка все внимание заведующего будет переключено на момент задержания так называемых ревизоров. А когда в магазин ворвутся вооруженные спеназовцы, тут у Вострухова вообще отпадут последние сомнения.

— Ты не проедь поворот, бриллиантщик, — Пуглов внимательно следил за дорогой. — Что касается меня, я бы за эту идею не дал бы вчерашней бутылки пива. Ты, Таракаша, придумай что-нибудь попроще. Что-нибудь в духе рабоче-крестьянского грабежа: взял в руки лом и — содержимое сейфа у тебя в руках.

— А у меня, между прочим, есть и такой вариант. Стопроцентный! Хочешь послушать?

— Обязательно, но в следующий раз. Мы кажется, с твоими байками скоро окажемся у черта на куличках…

Дорога шла вдоль дюн, поросших сосняком и кустами ежевики. В свете фар порхали ночные мотыльки. Некоторые из них воздушным потоком бросало на лобовое стекло, где они мужественно боролись за свою маленькую жизнь и, не победив, тихо умирали.

— Сразу за трансформаторной будкой сворачивай налево, — сказал Пуглов.

— Может, нам лучше податься в торфяники? Там легче копать…

— Нет, не легче. Там зыбкая почва, пружинистая, того и гляди сам провалишься в преисподнюю.

— Но зато в торфянике Ножичек быстрее разложится, а в песке будет лежать вечно, как мамонт во льду.

— Можно подумать, что ты хоронишь каждый день…Кажется, приехали…

Ройтс притормозил и свернул на проселочную дорогу.

Проехав метров тридцать, он остановился и приоткрыл дверцу. В ноздри шибанули смолистые ароматы, смешанные с запахами скошенной травы.

Когда они уже собрались вытаскивать из машины труп, где-то в дюнах раздался мучительный крик. Ему на смену — леденящий душу стон.

— Кого-то мочат, — тихо сказал Ройтс.

— Или трахают…Но иногда так кричат чайки…

— Я сейчас, — Ройтс затушил сигарету и вылез из машины.

— Не дури, старик! — попытался остановить его Пуглов. — Вернись, придурок!

Пуглов машинально нащупал у пояса пистолет, отжал предохранитель и, прислушиваясь к ночи, пристроился у заднего колеса. Пахло отсыревшей землей и резиной. Он был раздражен — похороны явно затягивались. Ему нестерпимо захотелось выпить и побыстрее оказаться в казино. Однако какое-то необъяснимо гнетущее ощущение нарастало.

Близко хрустнула ветка, по желтоватым стволам сосен проплыла тень и на фоне звездного неба он разглядел человеческий силуэт.

— Алик, ты где? — Пуглов с трудом узнал голос Ройтса.

— Я здесь, а где ты был?

Ройтс подошел и присел рядом с Альфонсом. Голос у него дрожал и Пуглов почувствовал исходящий от него страх.

— Там, наверху, кажется, кого-то повесили. Или сам повесился. Мне показалось, что это была женщина, причем абсолютно голая…

— Не мели, тебе с наркоты еще и не то может примерещиться, — однако Пуглов говорил не своим голосом.

— По-моему, отсюда надо рвать и как можно быстрее.

— А ты можешь ехать без света?

— Попробую. Но ты прав, здесь кто-то ошивается и, возможно, наблюдает за нами.

Метров двести машина двигалась задом. Когда добрались до асфальта, Ройтс круто развернулся и дал по газам.

— Выходит, — сказал он, — наш труп, как магнит, притянул еще одного жмурика.

— Возможно, ты в темноте ошибся. Принял дерево за человека.

— Хорошо, допустим, я ошибся, но ты ведь тоже слышал этот крик.

— Стой! — приказал Пуглов. — Давай разгружаться, глупо мотаться в темноте.

Однако звездного света было достаточно, чтобы вытащить из машины скатку и положить на землю. И хотя они старались не шуметь, лопаты, когда их доставали из багажника, издали противный ночной тишине звук.

Они отнесли труп подальше от дороги и принялись копать яму. Грунт был довольно мягкий, но им мешали корни, на которые они то и дело натыкались штыками лопат. В такие моменты раздавался резкий стук и это их пугало.

— Давай не будем мучиться и забросаем этого мудака валежником, — предложил Ройтс. — Какая ему сейчас разница?

— Зато для нас обоих существенная. Нам за это деньги платят.

— Но этот Ножичек меня доконал.

— Давай возьмем немного правее, здесь как будто более мягкий грунт.

— Тебе, Алик, не кажется, что в этом Булонском лесу навалом таких безымянных могил? В прошлом году где-то тут поблизости грибники нашли ногу и руку, причем разных людей.

