Случай был парадоксальный. Человек глубоко верующий, он отличался добродушием и кротостью святого Петра. Но лишь в трезвом состоянии. Выпив, он менялся до неузнаваемости. Превращался в скота. Грубил. Богохульствовал. Шумел и выхвалялся. А пил он, надо сказать, помногу и часто. Богослова уже перестали обслуживать во всех заведениях студенческого городка и в кое-каких барах в центре Осло. Например, в «Кабачке Энди». Нужно было очень постараться, чтобы тебя отказались обслуживать в «Кабачке Энди», но теолог Коллунг этого добился.
Накануне вечером у Коллунга состоялась очередная грандиозная попойка. Ермунн забегал к нему. Видел кавардак, батарею бутылок, пепельницы, полные окурков. А посредине – самого теолога в черных сапогах, гнусаво разглагольствующего по-немецки о «расе господ», о «сверхчеловеке», цитирующего Ницше вперемежку с Библией – сочетание, которое трудно было переварить даже убежденным атеистам. Ермунн ретировался, когда богослов снял висевшую на стене плетку. Этой плеткой он подвергал символическому избиению евреев, женщин, карликов, монголоидов и прочих недочеловеков, не принимавших участия в его кутежах.
Сейчас Ермунн с интересом прислушивался.
– …Да святится имя твое. Да будет воля твоя, яко на небеси и на земли. – Это был «Отче наш». По утрам он всегда читал «Отче наш». Голос у богослова был слабый, едва слышный. Скоро он откинет с головы одеяло… – …яко твое есть царство и сила и слава вовеки. Аминь.
Прошло десять секунд. Двадцать. Затем последовал взрыв.
– Проклятье, черт бы!.. – Это теолог заметил беспорядок в комнате, пустые бутылки, окурки. Что-то загремело. Распахнулось окно. Из него полетели бутылки и пепельницы, пластиковые пакеты и шелуха от креветок. Все это сыпалось мимо окна Ермунна. Наконец вновь наступила тишина, а потом со второго этажа стали доноситься всхлипы. Богослов пребывал в раскаянии.
Так повторялось каждый раз. После своих кутежей богослов Коллунг глубоко и искренне раскаивался и по многу дней не вылезал из дому. Затем он отваживался выползти в Блиндерн,
позаниматься в читальном зале. Отлучался он ненадолго, и дело непременно оканчивалось новой пирушкой. В этом заколдованном кругу богослов и вращался, колесо фортуны тащило его то в глубочайшую тьму, то к лучезарному свету. А Святой Дух все вертел и вертел это колесо.
С приятелями богослова Коллунга Ермунна свел Симон Хегген. Когда они около года тому назад, осенью 1965 года, перебрались в Осло, Симон завел весьма разнообразные знакомства. Он легко сходился с людьми, и его добрый нрав быстро завоевал ему всеобщее расположение. Ермунна, однако, беспокоили попойки и пирушки, до которых стал охотником Симон.
Однажды Симон объявил, что нужно сходить в гостиницу «Астория» выпить пива. Почему именно в «Асторию», удивился Ермунн, мало ли других прекрасных кабаков? Но Симон отговорился тем, что туда захаживает кое-кто из его знакомых.
В зале «Астории» сидела компания молодых ребят. Лица Ермунну ничего не говорили, но из нескольких слов, брошенных Симоном, он понял, что большинство ребят – студенты. Симон представил Ермунна, и они сели за столик. Принесли пиво. Компания оживленно беседовала.
После нескольких бутылок Ермунн заинтересовался этим богословом, Кристианом Коллунгом. Тот здорово подвыпил. Ермунна привлекала уже сама возможность наблюдать пьяного теолога. Он прислушался.
– Ach, du lieber Augustin.
Аскет из аскетов. – Богослов размахивал руками, пытаясь привлечь к себе внимание. Большинство присутствующих игнорировали его, тем не менее Коллунг понесся дальше: – Августин сначала бог знает сколько лет пил без просыпу в Риме, а потом отправился в свою Африку и написал «Исповедь». Ханжа несчастный. Все они были ханжами! Слышите? Все как один. Вся их братия. Петр, Павел, Иосиф. Сволочи. Все они сволочи. Твари проклятые!
