- В Москву собрались? - спросил он без интереса.
      - Ага, - вспомнил Шипов, - в Москву, Матрена там у меня.
      - Надо бы рассчитаться, - сказал Севастьянов и протянул счет.
      Шипов схватил бумажку, вспомнил про ассигнации и чуть было не закричал, но едва прикоснулся к сюртуку, они захрустели успокоительно. От сердца отлегло. Скомканные бумажки посыпались на койку. Шипов засмеялся.
      - Лямур?.. - И принялся считать.
      Но сколько он ни считал, как ни пересчитывал, не хватало сорока рублей.
      - Не знаю-с, - сказал хозяин и отворотился, - сами гуляли-с...
      Шипов засуетился, вновь расправил все бумажки, разгладил их, отогнул загнутые уголки, но денег не прибавлялось.
      - Может, я из Москвы пришлю?
      - Не знаю-с, - сказал Севастьянов, - нам это ни к че-му-с. Извольте платить.
      - Может, гарнитуром не побрезгуете? - спросил Шипов, кивая на панталоны цвета беж и коричневый сюртук из альпага, обшитый по бортам шелковою тесьмою.
      - Ладно, - вздохнул хозяин, - посчитаем-с.
      - Цилиндр там, в нумере...
      - Посчитаем-с. - И приказал мальчику в красном казакине. - А ну, слетай живо...
      Мальчик улетел.
      - Больше ничего нет, - сказал Шипов.
      - Ой ли?
      - Пальто гороховое?
      - Пойдет-с...
      - Ну, будя?
      - В расчете-с...
      И вот Михаил Иванович облачился в старую свою одежду и пошел к выходу. Хозяин проводил его до дверей и на прощанье сунул ему в руку полтинник.
      - Мерси, - сказал Шипов и побрел в сторону Москвы.
      10
      (Из письма генерала Потапова - генералу Тучкову)
      ...сохранять полное спокойствие. Ничего еще не известно с достоверностью. Полковник Муратов - фигура увлекающаяся, я его хорошо знаю. Теперь не время для вздохов и восклицаний. Не могу вспомнить, Милостивый Государь, как родилась идея с этим агентом. С несомненностью помню, что выдвинули его у вас, в Москве, расхвалили, приукрасили, вознесли. Кто он такой? Откуда? Почему надо было ему доверять столь важное дело?
      Было бы очень кстати установить, кто непосредственно этим распорядился. Ведь Вы только представьте: мы и в дальнейшем будем пользоваться подобными сомнительными рекомендациями, и это будет повергать нас в постоянные неудачи.
      В конце концов, я не вижу ничего предосудительного в главном направлении наших стараний, хотя сознаюсь, что избранный нами метод оказался слабым и даже вредным.
      Я рассуждаю так: ежели, предположим, Полковниц Муратов по каким-то личным соображениям вводит нас в заблуждение, то, стало быть, эта каналья М. Зимин все-таки провел работу, во всяком случае, устроил типографию. (Вы мне писали об этом.) То, что он пьянствовал, это еще ни об чем не говорит... Важен ведь результат, не так ли?..
      Отлично помню, что я был против его кандидатуры.
      Серьезное дело политического сыска нельзя поручать безвестным пьяницам: агентам, не прошедшим специальной подготовки, не имеющим большого опыта...
      (Долгоруков - Потапову)
      ...Кто такой этот Зимин? Мне эта фамилия неизвестна. Неужели нельзя было проследить, чтобы это весьма щепетильное дело было поручено агенту понадежнее? Установите, кто непосредственно ведал всем этим в Москве.
      С ужасом представляю лицо Государя, когда он узнает об этом скандале!..
      (Тучков - графу Крейцу)
      ...Вот вам, пожалуйста, Милостивый Государь Генрих Киприянович, какое ужасное происшествие! А я ведь чув. ствовал это, когда это чудовище с манерами лакея по" явилось в моем кабинете. Я уже тогда знал, как оно вс" будет. Я предупреждал Генерала Потапова, предупреждал Вас, но меня не послушались.
