Затем затаив дыхание, на цыпочках воротился к столу. Поел куриную ножку. Выпил. Пододвинул тарелку со щами... Но есть не стал. Элегантный, благоухающий вином и духами, осторожно заскользил в следующую комнату, заглянул под диван, пошарил под креслом, немного успокоился, вдруг вспомнил, что есть еще комната, вошел. Широкая кровать под одеялом малинового шелка звала утонуть в ней, но он пренебрег ею. Пошарил и здесь - никого не было, да и не должно было быть, однако полковник Шеншин, вероятно, стоял где-то совсем близко, идол!
      "Чего мне там, в Ясной-то, надо? - попытался вспомнить Михаил Иванович. - Чего? - И тут же вспомнил: - Да граф же Лев Толстой, господи! А я-то... - Что-то влажное шевельнулось под воротником. - А чего Толстой-то, чего? Чего я ему?.. Чего я должен?.."
      Он заскользил обратно в столовую, по пути глянул в окно. Улица была пустынна. Вечерело. Шипов снова налил рюмочку, выпил, повязал салфетку. Какая-то невидимая ниточка пролегла в сознании между графом и им, пролегла, натянулась и зазвенела. Ему стало душно, и он распахнул окно, и тотчас вместе с прохладой, с запахом дымка и свежей липы вплыла в комнату едва слышная знакомая мелодия:
      ...Зачем тебе алмазы и клятвы все мои?.,
      "Господи, хорошо-то как! - подумал Михаил Иванович. - Совсем антре".
      В дверь снова постучали.
      - Кто там еще?
      Он опять подкрался к двери. Легкое дыхание из-за нее послышалось ему. Уж не Дася ли? Дася, Дарья Сергеевна, голубка, Дасичка... Лямур? Мур-мур-мур?.. И открыл дверь. Коридор был пустынен и тих.
      - Эй! - крикнул он.
      Появился мальчик в красном казакине.
      - Ты чего? - спросил Шипов подозрительно.
      - Ничего-с.
      - А кто стучал?
      - Никого не было-с, ваше благородие.
      Щи уже остыли, уже не было в них прежней прелести. Белая пленочка застывшего жира напоминала осеннюю корочку льда на тихом пруду где-нибудь в Веденееве, Чапчнкове или в Ясной, у самой барской усадьбы, которая еще недавно отражалась в этом пруду, а теперь вот - лед.
      ...В полку небесном ждут меня.
      Господь с тобой, не спи!..
      "А я и не сплю, - засмеялся Шипов и похрустел ассигнациями. - А кабы не граф Лев Николаевич, не видать бы этого богатства..."
      Он налил рюмочку и с умилением выпил за графа.
      Вошел Севастьянов: i
      - Может, чего надо?
      - Ничего не надо, - сказал Шипов расслабленно. - Не побрезгуйте, любезный...
      Хозяин присел, удивляясь одинокому барину.
      - А что, - спросил Михаил Иванович, - граф Толстой Лев Николаевич у тебя живал?
      - А как же-с, - сказал Севастьянов, - непременно-с. Как в Тулу приезжают, завсегда у меня-с...
      "Ах, - подумал Шипов, снова умиляясь, - совсем ан-шанте..."
      - Ну, и что он? Как он?
      - Нумер, значит, у них, - сказал хозяин, - завсегда поменее вашего, в одну комнату-с.
      - О? - удивился Михаил Иванович. - Подумать только!
      - Человек он молодой, обходительный, одеваются просто...
      - Ах ты господи...
      - У них и имение тут недалеко-с, Ясная Поляна, дедушки ихнего.-с...
      - Это мое имение, - вдруг сказал Шипов, - вот так-то, брат.
      - Как же-с, - засмеялся Севастьянов, - они там живут, я знаю.
      - Они живут, а имение мое. Я и доход с него получаю...
      - Пополам, что ли? - удивился хозяин.
      - Да, - сказал Шипов. - Ваше здоровье...
      "Эх, Матреша, - подумал он, - поглядела бы ты на меня!.."
      Севастьянова уже не было. Жизнь продолжалась.