— Откуда тебе известно, что разных?

— Знакомый мент говорил…банда Хусейна приезжих с Казани трех киллеров порешила…Да и сам Хусейн после куда-то провалился, может, его косточки где-нибудь в этих местах упакованы…

Пахло сырой землей и вереском. Через минут сорок они кончили копать. Глубина ямы была по грудь Пуглову.

С них лил пот. И не столько от работы, сколько от страха, который буквально сочился из них.

Когда наконец, труп вместе с ковром уложили на дно ямы, Ройтс, не сдерживая нервной икоты, взмолился:

— Алик, еще пару минут и я лягу вместе с Ножичком. Гоним отсюда!

Но Пуглов, молча, подцепил лопатой кучку земли и в сердцах бросил ее в яму.

— Давай, Таракаша, быстренько его прироем и…свободны.

— Будь он неладен твой боров Рощинский, — выругался Ройтс и, как заведенный, принялся засыпать могилу. — Ты заметил как он живет? Вроде бы ничего особенного, но рэкет, тем более Нерон, к нищим в гости не ходит.

— Перестань молоть чепуху, пойдем лучше наломаем веток, прикроем это дерьмо…

— Может, заказать этому пикадору венок с ленточкой? К чертям эту панихиду, бежим отсюда.

— Я бы с удовольствием, но у меня почему-то отказали маслы, — у Пуглова и впрямь голос совсем сник и потерял обычную твердость и уверенность. — Последний рывок, Игорек, и мы отваливаем.

После того как они натаскали на свежий песок кучу валежника и наломанных сосновых веток, отправились к машине.

В половине третьего они въехали на улицу, где жил Пуглов.

Перед тем как выйти из машины, Альфонс сказал:

— Лопаты выброси где-нибудь по дороге. Завтра созвонимся…

Ройтс начал разворачиваться.

— Игорь, подожди, возьми свою долю, — и Пуглов полез в карман за деньгами.

За первым же поворотом Ройтс остановился и всадил себе двойную дозу «бефорала». Он несколько минут сидел без движения и в его мозгу ворочался разный ассоциативный мусор, который его психика расщепляла так же легко, как поддавалась власти наркотика.

Глава пятая

Ночью Рощинский не сомкнул глаз. «Суслопаров, Суслопаров, — как навязчивое заклинание твердил про себя Владимир Ефимович. — В гробу я тебя видел…Да нет, пожалуй, это ты спишь и видишь меня в гробу…»

Несколько раз он вставал с постели, подходил к двери и долго прислушивался. Потом подступал к окну, забранному шелковой шторой, и там, застыв каменным Буддой, подолгу внимал мельчайшим проявлениям жизни, которая, несмотря ни на что, шевелилась и шебуршала в доме и вовне.

Дважды он снимал с гвоздя «франкот», клал его на согнутые в локтях руки и как малое дитя качал.

Под утро Рощинского сморил сон. Он спал, а рядом, прильнув к бедру, лежал обрез. В случае опасности — откинул одеяло и — стволы в зубы непрошеному гостю…

Рощинский во сне почувствовал сильную загрудинную боль и проснулся. Сердце работало с натугой и частило, словно дятел на сосне. Он долго лежал в темноте и думал о своей никчемной жизни. Она пуста, однообразна и теперь, после налета, еще и очень небезопасна. И как ни странно, последнее обстоятельство немного взбодрило его, влило в жилы изрядную дозу адреналинчика и потому он зажег бра, которое висело над изголовьем и слез с кровати. Пока надевал шлепанцы, прислушивался, но ничего, кроме бешеного тока крови, не расслышал. В первой комнате, куда он пришлепал, увидел маленького мышонка, убегающего под шкаф.

Рощинский подошел к комоду и стал открывать ящики. Он явно что-то искал, для чего ему пришлось выложить все постельное белье. Он нервничал, торопился, руки дрожали, а он, не обращая внимания на боль в сердце, продолжал ворошить то, что с годами накопилось в ящиках. И когда каждый из них был перевернут вверх дном, он понял: то, что он ищет, бесследно исчезло. Видимо, кто-то из грабителей незаметно сумел унести то, что он искал.

Поздним утром он позвонил Авдеевой и договорился с ней об уборке квартиры. Затем нашел в справочнике телефонный номер питомника по разведению сторожевых собак, где ему дали телефон главного кинолога. Однако того на месте не оказалось и Рощинский переключился на поиск какой-нибудь охранной фирмы, которая могла бы оборудовать его жилище сигнализацией.