      Генералу Потапову угодно теперь все переворотить наизнанку и представить дело таким образом, что, мол, Петербург к назначению этого чудовища не имеет отношения. Это неслыханно! Князь Долгоруков сам одобрил эту кандидатуру по причинам, всем нам хорошо известным, а именно потому, что это чудовище - из его дворовых людей.
      Вот и представьте себе, что же нынче: Граф Толстой оболган, и мы подставили его под удар. Слава богу, что не дошло до действий. Ведь могло бы случиться самое ужасное.
      Вот что получается, когда люди начинают стараться ради себя, а не ради Государя и Отечества.
      (Из письма Л. Толстого - Т. А. Ергольской)
      ...Я нынче еду из Москвы, сам не знаю куда - в Бугу-руслан или в Елтон, решу в Самаре... Мальчики здоровы, Москва нам не нравится, По журналу слава Богу. Целую ваши руки..,
      (Тучков - Шеншину)
      ...и в течение полугода Вы, Ваше Высокоблагородие, не могли распознать сего недоразумения, а аккуратно докладывали мне весь этот вздор да еще отправляли деньги этому чудовищу неизвестно на что...
      (Крейц - Тучкову)
      Кто конкретно предложил эту кандидатуру, теперь установить трудно, почти невозможно, и единственное, что я позволю себе утверждать, что решение это созрело не в моем ведомстве...
      (Крейц - Неизвестному)
      ...Мы можем быть спокойны. Это III Отделение перемудрило по своему обыкновению. Они имеют обыкновение входить в раж, когда представляется возможность схватить одного-другого злоумышленника или даже невинного, лишь бы доказать свою деятельность. О средствах они не беспокоятся. Вот отчего сие и получилось.
      Что же касается нас, Полиции, то, предоставь они это дело нам, мы бы повели его совсем иначе, и был бы успех.
      Конечно, ежели это все обман с Графом Толстым, то не исключено, что опасения все-таки не напрасны, ведь вы подумайте, Ваше Превосходительство, все безумные идеи, все возмутительные прожекты рождаются не в головах простого народа, а в головах именно просвещенной части общества. А Граф Толстой к тому же и пишет, говорят. Так почему же ему и не проповедовать в письменной форме различные нигилистические мнения? Ему и карты в руки. Так что, думаю, нет дыма без огня...
      (Тучков - Потапову)
      ...ибо это более чем странно. Тула не входит во вверенный мне район, и я участвовал во всей этой истории на правах, так сказать, наблюдателя и помощника. Теперь же, после установления мерзкой деятельности агента, направленного в Тулу Вами, я становлюсь по чьей-то воле чуть ли не главным действующим лицом! А ведь я, Александр Львович, неоднократно выражал сомнения относительно личности этого чудовища и даже слышал упреки в свой адрес по поводу моей мнимой нерешительности.
      Теперь же дело оборачивается так, что будто бы это именно я придумал кандидатуру этого М. Зимина...
      (Жандармский полковник Воейков - Муратову)
      ...Что же ты натворил, брат? Теперь тут целая буря, и конца ей не видно. Представляю, что делается в Петербурге, если у нас - полная вакханалия.
      В дело это нынче втянуты все, все до него причастны, кроме, пожалуй, меня да еще кой-кого, хотя теперь уж и не поймешь, кто причастен, а кто нет.
      Как же тебе удалось уследить за этой образиной? Вот еще чудо девятнадцатого века! Я в тебе никогда не сомневался, как ты, надеюсь, помнишь, и рад, что ты смог утвердить себя, несмотря на всяческие козни высших чинов. Пусть знают, что мы тоже не лыком шиты и у нас за спиною Крымская.
      Однако, Николай Серафимович, милейший, должен тебе признаться, что все-таки, не надеюсь на полный твой успех, ибо ты есть разоблачитель, разоблачитель зла, но разоблачитель такого роду, который поставил под сомнение предначертания наших "богов", а они сего страсть как не любят.
      Слышал я, будто собираются тебя к Ордену представлять. И поделом...
      СЕКРЕТНО
      Управляющий III Отделением
      Собственной Его Императорского
      Величества Канцелярии
      С.-Петербург
      Господину Полковнику Корпуса Жандармов, находящегося в Тульской губернии. Муратову
      Господин Полковник, Ваши донесения разоблачительного свойства поставили под угрозу исход выполнения ответственной операции.
