– А у тебя будут деньги, чтобы купить хороших верблюдов и нанять себе в помощь погонщика, - сказал я.
        

      – Мне не нужно это золото! - возразил Лобсын. - У меня хорошая юрта, немного скота, жена. Я буду водить твой караван, ты будешь платить мне больше за работу, и я буду жить еще лучше, чем до сих пор. Ведь ты меня из нищего и бродяги человеком сделал и всем, что у меня есть, я тебе обязан.
        

      Очень удивил меня Лобсын своим бескорыстием и обрадовал своей преданностью. Но я не мог согласиться взять себе все золото и заявил ему решительно:
        

      – Половина этого клада принадлежит тебе. Ты купишь хороших верблюдов, коней, быков, баранов и сделаешься большим баем. У тебя будет несколько хороших юрт...
        

      – И как только наш князь Кобук-бейсе, - прервал меня Лобсын, - узнает об этом богатстве, он все отнимет, а меня посадит в тюрьму при монастыре. Ты не знаешь этого человека. Я не могу сразу разбогатеть, а богатым бездельником быть не хочу.
        

      – Чего же ты хочешь, Лобсын?
        

      – Я люблю водить караваны по нашим степям и горам, люблю быть хозяином каравана, смотреть новые места, новые города, людей.
        

      – Понимаю! Ты хочешь, чтобы твое богатство объявилось не сразу, а получалось мало-помалу при торговле. Хорошо. Твое золото я буду хранить у себя и отдавать тебе понемногу, когда захочешь. Ты согласен?
        

      – Если ты так хочешь, Фома, чтобы половина клада была за мной - считай меня своим компаньоном по караванной торговле и распоряжайся золотом, как торговым капиталом. Будем вдвоем работать, как раньше. Никогда у нас ссоры не было, жили мы с тобой дружно, друг другу помогали, так и будем дальше, чтобы это золото нас не разделило. Не то я буду жалеть, что нашел книжку и затеял это дело.
        

      Рассуждения Лобсына были разумны. Я уже знал условия жизни в провинции Синь-цзянь, слышал о произволе китайских амбаней и монгольских князей. Я, как русский подданный, имел защиту в лице консула, а Лобсын был вполне во власти своего князя. Если бы Лобсын покупкой скота и вещей обнаружил, что у него завелись деньги, князь начал бы вымогать их под разными предлогами и разными мерами. Сообщить китайской или монгольской власти о нашей находке мы не намеревались, так как это вызвало бы просто конфискацию золота. Ведь мы не знали, являлся ли китаец, зарывший золото, чиновником, собиравшим его у рудокопов для сдачи в казну, или же арендатором рудника, получавшим золото от своих рабочих. В первом случае золото принадлежало китайскому государству, а во втором - китайцу, жившему и умершему у отца Лобсына. Не мог бы выяснить это и амбань Чугучака, и в лучшем случае, при вмешательстве консула, он завел бы переписку с Пекином для решения этого вопроса, что затянулось бы на несколько лет.
        

      Поэтому наиболее благоразумным было не говорить никому о находке и использовать ее мало-помалу и осмотрительно.
        

      Закончив раскопки, мы заровняли канавки, вырытые в фанзе, оседлали лошадей, куски кварца и горшочек разложили по нашим заседельным сумам и уехали назад. Через час мы остановились на реке Ангырты, отпустили голодных коней на корм, развели огонь, сварили чай, плотно позавтракали, а затем по очереди поспали часа по два.
        

      Хорошо отдохнувши, около полудня мы поехали дальше. Лобсын направился не по прежней дороге, а вверх по Ангырты.
        

      – Мы разве не заедем ночевать на твою летовку? - спросил я.
        

      – Нет, едем прямо в Чугучак. В юрте мы бы сняли сумы, ребятишки любопытные, увидели бы кварц с золотом, пошли бы спросы, где были, откуда накопали. А степное ухо, Фома, сам знаешь, длинное. Сегодня сказал в одной юрте или одному встречному человеку, а завтра будут знать на сто верст кругом, что Лобсын и Фома нашли золото в Джаире. Меня потребует князь к себе, а тебя - амбань через консула, чтобы выяснить, где и что нашел. Ведь копать золото без разрешения нельзя.
        

      Пришлось признать, что Лобсын поступил правильно, не заезжая к своим. В Чугучаке мы могли лучше сохранить тайну о находке.
        