      И вдруг нестерпимое, как огонь, желание увидеть Дасю овладело Шиповым. Увидеть, повиниться, похрустеть ассигнациями. Голова была легка, никаких тревог уже не было - одна надежда на успех, одно упование,
      И вот он бежал, вытянув шею, в коричневом сюртуке и в цилиндре, а вровень с ним по мостовой катила извозчичья пролетка, и громадный, чернобородый, розовогу-бый извозчик приглашал и приглашал прокатиться:
      - Барин, а барин, садись - подвезу.
      Но Шипов бежал, не обращая внимания на экипаж.
      Вот и дом, вот и крыльцо, и дверь. Настасья отворила и не узнала. Он отпихнул ее плечом; не снимая цилиндра, ринулся в кружевную гостиную, стараясь не потерять, не позабыть каких-то никому не известных доселе слов, витиеватых построений, вдохновенной высокопарности раскаявшегося и жаждущего прощения. Он знал, с чего начнет, но прежде... этот элегантный господин в клетчатых панталонах цвета беж, в коричневом сюртуке, обшитом по бортам шелковою тесьмою, в.цилиндре, сверкающем и переливающемся, подобно нимбу, бросится на колени и поползет к ее ногам с видом паломника перед гробом господним.
      "Дарья Сергеевна, вот он я! Голубушка, бонжур! Я озолочен и вас хочу озолотить на всю жизнь... Вы пб-думайте, сетребьен, как можно этим распорядиться! Ля-мур?.. Ручку, ручку, пожалуйте-с..."
      Она вскрикнет, отступит на шаг, закроет на мгновение голубые глазки: "Ах!" Белая ручка упадет невзначай на широкое, коричневого альпага плечо...
      "Ночей не спал, изголодался... Великий пост у меня был, Дасичка, перепелочка, о тебе молился, вымолил вот... Тысяча рублей!"
      Она зарыдает, запрокинет головку, выставив, слабея, белую шейку.
      "У меня имение здесь неподалеку, да, да, рядом совсем... Да не плачь ты, не плачь, не реви, консоме, вот, ей-богу! Ну чего ты? Али я тебе не люб?"
      "Люб, люб... Иди сюда, дурачок. Встань с пола, не пачкай новых панталон, дурачок, мужлан, чудовище. Настасья, пошла прочь... Ах, ты мне все платье измял, сумасшедший..."
      Он влетел в кружевную гостиную и остановился. Она стояла перед ним, вскинув брови, приоткрыв ротик, готовая крикнуть. От него исходило сияние, слепило. Она прикрыла глаза.
      Вот и стол, приготовленный к вечерней трапезе, и самовар гудит, и ватрушки золотисты, как праздник... А вот я тебе еще чашечку, еще ватрушечку... Ах, что-то я нынче пермете, переел... Ну, тогда спать пора... Спать? Хе-хе-хе... Ну, так чего же, спать так спать, хе-хе...
      Все забыто, все прощено, все кануло. В мире нет ничего, кроме ликования двоих. Я бросаю к твоим ногам свою честь, имение, тысячу рублей ассигнациями... Сколько нам еще осталось жить на этом свете? Пустяки...
      Господин в коричневом. сюртуке полез за пазуху за ассигнациями, чтобы развеять их по кружевной гостиной.
      "Ну? Что? Каково? Сроду таких денег в руках не держал... Мезальянс. Когда я жил в доме князя... Еще одну пару мне купим: сюртук черный, панталоны в полоску. Тебе накидочку из соболя али еще чего... Чего сама хочешь? Ну, чего?.."
      - Настасья, - позвала она едва слышно.
      "Гости приедут... Милости просим, милости прошу. Бонжур, мадам... Усаживайтесь, пейте-ешьте, сейчас граф приедут, Лев Николаевич - мой, пуркуа, троюродный братец..."
      - Да Настасья же! - позвала она громче.
      - Дасичка, - сказал он, задыхаясь, - не пужайся, это ж я.
      - Вон! - указала она на дверь. - Вон из моего дома! Перебирая ватными ногами, он покинул кружевную гостиную и очутился на крыльце.
      Он брел по вечерней Туле, а за ним, и перед ним, и вокруг него звенело, переливалось то печально, то будто бы даже насмешливо:
      ...В полку небесном ждут меня. Господь с тобой, не спи...
      И чернобородый извозчик катил следом медленно и упрямо и время от времени повторял свои призывы:
      - Барин, прокатимся?.. Милости прошу, ваше благородие... Лошадку не обижайте...
