Дальнейший путь пролегал по этой песчано-галечной равнине, которая тянется вдоль реки Черчен, окаймленной буграми песка и зарослями кустов, и поднимается постепенно к Алтын-тагу, который еле был виден или совсем скрывался в тучах пыли, составляющей особенность климата всей этой южной окраины бассейна реки Тарима. Жители этой окраины жаловались, что горячие летом и холодные зимой ветры пустыни приносят постоянно эту пыль, перевевая пески, и вся почва здесь пыльная. Она - очень плодородная при орошении и бесплодная без него; корм плохой даже для верблюдов, которых приходилось подкармливать, покупая снопы сухой люцерны или клевера в селениях. Воду на ночлегах добывали из колодцев, но ее было мало, и река Черчен оставалась далеко в стороне от нашей дороги, на которой попадались небольшие селения, а также развалины. По такой местности мы шли три дня до селения Ваш-Шари.
        

      За этим селением пески пустыни Такла-макан, остававшиеся до сих пор на левом берегу реки Черчен-дарьи, перебросились и на правый берег, и дорога в течение двух дней пересекала их; они представляли то удлиненные увалы или гряды, то невысокие холмы в 3-9 сажен высоты, настоящие барханы с пологим наветренным склоном, обращенным на северо-восток.
        

      Миновав эти пески, мы вышли уже к среднему течению самой Черчен-дарьи, которая в борьбе с песками то течет широким плесом в 30-35 сажен ширины по зыбучему песчаному дну, то разбивается на узкие рукава с спокойными заливами и участками мокрого песка, покрытого слоем липкой глины. Глубина в широком русле меньше аршина, но местами есть омуты. Эти русла с промежутками имеют до 200 сажен ширины. Вода грязная, переполненная мелким песком и илом, дно зыбучее, нога вязнет глубоко, а там, где течение тихое и осаждается жидкий ил, перейти вброд совсем нельзя. Главное русло часто перемещается в месяцы высокого уровня летом, как показывают в малую воду перерывы тропинок.
        

      Берега реки окаймлены полосой бедной древесной и кустарниковой растительности, шириной то в 2-3, то 8-10 верст; из деревьев всего чаще тограк (разнолистный тополь), уродливый и корявый, с растресканной корой, покрытой пылью или белой солью, часто иссохший, без сучьев, с дуплами. Видны также тамариски, облепиха, кендырь, солодка, изредка джида, тростник. Кусты густо покрыты пылью, а почва то рыхлая, песчаная, то твердая с соляной коркой. Везде валяются обломанные сучья, ветки, кучи сухих листьев. Воздух желто-серый от густой пыли. В такой обстановке мы шли по среднему течению реки до г. Черчена четыре дня; в воде и топливе не было недостатка, но корм животных был скудный, и лошадям мы каждый день давали немного размоченного гороха, закупленного в Чарклыке.
        

      Черчен оказался довольно большим городом в 600 дворов на небольшой площади глинистой почвы, окруженной сыпучими песками, которые на левом берегу реки Черчен засыпали площадь двух древних городов; один из них будто бы уничтожен около 3 000 лет назад богатырем Рустем-дагестаном, а другой разорен уже 900 лет назад монголами Алтамыша. Жители Черчена иногда, раскапывают остатки, чаще же осматривают развалины после сильных бурь, сметающих песок, и находят монеты, украшения, бусы, железные вещи, медную посуду, даже битое стекло, а при раскопках попадаются склепы и отдельные деревянные гробы, в которых трупы хорошо сохранились, очевидно благодаря особой сухости воздуха. Об этом нам рассказывали на постоялом дворе, где мы провели два дня, и я записал эти сведения для будущих поисков. Указывали, что следы древних поселений имеются и по всему среднему течению Черчен-дарьи, которое теперь совсем безлюдно.
        

      Когда я, уже вернувшись домой, рассказывал консулу об обилии развалин городов в Таримском бассейне, начиная с севера, с Турфана и Люкчуна, особенно же по южной окраине вдоль современного подножия Куэн-луня и Длтын-тага, он подтвердил это и объяснил его переменой климата и развитием песков пустыни Такла-макан в историческое время; он сказал, что и Пржевальский уже отмечал это ухудшение климата всей области Центральной Азии и ее усыхание15.
        