Богослов грохнул кружкой с пивом об стол, разметав вокруг клочья пены. Приятели зашикали на него: так недолго и доиграться, откажутся обслуживать.
– Не в «Астории» же! Здесь одни арийцы. – Коллунг было поднялся, чтобы произнести тост, но его быстренько усадили.
Ермунн вполголоса обратился к Симону:
– Кто это такой, скажи на милость? Он что, действительно изучает богословие?
– Yes, sir,
– кивнул Симон. – Он мечтает о месте священника в Люнгсете.
– В Люнгсете? – удивился Ермунн. – Почему именно в Люнгсете?
– Спроси у него. – Отхлебнув пива, Симон повернулся к остальной компании.
Странное дело с этим Симоном, думал Ермунн. Вечно он откапывает каких-то чудаковатых типов. Чего стоит один этот будущий люнгсетский пастор со взглядами расиста и германофила. Экземпляр, впрочем, любопытный.
Ермунн придвинулся вместе со стулом поближе к теологу. Почуяв интерес, Коллунг тут же обернулся к Ермунну.
– Mein Herr, was studieren Sie?
– Он улыбнулся, и Ермунн увидел его коричневатые мелкие зубы.
– Философию, – отвечал Ермунн, – на степень бакалавра. Я слышал, ты занимаешься богословием. Далеко ушел?
– К кованым вратам небес, где я в настоящее время щекочу под мышками святого Петра, дабы он уронил свою связку ключей. Он не желает меня впускать, утверждая, будто от меня разит чесноком. На самом деле он просто струсил, испугался моего арийского бича.
Ермунн сообразил, что о нормальной беседе не приходится и помышлять. Для этого Коллунг был либо слишком пьян, либо слишком безумен. Скорее всего, и то и другое.
– Und deine Philosophic?
– Богослов рыгнул. – Знаешь ли ты Ницше? Великого Ницше? Короля. Also sprach Zarathustra:
«Счастье мужчины называется: „Я хочу“. Счастье женщины называется: „Он хочет"». Если бы Ницше почаще греховодничал, может, родился бы сверхчеловек. Новый Христос. Да здравствует Ницше! – Коллунг опять рыгнул.
Ермунну все это становилось невмоготу. Он окинул взглядом компанию. Симон был пьян. Он шумел, обсуждая с каким-то гипом статью из фашистской газетенки. Симон постоянно покупал ее. Исключительно ради забавы, как объяснял он Ермунну. Ради забавы? Не забавы ли ради оказались они и здесь, в «Астории», среди людей, политические симпатии которых были правее, чем у членов «Хёйре»?
Так он по крайней мере понял из разговоров за столом. Нет, определенно даже пора добиться у Симона, какой ему интерес знаться с подобной публикой.
В тот вечер Ермунн уходил из зала «Астории» один. Симон еще остался. Впоследствии богослов Коллунг не раз встречался Ермунну в столовой Блиндерна. В трезвом состоянии он был весьма приятным собеседником. Производил впечатление человека тихого, спокойного, даже стеснительного. Улыбаясь, прикрывал
рукойрот, словно хотел скрыть свои коричневые зубы. Трезвым он Ермунну понравился, и они сделались приятелями. Симон был прав: Коллунг действительно мечтал получить место пастора в Люнгсете. Сам он родился в Аскере, но ею всегда привлекали светлые, раскинувшиеся на просторе горные селения севера страны.
Ермунн получил комнату в студенческом общежитии в Согне. По случайному совпадению Коллунг жил в том же подъезде, этажом выше Ермунна. Вот почему на следующий год у Ермунна была возможность ближе познакомиться с Коллунгом.
Ермунну особенно запомнился один вечер. Был конец весеннего семестра 1967 года. Богослову Коллунгу оставалось всего полгода до выпускных экзаменов, после чего его теологическое образование считалось законченным. Как ни странно, экзамены он сдавал блестяще.
