– А выдать тебя амбаням они разве не могут?
        

      – Не посмеют, а место нашей крепости, они, конечно, не знают. И товар им привозят не мои люди, а посторонние монголы, которые получают его от нас в условленных местах в пустыне.
        

      Часа в три пополудни лама сказал нам, что пора отправляться. Лошади были уже накормлены горохом, верблюды наелись. При помощи людей ламы мы быстро навьючили их; один тюк с товаром заметно уменьшился, и мы положили его на верблюда, который обнаруживал признаки усталости.
        

      Мы очень дружески простились с ламой, благодарили его за гостеприимство и обещали завернуть к нему на обратном пути и привезти книги, если найдем их в Хара-хото, и муки с Эдзин-гола. Верблюдов вывели по одному через ворота в начало ущелья, где построили караван, во главе которого рядом с Лобсыном поехал на своем скаковом верблюде один из монголов ламы.
        

      С четверть часа мы ехали вниз по ущелью, и я при дневном свете заметил, что оно делает несколько зигзагов, что удобно для отражения нападающих из засад. Лобсыну монгол-вожак сообщил, что он открыл и указал это прекрасное место для тайной крепости в пустыне; в этих диких бесплодных горах никто не мог предполагать наличие воды и корма так недалеко от караванной дороги. Вода, вытекавшая из-под стены крепости, быстро исчезала в наносе дна ущелья, которое ближе к караванной дороге было сухое, расширялось и ничем не отличалось от других соседних ложбин.
        

      Выйдя на караванную дорогу, мы ехали по ней часа два в виду все той же скалистой гряды продолжения Тянь-шаня, то почти в виде холмов, то представлявшей живописные острые вершины. Потом вожак неожиданно свернул влево вверх по мало заметной сухой ложбине, тянувшейся из группы острых вершин той же гряды. Ложбина углублялась, и на окраине группы перешла в ущелье, в котором появились кусты тальника, доказывавшие присутствие воды. Ущелье привело нас в небольшую котловину среди гор с прекрасной лужайкой, кустами и даже несколькими тополями - отличное место для ночлега, также совершенно незаметное с караванной дороги, но для больших караванов неудобное своими небольшими размерами. Для нас же корма было довольно, тем более, что трава не была потравлена, а топлива достаточно.
        

      Солнце уже садилось, и проводник простился с нами, хотя мы предлагали ему остаться на ночлег.
        

      – Начальник велел мне вернуться к ночи назад, - сказал монгол. - Он ждет ночью китайский караван из Хами и все люди ему нужны. На своем скакуне я через час буду уже дома.
        

      В этом уютном скрытом уголке мы спокойно переночевали. На рассвете Лобсын взобрался на одну из вершин, с которой видна была караванная дорога; его разбудил отдаленный звон боталов, и ему захотелось посмотреть караван, который ночью подвергся нападению Черного ламы. Он, действительно, увидел его и насчитал 80 верблюдов и человек 12, частью ехавших на верблюдах, частью на ишаках, но издалека не мог определить, ехали ли монголы или китайцы.
        

      Мы провели на этом месте большую часть дня: лошади и верблюды хорошо подкормились на лужайке перед трудным переходом, а мне удалось поохотиться. На скалистых склонах котловины, редко посещаемой людьми, ютилось несколько стаек кекликов, горных курочек; птенцы уже совершенно выросли, но все еще слушались голоса матери. Они бегали по склону между камнями, поклевывая зерна. Когда я поднимался к ним, мать, вскочив на камень, подавала тревожный клекот, и все птенцы разбегались и прятались под камнями или за ними. А когда я подходил ближе, вся стайка по другому призыву вспархивала и перелетала на противоположный склон котловины. Мне пришлось несколько раз перебегать с одного склона на другой, выслеживая птиц, в чем мне с азартом помогали оба мальчика, тщетно пытавшиеся поймать какого-нибудь кеклика руками. За два часа охоты все-таки удалось подстрелить десяток. Лобсын предложил мне взять в помощь нашу собачку, но она только мешала, бегала слишком быстро и вызывала переполох в стайке и слишком быстрый взлет ее.
        