      В ресторации Шипов сидел, не снимая цилиндра, не замечая присутствующих, пил, пил, пил, и когда почувствовал, что находится совсем в другом мире, а вдова далека и придумана, твердой походкой направился к гостинице.
      Круглый стол уже был чист от посуды. Мальчик в красном казакине стоял в дверях - если что прикажут.
      Господин в сюртуке из альпага с помятыми бакенбардами тускло маячил в зеркале.
      ...Зачем тебе алмазы и клятвы все мои?..
      На круглом столе, на самом виду, лежал синий конверт. Уже не заботясь о своей судьбе, покорно и вяло Шипов извлек из него записку.
      "Милостивый Государь, да Вы еще в Туле?! А ведь завтра уже будет поздно!..
      С почтением".
      - Я вас не трогаю, и вы меня не трожьте! - крикнул Шипов, и тотчас мальчик в красном казакине исчез за дверью. - Эй! - крикнул секретный агент, трезвея и наполняясь страхом, но никто не явился на зов.
      Тем временем чернобородый извозчик соскочил с козел у своего дома и скрылся в нем.
      Через десять минут Николай Серафимович Муратов в халате и феске вошел в свой кабинет и пристроился у стола. Перо приплясывало в его пальцах, по выпуклому . лбу прокатывались волны, розовые губы смеялись.
      ВЕСЬМА СЕКРЕТНО
      От Штаб-Офицера
      Корпуса Жандармов, находящегося в Тульской губернии,
      г. Тула
      Управляющему III Отделением Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, Свиты Его Величества, Господину Генерал-Майору и Кавалеру Потапову
      Галицкий Почетный Гражданин Михайло Иванович Зимин, прибыв в г. Тулу 17-го минувшего Февраля с Тамбовским мещанином Гиросом,-распустил слухи, что он агент Правительства и что ему поручены важные секретные дела.
      Как установлено, Г. Зимин имеет свидетельство, выданное ему Приставом Московской полиции Городской части г. Шляхтиным за No 101 сроком на два месяца. У Господина Гироса - паспорт, выданный ему из Тамбовской Градской Думы.
      Господин Зимин все время пребывания своего в Туле вел разгульную, нетрезвую жизнь, посещая трактиры низшего разряда, и наконец дошел до такой крайности, что оскорбил беззащитную почтенную женщину, вдову капитана Каспарича, за что и был изгнан ею из ее дома.
      Между тем Зимин болтливостью своею обнаружил секретное поручение, данное ему будто бы Правительством следить за действиями Графа Льва Толстого и за лицами, живущими у него в имении в с. "Ясная Поляна".
      Узнав об этом, я пригласил к себе Г. Гироса, который подтвердил все, относящееся до Г. Зимина, и прибавил, что Господин Зимин обещал ему дать шесть тысяч рублей серебром, если он откроет что-нибудь о Графе Толстом. Но во все это время ни Г. Гирос, ни тем паче Г. Зимин ни разу в "Ясной Поляне" не бывали и не открыли ровно ничего.
      Об этом обстоятельстве я лично сообщил Господину Начальнику Тульской губернии, который вполне разделяет мое мнение, что Г. Зимин (если ему и дано было какое поручение) болтливостью своею много повредил к узнанию истины и действию лиц, живущих в имении Графа Толстого, за которыми ему, быть может, поручено было следить.
      Господин Гирос в настоящее время исчез в неизвестном направлении, а Господин Зимин, обзаведясь деньгами, продолжает предаватся разврату и разгулу.
      О чем долгом считается почтительнейше донести Вашему Превосходительству.
      Полковник Муратов
      Николай Серафимович так был доволен всем происходящим, что его нисколько не удручало исчезновение Гироса. Две безумные ночи, проведенные в доме вдовы в образе старухи, вдохновляли на новые подвиги, тем более что дело наконец сдвинулось с мертвой точки. Во-первых, как важны были, решительность и сноровка, как ворвался он бурей в это уютное гнездо, волею негодяев готовое было превратиться в логово разврата и преступления, как эта буря во мгновение ока выкорчевала дурные корни и вдохнула свежего воздуха. Во-вторых, неоднократные намеки и искры любви, источаемые полковником, попали в цель, и вдова уже была готова принести себя в жертву. Да, едва с ее глаз спала пелена, едва рассеялся зловещий туман, она вдруг увидела, в каком ужасе прежде находилась, и потому, едва он протянул руку, она тотчас за нее ухватилась, сжала своими признательными белыми ладонями и поклялась себе самой никогда уж не выпускать.
