Но не успел миновать сеней, как сон будто рукой кто смахнул и тут же опасное намерение слегка укололо в груди и ноги встали как вкопанные.
      "Напрасно так мучиться, - подумал он, принюхиваясь к ночному дому, али я не помню, как она звала?.. У каждого свой интерес..."
      Тут в его воображении возникла Дася в чем-то голубом, прозрачном, таинственном, как она утопает в перине, как разметала белые руки, грудь ее высоко вздымается, спальня наполнена ароматом духов (куды Матрене-то!..), едва слышным, легким звоном пружин, откуда-то из глубины, из тумана, губки горячие, еще горячее, чем в тот раз, и покуда в мире идет суета, кто у кого цапнет побольше, торопись, Шипов! Вот она, дверь, а там, за нею, господи боже мой, да есть ли что прекраснее?..
      Он сделал легкий, бесшумный шаг, пальто, наброшен
      ное на плечи, заколыхалось, подобно крыльям, половицы скрипнули, пламя лампадки дрогнуло.
      Дверь в спальню была величественна, словно райские врата пред грешником.
      Он сделал второй шаг.
      "А как закричит?" - усмехнулся Михаил Иванович нервно.
      И он шагнул снова, и лоб его уперся в дверь, и тут же послышался звон пружин из-за двери, сладкое почмокивание, бормотание... Ну, Дасичка, голубушка, открой глазки... Чудище в рыжих валенках трется жесткой бакенбардой об дверь, будто об твое плечико.
      И он собрался было надавить плечом, как внезапно за спиной что-то звякнуло и дверь в Настасьину каморку распахнулась. Сердце Михаила Ивановича оборвалось: дородная незнакомая старуха стояла перед ним, внимательно, без страха его разглядывая. На ней было что-то черное: то ли платье, то ли панева, то ли ряса. Голову покрывал белый платок, из-под него торчали редкие седые космы...
      - Бонжур, - сказал Шипов едва слышно.
      - Ты кто таков? - сердитым шепотом спросила старуха.
      - А ты? - содрогнулся Шипов.
      - Я гостья, странница, - сказала она, - а ты чего тут?
      - А я граф Толстой, - легко сказал Михаил Иванович, пряча страх, и попятился от нее.
      Старуха перекрестилась.
      - Батюшка, - проговорила она, - ты уж меня не обижай, бедную.
      - Мерси, - откликнулся Шипов и взлетел в светелку. Проснулся он поздним утром. Внизу хлопали двери, звякало железо, гудели голоса. В светелке у Гироса что-то тяжело рухнуло. Шипов усмехнулся, одним прыжком сорвался с постели, влетел к компаньону. Гирос распластался на полу, ухо по привычке вдавил в половицу.
      - Фу, - сказал Михаил Иванович, - срам какой! Гирос медленно поднялся с пола.
      - Срам?.. Это твои посулы, Мишель, боком у меня выходят...
      - Какие посулы? Какие посулы?
      - А вот, - и компаньон ухватил со стола измятый червонец и помахал им перед носом Михаила Ивановича, - вот они, все твои шесть тысяч серебром. Забыл?.. Ах, Мишель, не дай тебе бог меня обидеть...
      - Забыл? - изумился Шипов. - Чего я забыл? А вот не забыл, се муа. А у меня они есть? Есть?.. Нет, я не забыл, лямур-тужур...
      - Так дай мне их! - потребовал Гирос. - Не обижай меня, дай. Тогда я тебе не то что графа, я тебе тогда, Мишель... Я для тебя тогда...
      - Помолчи, мон шер, - поморщился Шипов. - Срам какой... За серебро стараешься али для государя?
      Гирос уселся на постель, обнял острые коленки, не откликнулся. Глаза наполнились тоской, нос указывал в оконце, будто собирался улететь из этого неправедного мира в иной, где шум людского моря, где весна вот-вот начнется, где шесть тысяч серебром устилают ровные широкие пляжи и горячи от солнца...
      "Нет, - поДумал Михаил Иванович, выходя, - толку мне от него мало. Корми, пои, а толку мало... Экий носатый черт!"
      И тут ему захотелось снова вбежать к компаньону и дрожащей рукой хлопнуть его по красному носу, и еще раз, и еще раз, покуда проклятый пес не встанет на четвереньки и не завиляет хвостом.