Однажды их каким-то ветром занесло в ночной клуб «Гранд-отеля». Здесь богослова не знали, а потому обслуживать не отказывались. Они легко вошли и быстро вышли, после того как богослов в течение получаса успел задеть всех без исключения представительниц женского пола у стойки бара. Ермунн привык к тому, что Коллунг постоянно нарывается на скандалы, и считал своей обязанностью залучать его обратно домой, избегая хотя бы крупных конфликтов. Так он хотел сделать и в тот вечер.
Выйдя из «Гранд-отеля», они двинулись по улице Карл Юхан в сторону Национального театра и станции метро. На здании книжного магазина Танума были возведены строительные леса. Ермунн не успел и глазом моргнуть, как подгулявший богослов очутился на подмостях в десяти метрах над тротуаром. И, как его Ермунн ни уговаривал, слезть оттуда богослов наотрез отказывался. Он, дескать, взошел на церковную кафедру и теперь будет читать свою первую проповедь прихожанам Люнгсета.
– Да ты ни в каком не Люнгсете, а в Осло, посреди Карл Юхан, – пытался урезонить его Ермунн. Он стоял на тротуаре с противоположной стороны улицы, откуда ему было лучше видно богослова. Но Коллунг, крепко держась за ограждение и повернувшись в сторону Студентер-лунден, в самом деле принял позу пастора.
– Horen sie,
люнгсетцы! Der Grosse Arier ist hier!
Он здесь, среди вас, благородные души. – Коллунг говорил зычно и внятно, и его слова еще подхватывались эхом от стен Национального театра.
– Полиция! Сейчас тебя арестуют! – выкрикнул Ермунн. Однако Коллунг не обратил на него ни малейшего внимания. Проповедь шла своим чередом.
– Вы оказались достойны завещанного вам. Достойны наследия фюрера. Я нахожусь среди вас, под нашим знаменем, знаменем Иисуса Христа, с гордой эмблемой – свастикой. Долго же мне пришлось ждать этого часа, душа моя исходила от мучительной тоски, она истосковалась по вас, дорогие прихожане. О Люнгсет, как ты прекрасен! Ты – место нашей встречи. Наш бастион. Сюда должны собраться все овцы, но только белые, без единого пятнышка, без поганой крови смешанных рас. Я – ваш пастырь, я не дам вам заблудиться, я буду охранять вас
отлегавых, от коммунистов, от свиней. Schweine!
Коллунг орал во весь голос. Этого забравшегося на леса сумасшедшего слушала уже целая толпа. Ермунн понимал, что с минуты на минуту прибудет полиция. И на этот раз перспектива выручать богослова ему совершенно не улыбалась. Придется Коллунгу самому расхлебывать заваренную им кашу – отвечать и за свое подпитие, и за свои убеждения. Помимо всего прочего, Ермунна тошнило от восхваления Коллунгом нацистов. Это переходило всякие границы. Богослов точно с цепи сорвался. Вылитый Гитлер.
– В геенну огненную тех из вас, кто не верует, не верует в рейх. В божье царство белых. К дьяволу черномазых! Слышите, дети мои? К дьяволу всех черномазых, это говорю вам я, посланный богом пастырь!
Прибыла полиция. С немалыми трудностями богослова сняли с лесов. Поливаемые самыми невообразимыми проклятиями, полицейские запихнули Коллунга в машину и увезли. Ермунн отправился домой.
В последующие несколько недель он почти не встречал Коллунга. А после летних каникул Ермунн переселился на частную квартиру и совсем потерял богослова из виду. Но товарищи рассказали ему, что накануне рождества Кристиан Коллунг сдал выпускной экзамен по теологии.
В Люнгсет Коллунг так и не попал. Его карьера довольно быстро подошла к концу. Он своим чередом принял посвящение. Получил место викария в каком-то вестланнском городке. Поселился в красивом доме на берегу моря. Вместе с домом ему досталась лодка. Богослов Коллунг любил грести на ней, однако не всегда делал это в трезвом состоянии. Однажды вечером, угостившись как следует коньяком, он решил покататься на лодке. С этой прогулки он не вернулся. Лодка, когда ее нашли, плавала вверх килем. Через три дня поисков обнаружили и самого Коллунга.