      От Черчена до Нии нам оставалось пройти еще около 300 верст по прямой дороге вдоль окраины песков; кроме нее имелась и другая дорога, длиннее верст на 100, вдоль подножия горной цепи Алтын-тага. Эту верхнюю дорогу, по расспросам, предпочитают летом, когда на нижней очень жарко и много насекомых. Но теперь была уже осень и мы, конечно, предпочли более прямую, хотя, как говорили, там вода хуже и много песка; зато она короче и гораздо ровнее; по верхней дороге много глубоких ущелий, неудобных для верблюдов, и корма меньше. У нас с собой была пара бочонков, чтобы возить с собой хорошую воду, а дорога через пески менее утомительна для верблюдов, чем крутые подъемы и спуски.
        

      По нижней дороге мы шли десять дней по окраине больших песков пустыни Такла-макан, надвигавшихся с севера; высокие барханы, целые горы песка в 30-40 и более сажен высоты, видны были справа, а вдоль дороги приходилось преодолевать более низкие, в 3-5 сажен, редко до 10 сажен, выбирая промежутки между ними.
        

      Вода попадалась в виде колодцев в достаточном количестве, но иногда затхлая; кроме того, мы пересекли на своем пути пять русел речек, текущих из Алтын-тага, несущих воду только летом, когда тают снега, а теперь, осенью, уже безводных; колодцы были вырыты в ложбинах их русел на самом краю.
        

      Два раза на этом пути мы испытали песчаные бури с северо-востока, т. е. почти попутные и не слишком сильные. В общем этот путь совершили вполне благополучно, но почти не встречали людей. Поселения таранчей расположены ближе к подножию гор, куда еще добегает вода, где песчаных заносов гораздо меньше и. возможно хлебопашество с орошением, без которого в этом жарком климате хлеб не растет. На окраине песков попадались только развалины прежних поселений, оставленных жителями в связи с надвиганием песков, засыпавших поля и здания.
        

      Оазис Ния расположен на обоих берегах одноименной реки, верстах в 50 от подножия Алтын-тага, откуда вытекает эта река, называемая в горах Улуксай. Оросив оазис, она течет дальше еще верст 70, прорываясь через окраину сыпучих песков, пока не исчахнет в борьбе с ними. Только летом, когда тают снега и ледники, воды в реке много и она убегает и дальше в глубь пустыни Такла-макан., Но в зимнее полугодие воды в оазисе Нии уже немного и жители пользуются водой из хаузов, т. е. прудов, которые имеются почти в каждом дворе в тени больших деревьев; летом эти пруды являются проточными, но к октябрю приток в них почти прекращается; в помощь хаузам имеются еще колодцы, действующие круглый год.
        

      Нам сказали, что в Ние числится более 1 000 дворов и население доходит до 6 000; главное занятие их - земледелие и садоводство; в садах растут груши, яблони, персики, абрикосы, тут, виноград, гранаты. На полях разводят пшеницу, ячмень, кукурузу, бобы, арбузы, дыни, морковь, лук, люцерну, клевер. Все поля орошаются и тщательно обработаны. Жители жалуются, что весной вредят поздние морозы и пыльные бури, морозы губят цвет плодовых деревьев, а бури засыпают песком поля и арыки. Прежде, по их словам, земледелие и садоводство тянулось гораздо дальше вниз по реке, но в борьбе с песчаными заносами оно мало-помалу отступало, сокращалось. И теперь уже каждая семья на своем участке земли разводит только то, что ей нужно для пропитания, и на продажу остается очень немного. Это мы испытали на себе: на базаре можно было купить мало, и в запас для увоза на место разведки пришлось закупать понемногу в течение нескольких дней.
        

      Кроме земледелия и садоводства, жители Нии занимаются еще добычей золота в горах, на зимние месяцы молодые мужчины уходят вверх по реке в глубь Куэн-луня, где имеются прииски, на которых добывают и промывают россыпное золото.
        