      Полковник представлял себе вытянутое, напряженное лицо галицкого почетного гражданина, зеленые глаза, полные страдания и даже страха, и розовые его губы растягивались в удовлетворенной улыбке.
      Он кликнул экономку, вручил ей три конверта: один громадный, белый, под сургучными печатями, адресованный в Петербург, другой поменьше, синего цвета, для господина Зимина, и третий, совсем маленький, розовый, для вдовы капитана Каспарича, - и экономка исчезла, распространяя благоухание недорогих духов.
      "Каков негодяй, - думал полковник, посмеиваясь, - присосался, прилепился, прикоснулся грязными лапами к женщине. Она существо слабое, может и не выдержать".
      ...Бежали дни. Гирос все спал на жестких ночлежных нарах, укрывшись душным тряпьем, под гомон и топот ног, розовея, округляясь и не подозревая, что происходит в божьем мире, как вдруг будто какая сила подтолкнула его и он проснулся.
      В новой фуражке сливочного цвета, округлившийся, с заплывшими глазами, вперив длинный нос в пространство, он сразу же как-то догадался, где может находиться в эту минуту Шипов, и, проспав почти двадцать дней, покинул гостеприимную ночлежку, чтобы продолжать жить, надеяться и избегать опасностей. Сливочная фуражка недолго маячила среди майского тульского люда, бредущего по своим делам; скоро ее обладатель вошел в гостиницу и, никого ни о чем не спрашивая, направился прямо к белой двери трехкомнатного нумера.
      В первой комнате увидел он круглый стол, загроможденный всякой снедью и бутылками. Ни слова не говоря, Гирос присел к нему поближе и запустил длинные пальцы во что-то румяное и еще теплое - то ли в курочку, то ли в поросенка... Он ел неторопливо, но плотно, с хорошо нагулянным аппетитом, запивал .шампанским и рейнским, утирался крахмальной салфеткой, распускал пояс ца панталонах, чтобы легче было дышать, и придвигал, придвигал очередные блюда, благо их было много.
      Жизнь снова казалась прекрасной, и только давний расплывчатый сон о встрече с полковником слегка отравлял ее.
      И вот уже есть стало невозможно, желудок был набит до отказа, и тогда где-то вдалеке послышались осторожные шаги и перед Гиросом возник некто в изрядно помятом сюртуке из коричневого альпага и клетчатых панталонах неопределенного цвета - настолько они -были грязны. На изможденном лице человека лихорадочно блестели зеленые глаза.
      - Амадеюшка! - воскликнул человек, и Гирос вспомнил его.
      Они обнялись, как старые друзья. Когда закончились первые приветствия и первые рассказы о том о сем, Шипов сказал:
      - Ну, брат, за мной охота идет - беда. Я уж пять ночей не сплю - жду. Ты теперь покарауль малость, а я, компрене, посплю... Я уж и двери закрывать перестал: пущай, думаю, входят. Устал я.
      - Мишель, я не узнаю тебя! - захохотал Гирос. - Ты богат, знатен... Да плюнь ты на все... Езжай в Москву, в Ревель, в Тамбов, куда-нибудь... Ну? Дай мне денег, Мишель. Псу тоже нужно косточку... Кинь мне косточку...
      - Ах, Амадеюшка, - вздохнул Шипов осторожно, - а уеду я - кто же будет за имением-то присматривать? Видит бог, глаз нужен. Левушка-то твой того и гляди все к рукам приберет. - И засмеялся внезапно. - Дурачок ты, лямур-тужур, итальянец... Я же с имения доход получаю. Аншанте?.. Эх ты...
      - Кинь мне косточку, Мишель...
      И тут на протянутую ладонь Гироса слетели вдруг, как два кленовых листа, два четвертных билета.
      - Грибной дождичек в четверг, - обрадовался Гирос. - А ну, Мишель, еще одну!
      - Нет, - сказал Шипов строго, - будя. Поистратился я, мон шер. Обойдешься.
      - А ведь и верно, - захохотал Гирос, - обойдусь. Мне ведь ничего не стоит. Меня ведь только допусти, пса, я за глотку возьму... Да ты не стесняйся, Мишель, пинай меня, черта!
