Алексей Яковлевич ОЧКИН
      ИВАН - Я, ФЕДОРОВЫ - МЫ
      Героическая быль
      В этой повести подлинные события и почти все подлинные имена.
      Автор ее, Алексей Яковлевич Очкин, описывает боевые дела своего
      друга, "братишки" Вани Федорова, погибшего в Сталинграде смертью
      героя. Сам Очкин шестнадцатилетним пареньком добровольно ушел на
      фронт. Начал войну на Дону, участвовал в Сталинградской битве, где
      возглавлял группу "57 бессмертных", на Курской дуге повторил подвиг
      Александра Матросова, еще не однажды был тяжело ранен, но дошел по
      дорогам войны до конца: участвовал в штурме Берлина и освобождении
      Праги. Сейчас А. Я. Очкин кинорежиссер, пишет книги.
      1
      В жаркий июльский день 1942 года по донской, пепельной от полыни степи, часто останавливаясь на разъездах, медленно двигался воинский эшелон с истребителями танков, разведчиками и саперами еще малоизвестной тогда сологубовской дивизии. Паровоз с трудом тащил красные солдатские теплушки, платформы с пушками и машинами и удивительный среди этого разнокалиберного состава зеленый классный вагон - в нем ехал комдив Сологуб со своим штабом.
      В истребительно-противотанковом подразделении капитана Богдановича никто еще не знал, что придется участвовать в Сталинградской битве. Никто не предполагал, что "сорокапятки" - пушчонки малого калибра - и противотанковые ружья остановят немецкие бронированные корпуса 6-й армии Паулюса, которые сейчас катились по раздольным донским степям, прорвав нашу оборону на широком фронте. На соединение с Паулюсом, повернув с Кавказского направления, спешила 4-я танковая армия Гота. Именно поэтому в одну из ночей подразделение капитана Богдановича в составе дивизии Сологуба погрузили в эшелоны, и лишь за Поворином, откуда пошла однопутка на Сталинград, они догадались, куда едут...
      На первом перегоне от Поворина поезд нагнали легковые машины; двигаясь параллельно железнодорожному пути, они то обгоняли эшелон, то отставали. Бойцы батареи лейтенанта Дымова у раздвинутой настежь двери теплушки свесились за перекладину и, показывая кукиш машинам, кричали: "Накось, догони!" Задавал всему тон сам лейтенант. Он вылез за перекладину, держась за нее рукой, подставил грудь горячему тугому ветру с запахами прокаленных трав и смолистых шпал и размахивал пилоткой: "Эй, машинист! Поддай пару!" Ему вторили хором бойцы и громче всех звонкоголосый запевала, наводчик противотанкового орудия Иван Берест, курчавый, цыганистый парень. Уж на что степенный, самый старший по годам, великан Черношейкин и тот не выдержал, поднялся с нар, где, покуривая, сидел складным ножиком, и теперь высился над всеми, худой, горбоносый, с усами, торчащими метелочками.
      Машинам все труднее было лавировать между чернеющими вдоль пути воронками от бомб, и они отстали. А бойцы, входя в еще больший азарт, чуть не вываливались из вагона. И тут лейтенант Дымов спохватился... ведь он не только командир, но к тому же сегодня и дежурный по части! Отойдя в глубь вагона, он одернул гимастерку, прикрикнул на бойцов: "Прекратить!"
      Лейтенант был очень молод. Когда запылала в огне войны родная Смоленщина, в горячке военкоматовских дел ему, рослому парнишке, удалось прибавить себе два года. Военным врачом в призывной комиссии была его мать, которая, зная упорный характер сына - сама воспитала таким, закрыла на это глаза. После сокращенного курса Ленинградского артучилища, где на окопных работах его ранило, он прибыл в Сибирь, командовал взводом; перед самой отправкой на фронт командира противотанковой батареи перевели в другую часть, и лейтенант временно стал исполнять обязанности комбата. Как ни старался он выглядеть бывалым военным, все обнаруживало в нем только что испеченного командира: и самодельная портупея через плечо, и прикрепленные нитками к петлицам, вырезанные из жести кубики, и главное не скроешь семнадцати лет, когда вместо усов лишь белесый пушок, а из-под сдвинутой набок пилотки топорщится крылышками русая прядь.
