Беседы об искусстве (сборник)

– Ничего подобного!

– А между тем, совершенство греческих Венер…

– Тогда художники умели видеть, тогда как теперь они слепы, вот и вся разница. Греческие женщины были прекрасны, но эта красота существовала прежде всего в мыслях скульпторов, ее воплощавших.

И нынче есть точь-в-точь похожие женщины. Это в основном жительницы юга Европы. Современные итальянки, к примеру, принадлежат к тому же средиземноморскому типу, что и модели Фидия. Характерная особенность этого типа – одинаково широкие плечи и таз.

– Но вторжения варваров в мир Древнего Рима – разве скрещивание с ними не исказило античной красоты?

– Нет. Даже если допустить, что раса варваров была не столь красива, не столь гармонична, как средиземноморская, со временем стерлись изъяны, порожденные смешиванием различных кровей, и гармония древнего типа проявилась вновь.

В соединении прекрасного и безобразного в конечном счете всегда побеждает красота: в своем непрерывном стремлении к совершенству Природа, согласно божественному закону, постоянно возвращается к лучшему.

Наряду со средиземноморским типом существует северный тип, к которому относятся многие француженки, а также представительницы германских и славянских народов.

Отличительной чертой этого типа являются сильно развитый таз и более узкие плечи: таким сложением отличаются, например, нимфы Жана Гужона[64], Венера в «Суде Париса»[65] Ватто, «Диана» Гудона[66].

Кроме того, у женщин этого типа грудь несколько склоняется вперед, в то время как для античного и средиземноморского типов характерна, напротив, распрямленная грудная клетка.

Но, по сути, каждой расе, каждому человеческому типу присуща своя красота. Следует лишь открыть ее.

Мне доставило бесконечное удовольствие рисовать маленьких камбоджийских танцовщиц[67], некогда приезжавших в Париж в составе королевской свиты. Мелкие движения их хрупких рук и ног таили неизъяснимое очарование.

Я делал наброски японской актрисы Ханако[68]. В ней не было ни капли жира. Мышцы на ее теле выступают отчетливо, как у породистых щенков фокстерьеров; развитые сухожилия, суставы по толщине такие же, как сами члены. Она настолько сильна, что может стоять как угодно долго на одной ноге, вытянув другую вперед под прямым углом. Казалось, она врастает в пол, как дерево. Ее анатомическое сложение было совсем иным, чем у европейцев, но между тем она при своей уникальной силе была очень хороша.

Немного погодя он, возвращаясь к своей излюбленной мысли, сказал:

– В общем, красота есть повсюду. Не то чтобы ее недоставало глазу, скорее это глазу недостает умения уловить ее.

Красота – это характер и выражение.

А наиболее характерное в Природе – это человеческое тело. Его сила или грация пробуждают самые различные образы. Временами оно похоже на цветок: изгиб торса подобен стеблю, улыбка, груди, лица, блеск волос – раскрывшемуся цветочному венчику. Временами тело подобно гибкой лиане или кусту с тонкими упругими ветвями. «Только завидев тебя, я вспомнил, – говорил Одиссей Навзикае, – в Делосе – там, где алтарь Аполлона воздвигнут, – юную стройно-высокую пальму однажды заметил»[69].

В другом случае тело человека, выгнувшегося назад, подобно пружине, прекрасному натянутому луку, с которого Эрос пускает свои невидимые стрелы.

Еще тело может уподобиться декоративной вазе. Нередко я усаживал натурщицу на землю и просил ее повернуться ко мне спиной, вытянув ноги и руки вперед. В этой позиции, когда виден только силуэт спины, утончающийся к талии и расширяющийся к бедрам, тело вызывает в воображении образ вазы с изысканным изгибом, амфоры, которая содержит внутри будущую жизнь.

Человеческое тело – это кроме всего зеркало души, и в этом источник его величайшей красоты.

О женское тело, прекрасная глина, о чудо,

В тебя проникает великое таинство Духа,

Тебя, вещество липкой грязи, и тины, и ила,

Сумел замесить он, незримый, искусный Создатель.