      В Нию мы прибыли уже в начале октября и остановились в караван-сарае таранчи Мухамед-шари. Он стоял на берегу арыка, выведенного из реки, и представлял довольно большой двор, огороженный глинобитной стеной и затененный с южной стороны линией пирамидальных тополей, стоявших вдоль этого арыка. Вдоль одной стены двора располагались небольшие фанзы для приезжающих, часть которых имела каны: очевидно, для китайцев, любящих спать на теплой лежанке; другие вместо кана имели обычное у таранчей возвышение, на котором на коврах располагались приезжие для трапезы, а ночью спали. Здесь, на южной окраине бассейна реки Тарима, в начале октября было еще очень тепло, даже жарко, и мы, конечно, выбрали фанзу без кана и побольше, чтобы в ней же разместить свои вьюки с товаром. Во время длинного пути от Турфана мы понемногу торговали, и у нас, в сущности, осталось только два неполных верблюжьих вьюка с шелками, которые на пути сюда в селениях таранчей не привлекли покупателей. Мухамед, узнав, кто мы такие и с какими товарами прибыли, уверил меня, что сейчас покупателей будет мало, так как урожай винограда, гранатов, смоквы и олив еще не реализован населением и нужно подождать недели три-четыре. Меня это вполне устраивало, так как я сначала хотел съездить вниз по реке к развалинам селений, о которых мне говорили, и провести раскопки. Хозяин, узнав об этих планах, обещал вызвать ко мне известного ему проводника, выходца из Узбекистана или Бухары, который знает все места вокруг Керии, Нии и до Яркенда.
        

      На следующий день он привел ко мне этого человека! Это был пожилой, худощавый узбек, среднего роста с жиденькой седой бородой и жгучими черными глазами. Я заказал хозяину угощение, и за чаем в присутствии хозяина он рассказал мне, что по долинам рек Керии и Нии в настоящее время таранчи живут только на протяжении одного-двух переходов, так как дальше воды, текущей из гор Куэн-луня, уже мало и орошение невозможно. Но прежде, лет 300 назад, воды было больше и селения таранчей тянулись еще на три-четыре перехода дальше. Теперь там никого нет, фанзы развалились, деревья засохли или засыхают, а пески пустыни Такла-макан надвинулись и частью уже засыпали брошенные селения. В этой местности по реке Ние прежде был довольно большой город, окруженный садами, которые еще орошались последней водой реки; дальше воды не было. В этом городе во дворах и домах, от которых еще остались стены, но без крыш, дверей и оконных рам, растащенных населением вышележащих селений после вымирания города, попадаются золотые и серебряные монеты, разные металлические вещи, а в большом буддийском храме сохранилось много статуй богов.
        

      Этот человек рассказал, что лет 6 или 7 назад он был проводником какого-то иностранца, как будто англичанина, который ездил с ним до этого города в сопровождении своих слуг, провел там несколько дней, кое-где копал землю, нашел несколько старых индийских книг и заявил, что приедет опять с десятком рабочих для раскопок, так как место очень интересное. Но пока он больше не приезжал. После угощения узбек ушел, заявив, что может провести меня в этот старый город.
        

      Мне и Лобсыну этот человек не очень понравился, хотя производил впечатление знающего, показал несколько старых медных монет с индийскими буквами, найденных в этом городе, и обрывок листа из книги с санскритским текстом, который, по его словам, англичанин бросил из-за грязи и измятости. Поговорив еще с Мухамедом и узнав биографию этого проводника - Ибрагима, мы решили отправиться с ним для осмотра города и раскопок, если место понравится. Хозяин сообщил, что если я не найду ничего интересного для себя по реке Ние, можно будет поехать и вниз по реке Керии, где также много оставленных селений, а проводник знает и эту долину.
        

      Вызвав проводника, мы срядились с ним. Везти с собой в пустыню два вьюка с товарами, конечно, не имело смысла. Если раскопки окажутся удачными - свободные верблюды для увоза всего добытого будут нужны. Товары можно было оставить у хозяина постоялого двора. Я сходил к аксакалу, который удостоверил, что проводник Ибрагим давно известен ему, а Мухамед-шари, старый житель города, также заслуживает полного доверия. К китайскому амбаню города я не счел нужным обращаться, так как случай в Баркуле с моими товарами, описанный в главе пятой, побуждал обращаться возможно реже к китайским властям в Синь-цзяне и предпочитать сношения непосредственно с населением.
        

      Итак, мы оставили товары на складе у хозяина постоялого двора, который выдал мне расписку в их получении: правда, на тюркском языке, но удостоверенную аксакалом. Закупив сухой провизии на месяц и четырех баранов в качестве живого провианта, взяв с собой пустые мешки и чемоданы от мануфактуры, четыре бочонка для воды, пучки сухого клевера для лошадей и жмыхов для верблюдов, мы выступили 6 октября из Нии вниз по течению реки.
        