      "А оттого, что в церкву не хожу, - подумал он мрачно, - чужая воля мною правит... Не в себе я..."
      И вспомнил ночную старуху.
      Когда медведя, хозяина нашего леса, раньше срока подымают из берлоги, где он до того сладко спал, посасывая теплую лапу, видел сытые сны из меда и земляники и вздыхал с шумом и благодарностью перед матушкой природой, и вот когда его подымают люди, которым до всего есть дело и которые не могут пройти мимо чужой берлоги, ежели там спит медведь, и им обязательно нужно его поднять да пырнуть рогатиной, потому, видите ли, что они ходят, а он спит, и вот когда они его подымают, отрывают от снов и благоговения, душа его не знает ни скорби, ни боли, а только один гнев.
      Вот так и Михаил Иванович ощутил в груди жжение, будто горячий, расплавленный сок в нее пролили, а это и был гнев. И, переполненный этим гневом, он спустился вниз пить молоко с опостылевшими ватрушками, чай с медом, но сквозь гнев все, и прошлое, и настоящее, виделось ему чужим, и постылым, и придуманным: и кружевная Дасина зала, и стол с самоваром, и сама Дася, глядящая на него с многозначительной грустью, и князь Долгоруков, и граф Толстой, и жизнь до Тулы и в Туле, и лишь волки, те самые дорожные разбойники, виделись ему настоящими, во всей своей ночной разбойной красе.
      Давешняя старуха уже была за столом и прихлебывала с блюдца. Дася сидела рядом, словно именинница.
      Михаил Иванович церемонно поклонился, будто он и в самом деле граф. Дася сделала ему ручкой: мол, не мешайте. Старуха молчала. Наконец чай был допит.
      - Поживу у тебя до завтрева, - сказала старуха, - а там и обратно пора...
      - Пожила бы еще, Серафимовна, - сказала Дася с огорчением. - Куда тебе торопиться?
      - Нет уж, милая, нет уж... У тебя мужчин много. - И она неодобрительно взглянула на Шипова.
      Лицо у нее было круглое, слегка обрюзгшее, взгляд тяжелый.
      Дася вздохнула.
      - Благодарствуйте, - сказала старуха обиженно и пошла из комнаты в Настасьину каморку.
      Дася снова вздохнула.
      - От самого Киева пешком идет, от святых мест, - сказала с благоговением и вдруг рассердилась: - А вот прогнать бы вас, мужланов, а самой помолиться сходить!.. И зачем я мужчин в дом пустила? Грязь, суета... разговоры кругом...
      - Дормир? - удивился Михаил Иванович. - Чем же я перед вами провинился?
      Она прикоснулась пальчиком к пухлой губке: вот, мол, куда целовал, или позабыл?
      - А почему вы скрывали, что вы граф? А?
      - Виноват, - заспешил Шипов, - растерялся, се муа...
      Ее рука качнулась, показывая какой-то тайный знак. Было непонятно.
      - Ну, - сказала Дася, - говорите, где она вас застала?
      Дыхание ее участилось. Шипов молчал. Водил глазами по комнате.
      - Где? У моих дверей?.. Да говорите же... "Хороший дом, - размышлял Михаил Иванович, - кабы денег поболе, можно было бы очень просто с Дасей договориться. И зажили бы счастливо. Вот, мол, Д&сюш-ка, мои деньги, с имения моего, я его продал, моя, мол, доля. И зажили бы счастливо. Приехал бы вдруг подполковник Шеншин: ты что же это, мол, от дела отстал? Ах, ваше высокородие, мое дело теперь, аншанте, издеся. У меня вот дом свой, супруга-с... А об государе, мол, кто думать должен?.. Нет, ваше высокородие, вы уж меня увольте. Я этого наелси... И жили бы счастливо".
      - Я слышала, как вы о дверь мою бакенбардами скреблись, - сказала она шепотом. - Чудовище! Другая бы давно вас прочь прогнала, а я терплю...
      - Ей-богу, не виноват...
      Тут вышла из каморки странница, оглядела их, хлопнула дверью и направилась в кухню, где Настасья гремела посудой.
      - А у вас имение большое? - вдруг спросила Дася, задыхаясь.