Оттуда душа сквозь покров яркий свет проливает.

В той глине мы видим ваятеля дивного пальцы,

Божественна грязь, что влечет поцелуи и сердце,

Святая она, и любовь торжествует победу,

Манит она душу к таинственной прелести ложа.

И сам ты не знаешь, себя вопрошая в волненье,

Не мысль ли то сладостное наслажденье

И можно ли, если горит естество,

Объять Красоту, не объяв Божество!

Да, Виктор Гюго[70] отлично понимал это. То, что в человеческом теле притягивает нас больше, чем столь прекрасная форма, – это внутреннее пламя, которое, кажется, просвечивает сквозь сосуд.

Глава VII

Душа некогда и теперь

Несколько дней назад я отправился в Лувр вместе с Роденом, который шел туда посмотреть бюсты Гудона. Мы приблизились к «Вольтеру»[71].

– Какое чудо! – воскликнул мэтр. – Это олицетворение насмешки.

Взгляд чуть искоса, как будто он кого-то подстерегает. Острый нос, похожий на лисий. Разнюхивая здесь и там различные злоупотребления, выискивая повод к насмешке, он почти закрутился спиралью – чувствуешь, как он трепещет. А рот – какой шедевр! Он обрамлен двумя ироническими складками. Вот-вот отпустит, цедя слова, уж не знаю какой сарказм.

Старая хитрющая сплетница – вот впечатление от этого Вольтера, непоседливого, тщедушного, не слишком-то мужественного.

И после недолгого созерцания Роден добавил:

– От этих глаз просто не оторваться!.. Они полупрозрачны, они светятся.

Впрочем, то же самое можно сказать почти обо всех бюстах Гудона. Скульптор куда лучше, чем художник, пишущий маслом или пастелью, умеет передавать прозрачность зрачков. Он их просверливает, обтачивает, делает бороздки; возникают какие-то уникальные смещения, благодаря которым свет, вспыхивая и затухая, создает мерцание света в райке. И насколько различны настроение, взгляд у всех этих каменных масок! Во взгляде Вольтера – лукавство, у Франклина[72] – добродушие, у Мирабо[73] – властность, у Вашингтона[74] – серьезность, у мадам Гудон, жены скульптора, – сияющая нежность, у дочери скульптора и двух очаровательных отпрысков Броньяра – шаловливость.

Для скульптора экспрессия в основном сосредоточена во взгляде. Через взгляд он проникает в душу модели – и для него не остается тайн. Вот поэтому нет необходимости задаваться вопросом, есть ли в его бюстах сходство с прототипом.

Тут я перебил Родена:

– Значит, вы считаете передачу сходства важной для скульптора?

– Конечно, это совершенно необходимо!

– Между тем многие художники утверждают, что бюсты и портреты, не обладающие сходством, могут быть прекрасны. В связи с этим припоминаю остроту, приписываемую Эннеру[75]. Одна дама пожаловалась художнику, что ее портрет, только что законченный им, не похож. «Хе, матам! – произнес он с характерным эльзасским говорком. – Когда фы умрете, фаши наследники почтут са счастье иметь портрет кисти Эннера и им пудет фсе равно, похожи фы или нет».

– Возможно, художник мог выразиться так, но это, несомненно, было сказано в шутку и вовсе не отражает его мнения, – не верю, что столь талантливый художник мог руководствоваться ложными идеями в искусстве.

К тому же необходимо оговорить, какое именно сходство требуется от портрета или бюста.

Если художник воспроизводит лишь внешние черты, что доступно фотографии, если он тщательно прописывает мельчайшие черточки лица, не соотнося их с характером, – он не заслуживает внимания. Сходство, которого он должен достичь, исходит из души; единственное, что важно, – душевное сходство, которое художник должен стремиться передать через сходство, присущее маске.

Одним словом, надо, чтобы все черты были выразительны, то есть служили бы раскрытию духа.

– Но разве не бывает так, что лицо не соответствует душе?

– Никогда.