      Речка Ангырты, вверх по которой мы поехали через северную цепь Джаира, сначала извивалась по ущелью между рощами тополей, тальника и разных кустов, окаймленными зарослями чия. Мы миновали уединенную зимовку киргизов в виде глинобитной фанзы среди огороженной лужайки. Возле фанзы высилась пирамида из черных кусков, вылепленных из овечьего и козьего навоза; это был запас топлива на зиму, заготовленный заботливым хозяином.
        

      Теперь здесь было пусто, хозяева ушли на летовку выше в горы, фанза проветривалась, дверь ее была открыта.
        

      Дальше кусты и рощи по речке поредели, ущелье перешло в долину. На одном из ее склонов я заметил странные углубления вроде небольших пещерок и ниш, которые тянулись друг над другом в несколько ярусов на протяжении сотни шагов.
        

      – Что это, тоже зимовки? - удивился я; Лобсын засмеялся.
        

      – Таких нор в Джаире много найдешь, но никто в них не живет.
        

      – Кто же вырыл их? Люди или звери?
        

      – Кто их знает. Камень какой-то гнилой, должно быть. В норах он рассыпается, если потрогать его, а ветер выметает мелочь. В таких норах бараны и козы зимой от пурги укрываются.
        

      Я рассматривал с удивлением эти странные впадины в желто-розовом камне склона. Они походили на ячеи, которые жуки выгрызают в старом дереве, но были гораздо больше. В одних человек мог свободно сидеть, в других даже стоять сгорбившись. Иногда две или три ниши находились рядом, разделенные только каменным столбиком, а в глубине соединялись, и человек мог бы расположиться на ночлег, вытянувшись во всю длину. И всего удивительнее было то, что на самом склоне в трещинах камня укрепились мелкие кустики, пучки травы, какие-то цветочки, а в нишах их совершенно не было. Нельзя было поверить, что
        

      ни люди не вырубили, ни животные не вырыли эти норы в сплошном твердом камне3.
        

      Часа два мы ехали по долине Ангырты, поднялись в ее верховьях на ровную поверхность Джаира, описанную выше, спустились с нее в долину северного склона и выехали по ней опять на степь Долон-турген между Джаиром и Уркашаром. Заночевали на речке Ушеты в черных ветреных холмах и на следующий день к вечеру прибыли в Чугучак.
        

      Всю дорогу меня мучил вопрос, где спрятать наш клад в Чугучаке. Нанятая мною фанза во дворе лавочника плохо запиралась, не имела окна, и днем пришлось бы держать дверь открытой. Во дворе бегали дети, ходили разные люди. Кварц с золотом нужно было истолочь и промыть, делать это на людном дворе, добывая воду для промывки из колодца, было невозможно. Нужно было спешно искать себе более уединенную и удобную квартиру. Выручил случай. Едва мы въехали во двор, расседлали лошадей и зашли в фанзу, пришел хозяин дома и сказал:
        

      – Тебя три раза спрашивал новый приказчик, ему по спешному делу нужно видеть тебя.
        

      Я, конечно, сейчас же пошел на свою старую квартиру, оставив Лобсына караулить фанзу. Во дворе старой квартиры застал суету. Тюковали товар, чинили верблюжьи седла. Под навесом стояло десятка два верблюдов. Приказчик при виде меня обрадовался.
        

      – Слава богу, что вы объявились, Фома Капитонович! - воскликнул он. - Не хотите ли вернуться на свою квартиру? Я не нашел надежного помощника и сам поведу караван, месяца два буду в отсутствии, а при складе некого оставить. Вы поживете тут, пока я не вернусь назад, и склад будет под надзором. На вас я могу положиться!
        

      Забыл, негодяй, как он спешно выселил меня 10 дней тому назад из квартиры, хотя мог дать мне время для приискания новой. Но я не хотел припомнить обиду, потому что предложение меня очень устраивало. Поэтому я сказал ему:
        

      – Ладно, могу вернуться на старое пепелище. Только склад ваш принимать не стану. Вы его заприте и запечатайте, я буду жить как караульный.
        

      Он поморщился.
        

      – Я рассчитывал, что вы могли бы пока и продавать товар посетителям. Два месяца лавка будет на запоре. Хозяевам убыток!
        

      – Нет уж, увольте! Принимать от вас наличность, потом сдавать вам. Опять будете перемеривать весь товар. Слуга покорный!
        