      Поздно вечером к ключу, сочившемуся по лужайке, вероятно приходили на водопой горные козлы куку-яманы, которые встречаются в таких скалистых пустынных горах. Но мы не могли ждать до ночи и в три часа тронулись в путь, в трудный переход через Гоби. Напоили животных, наполнили бочонки и выехали на караванную Дорогу. Этот переход мы выполнили, как и прошлый, с ночной остановкой на 3 часа в пустыне без развьючки и разбивки палатки, но для лошадей привезли несколько пучков тростника, срезанного на лужайке, а для огня - хворосту. На следующий день только часам к десяти мы закончили переход и остановились в широкой ложбине с большой луговиной по берегам ручейка, но сильно потравленной шедшим впереди нас караваном, следы стоянки которого были еще свежи. Пройденная Гоби имела такой же характер черной мелкощебневой пустыни, как описано выше.
        

      На дальнейшем пути до Эдзин-гола, продолжавшемся еще 7 дней, больших безводных переходов уже не было, но местность имела тот же унылый, характер. Слева, т. е. на севере, тянулись скалистые гряды продолжения Тянь-шаня с более или менее широкими перерывами. Справа, на юге, появились вдали отдельные группы горок или целые гряды Бей-шаня, который отделяет Тянь-шань от пояса оазисов подножия Нань-шаня и на западе доходит до Эдзин-гола.
        

      Промежуток между теми и другими горами, по которому шла караванная дорога, представлял в общем пустынную равнину, всхолмленную плоскими увалами ближе к северным горам, со скудной растительностью, покрытую черным щебнем. Несколько раз дорога пересекала еще полосы черной Гоби, совершенно бесплодной, но не такие широкие, как две уже пройденные, так что мы проходили их в один ночной переход.
        

      Один раз на переходе нас застигла сильная буря. На рассвете легкий ветер, дувший почти в спину нам в течение ночи, быстро усилился и налетал порывами, приносившими с собой целые тучи пыли и мелкого песка. Мелкий щебень, покрывавший почву Гоби, при этих порывах приходил в движение, перекатывался, перепрыгивал по земле, даже взлетал невысоко в воздух. Мы ехали, конечно, в шубах, а теперь пришлось защитить уши и глаза от пыли клапанами наших монгольских шапок. Мальчики, укрывшись шубами, совсем скрылись между вьюками.
        

      Небо было безоблачно, но совершенно серо от пыли, заполнившей воздух, и поднявшееся солнце еле было видно на горизонте в виде красного круга без лучей. Но так как ветер дул сзади, он не задерживал нашего движения, даже подгонял животных, и к девяти часам утра мы закончили переход и остановились в небольшом оазисе среди голых холмов. Быстро развьючили верблюдов и уложили их среди зарослей чия спиной к ветру, лошадей оставили под седлами, а сами, укрывшись шубами, приютились между тюками, из которых устроили стенку, защищавшую от ветра. Разбить палатку и развести огонь не было возможности, и мы проспали часа два или три, пока буря перед полуднем не затихла. Тогда животные были отпущены на пастбище, палатка разбита и на огне варился сразу и чай и обед.
        

      Под вечер, захватив ружье, я пошел побродить по холмам вокруг оазиса в надежде подстрелить зайца или кеклика. Вскоре склоны холмов обратили на себя мое внимание. На них темнели такие же большие ниши, которые я впервые увидел у реки Аргалты в Джаире во время поездки за зарытым золотом, но потом наблюдал не раз на гранитных холмах. Одна ниша уже лишилась своего свода и представляла как бы глубокое кресло с высокой спинкой и боковыми ручками, словно нарочно приготовленное для отдыха путника. Я уселся в него и в своем желтом монгольском халате, очевидно, сделался незаметным, так как, немного погодя, по ложбине между холмами ко мне спокойно подошли три антилопы, направлявшиеся на вечерний водопой к источнику. Когда я пошевелился, вскидывая ружье к плечу, они остановились на мгновенье шагах в двадцати от меня, подняли головы и растопырили уши. Я, конечно, воспользовался этим и выстрелил; первая антилопа упала, убитая наповал, остальные, конечно, скрылись большими скачками через холмы.
        

      Если бы я не уселся в нишу, а продолжал итти по ложбине, антилопы заметили бы меня издали и не дали бы подойти. Довольный удачной охотой, я потащил добычу к палатке. Лобсын, рассмотрев антилопу, воскликнул: - Это не дзерен, это хара-сульта!
        

      – А какая между ними разница? - спросил я.
        

      – Смотри, у этой кончики рогов только немного загнуты внутрь, а у дзерена - загнуты больше. Хвостик у дзерена желтый, как все тело, а у этой - черненький. Поэтому ее и зовут - чернохвостая.
        