– А помните наставление Лафонтена[76]: «Не следует судить людей по наружности»?

– По-моему, эта максима адресована прежде всего легковесным наблюдателям, поскольку внешность способна обмануть лишь торопливый взгляд. У Лафонтена написано, что мышонок воспринял кошку как самое кроткое создание. Но ведь речь идет, если можно так выразиться, о мышонке-вертопрахе, которому недостает способности критически мыслить. Внимательное изучение той же кошки неким искушенным наблюдателем откроет в ней жестокость, скрытую под притворной томностью. Хороший физиономист отлично знает, как отличить вкрадчивую любезность от истинной доброты, и роль художника в том и заключается, чтобы выявить истинное лицо даже под маской притворства.

Сказать по правде, ничто в ремесле художника не требует такой проницательности, как работа над портретом или бюстом. Некоторые считают, что для занятий искусством техническая сноровка куда важнее, чем интеллект. Достаточно взглянуть на хороший бюст, чтобы убедиться в ошибочности этого мнения. Такая работа стоит целой биографии. К примеру, бюсты Гудона равносильны написанию глав мемуаров: в них отразилось все – эпоха, поколение, профессия, характер личности.

Взгляните, вот напротив «Вольтера» бюст Руссо[77]. Взгляд необыкновенно проницательный. Это качество присуще многим в XVIII веке. Это был век критиков: они подвергают сомнению дотоле незыблемые принципы, у них пристальный взгляд. Теперь подробнее.

Происхождение. Это простолюдин из Женевы. Насколько Вольтеру присущи аристократизм и изысканность, настолько Руссо неотесан и почти вульгарен: скуластый, с коротким носом, квадратным подбородком – тотчас узнаешь сына часовщика и бывшей служанки.

Профессия. Это философ: об этом свидетельствует склоненный в задумчивости лоб, ассоциации с античностью подчеркивает классическая повязка вокруг головы; в облике намеренно акцентируется диковатость – волосы не причесаны, похож на какого-нибудь Диогена[78] или Мениппа[79]. Это проповедник возврата к Природе и простой жизни.

Индивидуальный характер. Морщины по всему лицу: это мизантроп; нахмуренные брови, складка озабоченности на лбу; этот человек жалуется на гонения – и часто не без причины.

Я спрашиваю: не это ли лучший комментарий к его «Исповеди»?

Мирабо.

Эпоха. Провоцирующая поза, небрежно причесанный парик, костюм в беспорядке. Революционная буря дохнула на этого хищника, готового зарычать.

Происхождение. Властный вид, прекрасно очерченные брови, высокий лоб – это аристократ, принадлежащий к древнему роду. Но здесь же демократичная тяжесть щек, испещренных рябинами оспы, неловкая посадка головы выдают симпатии графа Рикети к третьему сословию, интересы которого он призван выражать.

Профессия. Это оратор-трибун. Рот раскрыт как рупор, чтобы слова разносились как можно дальше. Мирабо закидывает голову, поскольку ростом он невелик, как и большинство ораторов. У таких людей от природы сильно развитая в ущерб росту грудная клетка – просто бочка. Глаза устремлены вдаль, охватывая людские толпы, не фиксируясь на одной точке. Взгляд рассеянный и в то же время надменный. Скажите, разве это не виртуозное воплощение в одном бюсте целой толпы, да что там – целой страны, которая слушает, затаив дыхание?

Наконец, индивидуальный характер. Оцените чувственность этих губ, двойной подбородок, трепещущие ноздри – и вы поймете пороки этого человека: привычка к разврату и жажда наслаждений.

Говорю вам, все написано на лице.

Достаточно легко набросать аналогичные замечания по поводу любого бюста Гудона.

Вот еще – Франклин. Тяжеловесный с обвисшими щеками, на вид это бывший рабочий. Длинные волосы апостола, снисходительная доброжелательность. Народный проповедник морали, добряк Ришар. Упрямый лоб, наклоненный вперед, – признак упорства, с которым Франклин жаждал образования, благодаря ему он выбился в люди, стал известным ученым и впоследствии способствовал освобождению родины. В глазах и уголках рта выражение лукавства: Гудон не был введен в заблуждение общей массивностью облика Франклина, он разгадал, что за этим стоит реалистическая расчетливость, которая помогла ему составить состояние, хитрость дипломата, вскрывшего секреты английской политики.