      Показался разъезд. Паровоз дал протяжный гудок, но семафор по ту сторону разъезда оставался закрытым, и поезд стал замедлять ход. Перекатисто звякнули буфера.
      Не дождавшись остановки, лейтенант выпрыгнул из теплушки и пробежал несколько метров по хрустящему шлаку. Разъезд был глухой - два пути с одинокой будкой, а вокруг ровная однообразная степь.
      Дымов смахнул крошки шлака с начищенных до блеска сапог, поправил портупею, которой очень гордился, выменяв ее за полбуханки хлеба, сделал строгое лицо, для солидности прижав подбородок к груди, и зашагал вдоль эшелона. Со стороны могло показаться, будто мальчишку обидели, и он надулся. Но стоило ему увидеть новенькие пушки, как он одним махом вскочил на платформу и, вдыхая запах свежей краски и масел, погладил рукой отливающую синью вороненую сталь орудия, открыл снарядные ящики, потрогал гильзы в заводской смазке. Заметив, что на него с улыбкой смотрят часовые, строго предупредил:
      - Ну, глядите мне в оба.
      Солдаты, подтянувшись, бодро выпалили:
      - Есть глядеть в оба!
      Спрыгнув с платформы, лейтенант в самом развеселом настроении зашагал вдоль состава принимать доклад от дневальных по вагонам и наблюдателей "за воздухом" (так назывались дежурные бойцы у зенитных пулеметов). Обошел десятка два платформ и вагонов, в которых ехали истребители танков. Дальше располагались саперы и разведчики; там делать было нечего, но его неудержимо влекло к штабному вагону комдива. Впервые увидев в Сибири рослого бритоголового Сологуба, Дымов поразился его внешнему сходству с портретом бесстрашного Котовского. С той встречи и тянуло лейтенанта к Сологубу.
      Пассажирский вагон комдива в соседстве с красным, побитым осколками бомб товарняком выглядел неправдоподобно мирным. Дымов шел, искоса поглядывая на окна. Он уже потерял надежду увидеть Сологуба и в тот же миг вздрогнул от неожиданности... Из последнего окна прямо на него пристально смотрели серые, широко расставленные глаза. Рука Дымова потянулась к пилотке, он чуть было не прошелся строевым, но сдержался: Сологуб, не замечая его, смотрел куда-то вдаль, обхватив пятерней бритую голову...
      Лейтенант повернул назад. Солдаты уже высыпали из вагонов. Сержант Кухта, отпустив ремень на пять дырочек, облегченно вздохнул, вытащил из кармана широченных брюк табак и газетку, сложенную гармошкой, стал свертывать цигарку. Усач Черношейкин уже проворно изготовил папироску и, пригнувшись, выбивал кресалом огонь.
      - Степь хоть шаром покати, танкам раздолье, - заметил ему Кухта.
      - Вот они и прут безостановочно, - согласился Черношейкин и, увидев подходившего лейтенанта Дымова, толкнул Кухту: - Директор! Убирай живот...
      Сержант Кухта тут же стал затягивать ремень. Ему больше всех доставалось на занятиях по строевой и одиночной подготовке бойца. Дымов решил сделать из бывшего директора военного и с присущей юности уверенностью, что при желании всего можно добиться, поставил своей задачей ликвидировать излишнюю солидность Кухты. Тот никак не мог "обучиться", как он говорил, ползать по-пластунски, а лейтенанту казалось, что именно этим способом удастся добиться успеха. Сержант старался, протер на животе шинель, но "обучиться" не смог.