Случилось это в начале семидесятых годов. Вот почему ему не суждено было стать членом нового хирда, участником неофашистского движения, которое со временем начало показывать когти. Ермунн ни минуты не сомневался в том, что, если бы богослов остался в живых и бросил пить, он бы заделался одним из идеологов Блюхера.
И попал бы в место встречи – Люнгсет.
8. Празднование Рождества в «Гимле»
Городок припорашивало хлопьями рождественского снега. Трескучие морозы поутихли, за какие-нибудь несколько часов температура поднялась с минус тридцати пяти до минус пятнадцати. Шел второй день рождества 1971 года, в голубоватых сумерках возвышались заваленные снегом горные склоны.
Ермунн Хаугард стоял на веранде, вдыхая бодрящий, но еще не утративший своей колючести воздух. На душе его было покойно. Рождество в Люнгсете. Что может быть лучше? Он прошелся по двору. Мягкий ковер из свежевыпавшего снега скрадывал шаги, делая их почти бесшумными. Лишь легкое поскрипывание смерзшихся снежинок говорило о том, что мороз еще до конца не отпустил. Но это был здоровый морозец.
Ермунн заранее заказал такси на девять вечера. Как и в прошлые годы, ему непременно хотелось попасть на традиционное празднование рождества в «Гимле», деревенском ресторанчике на окраине Люнгсета. Он не пропустил ни одного рождества со времени своей конфирмации. В этом празднике было нечто совершенно особое. На нем встречались старики и молодежь. Одноклассники, не видавшиеся годами, усаживались рядом и, угощая друг дружку кофе с коньяком, рассуждали о том, как бежит время, о своих делах, вспоминали забавные эпизоды былых дней. Танцы тут тоже были старинные: рейнлендер, вальс и спрингар.
На расчищенной от снега площадке перед зданием ресторана стояло видимо-невидимо машин. Расплатившись с таксистом, Ермунн вошел внутрь. Прямо с порога его обдало сигаретным дымом и запахом пота от разгоряченных танцующих. Народу было – яблоку негде упасть! Ермунн протиснулся в зал ресторанчика и огляделся по сторонам. Кругом знакомые лица. В дальнем углу устроились Вебьёрн, Андреас и Улав М., приятели со времен «Радар-форума». Там веселились напропалую. От стойки шел, неся полчашки кофе, Ханс Стейнар, бывший его заместитель в патруле Соколов; заметив Ермунна, он потащил его за свой столик. Последний раз они виделись очень давно. По крайней мере года два назад. Ермунн тут же получил дымящийся крепкий кофе с коньяком и поклонился супруге Ханса Стейнара. Приятная пара. После нескольких лет, проведенных в море, Ханс Стейнар теперь осел в Люнгсете, собираясь заняться отцовской усадьбой, возвести новые хозяйственные постройки, распахать новые земли. Ермунн эту идею одобрил. Про себя он рассказал, что ему осточертел университет и он хочет подыскать себе работу на общественном поприще, желательно что-нибудь вроде, заведующего молодежным клубом.
Так они и болтали. К Ермунну то и дело подходили знакомые. Угощали кофе с коньяком, а он угощал их водкой. Ермунн танцевал со старыми приятельницами. В том числе с Ингунн, своей возлюбленной времен окончания гимназии. Она была замужем, имела двоих детей.
После одного из ганцев, когда он вышел подышать свежим воздухом и уже возвращался обратно, в ресторан, ему на плечо опустилась чья-то тяжелая рука. Обернувшись, Ермунн вгляделся в угрюмое, заросшее бородой лицо. Он никак не мог распознать, кто это. Лишь через несколько секунд он сообразил, что перед ним Эгил, Эгил Варден, набожный командир патруля Медведей. Они с Эгилом не общались по меньшей мере лет пять.
– Кого я вижу? Ермунн! – Как и прежде, Эгил говорил «по городскому», поскольку был родом из Осло, его родители купили усадьбу в этих краях лишь в конце пятидесятых годов.