      Надеюсь, что все сообщенное Вами будет иметь подтверждение. Во всяком случае, предпримите срочно следующие меры:
      1) Немедленно арестуйте М. Зимина и отправьте его С фельдъегерем в Москву для дальнейшего препровождения.
      2) Постарайтесь разыскать агента, именуемого Гирос, и также арестуйте его и препроводите в Москву также.
      3) Предпримите все необходимое, чтобы слухи об операции, имевшей место, никоим образом не достигли до Графа Толстого во избежание неприятных последствий.
      Генерал Потапов
      (Князь Долгоруков - генералу Потапову)
      ...Что делать, Любезный Александр Львович, надо бы представить Полковника Муратова к Ордену и вообще попечься о нем...
      (Из письма Л. Толстого - М. А. Маркович)
      ...Зимой я поправился, но теперь опять кашляю и нынче из Москвы уезжаю на кумыс...
      (Из письма Л. Толстого - Т. А. Ергольской)
      ...Я нынче еду из Самары за 130 верст в Каралык, Николаевского уезда... Путешествие я сделал прекрасное, место мне очень нравится, здоровье лучше... Алексей и ребята живы и здоровы, что можете сообщить их родным...
      СЕКРЕТНО
      От Штаб-Офицера Корпуса Жандармов,
      находящегося в Тульской губернии
      Управляющему III Отделением
      Собственной Его Императорского
      Величества Канцелярии,
      Свиты Его Величества,
      Г-ну Генерал-Маиору и Кавалеру Потапову
      Спешу донести, Ваше Превосходительство, что еще до получения Вашего распоряжения об арестовании М. Зимина последний исчез из Тулы.
      По наведенным справкам выяснилось, что он направился в Москву сам, хотя цель его путешествия мне неизвестна.
      Что же касается Гироса, то, как я уже докладывал Вашему Превосходительству, сей господин исчез уже с месяц назад в неизвестном направлении.
      По непроверенным слухам стало известно, что некто похожий на этого господина скрывается якобы в одном из тульских ночлежных домов. Дознание, произведенное моими людьми, ничего установить не помогло. Был обнаружен человек, действительно напоминающий Гироса, но он оказался известным бродягой Симеоновым.
      Как мне удалось установить, Граф Лев Николаевич Толстой в полном неведении о происходящем вчера отправился через Москву в Казань для лечения кумысом.
      О чем имею честь донести Вашему Превосходительству.
      Полковник Муратов
      11
      Майский полдень был великолепен. Особенно это ощущалось на Московском тракте, в той его части, которая отстоит от Тулы верст пятьдесят и не достигает еще Серпухова с его взгорками, колокольнями и свежезеленой поймой Оки.
      Сосны вперемежку с березами, осинами и дубами, покрытыми молодым, но уже крупным листом; густая трава, которой еще не коснулись июльские жары; кое-где мелькающие голубые ручьи, речки, озерки; поляны, переполненные цветами, легкий звон насекомых - все это было праздником природы, от которого кружится голова и забываются несчастья. Да еще ко всему же аромат земли, воды, леса. Какое удивительное счастье! Да к тому же еще невозможная тишина, словно и нет в целом мире уже ни голосов людей, ни шума брани, ни звуков труб, ни грохота молотов, ни плача, ни хохота - ничего.
      Вот в это время в сторону Москвы, утопая колесами в песке, бесшумная, словно фантазия, медленно катила почтовая карета, выкрашенная когда-то в коричневый цвет, старая и уже кое-где пооблупившаяся. По обеим сторонам тракта высился бескрайний чистый лес, и казалось, что он тоже медленно движется, сжимая дорогу, силясь перекинуть через нее свои ветви.
      В карете сидели трое - мужчина средних лет, бородатый, одетый скромно, и два крестьянских мальчика.
      Все трое, почти по пояс высунувшись в окна, раскрыв широко глаза, с наслаждением любовались дорогой и всем карнавалом майской природы, понимание которой было им, видимо, доступно.