      На этот раз Дымов, строго взглянув на него, прошел мимо. Молодые солдаты состязались: кто дальше пройдет по рельсу, и лейтенант тоже не удержался от искушения и, балансируя руками, пошел по рельсу вслед за Анечкой - санинструктором. Она звонко постукивала о зеркальную стальную поверхность железными подковками кирзовых сапог; при каждом их ударе ее полноватые, тугие икры, обтянутые оранжевыми в резиночку детскими чулками, упруго наливались. Для лейтенанта, как и для других, она пока была девушкой-загадкой: ее определили в часть за несколько дней до погрузки в эшелон; кроме того, что ее с теткой эвакуировали из Москвы, где погибли родные, никто ничего не знал о ней. Небольшого росточка, девушка была так хорошо сложена, что не казалась маленькой; все на ней сидело ладно, и даже грубая солдатская гимнастерка не могла скрыть ее грациозной фигурки; темно-русую косу она крепко скручивала на затылке и прятала под пилоткой, не по размеру большой.
      Лейтенанту удалось дойти почти до вагона, в котором располагалась его батарея, как вдруг он увидел такое, отчего остолбенел и потерял равновесие. Брезент, покрывавший машины на платформе, словно живой, зашевелился, отогнулся край, и оттуда брызнула струйка... Дымов приподнял брезент. Парень лет четырнадцати, со шрамом на правой щеке, в длинной шинели и больших солдатских ботинках застегивал штаны
      - А ну марш отсюда, "заяц"! - скомандовал лейтенант.
      Парень невозмутимо закрылся брезентом.
      Дымов отбросил брезент:
      - Кому говорят? Проваливай, пацан!
      - Сам ты пацан!.. - огрызнулся парень. Волосы на его голове топорщились, что иглы у ежа, в колючих глазах таилась угроза.
      За спиной лейтенанта раздался смех. Дымов обернулся... Бойцы у пулеметов задрали головы кверху и как-то уж слишком усердно наблюдали "за воздухом". Анечка, покачиваясь, будто танцуя, шагала по рельсу, и к ней тоже нельзя было придраться. Только у сержанта Кухты не успела сойти улыбка с лица.
      - Сержант Кухта! Поправьте ремень, - приказал Дымов. - А то живот у вас выкатился, что арбуз...
      - Куда ж мне его деть, товарищ лейтенант! И на море ездил - не помогло. И вы меня сколько обучали по-пластунски - не помогло...
      Бойцы еле сдерживались, готовые рассмеяться, а мальчишка откровенно загоготал, замахал от удовольствия длинными рукавами шинели.
      - Эй, ты! Слазь! Приехали! - Возмущенный лейтенант схватил парня за полу шинели.
      - Гляди, командир выискался! - Парень подался назад и брыкнул лейтенанта в лоб.
      Дымов, окончательно выйдя из себя, поймал обидчика за ногу и стащил с платформы. Но тут же получил подножку...
      Поглядеть на неожиданное происшествие сбежались солдаты. Опозоренный Дымов уже всерьез боролся с парнем, а тот был, по всему видно, заправским драчуном. Солдаты шумно выражали свое одобрение, Анечка громче всех:
      - "Зайчик"! Не сдавайся!..
      Сержант Кухта хитро подмигнул стоявшему рядом ефрейтору Черношейкину:
      - Пожалуй, лейтенанта ему не осилить.
      Тот на полном серьезе возразил:
      - Может. Малый широк в плечах.
      - Ну, где там... - продолжал Кухта, - наш лейтенант - орел!
      А мальчишка, притворившись, что побежден, вдруг ловко перебросил лейтенанта через себя. Черношейкин толкнул Кухту в бок:
      - Накось! Вот тебе и "не осилить".
      - Слаб ваш командир! Слаб! - прыгала от восторга Анечка.
      Наконец лейтенанту удалось прижать парня к земле.
      В это время подошел встречный поезд. Разгоряченные борьбой драчуны не заметили, как воинский эшелон тронулся... Так их и втащили в вагон.
      Дымов не умел подолгу держать обиду. Потерев на лбу шишку, приказал сержанту Кухте накормить "зайца".
      - А потом разберемся, кто такой, зачем и откуда.
      Мальчишка презрительно сплюнул.
      Сколько ни подступались к парню, он ни в какую: котелок не берет, имени своего не говорит и сидит, словно никого нет рядом. Нелюдимыш. А в глазах такое, что прямо тоска пробирает...
      Ефрейтор Черношейкин подал всем знак - не троньте малого! - пробрался к двери, примостившись рядом с парнем, спустил длинные ноги наружу, свернул цигарку и протянул кисет:
      - Куришь?