– Бог ты мой, вот уж с кем не ожидал тут увидеться. Да тебя и не узнать из-за твоей бородищи. Какими судьбами ты оказался на рождество в этом злачном месте? – Ермунн и вправду несколько удивился, повстречав здесь Эгила. Неужели он распрощался со своей набожностью?
– Хе-хе-хе, – загадочно усмехнулся Эгил, – я тут, понимаешь, вроде сторожа, наблюдаю за порядком.
– За чем же ты должен следить? – поинтересовался Ермунн.
– За тобой и прочими подозрительными личностями, хе-хе-хе.
Сказано это было как бы в шутку. Однако Ермунна передернуло: кажется, он недавно слышал разговор о том, что Эгила назначили командиром отряда в местном хемверне.
Внезапно его осенило.
– Водочки не хочешь пропустить, Эгил? Пойдем сядем вон там. – Он провел Эгила к столику, за которым оказалось два свободных места. Купил бутылку лимонада и приготовил Эгилу отменный коктейль.
– Вообщето мне не положено пить на работе, – пробормотал тот, – разве что по случаю свидания. – И он отхлебнул большой глоток.
Ермунн еще по совместной учебе в школе считал Эгила парнем несколько простоватым, но симпатичным. Звезд с неба он, может, и не хватал, зато из него получился неплохой крестьянин. С обеих сторон усадьбы, которую приобрели его родители, стояли дворы бывших фашистов, и в селении ходили слухи, что у Вардена-старшего тоже рыльце в пушку: он будто бы состоял в «Нашунал самлинг». Однако точно никто ничего не знал, и Ермунн над этим не задумывался. По крайней мере до сегодняшнего дня.
– А еще ты чем занимаешься, Эгил? – спросил Ермунн, пригубив из своего стакана с водкой.
– Да я все больше в лесу. На тракторе. Но сейчас там столько снега намело, что не проехать. Хе-хе-хе. – Эгила всегда отличала неприятная манера посмеиваться в конце каждой фразы. Теперь на него явно начала действовать водка. Он почти прикончил первый стакан, и Ермунн налил ему еще. Эгил не возражал.
– Ты, говорят, вступил в хемверн. Как это тебя угораздило? Ты же вроде человек мирный. – Ермунн подвинул свой стул поближе к Эгилу: в ресторане сделалось шумно и суматошно, как оно всегда и бывает во время празднования рождества.
– Да как тебе сказать, хе-хе-хе. – Эгил приумолк. – Мне там нравится, хорошая компания, много времени проводим на свежем воздухе и все такое прочее, хе-хе-хе.
– Но на учениях война всегда ведется с «красными», противник-то всегда «красный», правда? – допытывался Ермунн.
– Оно конечно, хе-хе-хе. Противник «красный». Ну и что?
– Промывка мозгов, – сказал Ермунн, – самая настоящая промывка мозгов. Под «красными» понимаются социалисты и коммунисты, которых и объявляют противником. Буржуазная военная машина и хемверн исподволь занимаются политической обработкой. И ты помогаешь им в этом, Эгил. – Ермунн входил в раж, он словно подзуживал Эгила. На него тоже действовала водка.
С соседнего столика упала и разбилась чашка кофе с коньяком. Этил подскочил к молодым людям и посоветовал им вести себя прилично. Они напились, а он как-никак призван обеспечивать порядок. Впрочем, они пропустили его слова мимо ушей, и Эгил, слегка раздосадованный, вернулся на свое место рядом с Ермунном.
– Да черт с ним, с этим порядком, хе-хе-хе. А водка была хороша. Тут что следи, что не следи – толку никакого. Народ все равно делает что хочет, хе-хе-хе. Твое здоровье, Ермунн.
Ермунну не хотелось, чтобы разговор переходил на другую тему. Его, кстати, несколько удивило то, что Эгил с явным удовольствием налегает на водку. Очевидно, он сильно изменился. Но после окончания народной школы прошли долгие годы, с тех пор все они переменились.
– А ведь, если на учениях, в разработке которых ты участвуешь, в лице противника выступают «красные», этим противником могу оказаться я. Я же коммунист. – Теперь Ермунн шел напролом. Он, как рыбак, раскидывал свои сети.