      В самом узком месте тракта, где песчаная дорога, казалось, вот-вот совсем исчезнет под натиском тянущихся друг к другу деревьев, за несильным поворотом они вдруг увидели странного пешехода.
      Он шел по самому краю дороги тоже по направлению к Москве. На нем был крепко поношенный, мышиного цвета сюртук, на голове черный котелок, он легко ступал по песку босыми ногами, а через плечо были перекинуты сапоги, и свежесрезанная палка, зажатая в руке, четко отбивала шаг.
      Путники в карете переглянулись с улыбкой. Экое странное создание! Экипаж поравнялся с пешеходом, даже обогнал его несколько. Человек головы не поворотил. Лицо его в бакенбардах было устремлено вперед, словно какая-то тайная, неотвратимая мысль руководила его движениями и влекла его, босого, по тракту.
      - Эй! - крикнули мальчики.
      Но он продолжал вышагивать, словно никого, кроме него, и не было среди этого безмолвного лесного океана.
      Наконец карета обогнала его.
      - Эй! - снова закричали мальчики. - Садись к нам, подвезем!
      Тут он, как бы проснувшись, глянул в их сторону, и улыбнулся тонкими, сухими губами, и покачал головой. И едва он успел увидеть два счастливых детских лица, да недлинную бороду мужчины, да спину кучера, как все это тотчас же скрылось в кустах за поворотом.
      Двое суток шел Михаил Иванович, ночуя на случайных сеновалах, питаясь захваченным с собой караваем и запивая его ключевой водой. Двое суток дорога благоприятствовала ему, оберегая от разбойников и лишних встреч. Идти босиком было легко и даже приятно. Дикий лес, начавший почти забываться в городской жизни, вдруг словно ожил, вернулся, напомнил о себе, и сердце Шилова дрогнуло. Он шел, дыша лесными испарениями, стараясь держаться в целительной тени, и мысли его, почти все, были чистые и звонкие, как серебряные колокола.
      Конечно, когда за спиною осталась будто целая жизнь, а впереди неизвестная, пустая глухота, где возможно все - -кнуты и пряники, - будешь, будешь наслаждаться этим лесом, этой погодой, этими пестрыми цветами, далекими от людской суеты и страданий. Конечно, Москва приближается неотвратимо, но пока она где-то там еще, здесь царит покой и тянется следом неугасимое недавнее прошлое, в котором ты был прекрасен, ловок и умен. И хотя там тоже бывало всякое, но ведь Дася-то была, она ведь не придумывалась, белую шейку подставляла. А как же... И были деньги, и был сюртук из коричневого альпага, и трехкомнатный нумер у Севастьянова, и был Гирос, шельма... А он ничего себе был, итальянец этот, этот грек чертов, а может, и цыган, кто ж его знает... На дуб полез, тулуп захватить не позабыл, вот прощелыга! Волки вокруг ходят, а грек этот спит себе в тулупе, будто в люльке, ну и грек!.. А старуха-то чуть косточки не сломала - как обняла. Эвон какая вымахала на подаянии-то! Да вон и я иду, ровно богомолец какой, однако у меня впереди, се муа, Москва, да их высокоблагородие Шеншин с их благородием Шляхти-ным готовятся душу из меня вынуть. На молебствие иду, на поклонение!
      Так он шел, браво опуская в пыль и песок босые ноги, смеясь и плача, содрогаясь и не теряя присутствия духа, пока не повстречалась ему почтовая станция с постоялым двором. Возле крыльца увидел он давешнюю карету и ближе подходить не стал, а присел на опушке, привалился спиною к стволу, погрузил разгоряченные ноги в про" хладную траву и принялся с почтительного расстояния созерцать людей. А люди суетились возле кареты, запрягали лошадей, беседовали на крыльце о чем-то, и этот был, с негустой бородою, высокий, сильный, и два крестьянских мальчика стояли возле него, и он одному из них ладонь положил на русую голову. А напротив стоял станционный смотритель, а из-за плеча его выглядывала растрепанная баба, и шел какой-то веселый разговор, и обрывки смеха долетали до секретного агента.