      - Пятьсот душ.
      Она провела ладонью по круглому плечику и поглядела на Шипова.
      - Гм, - пробормотал он, - нынче март уже, солнышко...
      - Солнышко, солнышко, - прошептала она и запрокинула голову, обнажая шейку.
      "Те-те-те-те, - подумал он, - началось..." И вскочил.
      Странница вышла из кухни, уставилась, будто сова. Гирос спустился сверху. Он старался не смотреть на Шипова и вдруг увидел странницу.
      - Ох, - сказала она, крестясь, - черен-то, черен-то!.. И нос крючком... Да откуда ты, милая, их берешь?
      - Я же грек, - захохотал Гирос. - Вы не бойтесь, не бойтесь. - И Дасе: - Она ваша матушка? Да неужели матушка? Какая радость!.. Вы Дарьи Сергеевны матушка?.. А Дарья Сергеевна наш ангел...
      "Каналья, - подумал Шипов, - нос бы тебе своротить... За что я ему деньги-то даю? За что?"
      - Какая радость! - кричал Гирос, распаляясь. - Да вы со мной не церемоньтесь... Хотите, я вас буду матушкой звать? Мне ведь ничего не стоит... Хотите?
      - Сгинь! - гневно крикнула старуха, и круглое лицо ее покрыл румянец.
      Она исчезла в каморке, Дверь хлопнула.
      И дот пришел вечер. В это время суток, как о нем ни судят с пренебрежением, всегда больше озарений. Толи темнота тому способствует, когда ничто не отвлекает взгляда, то ли окончание дневных забот... И еще не успело, как говорится, мраком наполнить углы, как что-то кольнуло Шилова в темечко и хоровод внезапных озарений заставил его вздрогнуть. Тревога и печаль, обуревавшие его последнее время, не смягчились, но внезапно стало полегче, словно потолки поднялись. Он почувствовал, как некая неведомая ему доселе сила напрягла мускулы, мысли завертелись, одна другой соблазнительней и прекрасней, впереди, не скрытая, как обычно, туканом, проглядывала его конечная пристань, к которой ему должно стремиться: все было необычно как-то, невероятно, и даже его соломенные бакенбарды, когда он к ним прикоснулся, ответили легким потрескиванием.
      "Амадей за червонец может удавить. Стало быть, надо поберечься, - решил он легко и просто. - К Дасюшке скорее проникать, хватать ее за белые плечики, покуда она горит вся... Вот, Дасюшка, капитал мой - тыща рублей. Хочу в Туле жить, рядом с графом Толстым... А чего граф? За него ведь деньги дают. Ну, вроде бы он со мной делится доходами своими..."
      Среди множества отчаянных комбинаций, лихорадочно бившихся в его воображении, одна вдруг стала обретать формы, цвет и запах и загудела, застонала, привлекая к себе внимание, и он, словно утопающий, рванулся к ней навстречу, пуская пузыри, барахтаясь, плача, простирая руки, и наконец коснулся ее и понял, что спасен.
      Он вскочил с кровати, на которой мучился с самого обеда, изобретая новые радости для себя, вскочил, полный неизъяснимого восторга и просветления, разложил на столике бумагу, чернила, перья и пустился в спасительный вояж.
      СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО
      М. Зимина
      Его Высокоблагородию Господину Подполковнику Шеншину
      Ваше Высокоблагородие не извольте беспокоиться уж коли я взялся дело будет. Вы мене выговариваете что дескать я не шибко расторопен, а время мол идет и что ради Государя нашего надобно стараться, а я и стараюсь Ваше Высокоблагородие и вот чего придумал.
      Вы волнуетесь Ваше Высокоблагородие что мол никак невозможно заговорщиков тех изобличить, нет Ваше Высокоблагородие очень даже возможно. В Туле имеется у меня знакомый наборщик который говорил мне что можно незадорого купить готовые станки для печатания, набрать людей за плату, откупить какой подвал, прибрать в нем, поставить станки, бумагу купить, краски и прочее.
      За таким делом можно очень даже просто войти в сношения с заговорщиками будто у нас тоже тайная типография, то есть можно привезти к нам ихнего Графа Толстого, пущай он убедится своими глазами будто мы тоже противу властей стараемся. В етом убедившись почнет он нас считать за своих, и мы за таким делом будем с ними связаны.