– Можно подумать, я этого не знаю, хе-хе-хе, – сказал Эгил и посмотрел на Ермунна своим добродушным взглядом. У него всегда был очень добродушный и кроткий, едва ли не смиренный взгляд, вспомнил Ермунн. Эгила ни в коем случае, ни за что на свете нельзя было бы заподозрить в чем-либо дурном. Однако особой сообразительностью он тоже не отличался, и теперь Ермунн понял, насколько легко использовать Эгила, склонить его к чему угодно. Вот и сейчас – он наплевал на свою аботу, и вместо того чтобы следить за порядком, болтает и пьет с бывшим одноклассником. А Ермунн тем временем продолжает заводить сети.
– Как это ты знаешь, что я коммунист? Откуда, скажи на милость, ты можешь это знать? – Ермунн, улыбаясь, подлил Эгилу еще водки.
– Да так, хе-хе-хе. Слухами земля полнится. У нас ведь ходят разговоры обо всех этих СНП,
левых студенческих организациях и прочем.
– У кого это «у нас», Эгил? В группе хемверна? – Он старался, чтобы Эгил не заметил, как напряжено его внимание. Важно было не спугнуть добычу.
– Ну да, и в хемверне тоже. Но мы с тобой, Ермунн, друзья, мне бы и в голову не пришло сказать про тебя что-нибудь плохое, хе-хе-хе.
Что правда, то правда. Они друзья. По крайней мере раньше считались ими. Оба собирали почтовые марки. Кроме них, в классе никто этим больше не увлекался. А еще они вместе состояли в скаутской организации.
– Но как же так, Эгил? – Ермунн перегнулся через стол. – Откуда им может быть известно, что человек коммунист или член СНП? Они что, занимаются шпионажем? У них есть списки?
Эгил зарылся в свою бороду, что-то сосредоточенно обдумывая. Наконец он склонился поближе к Ермунну и вполголоса произнес:
– В хемверне есть специальная группа. Я про нее кое-что знаю, только ты ни гугу, я не имею права это разглашать. Но раз уж ты интересуешься, хе-хе-хе… Там собирают сведения про таких, как ты, и все записывают. Коммунизм, Ермунн, штука опасная, пора тебе кончать с этими глупостями.
– Но я же уехал из Люнгсета, Эгил, откуда им известно про меня? Как они добывают свою информацию? И кто входит в эту группу? Неужели и ты тоже?
– Больше, Ермунн, я ничего сказать не могу. – Лицо Эгила внезапно стало напряженным, даже суровым. Такой суровости Ермунн за ним прежде не наблюдал.
– Ладно, ладно, Эгил, я никому даже не заикнусь. Можешь на меня положиться. Просто, сам понимаешь, мне это было небезынтересно. – Ермунн подлил в стаканы еще водки. Он был задет за живое, однако скрывал это. Теперь следовало проявить максимум такта и осторожности, чтобы не упустить попавшую в сети рыбу, нельзя было торопиться, выбирая сеть, чтобы все не испортить. Тем временем Улав М. и Вебьёрн махали ему из своего угла, призывая к себе. Он не обращал на них внимания. Сейчас для него гораздо важнее было поговорить с Эгилом.
– Конечно, хе-хе-хе, я твой интерес понимаю. А дело тут не в одной только группе хемверна. За ней стоят люди, представляющие, так сказать, проигравшую сторону в войне. Их в Люнгсете, сам знаешь, много. Честные, порядочные граждане. Они хотят доказать, что их позиция была правильной, что коммунизм действительно таит в себе опасность. Иногда они устраивают встречи. Ты знаком с Педером X. Грёном? Конечно, знаком. Он у них один из главных. Раньше, во всяком случае, был. Теперь в Люнгсет понаехало много новых. Всё, Ермунн, давай закончим этот разговор, уж будь так любезен. – Эгил чуть ли не умоляюще посмотрел на Ермунна.