      А ведь мог и он, Шипов, распрекрасно катить себе в карете, когда б не пустил на ветер хрустящих ассигнаций. И спал бы на постоялом дворе, на мягких бы перинах, и кучеру бы кричал: "Пошел, пошел, голуба!" Или же еще в Туле сговорились бы по странной случайности ну хотя бы с этим бородатым: вы, мол, куда? Уж не в Москву ли?.. Так точно, мол, в Москву... Вы не будете возражать, ежели я, например, с вами?.. Помилуйте, буду только рад... Вот так и поехали бы. Мальчики - ангелы, а этот, с бородой, к примеру, сам граф Лев Николаевич... Ну вот, едем. Едем, едем. Он ни об чем не догадывается, я ни об чем таком не говорю. Вот и постоялый... Не угодно ли перекусить?.. Садимся за стол, туда-сюда... Шампанского приказываю... Шампанское пить будете?.. Граф жмется... Э, граф, силь ву пле, я же плачу за все. Щеки у него идут пятнами. Да что вы, мол, да как можно... те-те-те-те, ко-ко-ко-ко... Можно, граф. Я за все плачу, ибо вы мой благодетель... Как? Каким образом?.. А вот таким, говорю, это великая тайна... Ну, тут все смеются, потому что какая может быть тайна в таком деле?.. А она может быть. Ну, значит, едем дальше. А вот и Москва...
      В это время карету уже, видимо, подготовили к дороге, потому что кучер полез на козлы, а затем и путники один за другим уселись. Дверца захлопнулась, кнут просвистел, и экипаж покатил. Станционный смотритель и его баба замахали, замахали руками что есть мочи, будто тоже следом намеревались улететь, а потом ушли в дом. Тогда вот Михаил Ивааович натянул сапоги, предварительно обтерев их лопухами, приосанился и медленно поплыл к станции.
      Внезапно, как это бывает на лесной поляне, накатил вечер. Легла на траву роса. Насекомые угомонились. Деревья затихли. Красное солнце мазнуло по верхушкам деревьев и провалилось куда-то до самого утра.
      Михаил Иванович подошел к крыльцу, занес было ногу на единственную ступеньку, как вдруг послышались голоса и на крыльце появился смотритель со своей бабой. Следом за ними вырвался аромат щей и пошел гулять у Шилова под носом.
      - Здравия желаем, сударь, - сказал смотритель, удивляясь на невысокого господина в сюртуке, котелке и с палкою. - Милости просим, сударь.
      - Что это, они будто пешие пришли? - изумилась баба.
      - Бонжюр, - сказал Шипов не очень решительно, - а ведь и впрямь пеший.
      Смотритель понимающе засмеялся.
      - Колесо сломалось версты три отсюда, - пояснил Шипов, - пущай кучер там того-сего, а я пешочком... Погода царская.
      - Милости просим щей горячих.
      "А что ж, - подумал Шипов, - была не была. Уж больно дух от них сильный. Авось не подавлюсь". И шагнул в избу.
      И тотчас голова у него закружилась, в животе грянула музыка, когда он вошел в горницу, озаренную красноватым огоньком сальной свечки.
      Шипов как был в котелке, так и уселся, борясь с голодной слюной. И тут же расторопная баба загремела за печью, заплескала, облако пара промелькнуло в пламени свечи, и перед Михаилом Ивановичем возникла миска, и отполированный многими руками черенок деревянной ложки оказался в кулаке.
      "Эх, теперь бы в самый раз опрокинуть одну-дру-гую!" - подумал секретный агент, но постеснялся просить смотрителя и со вздохом погрузил ложку в горячую жижу.
      Что там будет, как оно там случится дальше, Шипов не думал, занятый едой. Ложка летала неистово. Миска заметно опоражнивалась. По жилам побежал огонь.
      Жить стало легче. Баба с грохотом понесла со стола грязные миски.
      - Граф Лев Николаевич вечеряли, - сказал смотритель, - с мальчиками тут были...
      - Какой граф? - вздрогнул Шипов.
      - Толстой, - сказал смотритель, - граф Толстой, тульские они, у них там имение.
      - А, - сказал Шипов, содрогаясь, - это я знаю, а как же... Я думал, кто другой...