      По долине ее тянулись поля с разным хлебом, хлопком, сады, отдельные дома таранчей и небольшие группы их, рощи тополей, джигды, карагача, шелковицы, оливковых и фисташковых деревьев. В первый день мы сделали переход верст в 30 и остановились на закате солнца возле большого уже сжатого поля, которое могло дать корм нашим четвероногим. Вечером, конечно, пришли жители соседней группы домов, и от них мы узнали, что на следующий день населенная часть долины кончится.
        

      Действительно, на второй день пути группы полей, садов и фанз становились все более отдаленными друг от друга, появились пустыри давно заброшенных полей. В речке текло еще довольно много воды, но проводник объяснил это тем, что время полива полей и садов уже кончилось, вода не расходуется на поля и бежит дальше. На пустырях попадались пни и засыхающие деревья; признаки умирающей жизни были налицо. Вблизи места нашего ночлега уже не было жителей.
        

      На третий день мы миновали утром последнюю маленькую группу домов с небольшими полями, засыхающими тополями и остатками садов. Началась пустынная часть долины Нии, кое-где видны были брошенные дома, уже без крыш, дверей, оконных рам, увезенных владельцами при выселении или расхищенных на дрова. Поля уже заросли колючками, полынью, бударганой; засыхающие деревья видны были все реже. Воды в речке стало меньше а весной и летом во время полива вода сюда, очевидно, уже не доходила. В этот день мы сделали большой переход по совету проводника, чтобы на завтра раньше дойти до оставленного города. Долину Нии на этом переходе уже окаймляли песчаные холмы, частью заросшие, частью же совсем голые, с барханами, напомнившими мне пески Кум-тага в Долине бесов.
        

      Последний день местность имела удручающий вид: кое-где еще стояли остатки домов и почти засохшие деревья, на старых полях борозды были уже совсем сглажены выветриванием и песком, который образовывал маленькие кучи под защитой отдельных кустов и группы небольших барханов, а по обе стороны долины тянулись более высокие барханные пески. На севере вдали виднелись еще более высокие гряды барханов. Вскоре после полудня мы дошли до места бывшего последнего города на Ние. На площади в 300-400 шагов, если не больше, стояли остатки стен домов, бывших дворовых оград и улиц, кое-где пни деревьев. Но в общем, по сравнению с развалинами Хара-хото и храмом Тысячи будд в Дунь-хуане, эти не производили впечатления. Вода реки теперь доходила и сюда, но только в виде маленького ручейка, еле сочившегося по песчаному руслу.
        

      Проводник, заметив мое разочарование, сказал, что развалины старого храма, где находят монеты и древние книги, лежат немного дальше, но что за водой придется приходить сюда, так как туда она уже не добегает. Мы поехали дальше и минут через 10 или 15 дошли до этого места. Здесь среди нескольких более высоких и голых барханов поднимались частью совсем перекрытые песком развалины: стены из обожженного желтого кирпича, образовавшие несколько прямоугольников, остатки полуразрушенного субургана, возвышавшегося над песком и, немного в стороне, несколько пней тополей, торчащих из песка. Группа барханов, надвинувшихся на развалины, примыкала на севере к более высоким барханам, достигавшим уже сажен 8-10 высоты и напомнившим мне Кум-таг. Немного в стороне, вдоль сильно засыпанного сухого русла, тянулась полоса кустов тамариска, поднимавшихся над песчаными кучами. Здесь мы нашли довольно ровную площадку, где можно было разбить палатку. Вдоль русла тянулись заросли мелких кустов, которые могли служить пищей нашим верблюдам, но для двух лошадей корма не было совершенно.
        

      Устроив свой лагерь и оставив мальчиков разводить огонь и готовить обед, мы оба с проводником обошли развалины. Там, где песок не образовывал барханов, на поверхности почвы попадались какие-то тряпки, осколки кирпича, щепки. В одном месте проводник поднял небольшую монету красной меди, поверхность которой была отшлифована песком, так что цифры и буквы совершенно стерлись, и только круглая форма позволяла думать, что это была монета. Сравнивая эти развалины с Хара-хото я подумал, что работа будет здесь труднее из-за нанесенного песка, местами заполнявшего стены зданий до верха и даже поднимавшегося выше. Этот песок придется убирать, чтобы добраться до прежнего пола зданий, под которым можно будет найти что-нибудь. Выбрав один прямоугольник, занесенный песком меньше, я решил начать с него.
        