      – А мясо у них одинаковое, надеюсь?
        

      – Одинаковое, но хара-сульту монголы почему-то больше уважают, может быть, потому, что она попадается реже.
        

      Антилопу пришлось освежевать и положить на вьюк. Рога я взял себе, а шкуру спрятал Лобсын, со словами:
        

      – Вот тебе будет коврик к кровати, когда мы выделаем его дома.
        

      Из-за этой задержки мы выступили в путь немного позже, когда солнце уже село.
        

      Этот переход был, впрочем, небольшой, и после ночного отдыха без развьючки мы уже на рассвете пришли к месту следующей стоянки, где обед и ужин у нас были замечательные - суп с диким луком, жареная печенка, шашлыки.
        

      На последнем ночлеге перед поворотом дороги на юг к озерам в низовьях Эдзин-гола нас чуть не посетили нежданные гости.
        

      Мы только что прибыли на место, развьючили верблюдов, расседлали лошадей, но еще не отпускали их на пастбище. Палатку не ставили, а развели огонек, чтобы скорее сварить чай и согреться после ночного холода. Солнце еще не взошло, чуть рассветало. Мы сидели у огонька, верблюды лежали, лошади стояли среди высокого чия, так что издали мы совсем не были видны. Вдруг оба мальчика и Лобсын подняли головы и прислушались.
        

      – Сюда скачут кони с восхода, - сказал Лобсын. - Не дикие ли?
        

      Теперь и я расслышал топот многих копыт по щебню пустыни, схватил ружье, проверил, заряжены ли оба ствола пулями и притаился за ближайшим снопом чия. По пустыне рысью бежало штук тридцать животных, но как раз на фоне ярко освещенного восходящим солнцем горизонта, так что видны были только темные силуэты. Они были еще шагах в трехстах от меня.
        

      – Ну, это куланы! - воскликнул подошедший Лобсын.
        

      – Почему ты знаешь?
        

      – Дикие лошади такими табунами не бегают. Жеребец ведет за собой штук 5-7 кобыл, редко 10. А куланы ходят табунами в 20-30 голов и больше.
        

      Но куланы, очевидно, уже почуяли запах дыма от нашего костра, перешли на шаг и, наконец, остановились шагах в шестидесяти от нас, подняли головы и уши. Вожак храпел, бил копытом, очевидно сердился, что нельзя подойти к водопою, вблизи которого мы расположились. Теперь можно было различить, что уши у них длиннее, чем у лошадей, а хвосты, которыми они размахивали, очень жидкие. Хотя расстояние было велико для моего ружья, я все-таки выстрелил. Весь табун шарахнулся и круто повернул вправо, на север, где поднимались высокие холмы. На месте, где он стоял, кружился только столб пыли.
        

      – Не подойдут ли они позже еще раз? Им ведь хочется пить, - спросил Очир.
        

      – Навряд ли! Если бы Фома не стрелял, - они бы, может быть, пришли, а теперь напуганы и попытаются притти разве ночью.
        

      Остаться на ночь мы не могли. Нам предстоял большой безводный переход на юг от холмов, где мы стояли, к нижнему течению Эдзин-гола.
        

      Еще днем с вершины высокого холма возле стоянки мы с Лобсыном осмотрели характер местности, по которой предстояло итти ночью. Холмы оканчивались недалеко на юг и дальше тянулся огромный бэль - черная пустыня, понижавшаяся мало-помалу и изборожденная желтыми лентами сухих русел. Вдали бэль упирался в гряду мелких холмов, за которыми едва можно было различить в двух местах серебристую поверхность озер - справа Гашиун-нура, слева Сого-нура, в которые впадали рукава реки Эдзин-гол. У озер ночевать нельзя было: вода в них горько-соленая и подойти к воде нельзя - берега окаймлены широкой полосой вязкого ила, как сообщили нам монголы Черного ламы. Мы должнц были пройти между озерами к тому рукаву реки, который впадал в Сого-нур, и только там могли найти воду, корм и топливо. Выступив после заката, мы должны были итти по бэлю, около полуночи добраться до холмиков, сделать там привал часа на два и затем на рассвете пройти между озерами и после восхода солнца добраться до реки.
        