– Мне все ясно: тут у нас разворачивают свою деятельность нацисты, – заявил Ермунн, – они не угомонились. Сейчас они стали показывать зубы и в Осло. Представляешь, Эгил, Альфредо Олсен взошел на трибуну Студенческого общества в нацистской форме, с черными перчатками на руках и гитлеровскими усиками и завел речь о национализме и борьбе против коммунизма. Вот что опасно, Эгил, крайне опасно! – Ермунн брякнул стаканом об стол.
Он не собирался вступать с Эгилом в политические споры. Это превратилось бы в сражение с ветряными мельницами. Однако ему хотелось получить ответ еще на один вопрос. Он долго сидел молча, прежде чем сформулировал его.
– А этот человек, который поставляет информацию вашей спецгруппе в хемверне, ну, тот, что не из Люнгсета, – как его зовут и откуда он, ты не знаешь? Скажи только это, и мы закругляемся.
– Он, кажется, из Аскера. Имени его я не слышал, а фамилия – Карстеен. Через два «е».
Эгил таки сболтнул лишнее. Теперь Ермунн убедился, что группа получала указания извне, из Аскера, и даже выведал очень важную фамилию. Он порадовался про себя, какой хитрый вопрос сумел задать Эгилу.
– Твое здоровье, Эгил, и счастливого рождества! Да здравствует коммунизм! – усмехнувшись, сказал Ермунн и почувствовал, что Эгил воспринял это как подначку.
– Твое здоровье, Ермунн, и да здравствует филателия, хе-хе-хе! – Теперь можно было и просто почесать языком.
Они немного поболтали, затем Ермунн вышел проветриться. Все так же падал снег – легкими, воздушными хлопьями. У Ермунна слегка кружилась голова, он шел, насвистывая рождественскую песенку «Огни переливаются на елке». Ах вот как, эти нацисты занимаются выявлением левых радикалов и слежкой за ними! Ну-ну! И еще сотрудничают с хемверном. Интересно, сколько их тут? Вполне возможно, что очень много. В добром старом Люнгсете происходило какое-то шевеление. Ермунн попытался собраться с мыслями, однако после такого количества водки это было затруднительно. Внезапно он остановился. А с чего, собственно, он влез во все это? Почему ухлопал целый час из рождественского вечера на выпытывание каких-то сведений про нацистскую организацию? Он-то что может тут поделать? В раздражении он поддал ногой снежный ком, разбив его на части. Ты хочешь до чего-то докопаться, Ермунн, хочешь выявить то, что в течение долгих лет лежало под спудом, бормотал он про себя. Чудак-человек, рассуждал он дальше, ты живешь в Осло, забудь об этих люнгсетских нацистах. Пусть занимаются своей мышиной возней, устраивают сборища и составляют списки левых. Ведь в политическом отношении они погоды не делают. А сейчас, Ермунн, рождество, каникулы, ты лучше развлекайся, в ресторане тебя ждут добрые друзья, кофе с коньяком и старинные танцы.
Он зашел обратно. За вечер было выпито еще много кофе с коньяком. А потом они продолжили пир у Улава М.
Возвратившись под утро домой, на усадьбу Хаугард, Ермунн долго ворочался в постели без сна. В голове его назойливой осой зудело: Карстеен, Ка-а-ррр-стеен, Крстн.
Звуки тысячью жал вонзались в Ермуннов мозг.
9. Смерть Симона
Весна 1972 года. Года больших дебатов по поводу вступления в ЕЭС, когда на тротуарах улицы Карл Юхан собирался кучками народ, обсуждая политические проблемы. Года, когда возникли Народное движение и «АКМЕД»,
а в противовес им начата пользовавшаяся поддержкой правительства и крупного капитала кампания «Да – Общему рынку», эмблема которой – согнутая ладонь – напоминала скаутское приветствие. Воздух был накален от нескончаемых споров.
Ермунн Хаугард сидел в читальном зале факультета социологии и сочинял рецензию на книгу Хартвига Сетры о популизме, которую собирался разгромить. Квазисоциализм, социалистическая теория, зашедшая в тупик, – такое мнение вынес Ермунн об этой книге. Работа подвигалась туго.