      Мальчик в красном казакине подал синий конверт и вышел. Компаньоны прочли:
      "Милостивый Государь, терпение мое истощилось. Все.
      Недоброжелатель".
      Шипов побледнел, усмехнулся.
      - Это граф твой, прощелыга твой, старается, - сказал он, - я-то знаю, се муа. Не хочет делиться. Бить будет?
      - Мишель, - сказал Гирос, - плюнь ты на них... Уезжай отсюда. - И потянулся к еде.
      Шипов дрожащей рукой налил себе водочки, выпил.
      - Ты гляди не уходи никуда, - сказал он Гиросу. - Вместе будем отбиваться... - И заглянул в глаза компаньону, но там, в карих кружочках, гуляли тоска и холод. - Ты чего? - спросил Михаил Иванович. - Ты чего, аи уйти хочешь? Уйти хочешь, меня одного бросить? - И ему захотелось ударить компаньона по длинному пунцовому носу. - Куда же ты пойдешь, куда, мезальянс ты этакий!..
      Гирос медленно попятился, заслоняясь обеими руками.
      - Ну, куда?
      Он продолжал пятиться. Вдруг с улицы грянуло:
      Зачем тебе алмазы и клятвы все мои?..
      - А ведь деньги-то взял, - сказал Шипов. - Эх ты... - Взял, - сказал Гирос шепотом. Он продолжал пятиться, а сам глядел куда-то мимо Шилова, перебирал бесчувственными губами - то ли жевал, то ли говорил что - и пятился, и наконец распахнул дверь, и вышел.
      - Амадеюшка! - крикнул Шипов, но все было напрасно. - Эй! - снова крикнул он, но звук его голоса беспомощно растаял в коридоре. - Эгей! - В соседнем нумере распахнулась дверь, и показалась испуганная дама в кружевном чепце. - Эй, кто тут есть?!
      Хлопнула другая дверь, появился хозяин Севастьянов.
      - Вы чего это, батюшка Михаил Иванович? Чего изволите, сударь?
      - Посиди со мной, - попросил Шипов.
      - Как же-с?
      - А вот так же-с... Выпей-ка вот.
      Они уселись в кресла. Шипов выпил рюмочку. Севастьянов отказался.
      - Руки у вас дрожат, - сказал он.
      ...В полку небесном ждут меня. Господь с тобой, не спи...
      - Слыхал? - спросил Шипов хрипло. Но Севастьянов ничего не слышал.
      - Вы бы цилиндр сняли, - сказал он, - голове-то по-легче-с.
      - Полегче-с, - засмеялся Михаил Иванович. - А вино пропадает. Выпей, ну, выпей...
      - Вы бы гостей позвали, - сказал хозяин, - погуляли бы с людьми-с...
      Шипов снял цилиндр, швырнул его в угол, взбил бакенбарды.
      - А ведь верно, вузаве, - обрадовался он. - А эти, что грозятся, пущай их, верно?.. "В полку небесном ждут меня..."
      - В самом деле, - сказал хозяин, - ждут-с.
      - Я вас не трогаю, и вы меня не трожьте, зерно?.. Зови гостей, зови гостей, се муа, мон шер!
      Наверное, ни в одном нумере не осталось ни души, так притягательны были трехкомнатные апартаменты утомленного красавца в коричневом сюртуке из альпага. И едва лишь прозвучал клич, как все тотчас ответили согласием и начали наряжаться. "Господин Зимин просят пожаловать на именины-с". Так приглашал всех Севастьянов, и все отправились.
      Через час комната была полна. Гости сидели вокруг стола, на диванах, в креслах, два молодых человека пристроились на подоконнике, поставив меж собой тарелку с сыром и бутылку шампанского. Окна были распахнуты, майская прохлада лилась с улицы. Шипов командовал поначалу, а после само пошло. Какие-то немолодые дамы сидели по правую от него руку, слева - громадный поп в серой рясе, с седеющей бородой, с розовыми губами.
      Было очень по-домашнему, просто, сердечно и мило, поэтому никто не чинился, и каждый сам хватал еду и сам наливал, что хотел, и пил, а легкая застольная беседа скрашивала досуг. Все перезнакомились, даже завязали отношения, а один из двух молодых людей очень активно переговаривался с единственной в этой компании прелестной барышней, и там, видимо, что-то такое уже намечалось.