      Он начал уговаривать меня, но я не уступил и ему пришлось согласиться.
        

      – Если так, приходите завтра с утра, я в обед хочу уехать, - закончил он разговор.
        

      На следующий день я вернулся утром на свою старую квартиру. Караван уже начали вьючить. Приказчик при мне запер склад и, кроме замков, привесил на скобах еще веревочки и припечатал их на бумажках своей печатью. Распрощались дружески, караван ушел, а через четверть часа Лобсын привел наших коней, навьючив на них мое скудное имущество.
        

      Мы заперли ворота и расположились во дворе. Двор имел ту особенность, что через него протекал маленький арык, т. е. ручей, отведенный из русла одной из горных речек, которые стекают с гор Тарбагатая и орошают весь оазис Чугучака - его улицы, окружающие сады и огороды, а также пашни окрестностей города. Таким образом, вода для промывки золота была под рукой и мы могли, не торопясь и без свидетелей выполнить эту работу. Но нужно было раздобыть еще большую ступку, чтобы размельчить куски золотоносного кварца. Я нашел ее у хозяина постоялого двора по соседству, который употреблял ее, чтобы дробить горох. В Китае лошадей и мулов кормят не овсом, а полевым горохом, который дробят и распаривают горячей водой.
        

      Мы спокойно устроились в моей бывшей квартире при складе. Сначала вскрыли горшочек, привезенный с золотого рудника. В нем оказалось мелкое золото, добытое китайскими рудокопами из кварцевых жил Чий-чу. Они размалывали кварц в больших чашах, составленных из нескольких обделанных глыб твердого гранита. Я забыл упомянуть раньше, что на первом руднике мы видели такую чашу. Она имела около двух аршин в диаметре и по окружности борт высотой в четверть. Размол мелких кусков кварца выполнял каменный вал диаметром в поларшина и длиной в аршин, который катался в чаше вокруг вертикальной оси. Он был прикреплен к этой оси одним концом, а к другому концу его, в который была вставлена деревянная жердь, припрягали лошадь или осла. Бегая по кругу вокруг чаши, животное приводило в движение вал, который катился вокруг оси и давил кварц. В чашу по жолобу поступала вода и затем вместе с кварцевым песком и золотом выливалась через отверстие в борту на наклонную плоскость, представлявшую то, что называется вашгердом золотоискателей, на котором под постоянно текущей водой более тяжелые частицы золота остаются у верхнего края, а более легкий кварцевый песок сносится дальше.
        

      На руднике Чий-чу мы видели такую же каменную чашу, состоящую из четырех больших камней; возле нее лежал и вал с остатком деревянной оси, а в стороне возвышался порядочный холм из желтоватого кварцевого песка, перемытого на этой примитивной золотоизвлекательной фабрике.
        

      Нам, конечно, не нужна была такая фабрика, чтобы перемолоть 18 кусков кварца, которые мы откопали в фанзе. Раздробить их в песок мы могли в большой чугунной ступке, а промыть возле арыка в простом медном тазу, приводя таз с водой и кварцевым песком во вращательное движение и сливая осторожно воду с кварцем и оставляя золото на дне.
        

      Этим мы и занимались несколько дней. Лобсын толок кварц в ступке, а я промывал его у арыка, так как еще в детстве в Южном Алтае видел, как промывают в тазу золотоносный песок вольные старатели, и сам принимал в этом участие.
        

      В квартире приказчик оставил большой безмен, так что мы могли свесить свое богатство. В горшочке оказалось тринадцать с четвертью фунтов золота, а из кварца мы добыли еще семь фунтов с лишком, так что в общем клад составил почти двадцать один фунт с половиной золота довольно высокой пробы, судя по его цвету. За него можно было выручить почти 10 тысяч рублей. Половины этой суммы было достаточно, чтобы купить или выстроить себе домик и склад в пригороде Чугучака и иметь оборотный капитал для закупки товаров, а на вторую половину, причитавшуюся Лобсыну, купить десяток хороших верблюдов, две-три лошади и начать вдвоем караванную торговлю в Монголии.
        

      За время отсутствия приказчика нужно было организовать все это. В Чугучаке я знал китайского купца, который тайком покупал золото от золотоискателей, работавших в Тарбагатае. Я посетил его и условился, что буду приносить золото небольшими порциями, чтобы получать деньги на расходы.
        