Вот основные черты одного из основателей современной Америки.

Ну так вот, разве в этих очаровательных бюстах не отразились фрагменты хроники половины столетия?

Я согласился.

Роден продолжил:

– И, как в лучших записанных повествованиях, более всего в этих мемуарах из терракоты, мрамора и бронзы пленяет искрящееся изящество стиля, легкость, водившая рукой их создателя, щедрость прекрасной, чисто французской души.

Гудон – это Сен-Симон[80], но без его аристократических предрассудков, это Сен-Симон столь же духовный, но более возвышенный. О, какой дивный художник!

Оглядывая бюсты вокруг нас, я не преминул проверить страстные выкладки моего собеседника.

– Должно быть, это довольно тягостно столь глубоко проникать в чужое сознание, – заметил я ему.

На что Роден откликнулся:

– Да, несомненно, – и добавил с оттенком иронии: – Наибольшую сложность для художника, работающего над бюстом или пишущего портрет, представляет не само произведение, а его заказчик.

По какому-то странному роковому закону тот, кто заказывает свое изображение, оказывает упорное противодействие таланту избранного им художника.

Крайне редко человек видит себя таким, каков он есть, но даже если он осознает это, то не приемлет правдивого изображения, сделанного художником.

Он требует, чтобы его представили в наиболее обезличенном и банальном виде. Он желает предстать чем-то вроде марионетки – официозной или же светской. Ему кажется лестным, что выполняемые им обязанности, положение в обществе полностью подменяют собственно личность. Судья желает показаться в мантии, генерал – в шитом золотом мундире.

Их мало заботит, что читается в их душе.

Это, впрочем, объясняет успех стольких посредственных портретистов и бюстоделов, ограничивающихся тем, что передают безличие клиента, его униформу и положение, занимаемое им согласно служебному протоколу. Они-то обыкновенно и находятся в фаворе, поскольку наделяют модель личиной, символизирующей богатство и торжественность. Чем более в портрете или бюсте напыщенности, чем сильнее портретируемый напоминает негнущуюся, претенциозную куклу, тем более удовлетворен заказчик.

Возможно, так было не всегда.

В XV веке некоторым владетельным господам нравилось, например, видеть себя на медалях Пизанелло[81] изображенными в виде гиен или стервятников. Они, без сомнения, были преисполнены гордости оттого, что ни на кого не похожи.

Но более вероятно то, что они любили и почитали искусство и воспринимали суровую правду художника как епитимью, наказание, наложенное священником.

Тициан[82], так же не колеблясь, придал Папе Павлу сходство с мордочкой куницы, подчеркнул суровую властность Карла V[83] и похотливость Франциска I[84], и его репутация в глазах заказчиков нисколько не пошатнулась. Веласкес[85], изобразивший короля Филиппа IV весьма элегантным ничтожеством, и вовсе не польстил монаршей особе, воспроизведя его отвисшую челюсть, но тем не менее сохранил королевское расположение. Сам же монарх заслужил у потомков великую славу покровителя гения.

Нынче же люди устроены так, что они боятся правды и обожают ложь.

Отвращение к художественной искренности распространено даже среди самых интеллигентных представителей современности.

Похоже, им досадно было бы предстать такими, каковы они есть в своих изображениях. Им хотелось бы походить на парикмахеров.

И даже красивые женщины, скажем так – те, которым присуще благородство линий, дарующее стиль, страшатся своей красоты в интерпретации талантливого скульптора. Они упрашивают, чтобы их изображение обезобразили, снабдив неприметной кукольной физиономией.

Так что битва ведется не столько за возможность изваять хороший бюст, сколько за то, чтобы уговорить модель открыть свою душу. Важно не сдаваться и быть честным наедине с самим собой. Если вещь отвергнута – тем хуже. Но нет, скорее тем лучше! – зачастую это оказывается доказательством качества работы.