      Мальчик в красном казакине сбился с ног, унося объедки и расставляя новые блюда, откупоривая новые бутылки.
      Шипов. Когда я жил в доме князя Долгорукова...
      Михаловский. Да что вы врете-то? Не врали бы...
      Шипов. Ну и ну...
      Дама (Михаловскому). Успокойтесь. Не грубите. Что это с вами?
      Михаловский. А чего он врет? Кто он такой, что врет? Почему я должен выслушивать?
      Шипов. Ну и ну...
      Дама. Это сам именинник.
      Михаловский. Пардон... Так рассказывайте, что там такое было, у князя?
      Шипов. Ну и ну...
      Поп. А что, любезный Михайло Иваныч, нравится вам быть на людях? Вон скольких вы назвали. Нравится?
      Шипов. Нравится, батюшка. У меня нынче сильное мандраже, се муа... Что-то я последние дни хвораю. А с людьми веселей.
      Поп. Говорят, у вас имение недалеко?
      Шипов. Да, Ясная Поляна. Слыхали? Хорошее сельцо.
      Поп. Чего же вы сами там не живете? А там ведь граф Толстой обитает... Не родственник ли?
      Шипов. Вестимо. Двоюродный брат. Я по материнской линии из Толстых... Эй! Пей-гуляй! Зимин денег не жалеет!
      Дама (соседу). Фу, как он кричит в самое ухо! Как извозчик!
      Сосед. Положить вам клубнички?
      Дама. Мерси. Я еще холодную телятину хочу попробовать....
      Шипов. Пей-гуляй! Мы вас не трогаем, и вы нас не трожьте!
      Сосед. Ура!
      Барышня (молодому человеку). Не скрою, вы мне тоже симпатичны.
      Молодой человек. Я счастлив!
      Барышня. В самом деле? Отчего же вы так робки все эти дни? Пригласили бы меня на прогулку или еще ято-нибудь...
      Молодой человек. Что что-нибудь?
      Барышня. Перестаньте...
      Молодой человек. Нет уж, вы договаривайте: что что-нибудь? Что-нибудь это что, это материальное или духовное?
      Барышня. Ну, пошла философия...
      Поп (Шипову). Да вы сами-то чего не пьете? Ну-ка.
      Шипов. Мерси. Пущай другие тоже пьют.
      Поп (смеется). Пущай, пущай... А что это вы такой бледный?
      Шипов. Устал я... Хлопот много. Имение ведь... Хе-хе!
      Поп. Ха-ха!.. А что у князя, как вы там жили? Это ведь интересно, любезный. Ну-ка, расскажите, расскажите...
      Михаловский. Теперь я перехожу на шампанское, господа.
      Сосед (даме). Да мое имение ведь граничит с Ясной, в самом деле...
      Дама. Ну и что он?
      Сосед. С графом мы не кланяемся... Вздорный человек.
      Молодой человек. Он ваш сосед? Говорят, книжки сочиняет?
      Сосед Сочиняет, вот именно. (Даме.) А вам нравятся его сочинения?
      Дама. Мне нравится Тургенев, у него есть основное направление, а у графа Толстого нет основного направления... Вы читали у него про войну? Меня, например, тошнит...
      Сосед. Что вы разумеете под направлением? Он перессорил меня с моими крестьянами, вот что я вам скажу...
      Дама. Нет, в самом деле, вам нравится у него про войну?
      Молодой человек (барышне). У нас, например, его терпеть не могут....А вы?
      Барышня. Я об этом не думала... (Шепотом.) Ах, да перестаньте же...
      Михаловский. Ничего, ничего, он свое получит...
      "Нехорошо, - подумал Шипов, - чего это они Левушку-то обижают?"
      Молодой человек (барышне). А если что случится?
      Барышня. Да что же может случиться?
      Молодой человек. Ну, мы с вами, к примеру, останемся наедине...
      Барышня. И что же? И что же?
      Молодой человек. Господи, а вы не знаете, что бывает, когда двое страстных молодых людей остаются предоставленные самим себе? Не знаете?
      Барышня. Догадываюсь.
      Молодой человек. Ага! Догадываетесь... И не боитесь?
      Барышня. Чего же?
      Молодой человек. Ну, знаете... А разговоры о бесчестье? А слезы родителей? А проклятья?