      Вблизи двора, в котором мы жили, был пустырь достаточной площади с несколькими большими деревьями и полуразвалившейся фанзой. Его владелец, проживавший в городе, согласился продать его недорого, а консул провел эту покупку. Я нанял нескольких рабочих и построил домик, службы и склад, все это, конечно, без затей, из сырцового кирпича с простой крышей, так что к половине лета все было готово. Лобсын уехал на свою летовку и, не торопясь, при случае покупал хороших верблюдов; изредка приезжал ко мне за деньгами.
        

      Когда вернулся приказчик с своим караваном, я переселился в свой дом, а затем съездил в Семипалатинск, где продал в отделении Сибирского банка часть оставшегося золота, закупил разных товаров за наличные, поэтому с большой скидкой, и обозом увез их в Чугучак. К этому времени в половине августа летние жары спали. Верблюды, которые в начале лета линяют и слабеют, почему хорошие хозяева берегут их, так как в это время у них спины легко портятся при перевозке тяжестей, в половине августа уже покрыты новой шерстью.
        

      Верблюды, закупленные Лобсыном, отдохнули, подкормились. Мы снарядили караван из семи хороших верблюдов и в конце августа, наняв еще погонщика монгола, отправились втроем в глубь Монголии. Мы не стали сбывать товар русским и китайским фирмам в городах и крупных монастырях, а повели торговлю непосредственно с монголами на их кочевьях и в небольших монастырях.
        

      Через два с половиной месяца мы вернулись в Чугучак, распродав весь товар и закупив вместо него на местах частью за деньги, частью в обмен шерсть, кожи, цыновки. Сырье я отправил обозом в Семипалатинск, где нашел посредника, скупавшего это сырье для отправки в Россию.
        

      Вот я и описал свое первое путешествие не по торговым делам. И невольно поставил себе вопрос: для чего и для кого я сделал это описание? Должен признаться, что мысль об этом подал мне Николай Иванович, консул Боков. Давно уже, после первой нашей с Лобсыном поездки на Алтай к запрещенному руднику, о которой я ему рассказал подробно за стаканом чая, он сказал мне: «А почему бы вам, Фома Капитонович, не записывать свои дорожные впечатления? Вы так хорошо умеете рассказывать о них, что слушателю хочется послушать еще и еще и задать вам вопросы о том или другом из ваших приключений. Попробуйте записывать на стоянках по вечерам при свете костра или днем во время дневки все, что видели по дороге в новых местах, что наблюдали, какая местность, каких людей встречали, что испытывали по поводу той или другой встречи или события в пути. А вернувшись домой и перечитывая эти беглые записи в карманной книжке, вспоминать все день за днем, что видели и слышали, о чем думали при разных приключениях, и записать подробнее. И на старости лет вам самим будет интересно перечитывать свои описания и вспоминать о былом или даже обработать эти записи, как следует, и напечатать описание своих путешествий. Ведь этот край, где мы живем - мало известный, никем как следует не описанный, а вы изъездили его уже вдоль и поперек и знаете его хорошо».
        

      Уговорил он-таки меня, и я начал вести записи во время переездов с места на место, а зимой и весной, сидя в лавке, куда за целый день зайдет только десяток покупателей, я эти записи пополнял и переписывал в тетрадку. Так и накопились с годами десятка три тетрадок, и на старости лет, когда я перестал искать приключений и клады древностей, я их решил обработать, переписать и пополнить.
       Воскресшие рудокопы старого рудника
      Зимой я съездил опять в Семипалатинск и отвез туда скупленное в Монголии сырье, получил за него деньги, продал часть еще оставшегося золота, закупил разных товаров и привез их в Чугучак. Теперь амбар на моем дворе был наполнен, и я мог торговать понемногу в нашем пригороде. Лобсын был у меня агентом, объезжал зимовки киргизов и калмыков в Джаире, Барлыке и Уркашаре, показывал образцы товаров и сообщал, что все это можно купить у меня в амбаре.
        

      Но пора, наконец, сообщить, какой облик имеет этот мой приятель и компаньон, выращенный мною из беглого дамского воспитанника, нищенствовавшего в Чугучаке.
        