      Ваше Высокоблагородие поверьте что я не за себя стараюсь и ночей не спал все думал, как их получше раскусить. Вы может подумаете что я ради денег стараюсь, а я ради Государя как Вы меня учили и ради Князя Благодетеля моего. А не будет денег так я ищо чего-нибудь придумаю да время-то уйдет, вот чего жалко.
      А в Ясную Поляну попасть очень трудно, у них тйм двадцать мужиков сторожат днем и ночью, а уж поймают - псами затравят, палками забьют, я конечно Князя не выдам благодетеля моего, да зачем же зря помирать? Денег надобно по первому счету 1000 рублей.
      Остаюсь Вашего Высокоблагородия Покорный Слуга
      М. Зимин
      И вот письмо, расправив крылышки, полетело в Москву пугать и тревожить высокое начальство и добывать Шилову хрустящие ассигнации, без которых ничего не могло осуществиться.
      Амадей Гирос гулял где-то на свой печальный червонец, как бы вовсе и не заботясь о будущем.
      Ночь, как говорится, входила в свои права. Постепенно затихали шаги, скрип половиц, приглушенные разговоры.
      Старуха улеглась, вздыхая, в Настасьиной каморке, в то время как Настасья прикорнула в кухне на топчане.
      Одна Дарья Сергеевна, Дася, в кружевной гостиной напевала с недоумением, но вскоре и она ушла, хлопнув дверью, и Шипов услыхал, как она шлепает по полу и разговаривает сама с собой, и изредка что-то похожее на тихий стон пролетало по умолкнувшему дому. . Михаил Иванович засыпал в страдании и беспокойстве. То проваливался куда-то, то возникал снова. Дыхания не хватало.
      Прохладная влага выступила на лбу. Он попробовал открыть глаза - ничего не получилось, а вокруг стало светлее, и даже сквозь тяжелые веки пробивался этот свет. Страх охватил секретного агента. И он вспомнил про бога и потянулся к нему обеими руками... Защити и помилуй!.. Он просил тысячу рублей, которых ему не хватало для полного счастья. Но бог был милостив на то, чтобы успокоить вьюгу, или мороз ослабить, или спасти от голодных волков, а к деньгам же он был безучастен. Тысячу рублей - чтобы встать на колени перед Дасей, а потом, сменив манишку, и котелок, и сапоги, выпив кофею, идти с бывшей вдовой по Дворянской, по Миллионной, туда, туда... А куда? А кто ж его знает, куда? Туда, туда, туда...
      Свет все усиливался, стал ослепительным, невыносимым, и тогда кто-то тяжело опустился рядом и помог Михаилу Ивановичу приподнять веки, и Шипов увидел подполковника Шеншина.
      - Ну-с, - сказал Шеншин, - в Ясную Поляну поедем али что будем делать?
      Михаил Иванович кивнул согласно.
      - Будем ради ассигнаций стараться али ради государя?
      Шипов снова кивнул.
      "Бог не слыхал, чего я ему говорил, - подумал он с отчаянием, - кричать надо". И закричал. И проснулся. В светелке было темно. За стеной похрапывал воротившийся Гирос. Вдруг дверь распахнулась, и влетел ангел.
      - Ты чего это? - спросил Шипов. - Спать надо.
      - Я тебе денег дать хочу, - сказал ангел. - На-ка вот, послужи мне.
      Он увидел пачку ассигнаций и протянул руку. Ангел засмеялся.
      - Ты для денег стараешься али ради господа нашего?
      Михаил Иванович ухватил пачку, потянул к себе и обжегся. И тут же проснулся.
      В светелке было темно. В доме было тихо. Дверь тихонечко скрипнула, растворилась, кто-то большой и расплывчатый бесшумно ввалился в светелку и задышал в самое ухо.
      "Кто? Кто?" - подумал Михаил Иванович, но тут же понял, что это граф Толстой.
      - Я тебе дам тысячу рублей, - сказал граф, - а ты уезжай в Москву...
      - Да за что же это, ваше сиятельство? - удивился Шипов и заплакал.
      - К Матрене езжай, а ко мне не ездий... Больно ты мне надоел...
      - А как же подполковник-то?