      Так мы и сделали; в сумерки вышли из холмов нашей стоянки, отшагали верст 25 по черной бэли, медленно спускаясь по ней, остановились среди холмиков, где весной, по расспросам, могли бы найти воду маленького источника, летом пересыхавшего, и кое-какой корм, потом продолжали спускаться в обширную впадину обоих озер, на рассвете были в промежутке между ними и часов в девять утра остановились на берегу небольшого потока грязножелтой воды, окаймленного кустами тамариска и зарослями тростника. Топлива в виде засохших кустов тамариска на песчаных буграх в стороне от русла было довольно; тростник, еще зеленый, давал достаточно корма, но вода, хотя и пресная, была так переполнена желтым илом, что нам пришлось устроить фильтр из чистого платка, чтобы получить только сносную по чистоте воду для чая и супа.
        

      Так как наши мальчики, сидя на вьюках, прекрасно выспались ночью, они на стоянке сразу же после чая отправились пасти животных, а мы с Лобсыном легли в палатке спать, доверяя собачке караулить весь стан.
        

      Нам теперь нужно было найти монголов, узнать у них, где ставка их князя, посетить последнего, чтобы распродать товары, узнать точно, где расположены развалины города Хара-хото, и выяснить возможность раскопок. Искать монголов ночью в незнакомой местности не имело смысла; следовательно, отпадала надобность в ночных переходах и мы могли отправиться на поиски днем.
        

      Спустя часа два после полудня мы, выспавшись, начали готовить обед, для которого имелось еще мясо харасульты. Вдруг собачка залаяла, послышались голоса, и к палатке подъехали два монгола, поздоровались, конечно, спешились и присели возле нашего огонька, на котором уже висел котел с супом. Начались обычные расспросы, и мы, удовлетворив их любопытство, узнали, что река, у которой мы стоим, называется Ихэ-гол и впадает в озеро Сого-нур, которое имеет не очень соленую воду, - верблюд пьет ее, конь неохотно, - потому что весной из него образуется небольшой сток в озеро Гашиун-нур - самое главное и большое, т. е. вода отчасти освежается. Ставка князя - на берегу Ихэ-гола - не так далеко, в день легко доехать. Развалины Хара-хото находятся среди песков к востоку от Ихэ-гола, в одном переходе от ставки князя; там близко воды нет. Прежде, когда в городе еще жили люди, вода была, туда протекал самый восточный рукав Эдзин-гола Кундулен-гол. Монголы боятся ездить в развалины города: нечистые духи живут там.
        

      Гости долго сидели у нас; пришлось угостить их обедом и чаем, но зато мы узнали, что народ на Эдзин-голе не так беден, как о нем говорили, но князь очень скупой и обирает своих подданных. Товары доставляют им китайские купцы из Гань-чжоу поздней осенью, когда скот нагулялся за лето и имеются также шерсть и кожи для обмена.
        

      Удивили нас монголы сообщением, что в Сого-нуре водится даже рыба с красными плавниками, как у карася.
        

      Монголы ее не ловят и не едят, но зимой приезжают китайцы из г. Момин, ловят ее сетями из-под льда и увозят мороженую домой.
        

      Перед закатом гости уехали - их юрты стояли выше по реке, откуда они и заметили наших пасшихся верблюдов и, конечно, поехали разведать, что за народ появился на их земле, поговорить, узнать всякие новости.
        

      Ночью, пригнав животных к палатке, мы поочередно караулили. Хотя монголы Эдзин-гола были такие же торгоуты, как Лобсын, но никто не мог поручиться, что ночью они не попытаются ограбить приезжих, прежде чем последние передвинутся к ставке князя и, так сказать, под его защиту в качестве гостей. Но ночь прошла спокойно, и утром один из вчерашних монголов приехал к нам, чтобы показать прямую дорогу к ставке князя. Это было нелишнее потому, что рукав Ихэ-гол местами делал извилины, которые можно было спрямлять, а местность по его берегам представляла много песчаных холмов, заросли тамариска и саксаула, кое-где чия; по ним пролегало много троп, и без проводника легко можно было сбиться с прямого пути.
        

      По такой неровной и заросшей местности мы ехали часов пять; потом холмы стали низенькие и редкие, деревья и крупные кусты исчезли, пучки чия были обглоданы - мы приближались к ставке князя. Наш проводник поскакал вперед, чтобы предупредить о нашем приезде. Вскоре мы увидели четыре хорошие юрты друг возле друга и немного в стороне еще одну. Проводник вернулся к нам и повел нас к этой юрте, которую князь велел поставить для приезжих. Оказалось, что наши вчерашние гости уже успели сообщить своему князю о чужестранцах.
        