      Вернувшись к лагерю, мы застали уже расставленную палатку, костер с закипавшим чайником и рядом котел с супом. Верблюды паслись между тамарисковыми кустами, лошади стояли привязанные к одному из них, понурив головы, бараны отдыхали, лежа кучкой. Четыре бочонка с водой были покрыты кошмами от солнечных лучей. Запас воды мы привезли из Нии, но теперь, зная, что поблизости в речке есть вода, решили напоить из бочонков верблюдов, лошадей и баранов, а под вечер съездить за свежей водой к ручью, оставшемуся в версте у первых развалин. Напившись чаю и отдохнув, мы начали поить животных. У нас был довольно большой медный таз, мы наливали в него воду из бочонков, подводили баранов, лошадей и верблюдов поодиночке и давали им напиться вволю. Когда солнце было близко к закату, проводник и сын Лобсына, навьючив бочонки для воды на двух верблюдов, поехали на лошадях к ручью, где наполнили бочонки свежей водой и напоили еще раз лошадей. Они вернулись уже в сумерки.
        

      Солнце село в этот день багровое, и проводник сказал:
        

      – Нужно хорошо укрепить палатку, устроить из всех тюков, седел и бочонков с водой ограду, за которой уложить баранов, и на ночь уложить верблюдов спиной к ветру. А ветер здесь почти всегда с полуночной стороны и этой ночью может быть сильный.
        

      Сообразно с этим мы и устроились на ночь с южной стороны большой песчаной кучи, заросшей тамарисковыми кустами и дававшей некоторую защиту. Улеглись спать мы и мальчики в глубине палатки, проводник - у входа.
        

      – Мой верблюд молодой и беспокойный, за ним ночью надо присматривать, чтобы не убежал, - объяснил он нам. Часов в девять вечера вдали на севере послышался гул, сначала слабый, очевидно еще далекий от нас. Я слышал его, потому что не спал, обеспокоенный мыслью, что клад, который мы собирались раскопать, весьма сомнительный по качеству и количеству и трудный по работе. «Едва ли какому-нибудь разумному человеку пришло бы в голову основывать большое поселение в местности, очень близкой к окраине песчаной пустыни, - думал я. - Застроенная площадь небольшая, крупного монастыря здесь быть не могло, и мы потеряем только время».
        

      Усилившийся гул прервал мои мысли. Казалось, что к нам скачет целая армия всадников; завывания чередовались со свистом, и на палатку посыпались песчинки в таком количестве, что можно было различить ручейки их, сбегавшие в разных местах. Палатка то вздувалась, то вдавливалась. Но мы глубоко забили колышки и придавили полы со стороны ветра четырьмя бочонками с водой, закрытыми кошмами и холстами. Я долго слушал голоса бури и, убедившись в прочности нашей защиты, наконец уснул.
        

      Буря продолжалась всю ночь, изредка только как будто немного ослабевая, но затем даже усиливаясь. Когда стало достаточно светло, я встал, подошел к выходу и, чуть раздвинув полы, выглянул, но, кроме желтой песчаной мглы в воздухе, ничего не мог увидеть. Проводник, также проснувшийся, сказал, что он недавно выходил, все в порядке, животные лежат, даже лошади улеглись спиной к ветру, и везде нанесены барханчики песка. В такую бурю, конечно, нечего было и думать разводить огонь и греть чайник: приходилось лежать и спать, закрыв лицо, так как сквозь швы палатки проникали мелкие песчинки и попадали в глаза, нос и рот. У нас в большом чайнике был сварен жидкий чай для утоления жажды. Я пососал его через горлышко, и он показался мне очень сладким. Вернувшись на свое ложе, я опять заснул и, очевидно, очень крепко; проснулся, когда было совсем темно. Очевидно, тянулась вторая ночь. От пыльного воздуха голова была тяжелой, и я опять заснул.
        

      Не знаю, сколько времени я спал, изредка просыпался, ворочался, натягивал халат, которым был укрыт, больше на лицо, и опять засыпал. Меня, наконец, растолкал Лобсын, тряс за плечо, и я услышал слова:
        

      – Вставай скорее, Фома, вставай, беда у нас, все верблюды ушли и лошадей нет, угнали их, что ли, пока мы спали!
        

      Я поднялся, голова по-прежнему была тяжелая, хотелось опять уткнуться в подушку. Но Лобсын не давал пощады, тряс меня, вскрикивал:
        

      – Ты что, напился вина, что ли, очнись, наконец, Фома, беда у нас!
        