      Барышня (долго смеется). Сударь, сударь, я была замужем... Ха-ха! А вы считали, что я... ха-ха-ха...
      Молодой человек. Ах, вот как... А я считал...
      Поп (Шипову). Покайтесь, батюшка, покайтесь. Растворитесь...
      Шипов. Ну, будя, отец Николай, будя... Эй! Чего приуныли?
      Дама. Фу, как он кричит!
      - Господа! - вдруг крикнул Михаловский, и с губ его полетели крошки. Граф, положим, человек ничего еебе... Но у него есть воззрения, свои собственные мнения. Конечно, и у меня есть свои взгляды, но эти взгляды вот какие: исполняй свой долг. А он еще до реформы давал своим крестьянам вольности, не задумываясь, в какое положение он ставит всех нас... Нас с вами, господа... Верно ведь? - обратился он к Шипову.
      - Те-те-те-те, - сказал Шипов. - Бонжур.
      - Теперь, - продолжал Михаловский, - он устроил у себя школу на свои деньги. Помилуйте: школу для крестьянских детей! И сам - в качестве учителя! Граф - учитель? И после этого он требует к себе уважения, которое ему подобает как графу, помещику и бывшему офицеру! Ну, я стараюсь с ним в обществе не встречаться - я весь в негодовании. Да и о чем с ним беседовать? Он доказывает, что отмена крепостного права - закон природы!.. Погоди, как бы тебя самого не двинули! Ха-ха-ха-ха! Как бы не двинули по-нашему!..
      - Будя! - сказал Михаил Иванович. - Это же се-требьен получается. Чего вы его честите?.. Ты вот, ты... Ну?
      - Пардон, - сказал Михаловский. утирая губы салфеткой, - пардон.
      Все затихли.
      - Пей-гуляй, - сказал Шипов, грустя и сникая, - пей-гуляй...
      Постепенно стало темно от спустившегося вечера, и кто-то крикнул зажечь свечи. Начали все это проделывать сами, спотыкаясь, и падая, и все опрокидывая, пока все тот же вездесущий мальчик не дотянулся до каждого канделябра, до каждого подсвечника. И словно из былого, словно со дна безумной чьей-то памяти, всплыли и проявились забытые медные лица. Колеблющиеся, неверные, ускользающие, они то пропадали, то возникали вновь.
      Голоса стали тише, приглушеннее, шутки откровеннее, неприязнь звонче. Но едва желтое пламя свечей заявило свои права, как перед Михаилом Ивановичем оказался большой синий конверт. Шипов вскрикнул едва слышно. Но все были увлечены беседой и потому никому до него не было никакого дела.. Он привычно вскрыл конверт, чувствуя, что трезвеет и вновь начинает мелко подрагивать. В конверте, как всегда, была четвертушка бумаги, но на сей раз она была пуста.
      - Ууууу, - тихонечко завыл секретный агент, - беда какая!
      - Хорошо, когда люди кругом, - сказал Севастьянов, почему-то оказавшийся рядом с Михаилом Ивановичем. - А как одному-то остаться? Не дай господь-с...
      Поп (шепотом). Видно, письма ужасные у вас...
      Шипов. Пужают.
      Поп. Вон вы дрожите весь.
      Севастьянов. Задрожишь тут... У меня и то голова гудит-с...
      Поп. Одного не понимаю - вы с вашими-то деньгами могли бы в Америку, например, съездить, а вы тут, в Туле, сидите.
      Шипов. Да ведь у меня имение... Должон я доход собирать? Я ведь, лямур-тужур, не могу от дохода отказываться.
      Поп. Парле ву франсе?
      Шипов. Ах ты, ей-богу... Да зачем уж так-то, отец?.. Обидеть меня желаете?..
      Севастьянов. Конвертик-то синий. Придумают же.
      Шипов (слабым голосом). Пей-гуляй... Зимин за всех платит... (Попу.) У меня же имение. За ним глаз нужен.
      Севастьянов. Жизнь - она дороже-с.
      Шипов. Какая еще жизнь?
      Севастьянов. Ваша-с. Они в конверте могут и отраву прислать. Все могут-с.
      Шипов. Не могу я имение бросить...
      "Чего мне в Ясной-то надо? - снова подумал он. - Чего? Чего? Ну, я съезжу туда, а чего я? Чего мне там?.. - И вспомнил: - Ах, да граф же там, граф! А я-то думаю: чего? Граф Толстой... А чего граф? Я должен ему чего али он мне?.. Итальянца нет, черта, прощелыги, а то бы он сказал. Он знает..."