      - Завсегда, как мимо едут, остановятся... Шутить любят.
      - Знаю, а как же, - пробормотал Шипов, - с бородой. Знаю...
      "Господи, - подумал он, - это что ж такое? Стало быть, сам граф из кареты меня звал подвезти?"
      - Он мимо ехал, - сказал Михаил Иванович, - все к себе в карету приглашал, хе-хе... - И почувствовал, что немного отлегло. - А я ему: мол, нет уж, пуркуа, езжайте с богом, я пройдусь.
      - Во-он как! - обрадовался смотритель.
      - Родственники мы, - заявил Михаил Иванович, - братья.
      "Вот и свиделись с графом!" - подумал он с умилением.
      - Крестьянских детишек на кумыс лечить повез, - сказал смотритель.
      - Знаю, а как же, - выдавил Шипов, работая ложкой, - это помогает... Они мне тоже кричали все: "Давай к нам, дядя Миша!.." Нет уж, шельмецы, мне пройтись охота...
      - Душа у него добрая, - сказала баба, - нешто другой кто будет об людях своих так заботиться?
      - Добрая, - отозвался Михаил Иванович, - а как же. Он и деньгами всегда поделится. Просто сетребьен.
      - Во-он как, - сказал смотритель.
      "Господи, - подумал Шипов, - надо бы мне в карету к ним сесть! Ручку бы поцеловать благодетелю... Да что вы, да зачем это вы?.. А это, мол, ваше сиятельство, великая тайна. Эх, недотепа, побрезговал в графскую карету сесть, а уж звали-то как, звали-то!"
      И тут капризная память распахнула крылья и стремглав перелетела за многие годы назад, ибо только ей это доступно, и Шипов увидел, как он сам, четырнадцатилетний, бежит по княжескому двору, сгибаясь под тяжестью подноса, и дымчатые рюмочки звенят, и голубые бокалы с золотыми вензелями покачиваются... Голова у Шилова сдавлена железным горячим обручем, в глазах рябит, ноги не слушаются, но он бежит или ему кажется, что бежит, он плывет, скользит, как был обучен, и у самого стола, где вся княжеская семья в сборе, чуть изгибается, и на ореховый паркет летит хрустальное богатство вдребезги.
      Ловкая пятерня дворецкого сгребает его ухо, крутит, и Мишку ведут вон. И вдруг вся княжеская семья приходит в движение, все вскакивают из-за стола.
      - Не сметь! - кричит князь Василий Андреевич. - Как ты смеешь!
      И дворецкий выпускает ухо Шилова. Все сбиваются вокруг, что-то говорят, кричат, толкаются.
      - Боже мой, - говорит княгиня, щупая его лоб, - да он же совсем больной!
      - Он совсем больной!
      - Это горячка!
      - Как вы смеете хватать мальчика за ухо! Отведите его сейчас же в людскую, пусть его там уложат...
      Его медленно ведут по голубым осколкам.
      - Ничего, - смеется молодой князь и подмигивает ему, - битая посуда на счастье.
      И все облегченно смеются. , . .
      Мишку укладывают в людской. Он бредит. Дворецкий ходит на цыпочках. Кухарка кладет больному на лоб мохнатую тряпку... Проходит неделя-другая, и вот он здоров и, худой, зеленоглазый, бежит с подносом в княжескую столовую, где все уже сидят по своим местам, и все очень рады его выздоровлению, и все улыбаются...
      "А может, - подумал Михаил Иванович, - кабы мне тогда кумысу, мне бы и полегчало? Кто ж его знает... Кумыс, аншанте..."
      - А что, ваше сиятельство, - сказал смотритель, - а велю-ка я людям съездить за каретой вашей... Да и сам с ними поеду, так оно верней будет...
      - Да что за беспокойство? - забеспокоился Михаил Иванович и сказал как мог снисходительней: - Мой Пет-руха привычный в лесу ночевать.
      - Прикажи, прикажи, - сказала баба, - видишь, их сиятельство скромные какие.
      И смотритель ушел распоряжаться.
      "Теперь не переночевать на перине, - понял Михаил Иванович. - Теперь давай бог ноги".