      Я, наконец, очнулся, присел и слушаю, а он говорит:
        

      – Верблюды и лошади убежали куда-то. Проводника Ибрагима и моего сына тоже нет; они, наверно, побежали искать животных. Я уже бродил поблизости, смотрел. Буря продолжается, хотя слабее, и следы всякие уже замело, не видать, куда все убежали, где их искать.
        

      Это известие меня, конечно, встревожило, и я вскочил и вместе с Лобсыном вышел из палатки на воздух. Было светло, песчаная буря ослабела, и по ветру можно было уже смотреть вдаль шагов на сто, но по сторонам, только защищая глаза рукой. Вокруг нашего лагеря под защитой палатки, вьюков, бочонков были наметены свежие барханы песка, вытянутые косами, высотой местами в полтора-два аршина. Наветренная сторона палатки прогнулась горбом под тяжестью нанесенного песка. Подветренная сторона в двух-трех шагах дальше палатки, где лежали верблюды, была пуста, и нанесенный на нее песок лежал неправильными холмиками и косами; это показывало, что животные, которые были уложены нами друг возле друга мордами по ветру в подветренную сторону, встали уже довольно давно и при вставании растоптали нанесенный между ними песок, который потом передувался.
        

      Мы обошли всю площадку вокруг лагеря. Между кучками и косами песка попадались катыши высохшего уже помета верблюдов.
        

      – Где же бараны? Где же бочонки с водой? - спросил я, заметив отсутствие тех и других.
        

      Бараны лежали под большим кустом тамариска правее верблюдов. На этом месте был наметен свежий песок, из-под которого местами выдавались шарики бараньего помета. Бочонки с водой стояли друг возле друга между подножием песчаного холма, поросшего тамариском, и краем палатки, который они придавливали своей тяжестью, а сверху были прикрыты цветными вьючными сумами, в которых был привезен в Нию мануфактурный товар, и отсюда должны были быть увезены находки из раскопок. Сумы были покрыты простыми мешками. На этом месте мы увидели несколько мешков, полузасыпанных песком, но ни сум, ни бочонков не было, а песок лежал беспорядочными грудами, сильно уже сглаженными ветром.
        

      Мы стояли с Лобсыном и подошедшим к нам Очиром и смотрели с недоумением на пустое место.
        

      Мы обошли всю площадку вокруг лагеря.
        

      – Верблюды, лошади и бараны могли убежать, - скатал я, наконец, - но у бочонков ног нет и у сум также.
        

      Значит, какие-то люди во время бури были здесь и угнали животных, а заодно и увезли на них бочонки и сумы.
        

      – А Ибрагим спал у входа и ничего не слышал! - воскликнул Лобсын, - и вместе с моим мальчиком побежал за ворами.
        

      – И как они их теперь найдут, - рассуждал я, - ветер все следы замел, и в какую сторону воры ушли - неизвестно.
        

      – Никуда иначе, как в Нию, - сказал Лобсын. - Во все другие стороны песчаная пустыня и дороги нет.
        

      – И что же нам делать? Итти в ту же сторону, бросив палатку и все вещи здесь? А если Ибрагим нашел следы в другую сторону и побежал туда, а мы пойдем в Нию? - недоумевал я.
        

      Положение казалось безвыходным. Как будто оставалось сидеть на месте и ждать возвращения отсутствующих Ибрагима и сына Лобсына. И как пришлось пожалеть, что в этот раз у нас не было собачки Лобсына, которая так хорошо караулила и, конечно, разбудила бы нас своим лаем, поднятым при появлении воров. Но старая собачка издохла летом, а новая еще не была обучена.
        

      – Что же, пойдем в палатку, попьем хоть холодного чая, - предложил я. - Буря как будто кончается, и скоро можно будет развести огонь и поставить еду. Сколько суток мы проспали, ничего не ели, не пили!
        

      Мы вернулись в палатку и сели. Я протянул руку за чайником, но Лобсын придержал его и сказал: - Знаешь, Фома, я думаю, в наш чай было подмешано сонное питье, я спал как никогда, словно мертвый!
        

      – Я тоже спал крепко, но приписал это песчаной буре, - сказал я. - Очир ничего не сказал, но он вообще отличался тем, что ночью спал как убитый и при дежурствах его всегда с трудом будили.
        