Ну а если заказчик, пусть и с недовольством, принимает удавшееся мастеру произведение, то его скверное настроение преходяще, так как знатоки вскоре осыплют бюст комплиментами и он сам начнет восхищаться им. И вот он уже декларирует как ни в чем не бывало, что всегда находил эту вещь превосходной.

Замечено, однако, что лучшие бюсты обычно те, что сделаны бесплатно – для друзей или родственников. И не только потому, что художник, постоянно видя перед собой дорогих ему людей, глубже узнает их, но еще и потому, что отсутствие платы за работу развязывает ему руки.

Впрочем, нередко отказываются даже от принесенных в дар удачных бюстов. В этом жанре шедевры теми, кому они предназначены, нередко воспринимаются как оскорбление. Ваятелю следует смириться со своей участью и находить удовлетворение и награду лишь в работе.

Меня немало позабавило подобное описание психологии публики, с которой приходится сталкиваться художнику, но, по правде сказать, это изрядно усилило горечь роденовской иронии.

– Мэтр, – обратился я к нему, – среди неприятностей, с коими сопряжено ремесло скульптора, кажется, есть нечто упущенное вами. Я имею в виду ситуацию, когда у заказчика невыразительное лицо или же на нем явлена очевидная глупость.

Роден рассмеялся.

– Ну, это нельзя считать неприятностью, – ответил он. – Вспомните мое излюбленное изречение: «Природа всегда прекрасна». Достаточно разобраться, что предстало перед вами. Вы говорите о невыразительных лицах. Для художника таких просто не существует. Для него интересно лицо любого человека. Например, стоит скульптору подчеркнуть пресность какой-либо физиономии или же показать дурака, поглощенного задачей продемонстрировать себя перед обществом, – и вот уже готов прекрасный бюст.

Кроме того, то, что обычно именуют ограниченностью, зачастую является всего лишь неразвитостью сознания человека, не получившего образования, которое позволило бы личности развернуться, и в этом случае лицо представляет собой таинственное и притягательное зрелище рассудка, как бы окутанного вуалью.

И наконец, что бы вам еще сказать? Даже в самом незначительном лице есть трепет жизни, великолепная мощь, неиссякаемый материал для создания шедевров.

Несколько дней спустя я рассматривал в мастерской Родена в Медоне гипсовые копии его лучших бюстов и воспользовался случаем, чтобы спросить, какие воспоминания с ними связаны.

Там находился его «Виктор Гюго», погруженный в размышления: лоб писателя, изборожденный морщинами, напоминал вулканическую лаву, купол головы окружали всклокоченные волосы, похожие на языки белого пламени. Олицетворение современной лирики, глубокой и бурной.

Роден сказал:

– Это мой друг Базир[86] представил меня Виктору Гюго. Он был секретарем редакции вначале в газете «Марсельеза», потом в «Энтрансижан». Он преклонялся перед Гюго. Это он выдвинул идею публичного чествования великого поэта по случаю его восьмидесятилетия. Вы знаете, праздник получился трогательным и торжественным одновременно. Поэт с балкона своей квартиры приветствовал огромную толпу, устроившую ему овацию, – как патриарх, благословляющий свое семейство. Он навсегда сохранил признательность тем, кто организовал это торжество. Вот почему Базир беспрепятственно ввел меня к нему.

На мою беду, прямо перед нашим знакомством писателя буквально терроризировал посредственный скульптор по имени Виллен. Этому последнему для создания скверного бюста Гюго потребовалось тридцать восемь сеансов позирования. И когда я, в свою очередь, робко высказал желание воплотить в камне черты автора «Размышлений», он грозно сдвинул свои брови олимпийца:

– Не могу помешать вам работать, но предупреждаю, что позировать не буду. Я не стану ради вас менять свои привычки – устраивайтесь как хотите.