      В юрте было, конечно, удобнее, чем в палатке; мы уложили в ней все тюки с товаром. Разгрузившись, я и Лобсын почистились, надели новые халаты и отправились к князю, оставив вещи и животных под надзором мальчиков.
        

      Князь принял нас в парадной чистой юрте из белых войлоков с ковровой дверью. Пол был устлан коврами, привезенными из Хотана в Синь-цзяне, судя по их цветам и узорам. Князь сидел на небольшом возвышении - толстой ковровой подушке; это был юноша лет восемнадцати-двадцати, не больше, хорошо упитанный, румяный; на голове китайская шляпа с голубым стеклянным прозрачным шариком, что указывало на сравнительно невысокий его чин. Возле него на ковре сидел старенький лама со сморщенным лицом и большими китайскими очками - очевидно, советник молодого князя и бывший его учитель.
        

      После поклонов до пояса, как полагалось у монгольских князей для гостей, не подчиненных им, мы поднесли князю большой шелковый хадак (длинный платочек), ламе - поменьше, и подарки: бинокль, часы-будильник и игрушку - калейдоскоп, которые были у меня запасены для такого случая. Нас усадили на плоские подушки против князя, поставили возле нас низенький столик и подали всем чай в китайских чашках с крышками. У дверей встало несколько монголов.
        

      После обычных вопросов о здоровье скота и людей, благополучной дороге, князь спросил о цели нашего посещения. Я рассказал, что давно уже торгую русской мануфактурой в Монголии, побывал в Кобдо, Улясутае, Баркуле, Урумчи, во многих монастырях и, наконец, решил посетить кочевья торгоутов на Эдзин-голе.
        

      – Мои монголы бедные, - предупредил князь,- и я также небогатый человек, и вы здесь продадите немного. А путь на Эдзин-гол - длинный и трудный, и вы, конечно, захотите получить хорошую цену за ваши товары.
        

      Я разъяснил, что приехал в его владения также с целью посмотреть древний город Хара-хото, порыться в развалинах, и, если я найду там интересные вещи, это окупит мне дорогу и слабый сбыт товара.
        

      – А какие вещи ты особенно ищешь в древнем городе,- конечно, золотые монеты, драгоценные камни - ожерелья, браслеты, серьги и другие дорогие женские украшения! - воскликнул князь, переглянувшись с ламой. - Такие вещи люди уже не раз искали в Хара-хото, но находили очень и очень редко, большею частью уезжали с пустыми руками, затратив много труда на раскопки. Это я слышал от моего отца и старых людей.
        

      – Меня больше всего занимают старые печатные книги и рукописи тибетские, тангутские и китайские, - заявил я,- также старые картины на шелковой ткани, рисунки богов на стенах, изображения их из камня, глины и металла. Эти вещи у меня покупают ученые люди, которые изучают старинные верования и жизнь древних людей.
        

      Я рассказал князю о русских музеях и библиотеках, об экспедициях Академии наук на развалины Каракорума на реке Орхон, о немецком ученом, раскапывавшем развалины в Турфане. Это заинтересовало князя, и он сказал, что такие вещи мы, может быть, найдем в Хара-хото, но так как мы ими торгуем сами, то правильно будет, если заплатим ему за право их вывоза с Эдзин-гола.
        

      После довольно длинных разговоров князь согласился дать нам проводника в Хара-хото и право раскопок, за что я должен был передать ему верблюжий вьюк мануфактуры бесплатно, а остальной товар, сколько он захочет купить, уступить ему со скидкой в зависимости от ценности вещей, которые мы добудем раскопками. Князь заявил, что золотые монеты и драгоценные камни не трудно оценить как следует, а книги, посуду, бурханов он будет расценивать нам недорого.
        

      Пришлось согласиться на эти условия, так как мы всецело были в руках князя и могли получить доступ в Хара-хото только при его помощи. Ведь, в сущности, он мог забрать весь наш товар бесплатно, а нас просто выгнать из своих владений.
        

      Когда мы сторговались, лама посоветовал поехать в Хара-хото только с верблюдами, оставив лошадей у князя.
        

      – Каждая лошадь пьет воды столько, сколько пьют четыре человека, - заявил лама. - В Хара-хото воды нет, и придется вам привозить ее туда для себя издалека. Верблюды будут ходить один раз в три дня к реке за водой для вас и при этом сами напьются вволю.
        