      Я попробовал чай, потянув его из горлышка. Его оставалось уже немного: мы, видно, не раз пили его, просыпаясь во время бури. На вкус чай показался определенно противно сладким, а сахара мы, оставив половину чайника на ночь, не клали. Лобсын тоже попробовал и сказал: - Наверно, подмешано сонное. Вспомни тот раз, когда я гнался за ворами на реку Урунгу и потчевал их сонным ламским питьем, чтобы увести наших коней.
        

      – Кто же мог подлить его, Фома? Не иначе как Ибрагим, который и угнал наших животных. А мой сын заметил и погнался за ним.
        

      В это время Очир, увидевший белую бумажку, заткнутую под край втулки заднего шеста палатки, вытащил ее и подал мне. Я надел очки и, увидев на бумажке монгольские буквы, передал ее Лобсыну, так как разговорный монгольский язык знал отлично, но письмо разбирал с трудом. Лобсын же в монастыре был обучен монгольской грамоте и потом читал книжки у себя в юрте в долгие зимние вечера. Он развернул бумажку, прочитал ее один раз про себя, перечел ее еще раз и потом повторил мне.
        

      – Вот, Фома, что написал тут мой сын: «Отец, мы с Ибрагимом уехали в Лхасу на богомолье, взяли ваших верблюдов и коней. Ты и Фома в Ние купите лошадей и поезжайте спокойно домой. Прощай!»
        

      Я был поражен, а Лобсын сидел с бумажкой в руке и качал головой, как качают мальчики, заучивая громко молитвы в монастырях у лам.
        

      – Этот Ибрагим мне сразу не понравился, - сказал, Наконец, Лобсын, - у него глаза воровские. Он подговорил моего сына. И в чайник подсыпал сонное, чтобы мы не проснулись.
        

      Лобсын рассказал, что его сын последний год очень избаловался: мать ему слишком много позволяла, давала полную волю. Весной он без спроса уехал верхом в Дурбульджин к знакомым мальчикам китайской школы, в которой он раньше учился, и пропадал недели три; они там курили опиум, пили водку. Когда он вернулся домой, прокутив все деньги, которые взял тайком у матери, Лобсын его здорово побил, и мальчик ему сказал в слезах, что убежит совсем из дому.
        

      – Это все, Фома, наши клады виноваты, мы жили хорошо, ни в чем не нуждались, мальчик долго оставался без моего надзора, мать его избаловала: один ведь он сын у нас, делал дома, что хотел.
        

      Записка объяснила все. Проводник подговорил мальчика, наверно расписал ему, как великолепна Лхаса. Мальчик, привыкший к путешествиям, обидевшийся на отца, захотел быть самостоятельным и пойти по следам отца, подружившись с проводником, который обмозговал все дело, воспользовался песчаной бурей, подлил в чай сонное зелье. Я вспомнил, что и накануне вечером мальчики долго сидели возле Ибрагима, и он им что-то рассказывал интересное. Его рассказы о находках в развалинах последнего селения могли быть просто выдумкой, чтобы увести наш караван в глубь песков Такла-макан, где угон верблюдов легче было выполнить, оставив нас в безвыходном положении. Комбинация с сыном Лобсына пришла в голову уже позже, когда они ездили вечером за водой вдвоем; может быть, сам мальчик жаловался на отца; угон животных вдвоем было гораздо удобнее осуществить, чем в одиночку. Теперь нам оставалось одно - итти пешком в Нию, унося с собой только самое необходимое: одежду, запас еды, и оставив все остальное в пустыне; в Ние взять оставшиеся товары, распродать их, купить трех лошадей и ехать налегке домой, бросив всякую мысль о раскопках. Но теперь нам нужно было приготовить себе обед, а так как воды не было, - сначала сходить с чайником и котлом к источнику, где мы перед бурей брали воду. Лобсын с Очиром пошли туда, а я пока набрал хворосту и аргала, развел огонь. Чтобы его зажечь, я полез в карман своего летнего халата, где были спички, а во внутреннем кармане лежала записная книжка, в которую я положил расписку аксакала в получении на хранение четырех вьюков с нашим товаром. Достав спички, я почему-то полез и в этот карман проверить, налицо ли бумажка. Ее не было. Пошарил везде - в теплом халате, который был на мне, в постели под подушкой, - не нашел ничего. Приходилось думать, что Ибрагим или мальчик во время нашего сна обшарил халат и взял расписку, чтобы в Ние получить и продать наш товар и обеспечить себя средствами на далекий путь в Лхасу или куда они хотели скрыться от нас.