      Под окном всхрапнули лошади, и копыта глухо забарабанили по траве.
      - Да вы не скучайте, - сказала баба, - они мигом обернутся. Может, вам еще чего подать? Может, кашки?
      - Мерси, - сказал Шипов, холодея. - Пойду-ка я перед сном погуляю. Больно вечер хорош. - И неторопливо вышел.
      Стемнело уже основательно. В ночной темноте да в тишине четко слышался удаляющийся в сторону Тулы конский топот. Нужно было поторапливаться. Михаил Иванович медленно, вразвалочку, дошел до тракта, оглянулся на окна станции и, подобно ночному хорьку, скользнул в придорожные кусты.
      Разгребая руками ветки, он заспешил, заспешил, почти что побежал, да нет, и впрямь побежал вдоль Московского тракта, чуя за спиной опасность. Попробовал выскочить на дорогу, чтобы легче было, но тут откуда ни возьмись вывалилась здоровенная луна, и снова пришлось красться лесом, натыкаясь на кусты и корни. Скорей, скорей, покуда добрые люди не разгадали обмана... А какой, собственно, обман? Ну, миску щей съел, ну, денег не дал, а где их взять? Ну, про графа закрутил... Да будя уж вам серчать-то!
      Лес внезапно оборвался, открылось бескрайнее поле, озаренное лунным светом.
      "Нельзя на свету, нельзя, - сообразил Шипов, задыхаясь, - нельзя! Увидят!" И вдруг вдалеке засеребрилась копна. И он поскакал через поле, пригибаясь, черным комочком, попрыгунчиком, придерживая рукою котелок, при последнем издыхании добрался до твердой, прошлогодней копны и закрутился весь, завился, заработал руками и ногами, зарываясь в душную нору. Лицо его горело от множества острых и безжалостных стрел, рот был полон горькой пыли, обезумевшие насекомые сновали по его телу, щекотали его и кусали, а он был счастлив, что нашел себе такое укромное логово. "Мышка, мышка, - подумал он, - серенькая мышка. Какая охота идет!"
      И действительно, в скором времени послышался топот, приблизился. Всадники подскакали к самой копне и остановились.
      - Куда ж ему здесь уйти? - послышался голос смотрителя. - Здесь ему не уйти, некуда. Он, видно, через лес, наискосок, пошел, шельма.
      - Топает сейчас, ушкуйник, небось верст с десять отмахал, - сказал другой.
      - Вот жулье! - отозвался третий. - Креста на нем нет. Оглоблей бы его...
      - Нет, - сказал смотритель, - зачем оглоблей? Я бы его раздел, медом бы всего обмазал да в муравьиную кучу...
      - За такие дела не медом мазать, - сказал второй, - на кол сажать.
      - Я как чувствовал, - сказал смотритель, - деньги, спрашиваю, дал? Нет, говорит, гулять пошел... Ах, ты, такая-сякая, эдак мы щей не напасемся, даром кормить. Гулять пошел, каналья... Я и смотрю, он мне разыгрывает: граф, мол, он...
      - Я его давеча заприметил, - сказал третий, - пока мы, стало быть, запрягали, он, стало быть, на опушке сидел, за кусточком, котелок еще на нем черный...
      - Ах ты пропасть, - сказал смотритель, - паралик его расшиби, ну, погоди, попадись только... Я из него душу-то выну...
      - Да ладно уж, - засмеялся третий, - чего уж там. Поехали обратно. А ты считай, слышь, будто страннику щи скормил...
      Голоса начали удаляться и постепенно затихли.
      "Спас господь, - подумал Шипов, - пожалел. - И полез аккуратно из норы на волю. - И чего меня носит по полям да по лесам? Али я зверь какой?"
      Теперь уже было не до сна. Нужно было уходить подальше, а не то и впрямь медом вымажут да в этот самый... Ах ты, мезальянс какой! Я вас не трогаю, и вы меня не трожьте...