      Тот отрицательно мотнул головой. Ободренный таким началом, усач, попыхивая цигаркой, отметил:
      - Ну и молодец! А я вот сызмальства баловался, так отец меня знаешь как вожжами протаскивал!
      - То-то, гляжу, что жердь вытянулся, - не поворачивая к нему головы, заметил мальчишка.
      Солдаты прыснули. Не удержался и лейтенант. Парень остановил на нем свой взгляд:
      - Гляди, от смеха пупок развяжется!
      Черношейкин, довольный, что вызвал наконец молчуна на разговор, заметил ему:
      - Да-а... Отцы, они у всех строгие. У тебя батька небось тоже строгий?
      - Был батька, да сплыл!
      - На войне погиб или как?
      - Ни гулянке, - отрубил парень и отвернулся от Черношейкина.
      Бойцы притихли. Острый на язык парнишка и нравился им и возмущал своей дерзостью. Кухта рассердился:
      - На войну едешь, а от солдатской каши нос воротишь! Бери котелок. Командир давно забыл про обиду.
      Злое и от этого некрасивое лицо мальчишки вдруг преобразилось: оно стало по-детски озорным и привлекательным. Со смущенной улыбкой он посмотрел на сержанта Кухту, на лейтенанта Дымова и спросил:
      - Возьмете меня?..
      Сержант даже растерялся:
      - Это как командир... - И обернулся к Дымову: - И вправду, может, возьмем его, товарищ лейтенант? На кухню.
      Дымов знал, что это невозможно, потому что командир части, "железный капитан" Богданович, не допустит ни малейшего самоуправства, но все смотрели на него с такой надеждой, будто он сам может решить. Чтобы не показать свою беспомощность, лейтенант согласно кивнул. И тут уже окончательно просветлело рано огрубевшее лицо парня, совсем погас злой огонек в глазах. Взял у сержанта котелок и так принялся за кашу, что всем стало ясно: малый не меньше трех дней "постился". Не успел он справиться с кашей, глаза начали слипаться.
      - Соснешь чуток? - предложил Черношейкин. - А каши мы посля еще дадим...
      Паренек молча забрался на нары, блаженно раскинулся, может быть, впервые за время своих мытарств, и сразу уснул.
      К полудню железная крыша накалилась, в вагоне стало душно. Бойцы раздвинули двери. На первой же станции они собрались наполнить водою фляги, но только поезд остановился, раздался знакомый голос:
      - Ну, где там у вас "заяц"?
      Бойцы соскочили с нар, вытянулись. По стремянке взобрался в вагон командир части капитан Богданович, за ним комиссар Филин. Богданович худой, высокий, смуглый, с вывернутыми, как у негра, губами. Бойцы его побаивались и недолюбливали - на ученье в Сибири он без конца будил их ночью по тревоге и приказывал совершать марши в ледяную стужу. За необыкновенную требовательность к себе и другим прозвали его "железным капитаном".
      Комиссар Филин, еще очень молодой, старался выглядеть строгим, но глубоко запавшие глаза, прикрытые лохматыми бровями, если присмотреться, были смешливыми и вызывали улыбку. Бойцы не переставали удивляться комиссару, примечавшему все, называли его про себя "чертом глазастым" и объясняли это исключительное свойство фамилией - Филин. И теперь комиссар сразу же заметил за спинами солдат парня на нарах.
      - Вот он, "заяц", товарищ капитан!.. - И, шмыгнув мимо расступившихся солдат, стал будить мальчишку: - Э-э, приехали, подъем...
      За время путешествия на колесах парень, видно, привык к частым побудкам и проворно соскочил с нар.
      - Куда, малец, путь держишь? - строго спросил Богданович.
      - На фронт, товарищ капитан.
      - Ну-ка, фронтовик, слазь...
      - Глянь-ка, чего выдумал! - искренне удивился мальчишка и посмотрел на бойцов: мол, втолкуйте ему, что я еду с вами. Но все почему-то молчали.
      - Вот что... - посоветовал капитан, - залезай на обратный и дуй до дому.
      - Обратно не поеду.