Ермунну осточертели эти читалки в Блиндерне. Он не вылезал из них уже семь лет, да, осенью исполнится ровно семь лет, и теперь до получения степени магистра социологии оставалось совсем немного. Диссертация была почти написана. Однако последние два-три месяца он не продвинулся в своих научных изысканиях ни на шаг. Ему претила ожидавшая его карьера преподавателя социологической науки в университете или колледже. Картины его будущего обволакивало густым влажным туманом структурализма, неопозитивизма и «адекватного концептуального анализа коммуникации и взаимодействия». И Ермунн знал: рано или поздно он все равно захлопнет книги и пошлет социологию куда подальше. От этой мысли на душе становилось легко.
С Симоном Хеггеном Ермунн последнее время почти не виделся. Симон уже несколько лет как бросил занятия наукой и пошел работать в частную фирму. В отдел рекламы. Там ему было самое место, и поначалу Симон вполне преуспевал на этом поприще. Но вдруг, без всякой видимой причины, он оттуда уволился. Ермунну он объяснил, что не выдержал обстановки и стресса. В последнюю их встречу Симон сидел дома без работы: вел хозяйство вместо своей жены Камиллы и занимался воспитанием полуторагодовалой дочери. Насколько знал Ермунн, никаких конкретных планов на будущее у него не было.
За первые несколько лет, проведенных в Осло, они с Симоном очень сдружились. Из всех живших в столице люнгсетцев Симон чаще всего общался с Ермунном, и сам Ермунн чувствовал к нему привязанность. У них было много общего. Оба обладали тонким чувством юмора и могли часами сидеть в кафе или ресторанчике под открытым небом, зубоскаля по поводу «жизненных неурядиц». Помимо этого, оба были заядлыми рыболовами и нередко вместе выбирались на рыбалку. Не говоря уже обо всех вечерах, которые они проводили в «Клубе-7», слушая хороший ритм-энд-блюз. Когда оркестр в переполненном ресторане «Король» заводил «In the Midnight Hour»,
жизнь казалась Ермунну и Симону слаще меда.
Вот только в отношении политики они не сходились во взглядах Если Ермунн был убежденным коммунистом, то Симон метался из стороны в сторону, не в состоянии занять более или менее твердую позицию. Ермунн уже почти отчаялся разобраться, куда склоняются политические симпатии Симона. Правда, он сделал несколько попыток припереть Симона к стене, когда тот пускался в рассуждения о нацистской идеологии и неофашизме. Однако Симон каждый раз шел на попятную, и у Ермунна создалось впечатление, будто он говорит не всерьез. Похоже было, что он заводит разговор на эту тему исключительно из чувства противоречия, чтобы развлечься, глядя, как свирепеют люди, когда он размахивает у них перед носом своей газетенкой или другой нацистской брехней. У Ермунна в голове не укладывалось, что Симон действительно может быть приверженцем этой горсточки новых коричневых, которые в последний год все громче и громче заявляли о себе. В общем, Симон с Ермунном редко говорили о политике, у них было много других интересных занятий.
Ермунн закончил рецензию. Хартвиг Сетра был разделан под орех. Получилось шесть страниц, исписанных мелким почерком. Рецензия предназначалась для журнала «Социология сегодня». Ермунн спустился в столовую, взял чашку кофе с бутербродом. Просмотрел «Дагбладет» и «Классекампен». Затем прошел в вестибюль, к телефонной будке. Позвонил Симону.
Они договорились встретиться в «Стреле». Симон не скрывал своей радости по поводу звонка: у Камиллы сегодня выходной, и он вполне может тотчас прийти.
Народу в «Стреле» почти не было. Тишина и спокойствие. Симон появился в своем обычном наряде – темно-синем пиджаке и красном галстуке. Он был бледен, небось целыми днями сидит дома. Да, он целыми днями сидит дома, пьет пиво и читает, очень много читает. И еще присматривает за дочкой, Лив Катрин. Однообразная жизнь. Впрочем, теперь, когда он остался без работы, на выходы в свет у него просто-напросто нет денег. Ермунн сказал, чтобы Симон хотя бы сегодня об этом не волновался, угощает он. Симон столько раз платил за Ермунна, когда работал в рекламном отделе и много получал, что тот даже счет потерял.