      И с этим криком в душе, подставляя горящее лицо ночной прохладе, он двинулся к Москве. Она возникла не сразу. Еще нужно было помытарствовать не одну ночь и просить хлеба, прежде чем перед ним не замаячила она на рассвете седьмых суток путешествия, когда, обувшись в сапоги, обтерев их от дорожной пыли старой бумагой, приосанившись, пустился он легким шагом из деревни Верхние Котлы вниз по внезапно раздавшемуся в ширину тракту, к белым стенам Даниловского монастыря. Ликование Шипова было так велико, что все страхи и дурные предчувствия приутихли на короткое время, забылись, словно только и не хватало ему добраться до этих белых стен, чтобы навсегда уже оказаться под их защитой.
      Тут Москва и оборотилась к нему лицом, загрохотала телегами, возами, кузницами, закричала на разные голоса, запестрела разноликим окраинным скарбом. От боен потянуло горячей, свежей кровью, от мастерских - кожей, от харчевен - едой; рев скотины перемежался с криками людей, и непрерывно звенело что-то: то ли бубенцы на дугах, то ли коровьи колокольчики, то ли наковальни под молотами, то ли чей-то рассыпчатый смех; и от белых стен монастыря уже виднелась она, матушка, вся в розовой рассветной неге, поблескивающая золотыми куполами церквей, устремленными в синее небо.
      Все живое тянулось в этот час к Серпуховской заставе - в Москву, в Москву. И мастеровые артелями топали по пыльному тракту, и цыгане с ручными медведями - потешать и обманывать столицу, и возы с дарами природы, чтобы забить до отказа бесчисленные торговые ряды. Все тянулось к Москве, словно бурная река текла в неведомую прорву, безуспешно пытаясь наполнить ее.
      И Шипов шел как бы в окружении большого оркестра, и знакомая музыка московской окраины гремела вокруг, вдохновляя его и балуя. Ах, мало выпадало баловства на долю Михаила Ивановича, мало, ну, может быть, лишь то, что он сам принимал за баловство по собственной бесхитростности, а тут сразу и толпа, будто полная к нему любви, будто ради него собравшаяся, и музыка, и всякие там надежды, которые запорхали вокруг, подобно сонму прозрачных мотыльков.
      Вот он миновал Серпуховскую заставу, пересек поле, пошел по Мытной. Открывались лавки, кричали разносчики, пахло свежими пирогами, потянулись первые пролетки.
      До Никитских ворот оставалось добрых три версты, а то и поболе, однако белое шелковое лицо Матрены начало постепенно возникать из утренней пыли, и ничто уже не могло его погасить - ни шум толпы, ни грохот колес. Оно лишь подрагивало, колебалось от каждого стука и крика, но не исчезало и даже, напротив, становилось все отчетливее, яснее, чище.
      Где-то там, за тридевять земель, куда теперь уж нет возврата, жила прекрасная вдова Каспарич, так странно оборвавшая любовь и возможность будущих наслаждений. Да теперь уж отсюда ее и не видать совсем, поблекла, потускнела, растаяла. Да и разве сравнить ее с Матреной? Вдова со всем своим благородством и изяществом была все-таки чужой, странной, оттого и ненадежной. Разве узнаешь, что у нее на уме? Разве нынче определишь, как она завтра улыбнется, да и улыбнется ли? А Матрена открыта, бесхитростна, рассудительна, и жарка, и мягка, и певуча. Бог с ним, с их благородством. Да разве у меня, се муа, его нет? А вот погодите, схожу в баньку, попарюсь, приглажусь... Эх, Матреша, да почисть ты мне перышки, будя тебе слезы-то лить, вот он я. Да не реви ты, не реви, не пойду я к господину частному приставу Шляхтину, не пойду, пущай он меня ждет, пущай он ждет, покуда мы с тобой друг на дружку-то не наглядимся!
      Постепенно расстояние до Матрены сокращалось. Михаил Иванович, полный торжественной радости, шагал уже по Белому Городу. Июньский полдень был в разгаре. Голод, бывший много дней его спутником, смягчился и ослаб и уже не мучил, как прежде. Видно, преддверие скорого и обильного Матрениного угощения мешало ему разбушеваться в полную силу. Так Михаил Иванович и дошел бы, наверное, до своей любезной, как вдруг среди пестрой уличной толпы выросла перед ним высокая сутулая фигура частного пристава Шляхтина.