      - Сдать коменданту станции, - распорядился Богданович.
      - Товарищ капитан, - начал было Дымов под укоризненным взглядом мальчишки, - может, разрешите...
      - Не разрешаю! - отрезал Богданович. - Это вам война или детский сад?
      Парень шагнул к двери, капитан придержал его за ворот, а тот крутнулся вьюном, и в руках Богдановича осталась одна шинель.
      - Дымов, изловить "зайца"! - приказал капитан.
      В это время поезд тронулся...
      На следующей остановке Дымов "изловил" "зайца" и сдал военному коменданту. Но только поезд набрал скорость, крыша вагона прогремела жестью, и на стоянке дежурные зенитчики доложили лейтенанту:
      - "Заяц"-то сидит на вашей крыше.
      - За мной! - приказал бойцам Дымов, взбираясь на вагон.
      По жестяным крышам загрохотали тяжелые солдатские сапоги. А мальчишка был неуловим - бежит, бежит и вдруг круто поворачивает в обратную сторону, прыгает козлом с вагона на вагон. Паровоз дал сигнал к отправлению, и погоню пришлось прекратить.
      Как только эшелон остановился, Дымов с бойцами бросился на розыски и скоро доложил капитану, что малого нигде нет.
      - Не может такой отстать. Ищите! - приказал Богданович.
      Но "заяц" исчез.
      Капитана тревожило, что мальчишка мог сорваться с крыши на ходу поезда. Бойцы и лейтенант были расстроены не меньше, они даже имени у него не выпытали. Но скоро новые события отвлекли их...
      Те самые машины, что отстали на перегоне, наконец нагнали эшелон. Из первой легковушки проворно выпрыгнул широкогрудый генерал. Его окружили сопровождающие - в большинстве полковники. К генералу уже спешил Сологуб. Он отмерял такие шаги, что адъютанту приходилось бежать за ним вприпрыжку. Дымов услышал, как, подойдя к генералу, комдив начал докладывать:
      - Товарищ генерал-лейтенант! Вверенная мне дивизия следует на фронт...
      - Вижу, как она следует! - оборвал его генерал. - На пятьсот километров твоя дивизия растянулась в эшелонах.
      Сологуб пытался вставить слово:
      - Василий Иванович... Не пропускают. На пути все семафоры закрыты.
      Генерал еще больше разгневался:
      - Да ты знаешь... немцы овладели населенными пунктами, которые ты должен оборонять. Голову сниму!
      - Товарищ генерал-лейтенант... - так же спокойно продолжал Сологуб. От Поворина на Сталинград - однопутка. Ждем встречных поездов.
      И то, что Сологуб спокойно объяснил причину задержки эшелонов в пути, именно эта невозмутимость его охладила генерала, и он, сдерживая еще кипевший в нем гнев, отрывисто спросил:
      - Где дежурный разъезда? Где он окопался?
      - В погребе, Василий Иванович. Станцию разбомбили, так он в погребе. Видите, туда провода тянутся...
      Генерал-лейтенант с комдивом направились к погребу, от которого веером расходились провода.
      У адъютанта комдива Дымов разузнал, что генерал - командуюющий армией Чуйков. Адъютант пожаловался Дымову, что сегодня Сологуб его загонял - все время требует давать телеграммы-шифровки всем комендантам станций, через которые проследуют эшелоны дивизии.
      Вскоре появился командарм Чуйков с Сологубом. Они пошли вдоль эшелона. Когда командарм поравнялся с батареей лейтенанта Дымова, все замерли, лишь Кухта, пытаясь убрать свой живот, от старания сопел, нарушая тишину. Чуйков, обратив внимание на ромбики со скрещенными стволами орудий на рукавах солдат, остановился:
      - Здравствуйте, истребители танков!
      - Здравия желаем, товарищ командарм! - выдохнули единым духом бойцы.
      - Это вы мне по дороге показывали фиги? - Командарм испытующе оглядел всех и обратился к Черношейкину: - Ну, вот вы, ефрейтор, отвечайте.
      - Так точно, было такое... - запинаясь, ответил усач, - не думали, что вы...
      - Не думали? А другим, значит, можно?