      Поп. Что-то неприятное есть в этом нумере, не правда ли? Гляньте-ка, как комнаты расположены: одна, потом другая, а потом и еще одна... Вы велите и в тех комнатах свет зажечь, велите.
      Шипов. Я вас не трогаю, и вы меня не трожьте.
      Севастьянов. А прошлым летом здесь одну молодую даму убили-с...
      Поп. Фу, страсти какие! А вам разве приятно, Ми-хайло Иваныч, такое слышать?
      Шипов. Мы вас не трогаем, и вы нас не трожьте.
      Севастьянов. Какие же это страсти? Сама жизнь. Покуда здесь купцы гуляли, ее в той комнате, во-он в той, подушкой накрыли - и все.
      Молодой человек (барышне). Я, наверное, влюблен в вас. Со мною черт знает что происходит...
      Барышня. А вы не боитесь, что кто-нибудь увидит?
      Молодой человек. Что увидит?
      Барышня (шепотом). Вашу руку... Милостивый государь, уберите руку! Вы не смеете...
      Молодой человек. Ну вот, ей-богу...
      Севастьянов (даме). Вам клубнички-с?
      Михаловский. А кто он такой? Что ему надо?
      Дама. Да это же хозяин гостиницы.
      Михаловский. Пардон...
      Севастьянов. Это ничего-с. Может, еще чего хотите?
      Дама. Мерси. Я хочу вон от того гуся немного.
      Пустое письмо повергло Шилова в полный трепет. В зыбком пламени свечей мерещились всякие страсти. Он был почти совсем трезв, но слабость сковала его, а грузный поп и Севастьянов сидели так плотно, что не хватало воздуху. А праздник продолжался. Кто-то выходил, появлялись какие-то новые, незнакомые люди, их угловатые , тени метались по стенам, длинные руки тянулись к блюдам, слышались чавканье, сопенье, смех. Дверь уже вовсе не запиралась. И Шилову вдруг захотелось подпрыгнуть, вырваться из этого душного, цепкого круга, выскочить в окно и лететь выше, выше, выше... Он приник щекой к горячему плечу отца Николая и тихо сказал:
      - Батюшка, куды же выше-то? Тама - небеса одни... На круглом лице отца Николая играли тени, и нельзя было понять, смеется он или плачет, жалея Шилова. Сквозь серебряную бороду поблескивали влажные губы, два маленьких темных внимательных зрачка будто бы сострадали.
      - А вы сходите, Михаил Иваныч, в ту комнату, - сказал Севастьянов шепотом, - во-он в ту, и сами увиди-те-с...
      - Зачем? - испугался Шипов. - Зачем это мне туда ходить?
      - Ежели не верите...
      - Вроде бы там и сейчас кто-то есть, - сказал поп.
      - Эх, - вздохнул Севастьянов, - продам все - и в Москву...
      "Верно, - подумал Шипов, - и я в Москву! Вот радость... Пущай они тут сами, без меня..."
      Тут он приподнялся, заработал локтями, начал выбираться из душного круга.
      - Позволь, позволь... Да позволь, се муа!.. Да подвинься...
      - Куда это вы? - засмеялся поп. - Уж не в Москву ли собрались?
      - В Москву, в Москву, - твердил Шипов, выбираясь. - Я вас не трогаю, и вы меня не трожьте... В Москву...
      Он лез через стулья, через кресла, наступал на чьи-то ноги, отбивался от чьих-то рук, пытавшихся его удержать. Ему казалось: еще шаг - и Москва откроется перед ним, и все несчастья кончатся. Он видел перёд собой широкую, теплую, мягкую Матренину постель и торопился, карабкался - скорей-скорей под пестрое одеяло, обо всем позабыть...
      ...Очнулся Михаил Иванович в незнакомой каморке со сводчатым потолком. Он лежал на жесткой койке. Прекрасный его костюм, вычищенный и отутюженный, аккуратно висел рядом на спинке стула. В окно было видно, что майское утро в разгаре. Голова болела. Воспоминаний не было. Возле стояли Севастьянов и мальчик в красном казакине. У Севастьянова было суровое, непроницаемое лицо, будто маска.