      Этот совет был правильный, и мы решили выступить на следующий день на верблюдах, оставив весь товар в отведенной нам юрте, а лошадей - в табуне князя. Это гарантировало наше возвращение к нему для расчета за товары по результатам раскопок.
        

      На следующий день мы выехали вчетвером в сопровождении монгола, знавшего дорогу в Хара-хото, который поехал на княжеском верблюде. Везли с собой воду в своих бочонках и во второй паре, которую взяли у князя, а также лопаты, кайлу, палатку, запас сухарей, баурсаков, муки, крупы, масла, чая на две недели. В качестве живой провизии погнали с собой четырех баранов. Для вывоза выкопанных вещей князь дал нам несколько больших корзин, сплетенных из прутьев тальника, а для укупорки их у меня были сверток китайской оберточной бумаги и штука коленкора низшего качества. Корзины монголы изготовляли для китайцев, приезжавших зимой за рыбой на Сого-нур; в корзинах они увозили мерзлую рыбу. Без этого счастливого обстоятельства нам пришлось бы книги и вещи, добытые при раскопках, увозить в простых мешках. Последние также пришлось взять с собой, так как корзин хватило только для семи верблюдов. В корзинах и мешках мы везли, кроме провианта, одежды и инструментов, также пучки свежего тростника для верблюдов, так как подножный корм возле Хара-хото, по словам монголов, был очень скудный.
        

      Против ставки мы перешли вброд через Ихэ-гол, который был здесь неширок, всего 6-7 сажен, и неглубок - до колена верблюда; но дно было довольно вязкое, илистое, а вода - густая и бурая, как кофе с молоком. В ставке воду для питья брали не из реки, а из колодца в наносах; просачиваясь через них, речная вода становилась почти бесцветной. За бродом мы пошли почти прямо на юг по бугристым пескам со скудной растительностью, что объяснялось соседством ставки, требовавшей много топлива. С удалением от нее кусты становились крупнее, появились деревья тамариска и саксаула. До Хара-хото от реки шли почти пять часов, миновали, наконец, бывшее русло последнего восточного рукава Эдзин-гола, не шире Ихэ-гола. По руслу валялись сухие стволы деревьев, засыпанные песком. Уже приближаясь к нему, мы вдали увидели стены Хара-хото с отдельными башнями; те и другие довольно сильно пострадали от дождей, ветров, морозов и жары. Зубцы на стенах почти исчезли, башни округлены. Из-за стены видны были высокие субурганы, также сильно обветренные. Субурганы, похожие на цилиндрические суживавшиеся кверху башни, мы встретили уже у самой дороги, не доезжая прежнего русла. Северная стена города в разных местах была засыпана песком до самого гребня, так что мы легко поднялись на нее и по песчаному же откосу спустились внутрь Хара-хото.
        

      Выбрав более ровную площадку среди города, под защитой стены какого-то дома мы устроили свой стан, разбили палатки, сложили вещи, бочонки с водой укрыли мешками от солнца и от верблюдов, которые могли их опрокинуть,
        

      В городе повсюду были плоские песчаные бугры, наметенные под защитой остатков стен домов и поросшие кое-где травой и кустами; но и корма и топлива было мало. Поручив мальчикам варить чай, мы втроем обошли развалины для общего обзора.
        

      Стены, высотой в 3-4 сажени и толщиной 2-3 сажени внизу и 1-1 1 / 2 сажени вверху, окаймляли прямоугольник, длиной с запада на восток в 200 сажен и шириной с севера на юг в 180 сажен, вмещавший внутреннюю часть города. Видны были продольные и поперечные улицы, вдоль которых тянулись развалины глинобитных домов в виде стен или плоских бугров. В последних сохранились еще остатки плоских крыш из соломы, цыновок и деревянных стропил с подпорками, покрытых глиной и более или менее засыпанных песком. Кое-где поднимались субурганы и остатки более высоких и крупных домов, но также глинобитных, и основания храмов, сложенные из желтого тяжелого обожженного кирпича. Улицы и внутренности домов были усыпаны песком, разным мусором, обломками кирпича и черепками глиняной посуды. Вне городских стен также были субурганы и развалины отдельных домов, особенно на западной и южной сторонах.
        