      - Никак нет. - Черношейкин испуганно "ел глазами начальство".
      Неожиданно командарм рассмеялся:
      - Весело едете. Значит, бодрый-то дух есть?
      - Так точно, дух есть... - робко вставил Черношейкин.
      Чуйков оборвал смех:
      - Дух есть, а немец бьет нас. А?
      - Так точно! Танков у него уйма, - вытянулся усач. - Однако мы его тоже дубасили в империалистическую.
      - Гляжу, старый солдат, - заметил командарм. - По годкам тебе на печке бы сидеть.
      - Что ж я, бессовестный? - возмутился Черношейкин. - Вон какие молокососы идут на смерть, - кивнул он в сторону лейтенанта, - а я на печке буду сидеть? Мы тут одного "зайца"-парнишку сгоняли с эшелона... Прости господи, только от горшка оторвался и на войну бежит!
      Командарм пожал Черношейкину руку:
      - Вижу, солдат, боевой дух у тебя есть. А что ж сразу-то оробел?
      - Так точно! - подтвердил уже осмелевший Черношейкин и признался: Не приходилось видеть самого командарма. Все ж таки вы... птица важная.
      Суровые, по-мужицки крупные черты лица командарма смягчились, губы дрогнули в улыбке. Взгляд строгих глаз теперь был добродушно-веселым и каким-то очень домашним, никак не вязавшимся с властным обликом командарма, который за два десятка с лишним лет перенес не одну войну и имел за плечами много ратных дел. Он взглянул пытливо на Аню и спросил:
      - Сестричку не обижаете?
      - Никак нет, - встретившись с его веселыми глазами, озорно щелкнула каблуками Аня. - Санинструктор Косопырикова.
      - Разве это допустимо обижать... - не удержался Кухта.
      - А что у тебя, браток, живот того... директорский?
      - Я директором маслозавода был, товарищ командарм.
      - То-то, гляжу, он у тебя, как... - Чуйков сделал рукой округлое движение.
      Теперь смеялись все, Кухта тоже. Смеялись, словно и не было войны, словно перед этим не получал командарм сводку о том, что противником заняты те населенные пункты, которые его армия, еще следующая в пути, должна была оборонять.
      В самой натуре командарма, сына крестьянина, прошедшего путь от рядового до генерала, была потребность поговорить с солдатами по душам, узнать их мысли, настроение, а значит, узнать и нечто такое, что помогло бы ему в нужный момент принять верное решение. Ведь именно с ними вместе ему на днях придется вступить в бой с бронированной немецкой лавиной.
      Паровоз дал сигнал к отправлению. На прощание командарм пожал каждому руку, задумчиво сказал:
      - Ну, истребители танков, нелегко нам будет, ой как нелегко...
      Теперь эшелон летел без остановок. Встречные поезда дожидались его на станциях и разъездах, а эшелон мчался напролет, будто сам командарм открыл все семафоры. И мысли у молодых не текли плавно в одном направлении, как у бывалых солдат, они, словно быстрые стрижи, стремительно проносились, теснились и тут же разлетались. И черные отметины войны - остовы разбитых станций, скелеты сгоревших вагонов, степь, исклеванная, будто оспой, воронками бомб, которых все больше попадалось на дороге, - нисколько не смущали лейтенанта и его бойцов. Колеса отбивают: "на фронт, на фронт..." Прощай учеба, марши, тревоги! Скоро они будут жечь не фанерные, а настоящие фашистские танки. На сердце радостно и в то же время как-то тревожно.
      Стемнело. Товарный вагон покачивало, как на волнах. На полу у раздвинутой двери сидели сержант Кухта, Черношейкин, лейтенант Дымов, Иван Берест, позади вся батарея. Мелькали в черных проемах дверей белые телеграфные столбы... Сержант Кухта вспоминал свою молодую жену, с которой они прожили всего год с небольшим. Заплаканная, с малышом на руках, провожала она его, не могла смириться, что он сам ездил в военкомат "снимать с себя броню". А он доказывал, что ему, здоровому мужику, неудобно директорствовать над подростками и стариками, оставшимися на маслозаводе. Такой и запомнилась она ему: некрасивая, с распухшими от слез глазами.