Я приступил и для начала сделал с налету множество карандашных набросков, что должно было облегчить дальнейшую работу, связанную с лепкой. Потом я принес верстак для лепки и глину. Но, естественно, я мог развернуться с этим грязным инструментарием не иначе как на веранде, в то время как Виктор Гюго с друзьями обычно устраивался в гостиной. Вообразите сложность моей задачи!

Я внимательно разглядывал великого поэта, чтобы его облик врезался в мою память, а затем едва не бегом переносился на веранду, чтобы немедленно зафиксировать увиденное в глине. Впрочем, нередко мое впечатление по дороге сглаживалось, так что, оказавшись перед верстаком, я не осмеливался прикоснуться к бюсту и мне приходилось возвращаться к модели.

Моя работа уже подходила к концу, когда Далу[87] попросил меня устроить ему встречу с Гюго; я охотно оказал ему эту услугу.

Но вскоре великий старец умер, и Далу сделал бюст лишь на основе его посмертной маски.

Роден увлек меня к витрине, где содержался один-единственный камень – так называемый замок – клиновидный камень, который архитекторы помещают в центре свода для укрепления. На передней стороне этого камня была высечена маска – лицо несколько треугольной формы (с выдающимися скулами и заостренным подбородком), соответствующее очертаниям камня. Я узнал лицо Виктора Гюго.

– Представьте себе, что этот камень замыкает арку при входе в здание, посвященное поэзии, – сказал мне великий ваятель.

Мне не составило труда вообразить этот прекрасный портал. Лоб писателя, поддерживающий тяжесть монументальной арки, – символ гения, ставшего опорой интеллектуальной и общественной жизни эпохи.

– Предназначаю эту идею архитектору, который захочет ее воплотить, – заметил Роден.

Здесь же в мастерской, рядом с замковым камнем, находится выполненный в гипсе бюст Анри Рошфора[88]. Знакомый облик бунтаря: лоб весь в шишках, как у драчуна мальчишки, вечно задирающего приятелей; торчащий вихор, точно брошенный вызов; иронически поджатые губы; всклокоченная бородка – это вечный бунтовщик, человек, постоянно настроенный критически и воинственно. Вызывающая восхищение маска, на которой лежит отблеск одной из граней современной ментальности.

Заметив мое внимание к бюсту, Роден сказал:

– Также благодаря посредничеству Базира я установил отношения с Анри Рошфором, который возглавлял его газету. Знаменитый полемист дал согласие мне позировать. Слушать его было необычайно занимательно, поскольку в нем была остроумная жилка, но что до позирования, то он и секунды не мог усидеть на месте. Он шутливо укорял меня за излишнее тщание. Он уверял, посмеиваясь, что во время одного сеанса я прибавляю к бюсту комочек глины, а во время следующего убираю.

Несмотря на то что некоторое время спустя он присоединился к мнению знатоков, единодушно одобривших мою работу, он все же не хотел поверить, что бюст остался в точности таким же, каким был, когда я уносил его из дома. «Вы ведь многое подправили, не так ли?» – повторял он не раз. На самом же деле я и пальцем не дотронулся до своего творения.

Роден, протянув ладони вперед, закрыл одной знаменитый вихор, а другой – бородку и спросил меня:

Примечания

1

Перевод Г. Соловьевой

2

Кладбище (ит.).

3

Примечания к "Беседам об искусстве" Г. Соловьевой.

4

Перевод Г. Соловьевой

5

Персональная выставка работ Родена проходила с 1 июня по конец ноября 1900 г. в специально выстроенном на деньги скульптора павильоне у моста Альма через Сену в нескольких кварталах от Гран-Пале и Пти-Пале, дворцов, воздвигнутых по случаю Всемирной выставки 1900 г.

6

Роден впервые поселился в Медоне весной 1893 г. Вначале местом его обитания был дом в квартале Бельвю, затем в декабре 1895 г. Роден приобрел виллу Бриллиантов, позднее он облюбовал деревушку Валь-Флери в окрестностях Медона, где в нескольких строениях скульптор расположил склады и мастерские.