      - А я его убил... - сказал граф. - И губернатора убил. Скоро и до государя доберусь...
      "Да пропадите вы все!" - подумал Михаил Иванович, напружиниваясь, протянул руку и взял деньги.
      - Премного благодарен, мерси, - сказал он. - Я сейчас к Дасичке бы полетел, да старуха, лямур-тужур, мешает.
      - А я и старуху убил, - засмеялся граф. И Михаил Иванович проснулся.
      В доме стояла тишина, но она была такая, словно сон продолжался, и какие-то призрачные раздумья и картины возникали в больной его голове, и ему представлялась спальня, где спала вдова, облаком, источающим свет, небесной крепостью, а себя самого Михаил Иванович представлял в образе сатаны и даже потянулся рукой к пятнам и нащупал копытца. И тут вдруг стало ему легко, и ничто не болело, и он уже ощущал пол босыми ногами и уже стоял в начале скрипучей лестницы, готовый ринуться на грешную землю, где все дозволено и все возможно.
      Так он стоял в одном исподнем, валенки, против обыкновения, позабыв в светелке, пальто тоже.
      И вот он сделал шаг. Ступеньки легонько вскрикнули. Дальний свет лампадки вздрогнул и погас. Он шагнул снова. В светелке Гироса что-то громыхнуло. Шипов понял: компаньон уже воротился домой и теперь припал к замочной скважине. И верно, Гирос следил за ним, но сначала ничего не мог разобрать в темноте, а затем - то ли луна заглянула в окно, то ли глаза попривыкли - перед ним закачалась белая зыбкая фигура Шилова, медленно крадущегося вниз по ступеням.
      В этот момент случилось невероятное: Шипов замер, затем взмахнул руками и плавно слетел в кружевную гостиную. Гирос чуть было не закричал.
      Куда же ты, полночный дьявол с повадками ангела?
      Снизу донесся шорох, и Гирос вырвался из светелки, готовый единоборствовать с кем угодно за свои права. Что случилось с греком? Или и ему пришел черед показывать когти? Или там, внизу, в таинственной тишине, действительно обреталась самая высшая из надежд, перед которой все ничтожно - и слава, и почести, и деньги?
      Высоко вскидывая худые коленки, Гирос торопился схватить соперника на месте преступления. Распаляя себя, он ясно видел опостылевшие бакенбарды, востренький недоверчивый подбородок и зеленые глаза Шилова, способные иногда привести в отчаяние.
      Уверенности в успехе, как всегда, не было, но ноги несли, худые коленки взлетали с остервенением. На какой-то миг он снова увидел перед собой белую фигуру, окруженную зеленоватым сиянием: Шипов застыл на распутье, голова растворялась в темноте. Безголовое чудовище едва дышало, а может, просто подкарауливало чересчур ретивого компаньона.
      "Идет, прощелыга, торопится!" - подумал Михаил Иванович с досадой.
      Ему показалось, что он мышка, а норка забита, не спрятаться. И в этот момент норка растворилась и вдова, зевая и крестясь, выплыла из нее, едва не задев Шилова. Гирос застыл, подобно монументу. Дася исчезла на кухне. И тогда Михаил Иванович качнулся и пропал в спальне.
      Гирос присел на последнюю ступенечку и тихонько завыл.
      Тут из Настасьиной каморки вывалилась громадная старуха и, озираясь на Дасину дверь, протопала во двор.
      Пробравшись в спальню, Шипов совсем одурел, вдохнув аромат духов, теплой постели и сна. Перед ним возвышалась Дасина кровать, подобная лобному месту. Палач в красной рубахе похаживал в душе Михаила Ивановича и манил его пальцем. Михаил Иванович пал на колени, голову положил на взбитое одеяло и, слабея, стал ждать. Но минуло много ночей, а Дася не появлялась. Видимо, старухина святость была сильней его страсти. Он погладил одеяло, дотронулся до простыни: она постепенно теряла тепло, холодела, становилась равнодушной.
      Когда б он знал, что его компаньон бесшумно кружится за дверью, ломая руки и шепча проклятья, он бы, наверное, не стоял, коленопреклоненный, у Дасиной кровати, а принял бы вызов и в замершем доме грянули бы звуки борьбы, но Михаил Иванович о том не думал, а словно воин, вернувшийся после долгих скитаний, никого не заставший, ждал и терял надежду.