      Черношейкин горевал, что пришла пора дочь замуж отдавать, а ему вряд ли доведется погулять на ее свадьбе. И младшенькая без него в школу пойдет...
      И Ване Бересту, веселому запевале, взгрустнулось: перед самым уходом в армию познакомился с девушкой, очень приглянувшейся ему, а попрощаться с ней так и не довелось...
      А Дымов в дороге чувствовал себя привычно. С детства его часто брала с собою на выезды мать, сельский врач. Исколесили они всю Смоленщину. Запомнились ему бесконечные дороги: летние - черноземные и песчаные, среди зеленых и зреющих хлебов; весенние и осенние, размытые, с глубокими колеями; зимние - накатанные, блестящие от полозьев.
      Сколько разных людей повстречали они на пути, скольких она, с виду ничем не примечательная женщина, уберегла от бед. Как она теперь там одна, в блокаде воюет? Каждый раз при воспоминании о Ленинграде сердце у лейтенанта тревожно ныло...
      Паровоз, тяжело дыша, сыпал красными искрами в ночную степь. Накаленные за день просмоленные шпалы и железные крыши вагонов пыхали жаром, сквозной ветер не приносил свежести с выжженной степи, не спасал солдат от изнуряющей духоты. Знойное, жаркое лето выдалось в 1942 году.
      2
      В буденовке, с такими длинными усами, что их приходилось закладывать за уши, лейтенант Дымов мчался на коне по горящей степи, прыгал по гребням морских волн, парил в воздухе. Он гнался за стервятником, который уносил в когтях девушку в военной форме и точь-в-точь в таких же детских оранжевых чулках в резиночку и кирзовых сапогах с подвернутыми голенищами, как у Аньки-санинструктора...
      - Лейтенант Дымов!
      Этот голос Дымов узнал бы среди тысячи других. Сколько раз он будил его ночью в казарме, не давая досмотреть ни одного сна, сколько раз этот голос приказывал шагать в ночь, в обжигающий мороз. Лейтенант нехотя открыл глаза, поднял голову с вещмешка и увидел пустой вагон; через раскрытые двери в серой предрассветной мгле угадывалась бурая степь.
      - На войну вас привезли или в детский сад?! - раздался снова голос капитана Богдановича.
      Дымов вскочил с нар, выбежал на голос капитана, вернее вылетел, как летучая мышь, потому что, как ни страшен ему был этот голос, он окончательно глаз не продирал, надеясь, что ему все-таки удастся досмотреть сон и спасти Аньку-санинструктора.
      Не успел он оправить гимнастерку, как Богданович, вытянувшись по стойке "смирно", взметнул руку к козырьку фуражки и с подковыркой доложил Дымову:
      - Товарищ лейтенант! Истребительно-противотанковая часть приступила к разгрузке. Разрешите продолжать?
      Дымов знал, что в таких случаях лучше молчать. Он застыл перед капитаном, готовый к разносу.
      - Дайте ему сон досмотреть, - подходя, с усмешкой сказал комиссар Филин. - Ему красивая девушка приснилась.
      "Ишь, черт глазастый, и внутри видит!" - поразился Дымов. Сонливость у него как рукой сняло. Одернул гимнастерку, глянул капитану прямо в глаза:
      - Виноват, товарищ капитан...
      - Каждый раз пушкой будить вас, что ли? - еще больше возмутился капитан. - Эшелон разбомбят, а вы будете сны смотреть? На разгрузку техники даю полчаса!
      Козырнув, лейтенант четко повернулся и помчался к бойцам своего подразделения: те уже открыли борта платформ и прилаживали помост. Шоферы раскручивали железные тросы, крепившие машины. Торопились... Доносился рокот немецких самолетов, летевших на большой высоте. Сержант Кухта, заметив Дымова, хотел было дать команду "смирно", но лейтенант махнул рукой и принялся со всеми за работу.
      После ухода Дымова капитан заметил Филину:
      - Рановато, комиссар, мы его поставили на батарею. Молод еще. Ходить и ходить ему бы во взводных...
      Филин возразил:
      - Время не то - ходить долго во взводных.