7

Гзель Поль (1870 – 1947) – журналист, литератор, критик. В мае 1910 г. он состоял секретарем Родена, а в 1911 г. опубликовал книгу «Роден об искусстве. Беседы, собранные П. Гзелем».

8

Перистиль – здесь: колоннада.

9

Весталка – жрица древнеримской богини домашнего очага Весты, давшая обет безбрачия.

10

Бюкран – здесь: декоративное украшение в форме старинного шлема, напоминающего голову быка.

11

Митра – божество индо-иранского пантеона, бог солнца, страж договоров. После завоевательных походов Александра Македонского культ Митры распространился в античном мире от Евфрата до Рейна. Изображения Митры с головой льва, а также Митры, закалывающего быка, нередки среди древнеримских барельефов и статуй.

12

Эрот – древнегреческий бог любви, изображавшийся в виде мальчика с крылышками или прекрасного юноши.

13

Реплика Тартюфа, начинающаяся словами «Прикройте грудь, чтоб я вас слушать мог» (Мольер. Тартюф. Действие III, явление 2), обращенная к Дорине.

14

Оргон – персонаж комедии Мольера «Тартюф», покровительствовавший двуличному святоше.

15

Фемида – в древнегреческой мифологии богиня правосудия, дочь Урана и Геи.

16

Здесь, на рю дель Университе, 182, находилась мастерская, которую Роден занимал с 1880 г. до конца жизни.

17

Роден работал над этой композицией с 1880 г., с тех пор как получил заказ от Э. Тюрке, заместителя государственного секретаря по делам изящных искусств, до конца жизни.

18

Гзель описывает статую Родена «Последний призыв» (1889; бронза).

19

Другое название этого стихотворения Франсуа Вийона (ок. 1432 – ок. 1463) – «Старухе, сожалеющей о поре своей юности»; оно посвящено состарившейся девице легкого поведения. В Париже XV в. они нередко носили такие псевдонимы, как Шляпница, Перчаточница, Башмачница и т. п. Прекрасная Шлемница – лицо вполне реальное, это «веселая девица» из заведения «Шлем», ко времени предполагаемой встречи с Вийоном она была уже глубокой старухой.

20

Речь идет о статуе «Мария Магдалина» (дерево), созданной скульптором в 1453 – 1455 гг. для флорентийского Баптистерия (ныне находится в музее собора). Вопреки традиции скульптор представил св. Марию Магдалину не в расцвете юности и красоты, а изможденной старухой, одетой в звериную шкуру.

21

Имеется в виду Люксембургский дворец, построенный по указанию Марии Медичи по проекту С. де Бросса во флорентийском стиле. Ныне во дворце находится Сенат, одна из палат французского парламента.

22

Себастьян Морр – карлик по прозвищу Малыш Из Вальескаса. Его портрет был создан Веласкесом в 1640-х гг. (холст, масло; музей Прадо, Мадрид).

23

Филипп IV – король Испании из рода Габсбургов (1621 – 1665). Роден ошибочно называет Филиппа IV Карлом IV.

24

Речь идет о картине Милле «Человек с мотыгой» (1863; холст, масло; Лувр).

25

Яго – персонаж трагедии Шекспира «Отелло».

26

Ричард III (1452 – 1485) – король Англии, последний из династии Йорков.

27

Нерон – римский император, персонаж трагедии Расина (1639 – 1699) «Британик» (1669).

28

Нарцисс – в древнегреческой мифологии сын речного бога и нимфы, юноша удивительной красоты.

29

Имеется в виду статуя Афродиты (III в. до н. э.), долгое время находилась в собрании Медичи (ныне Галерея Уффици, Флоренция).

30

Констан Симон – лепщик, с которым Роден познакомился во время работы у Рубо в начале 1860-х гг.

31

Бронзовый памятник одному из выдающихся военачальников Наполеона, созданный Рюдом в 1853 г., установлен на площади Обсерватуар в Париже.

32

«Марсельеза», или «Выступление добровольцев в 1792 г.» (1833 – 1836; камень), монументальный рельеф Рюда на Триумфальной арке на площади Ш. де Голля.