      Тем временем Гирос, покружившись, приблизился к Дасиной спальне и, содрогаясь от печали, припал ухом к дверям, чтобы услыхать наконец торопливое перешептывание ангела и сатаны. Так он стоял, ожидая удобного момента, чтобы ворваться туда и в единоборстве решить свои права, и не заметил, как за его спиной, испуганно всплеснув рукавами пеньюара, вдова отскочила от него, кинулась вверх по лестнице и укрылась в светелке у Ши-пова в надежде найти у него защиту.
      Михаил Иванович всего этого не знал и не слышал. Простыня была совсем уже холодна, аромат духов смягчился, дурман постепенно рассеялся, и в его голове возникла вдруг совершенно отчетливая картина: Дася, обливаясь слезами, стоит перед собственной дверью, не зная, как войти, потому что перед нею, расставив длинные подлые ручищи, раскачивается красноносый грек, и приближается, и скалит зубы, и сопит, и еще мгновение - он обхватит ее и понесет в охапке в свою светелку... И в этот момент Шипов услыхал стон, глухой и далекий. Он вскочил, вслушался. Стон повторился. О дверь что-то терлось - то ли ухо Гироса, то ли Дасин пеньюар. "Обнимает!" - догадался Шипов и одним прыжком пересек комнату и распахнул дверь. Послышался удар. В полумраке коридора перед Шиповым стоял Гирос, держась за щеку.
      - Сейчас бить буду, - шепотом сказал Шипов.
      - Бей, Мишель, - будто насмешливо откликнулся Гирос и загородился тонкими руками.
      Но что могли эти несчастные жердочки перед напором урагана? Они разлетелись в разные стороны, ограда рухнула, и жилистый кулак Михаила Ивановича свободно долетел до длинного носа компаньона. Нос хрустнул. Компаньон, отброшенный к стене, ахнул. Всего одно мгновение продолжалась буря. Не успел кулак взлететь еще раз, а Гирос уже мчался по лестнице, пригнувшись, перебирая ступеньки ногами и руками. Окрыленный успехом, Михаил Иванович бросился было следом, чтобы пригвоздить мерзавца к позорному столбу, но пройдоха успел уже заскочить в свою светелку и задвижка щелкнула. Шипов, как поджарый хищник, испуская в душе сладкий клич победы, затрусил обратно к Дасиному логову, куда его влекла природа.
      Видимо, уже начинался рассвет: все в доме приобрело смутные очертания, все как-то уже виделось, виднелось, различалось, обретало названия, и Шипов в своем исподнем переставал походить на привидение, хотя об этом не думал, а рвался туда, туда, в аромат духов, в объятия, в тайну.
      И вдруг он замер. Ужасная картина раскрылась перед ним. Из распахнутых дверей Дасиной спальни, осторожно и вкрадчиво ступая, показался Гирос, словно это не он только что ускакал на четвереньках в свою спасительную, заоблачную светелку...
      - Ааааа! - зарычал Михаил Иванович и ринулся на врага.
      Они сцепились, рухнули и покатились по полу, разрывая -одежду, и в тот момент, когда Шипов уже было дотянулся кулаком до отвратительного носа, нос дрогнул и легко отделился от лица компаньона. Затем в полубреду Михаил Иванович видел, как сполз с головы врага черный косматый парик, и круглое, розовогубое лицо проклятой старухи открылось перед секретным агентом.
      - Аи да граф! - едва слышно захохотала старуха, поднимаясь с пола. Испугались! А ведь ночью не то еще бывает... - И, ловко вскочив, исчезла в Настасьиной каморке.
      Ничего уже не понимая, Шипов попятился и снова очутился в Дасиной спальне, возле кровати вдовы. Розовое одеяло неподвижно громоздилось на холодной простыне. Сломленный всем происшедшим, Шипов свалился на пол и замер. Теперь ему хотелось одного: прижаться щекой к Дасиным коленкам, и закрыть глаза, и уже никогда не открывать их. И тут, словно услыхав его желание, она тихо вошла в спальню. Она увидела его, распростертого у кровати, но не испугалась, и не закричала, и не кинулась прочь. Медленно, едва касаясь пола, подходила она, и Михаил Иванович расслабленно ждал, когда же она совсем приблизится и положит прохладную маленькую свою ладонь на его горячий лоб. Она приближалась. Голубой ее пеньюар явственно просматривался в сером утреннем свете. Он зажмурился. Половицы слегка подрагивали. Затем все смолкло и Шипов ощутил на лбу прохладную ее ладонь. Он потянулся к ней. Она вздохнула и присела на кровать.