      Отдаленный гул самолетов становился все явственнее.
      - Надо спешить с разгрузкой, - сердито сказал капитан. - Немцы проснулись. Слышишь?
      - За полчаса управимся, - успокоил его комиссар. - Маршрут получили?
      Капитан вытащил из планшетки карту с нанесенной обстановкой, ткнул пальцем в красный кружочек, где было отмечено место сосредоточения:
      - Идем занимать оборону в центральную излучину Дона.
      Филин, глядя на карту, покачал головой:
      - Надо же!.. Морозовская и Суровикино уже заняты.
      - Хорошо, если наши еще держатся на реке Чир, - покачал головой капитан, пряча карту в планшетку, и, прихлопнув ее, добавил, уже как отдавая приказ: - Я в голове колонны еду. Ты на замыкающей машине. Если налетят немцы, всем разъезжаться немедля.
      - Товарищ капитан! - раздался голос Черношейкина. - Разрешите обратиться до вас...
      - Ну, чего еще там? - обернулся Богданович.
      Черношейкин и Аня подвели к ним подростка с черным, как у негритенка, лицом, на котором сверкали одни белки глаз.
      - Африканца вот обнаружили... - загадочно улыбался ефрейтор.
      - Что за африканец?!
      - Да парнишка, что удрал от нас. Поглядите... - Черношейкин подтолкнул к капитану парня. - Он теперь маскировку принял под африканца. Вы еще думали: сорвался где под колеса. А он жив, здоров. И трогать его нельзя - иностранцу полагается полная неприкосновенность.
      - Ты?! - удивился капитан. - Тот самый?
      - Ага, - подтвердил парень и звонко чихнул.
      - По форме товарищу капитану докладывай, - сделал замечание усач. - А то как же брать тебя на войну.
      - Товарищ капитан, я есть тот самый, - вытянулся мальчишка. - Ап-чхи!
      Сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, комиссар спросил:
      - На тендере ехал? В уголь зарылся?
      - Как в воду глядел.
      Черношейкин ткнул мальчишку в бок:
      - "Товарищ комиссар" - надо говорить.
      - Как в воду глядел, товарищ комиссар! - подобравшись, отчеканил парень. - Углем обложился, только щель оставил, чтоб без воздуха не сгибнуть. Меня не видят, а я всех вижу.
      Капитану на этот раз понравился смекалистый мальчишка.
      - Как тебя ругают? - поинтересовался он.
      - Иван я, Федоровы мы. Ап-чхи!
      - Находчивый ты, Федоров!
      - А как же... Возьмете теперь? - Парнишка не спускал глаз с Богдановича, и столько надежды и веры было в них, что сердце "железного капитана" дрогнуло.
      Однако подавил минутную слабость:
      - Накормить и отправить назад!
      - Чего-чего? Всю нашу деревню немцы спалили. Федоровы мы все были. Может, один я остался... Так что обратно не поеду!
      - Не ершись, - посоветовал ему Черношейкин. - Раз приказывают, беги через путь в балочку, кухня там.
      Голод давал знать о себе, и мальчишка побежал.
      Но капитан окрикнул его:
      - Федоров, назад!
      Тот с невозмутимым видом вернулся и, придерживая левой рукой длинные полы шинели, козырнул правой:
      - Товарищ капитан, разрешите пойти до повара, брюхо набить.
      - Иди набивай, - бросил капитан с такой строгостью, словно парнишка был уже его подчиненный.
      Едва не запутавшись в полах шинели, Федоров повернулся по-солдатски через левое плечо и сорвался с места.
      Комиссар рассмеялся:
      - Смышленый! Военными командами овладевает на лету.
      Федоров уже пересек путь, как вдруг натолкнулся на Дымова.
      - Ты?! - Лейтенант обрадовался, что "заяц" жив и невредим и он его сейчас представит капитану.
      - Ну, я, - пытался вырваться Федоров. У него с новой силой вспыхнула неприязнь к лейтенанту, который был не так уж намного старше его, а почему-то распоряжался им - то сгонял с поезда, а теперь снова тащит куда-то. - Отпусти, говорю! Тоже мне командир...