      Ему было лет 13, когда я взял его к себе, весной 1875 г. Он был одет в лохмотья, сам грязный, исхудалый донельзя. Он сидел вместе с стариком китайцем у ворот консульской усадьбы, читал молитвы и протягивал руку прохожим. В сильные морозы приходил иногда в мой амбар погреться. Я стал его расспрашивать, узнал, почему и как он сбежал из монастыря в долине Кобу, обнаружил, что он еще не испорчен нищенством, сметлив, услужлив, и решил приютить его. Вымыл, одел, приучил к работе в амбаре, доставать тюки, разворачивать их, отмерять аршином. Покупателей было немного, и я стал учить его русскому языку, а сам практиковался с ним по-монгольски. Он откормился у меня, подрос, и в конце лета я взял его с собой подручным в торговом караване. Эта работа ему понравилась, и он оказался прекрасным помощником, привязался ко мне, как к родному отцу, а я его также полюбил.
        

      Через несколько лет он сам начал водить караван, выучился русской грамоте и счету, отлично вел торговлю с монголами, часто заменял мне проводника. Я узнал, где живет его отец, съездил к нему, помирил его с сыном. С тех пор Лобсын стал самостоятельным, вернулся в улус, женился, но каждый год осенью обязательно работал в моем торговом караване вместе со мной или же вел часть его по моему поручению в другие места. В остальное время года также нередко посещал меня.
        

      Ростом он был повыше меня, плечистый, сильный, а лицом даже менее монголистый, чем я, унаследовал от бабушки тангутскую кровь и потому имел мало выдающиеся скулы, почти прямой нос и довольно густые волосы, небольшие усы и бородку.
        

      Так вот, в половине весны следующего года после описанной находки золота Лобсын приехал ко мне и говорит:
        

      – Знаешь, Фома, я узнал еще одно место, где можно накопать много золота.
        

      – Ишь ты, жадный какой стал! - смеюсь. - У меня еще много твоей доли осталось. Что тебе еще нужно?
        

      – Если хочешь знать, не в золоте самом дело, а в поисках его. Опять поедем с тобой налегке, новые места увидим, людей посмотрим и поищем.
        

      – Шатун ты этакий! Не сидится тебе в юрте. Жену, ребят имеешь, юрту хорошую, скотину всякую. Жил бы себе припеваючи.
        

      – Скучно жить так, без дела. Видно, душа у меня бродяги. Потому и по зимовкам езжу без особой надобности.
        

      – Ну, подожди, осенью опять с караваном поедем.
        

      – С караваном это не то, работа все одна и та же, а дороги и места уже знакомые. А вот налегке с тобой, как прошлый раз, куда-нибудь по новым местам и подальше.
        

      – А новый клад этот далеко зарыт?
        

      – Далеко, в Алтайских горах.
        

      – Опять план с описанием раздобыл?
        

      – Нет, не план, а в разговоре узнал. К отцу приехал за подаяньем старый лама и разговорился. Отец ему сказал про золотые рудники в Джаире, и он тут вспомнил; вот, говорит, недалеко от моего монастыря на речке Алтын-гол в Алтае богатый золотой рудник имеется. Прежде в нем золото добывали, но богдыхан запрет положил, и наш князь рудокопов прогнал, строгий караул поставил, чтобы никто не мог брать это богдыханское золото.
        

      – Как же мы туда полезем, если рудник караулят?
        

      – Ловкий человек обойдет караул. Вот мы с тобой не испугались волков, которые караулили золото в Чий-чу, а добыли его. Поедем, Фома, попытаемся.
        

      Сколько же времени нам понадобится?
        

      – В месяц, пожалуй, не обернемся. Клади шесть недель. Станет тепло, съездим, новые места увидим. Ты в Алтайских горах не бывал, а я их мало-мало знаю.
        

      – Если так далеко - нужно взять палатку, запас всякий, значит, целый вьюк и верблюда.
        

      – Нет, верблюда не нужно, время будет теплое, спину ему испортим. И в случае погони с завьюченным верблюдом далеко не уйдешь. Возьмем пару вьючных коней и поедем налегке.
        

      Уговорил-таки Лобсын меня. Вспомнил я, как скучно в Чугучаке летом - духота, пыль, работы почти нет, торговля плохая, а у кочевников на летовках ни денег, ни сырья еще нет на обмен. Порешили - в половине мая поедем.
        

      – Заготовь чаю, сахару, сухарей себе на два месяца, - наказал Лобсын. - Я привезу баурсаки, масло, пенки сушеные (чура), мясо вяленое. И вот еще - сшей два черных халата себе и мне.
        