      "Те-те-те-те, - подумал он, успокаиваясь, - ко-ко-ко-ко"."
      И тут былая страсть вспыхнула в нем, и, полный восторженной благодарности и любви, он вскочил и обнял вдову, и тут же ее ручки обвились и скрестились у него за спиной.
      - Ле-ле-ле-ле, - горячо зашептал Шипов, и она обняла его крепче. Лю-лю-лю-лю? - спросил он, млея, и она сжала его так, что перехватило дыхание. - Дасич-ка... - прохрипел он удивленно и рванулся, чтобы заглянуть ей в глаза, и закричал в ужасе - перед ним маячило розовогубое лицо старухи. Она сжимала его все сильнее и сильнее и при этом не переставала беззвучно смеяться.
      - Что, граф, какова моя любовь? - спросила она и вдруг оттолкнула его.
      Не помня себя, он вылетел из спальни и, подобно своему компаньону, на четвереньках заскакал вверх по лестнице.
      Там, наверху, казалось, было спасение. Но разве мы знаем, что может ожидать нас за ближайшим поворотом? И Михаил Иванович, ворвавшись к себе, увидел, что проклятая старуха уже здесь и уже сидит на его постели, кутаясь в голубой пеньюар, и не оборачивается, чтобы Михаил Иванович, упаси бог, раньше срока не заметил ее круглого, розовогубого лица.
      Когда смертельное кольцо сжимается, загнанный зверь становится страшен. Отчаяние правит им. Тогда для него не существует ничего. И Михаил Иванович, вместо того чтобы кинуться прочь, закусил бледные губы и решительно навалился на обидчика. Удар был так силен, что старуха взвилась, натолкнулась на комод и закричала в полную силу:
      - Мужик! Свинья! Как ты смеешь! Вон из моего дома! Настасья! Да Настасья же!..
      - Дасичка... - ахнул он и в беспамятстве грянулся об пол.
      Компаньон за стенкой все слышал. Он глянул в щель. Дася бежала по лестнице, рыдая и зовя на помощь. Амадей Гирос не выдержал. Страх перед Шиповым померк. Он видел только удаляющуюся спину вдовы, видел ее мелькающие пяточки, и это придало ему смелости. Уже не таясь, быстрыми прыжками понесся он вослед, чтобы наконец очутиться перед нею, перед плачущей и оскорбленной, и вымолить себе снисхождение. Он видел, как голубые крылья мелькнули в дверях спальни, будто призывая его, Гироса, но дверь захлопнулась. И в этот момент чья-то тяжелая рука опустилась на плечо итальянца. Он попытался отскочить, но рука держала крепко.
      "Неужто Мишель?!" - подумал он, холодея, и оглянулся. Старуха странница стояла перед ним, вперив в него холодный взор, поджав розовые губы.
      - Я жандармский полковник Муратов, - сказала она непреклонно. Следуйте за мной. - И подтолкнула его.
      Они сбежали с крыльца. Красный, побитый нос Амадея стал еще багровее от раннего мартовского морозца. Черная челка безобразно сползала на лоб. Страх мешал Гиросу соображать, а уж надеяться на чью-то помощь здесь, на пустынной улице, не приходилось и вовсе. Сильная рука полковника сжимала плечо. Впереди откуда ни возьмись из серой дымки возникли лошадь, пустые сани. Полковник подтолкнул его к экипажу. Гирос собрался было занести ногу, но от толчка подлетел кверху, и перевалился через край, и замер на самом дне.
      - Лежать и не шевелиться, - сказал полковник жестко и исчез в утренней дымке.
      "Пошел за кучером", - догадался несчастный Гирос.
      Вдруг невероятная мысль обожгла его: ухватить поводья, крикнуть, свистнуть - и ищи ветра в поле!.. Но пошевелиться было страшно. Дася позабылась мгновенно, но тошнило то ли от мелкого страха, то ли от холода. Вдруг послышались шаги. Чернобородый кучер легко вскарабкался на облучок, и сани тронулись. Полковника не было.