      Вернувшись к палаткам, мы пообедали, а затем мальчики под моим руководством составили общий план города, а Лобсын с ламой осмотрели развалины вне городских стен. Этой работы нам хватило до заката солнца.
        

      Верблюды в это время паслись среди развалин. На ночь мы уложили их внутри стен одного дома с выходом только в одну сторону, мимо наших палаток, так что они не могли выйти, не потревожив нас.
        

      На следующий день мы начали раскопки. Для систематического обследования, подобного тому, какое немцы делали в Турфане, времени у нас не было, и мы решили копать наугад в разных частях города, разделившись на две партии: я - с Очиром, Лобсын - со своим сыном. Лама помогал то одной, то другой: ведь его задачей было видеть, что мы добываем.
        

      Так мы проработали два дня с утра до вечера с небольшим перерывом на обед. Погода была не жаркая, тихая, небо облачное, что способствовало работе. На третий день лама с сыном Лобсына и всеми верблюдами отправился кратчайшим путем к Ихэ-голу, чтобы напоить животных, привезти нам воды в бочонках и нарезать тростника. До реки прямо на запад оказалось около 10 верст, так что, выехав с восходом солнца в 7 часов, они к полудню вернулись назад. Поездки за водой потом повторялись через день.
        

      Раскопки в разных местах города дали разнообразные предметы: бурханы буддийских божеств бронзовые; многочисленные «цацы» - глиняные обожженные изображения этих божеств трех видов; бумажные китайские деньги (ассигнации); книги и рукописи китайские, тибетские, тангутские и персидские; черепки фарфоровой и глиняной посуды, медные китайские монеты (чохи), металлические чашечки для жертвоприношений и курений; изображения буддийских божеств красками на шелковой и полотняной ткани. Подобные же изображения (фрески) на стенах храмов, конечно, нельзя было увезти; с них Очир, научившийся у меня рисовать цветными карандашами, сделал несколько неплохих зарисовок. Нашли несколько золотых легковесных монет грубой чеканки и десятка два серебряных и медных браслетов и серег. В общем все наши верблюды были загружены корзинами и мешками с этими предметами, но довольно легко, так что в случае надобности мы могли увезти на них еще часть нашей мануфактуры, если не сторгуемся с князем и его монголами о продаже.
        

      Пробыли мы в мертвом городе семнадцать дней, так как дважды во время нашего пребывания разыгрывалась такая сильная песчаная буря, налетавшая с северо-запада, что невозможно было работать на воздухе. Воздух был наполнен пылью и песком, мы прятались в палатках, укрепив их полы наваленными кирпичами и глыбами глины. Пробыть дольше на раскопках мы не могли - кончилась вся взятая провизия, включая и живую, а также дзерена, которого удалось подстрелить среди развалин. Становилось холодно - начался ноябрь, нужно было возвращаться домой.
        

      На восемнадцатый день к вечеру мы прибыли к ставке князя, а на следующий день разложили перед ним все добытое и тюки с мануфактурой. Целый день ушел на оценку и переговоры. Из наших семи верблюжьих вьюков, которые мы привезли, один полностью пошел в уплату за разрешение раскопок, а пять князь взял со скидкой в 40%, уплатив китайским серебром. Последний вьюк мы выменяли его подданным на хорошую верблюжью и овечью шерсть, которой получили два добрых вьюка. Все это заняло еще три дня, так что в общем мы провели у ставки и в Хара-хото три недели.
        

      Во время бесед с князем Лобсын рассказал ему о своем племени монголов-торгоутов, родиной которых также является долина Эдзин-гола, и которые ушли оттуда вместе с войсками Чингиз-хана в его походе XIII века на запад, а затем поселились вперемешку с киргизами на степях Джунгарии. Лобсын спросил князя, когда же его предки вернулись на свою родину - на Эдзин-гол. Князь сообщил, что это случилось 450 лет назад и что он слышал от своего отца передаваемую из рода в род жалобу на то, что те, которые устроили это возвращение на родину, ошиблись, так как последняя по своей природе оказалась хуже, чем долина Кобу между Сауром и Семистаем, где торгоутские князья осели после походов с Чингиз-ханом: Лобсын рассказывал князю о горах Саура, Семистая, Барлыка, Джаира, о прекрасных летовках на их прохладных высотах, удобных зимовках в долинах и соглашался, что на Эдзине гораздо хуже: хороших летовок нет, весь год проводят на берегах реки, где много насекомых, песчаные бури и природа гораздо беднее.