      – На меху или на вате? - рассмеялся я. - На что они, время будет теплое!
        

      – Нет, халаты самые легкие из миткаля, что ли, но с колпаком для головы. И разрисуй их красками, как полагается для представлений на празднике Цам.
        

      Я вспомнил, что во время этого праздника ламы маскируются, изображают фантастических животных, свирепых божеств и дают большие представления для развлечения богомольцев, стекающихся на праздник и жертвующих монастырям продукты и деньги.
        

      Лобсын рассказал, как нужно разрисовать халаты, но на мой вопрос, для чего они понадобятся нам, ответил с усмешкой:
        

      – Там узнаешь! Может, и не понадобятся. А на всякий случай нужно иметь их.
        

      В половине мая у меня было все готово. Я нашел надежного старика, который должен был поселиться в моем домике и караулить двор и склад. Товар в складе и дом были застрахованы, а оставшееся золото зарыто в укромном месте на дворе, так что в случае пожара в мое отсутствие я не рисковал потерять свои богатства. В назначенный день приехал Лобсын и привел двух верховых и двух вьючных коней и собачку-караульщика.
        

      Мы выехали ранним утром по большой дороге на восток вверх по долине реки Эмель. Как и в первую поездку, слева от нас тянулся крутой южный склон Тарбагатая, а справа подальше цепь Барлыка. Но мы ехали в этот раз ближе к подножию Тарбагатая по дороге на перевал через этот хребет. Степь уже зеленела молодой скудной травкой и полынью, среди которых алели, словно пятна крови, чашечки мелкого степного мака. Хохлатые жаворонки то и дело взлетали впереди нас и заливались в синеве неба под лучами солнца, поднявшегося из-за темных мрачных отрогов Уркашара, разрезанных крутыми ущельями.
        

      В одном из логов, которые тянулись с Тарбагатая и которые пересекала дорога, я увидел небольшое глинобитное здание и возле него лужу воды, окруженную грязью, истоптанной копытами многих животных. Людей и домашних животных не было видно.
        

      – Что это за дом? - спросил я.
        

      – Это аршан, целебный источник, - сказал Лобсын.- Сюда из Чугучака приезжают больные лечиться в жаркие дни.
        

      – Что, в этой грязной луже купаются или воду из нее пьют! - воскликнул я с ужасом.
        

      – Нет, там в домике яма есть вроде колодца. Зайдем, погляди.
        

      Мы подъехали к зданию; оно не имело окон, а только узкую дверь, загороженную толстой жердью. Я заглянул внутрь и увидел возле боковой стены квадратную яму с грубым срубом из толстых досок, доверху наполненную водой. Ничего больше на земляном полу не было, здание не имело и крыши.
        

      Этот примитивный курорт заинтересовал меня, я спешился и вошел в здание. Вода в яме, глубиной около аршина, была почти чистая, на вкус чуть-чуть кисловатая, довольно холодная. Минеральная вода, очевидно, выбивалась со дна этого колодца и, проникая под стену здания, образовала лужу возле него, из которой пили животные.
        

      – Вот из этого колодца больные воду пьют, - пояснил Лобсын, - а иные окунаются в нем, потому что вода очень холодная, купаться нельзя.
        

      – А от каких болезней лечатся?
        

      – Которые желудком страдают, рвотой, печень если болит - тоже помогает, говорят. Поставят по соседству палатку на степи и живут недели две-три. А иной приедет с бочкой, наберет воды и увезет к себе в город и там пьет, стаканов десять в день. Помогает вода также у кого глаза болят, слезятся; водой этой глаза каждый час моют и тоже пьют.
        

      Позже консул объяснил мне, что при надлежащем благоустройстве вода этого источника - углекислого - сделалась бы более крепкой.
        

      В китайский город Дурбульджин мы приехали уже вечером и завернули на постоялый двор, сберегая свои запасы.
        

      – Далеко ли поехали, хозяева? - спросил китаец, подавший нам блюдо с горячими пельменями и чайник.
        

      – В Зайсан по торговым делам, - сказал Лобсын.
        

      – За перевалом на русской границе ваши вещи будут осматривать в таможенном карауле. Теперь за китайский шелковый товар большую пошлину берут.
        

      – Ну, у нас, кроме припаса, ничего нет. Мы в Зайсан за товаром поехали, - сказал я.
        