      "Ай-яй-яй, - подумал Гирос, коченея, - радость какая!.."
      Кучер взмахнул кнутом, и застоявшаяся лошадь пошла крупною рысью. Гирос, осмелев, выглянул из саней, и ему привиделась зыбкая фигура полковника, вынырнувшего из-за угла, и даже послышался истошный крик...
      - Гони! - крикнул Гирос кучеру.
      Кнут свистнул. Лошадь понеслась галопом.
      - Гони! Гони! - орал Гирос, захлебываясь от счастья и страха.
      Где они скакали, определить было трудно. Безнадежно отставший полковник бесновался где-то там, позади, за каким-то там углом. В довершение удачи Гирос вспомнил, что в кармане еще осталось немного денег, и велел кучеру гнать к ближайшей харчевне. И тотчас сани послушно свернули за угол, за другой, пошли медленней, и не успел Гирос осмотреться, как они въехали в ворота и остановились. Кучер проворно слетел с облучка...
      Зачем тебе алмазы и клятвы все мои?..
      - Ну, молодец, - сказал Гирос, вываливаясь из саней. - Хорошо гнал, ух, как хорошо! - И подрыгал затекшими ногами.
      Тут кучер подошел к нему, взял его за плечо и сказал;
      - Я жандармский полковник Муратов... Следуйте за мной! - И потащил опавшего Гироса в дом.
      Все остальное происходило как в тумане. Они прошли по каким-то коридорам, лестницам, переходам, миновали несколько комнат, пока не остановились в большой и просторной, с высокими окнами, с мягкими креслами, с большим пузатым столом, загроможденным книгами. Полковник велел Амадею ждать, а сам вышел. Отчаяние овладело Гиросом. Он поминутно вздрагивал и озирался, словно теперь уже отовсюду мог возникнуть страшный полковник, и даже в неподвижной мебели чудились ему подвох и тайна. Мозг уже не искал спасения. Просто хотелось скулить, ни на что не надеясь. Тошнота усиливалась. Вдруг вошел полковник. Одет он был на сей раз в длинное серое платье с буфами, на нем был седой, хорошо забранный вверх парик, лицо было круглое, уже немолодое, светлые глаза безразлично оглядывали Гироса. В руках полковник держал поднос, уставленный тарелочками, вазочками и двумя большими чашками, над которыми поднимался пар. Сильный аромат кофея донесся до Амадея, и он очнулся.
      - Ваше высокоблагородие, - сказал он жалобно, - да вы со мной не стесняйтесь, бейте меня, ваше высокоблагородие, я пес... Я все могу, вы меня не стесняйтесь... Вы только приглядитесь ко мне, какой я пес... Хотите, я на четвереньки встану? Хотите? Мне ведь ничего не стоит, ваше высокоблагородие...
      В это время действительно вошел полковник Муратов, свежий, розовогубын, в служебном мундире.
      - Аи! - крикнул Гирос и заслонился обеими руками. Экономка поставила поднос и удалилась.
      - Ну-с, - весело сказал полковник, - будем дружить?
      ...Утро совсем занялось. В окно полилось солнце. Март-то ведь был на исходе, то есть почти уже был апрель, и зима не могла заявлять своих прав, она сдавалась перед весной, и только остатки почерневшего снега, да мороз по ночам, да северные ветры еще напоминали прошедшее. Но уже было новое в природе, и деревья готовы были стрелять в синее небо первой зеленью, и вода Освобождалась ото льда, и люди распахивали сундуки, и пора уже было ждать первых цветов, первых пчел и всяких весенних ароматов и звуков.
      И, может быть, поэтому, когда полковник Муратов весело сказал, что, мол, будем дружить и Гирос увидел солнце, он не стал падать на колени, а поверил полковнику и согласно кивнул, и кивок этот означал, что, мол, я киваю вам в знак того, что мне незачем перед вами скрываться и таиться, ибо мы с вами дети одного племени и, хотя мы обманываем друг друга, пока нам обманывается, но как только обстоятельства хватают нас за локоть, мы готовы и признаться, и повиниться, и руки друг другу протянуть.