      Китайца, очевидно, смутили наши объемистые, хотя не тяжелые вьюки. До Зайсана только три дня езды с двумя ночевками, так что много припасов не нужно возить с собой.
        

      За Дурбульджином мы вскоре свернули с дороги в Зайсан и поехали дальше вверх по долине реки Сары-эмель, которая составляет правую вершину реки Эмель и течет между Тарбагатаем и Уркашаром. Дорога пересекала отроги Тарбагатая, а справа за речкой Сары-эмель тянулся длинный и узкий гребень со странным названием Джилантель, т. е. «змеиное жало». Его, действительно, можно было сравнить с жалом змеи, вытянутым вдоль огромной пасти, челюсти которой составляли с одной стороны Тарбагатай, с другой - Уркашар, поднимавшиеся выше. Этот гребень Джилантель поднимался на восток зелеными уступами, на которых паслись кое-где бараны и коровы, обнаруживая присутствие зимовок, разбросанных по долинам как реки Сары-эмель, так и реки Кара-эмель, которая течет между Джилантелем и Уркашаром, составляя левую вершину реки Эмель.
        

      Часа два мы ехали в виду этого «змеиного жала», которое затем, круто поднимаясь вверх, превратилось в высокий хребет Коджур, примыкающий с севера к Уркашару. К долине Сары-эмель Коджур спускался крутым склоном, прорезанным узкими логами с круглыми купами казацкого можжевельника, похожими на большие зеленые клумбы; по дну логов белели еще остатки зимнего снега. Этот выпуклый склон совершенно скрывал от нас скалистые вершины Коджура, которые, по словам Лобсына, были еще
        

      покрыты снегом. Тарбагатай попрежнему тянулся слева от нашей дороги, но был уже невысок. Долина Сары-эмель сузилась, речка превратилась в ручеек, извивавшийся по болотистым лужайкам, пестревшим желтыми цветами.
        

      Мы миновали ворота Бай-мурза, где Тарбагатай круто обрывается утесами к широкой долине, которая отделяет его от Саура. В этой долине невдалеке белели домики русского таможенного поста Чаган-обо, а за ним вдали поднимался Саур, похожий на огромную ровную ступень, над которой ползли темные тучи, алевшие в лучах заходившего солнца.
        

      Мы были у самой русской границы, но сейчас же повернули вправо и вверх по долине небольшого ручья стали подниматься на горы Тепке, которые соединяют Коджур с Сауром. Здесь на лужайке остановились ночевать. Разбили палатку, развели огонь. Лобсын выбрал это место потому, что увидел рядом оставленную зимовку, вокруг которой была огорожена площадка с хорошей травой. Там можно было оставить на ночь лошадей, не опасаясь, что они уйдут. Палатка была поставлена возле изгороди, и собачка Лобсына могла сторожить и нас, и лошадей.
        

      На следующий день мы поднялись на горы Тепке, которые отделяют впадину реки Чаган-обо от обширной долины реки Кобук. С перевала мы увидели на западе вершины Коджура, покрытые снегом, через которые проглядывали крупные глыбы. Судя по этому, Коджур поднимался выше Уркашара и Тарбагатая, на которых снег уже исчез.
        

      С перевала мы спустились в широкую долину Кобу, которая отделяет высокий Саур от хребта Семистай, составляющего продолжение Уркашара.
        

      Слева, подобно темной ровной стене, тянулся Саур; его склон кое-где рассекали глубокие ущелья, а выше среди пелены облаков белели острые вершины, сплошь покрытые снегом. Я долго любовался ими, вспоминая Алтай и его вечноснеговые вершины, и спросил Лобсына, остается ли снег на них все лето.
        

      – Круглый год лежит! Потому и горы называются Мус-тау, т. е. снеговые. Это семь вершин, которые поднимаются высоко над Сауром.
        

      Из первого ущелья в стене Саура выходила и тянулась далеко в долину Кобу узкая лента леса, которая кончалась у какого-то белого здания.
        

      – Это что за дом здесь? - спросил я.
        

      – Кумирня Матени называется. Но при ней монастыря нет. В начале весны сюда приезжают ламы из нашего монастыря и служат молебствие о хороших кормах и благополучии скота по всей долине. Долина Кобу - моя родина, здесь киргизов нет, живут только калмыки. Там дальше под Сауром монастырь, в котором я учился, и ставка нашего князя Кобук-бейсе.