Два новых колокольца! Сидя на помосте, откуда забирали бидоны с молоком, Ермунн следил за проезжавшими мимо повозками. Он едва ли не каждую лошадь в округе узнавал по колокольчикам: всяк звенел по-своему – одни высоко и звонко, другие низко и глухо. В теперешнюю, осеннюю пору, когда народ разъезжался по домам с горных пастбищ, за день могло проехать до двадцати, а то и до тридцати лошадей. Они волокли тяжело груженные дроги и двуколки, но кое-кто ехал и порожняком, направляясь на рубку леса. Сегодня его отец тоже укатил в лес, запрягши Буланку, одну из двух лошадей с их усадьбы.
      Неизвестные колокольцы бренчали уже совсем неподалеку, и Ермунн даже привстал на помосте, чтобы получше разглядеть лошадей, когда они вынырнут из-за поворота. Кто бы это мог быть? Конечно, кто-нибудь знакомый, ведь Ермунн знает чуть не всех крестьян в селении. Уж не Глёттенов ли это старый битюг выворачивает из-за угла рядом с помостом для молочных бидонов, что у пригорка Веслехауг? Точно, он и есть, и правит им сам Глёттен, то бишь Арне Трёэн, как его зовут по-настоящему, – молодой хозяин глёттенской усадьбы. Это что же, старому коняге привесили новый колокольчик? Ну конечно. Следом, почти вплотную, ехал батрак с той же усадьбы, погоняя молоденького жеребчика, которого Ермунн прежде не видел. По тому, как конь бил копытами и метался из стороны в сторону, Ермунн смекнул, что тот не привык ходить в упряжке.
      Ох уж этот батрак с глёттенской усадьбы! Ермунн был не из трусливого десятка и в свои шесть лет боялся лишь разъяренных лосей да племенного быка по кличке Бьёрнстьерне, что жил на соседнем дворе. И еще Педера X. Грёна, батрака с глёттенской усадьбы. Вот почему теперь он, от греха подальше, слез с помоста и притаился за ним. Кто знает, что взбредет в голову этому Грёну? Взгляд унего злой, нехороший, словно пронзает человека насквозь. Ермунн не забыл, как в прошлом году, летом, когда они нарезали на лесопилке доски, Грён бросил на него такой взгляд и обмолвился, что, если пустить на распиловку его, пожалуй, вышла бы неплохая доска. С этими словами батрак сгреб его в охапку и поднял высоко в воздух. Ермунн отчаянно завопил в полной уверенности, Что его сейчас распилят, однако не растерялся и укусил Грёна за руку, так что тому пришлось его выпустить. Ермунн со всех ног понесся домой, а там пожаловался матери. «Поганец!» – только и сказала тогда мать.
      Лошади тем временем поравнялись с помостом для молока, миновали его и стали взбираться на пригорок, к летнему загону для скота. Ни Арне Трёэн, ни батрак не приметили Ермунна, который теперь снова отважился залезть на помост.
      На середине подъема молодой жеребец вдруг заартачился. Он начал лягаться и, заржав, скакнул в сторону, разворачивая пустую телегу поперек дороги. Он мотал головой, пытаясь отделаться от дурацкого колокольчика, оглушавшего его своим звоном. Тогда Грён взялся за кнут.
      Он что было мочи вытянул жеребца кнутом, после чего тот стал еще больше показывать свой норов. Ермунн не верил собственным глазам. Ему не доводилось видеть такого обращения с лошадьми! Старый битюг тоже остановился, и на подмогу Грёну прибежал Арне Трёэн. Теперь они принялись вдвоем лупцевать необъезженного жеребца: Грён – кнутом, Трёэн – кулаками. Оба разразились проклятиями, когда передние ноги лошади подкосились и она рухнула наземь. На спине у нее выступил кровавый след от кнута. К удивлению Ермунна, им удалось заставить жеребца подняться. Грён изо всей силы стеганул его по крупу, и он вскачь рванулся догонять старого ломовика. Под ругань и крики возниц подводы продолжали свой путь.
      Ермунн сидел на помосте, пока звон колокольчиков не затих вдали. Тогда он сполз вниз и бегом преодолел сотню метров, отделявших его от родительской усадьбы. Мать развешивала на веревке выстиранное белье.
      – Они били лошадь, мама.
      Рот у матери был занят прищепкой для белья.
      – Они били лошадь, мама! Жеребчика из Глёттена!
      – То-то же гвалт подняли на дороге. Таким фашистам нужно запретить держать лошадей. – И она вновь обратилась к своему белью.
      До самого вечера Ермунн проиграл у песчаного косогора по соседству с домом. Там, под обрывом, стояли трактор и грузовик, которые смастерил для него дед.
      Мальчик был уверен, что употребленное матерью слово «фасысты» имеет отношение к издевательству над лошадьми.
 
      Еще один случай произошел в том же году, под самое рождество. Ермунн Хаугард напросился съездить с отцом на пастбище, чтобы доставить оттуда воз сена. Крестьяне в селении взяли себе за правило накануне рождества запрягать лошадь в сани и отправляться на сетер, чтобы привезти корма для скотины из тамошних сараев. Это имело смысл, поскольку к тому времени на сеновале в усадьбе освобождалось достаточно места и запасы сена можно было сложить туда, да и снег был пока неглубокий, подняться в санях по горному склону было не тяжело. На вторую половину зимы обычно приходились большие снегопады, и тогда никакая лошадь по склону уже не прошла бы.
      Ехали они на Буланке. Отцу почти не требовалось пускать в ход вожжи, так хорошо Буланка знала дорогу. В ту зиму снега как раз нападало много, и ехать по склону было бы затруднительно, если бы на предрождественской неделе санный путь не раскатали многочисленными возами. С утра пораньше подались за сеном и Глёттен с батраком: отец углядел их сани выше по склону. Глёттен и Хаугард были соседями по сетеру.
      Где-то посередине горного склона бежал ручеек под названием Водопойный ручей. Название свое он получил оттого, что к нему был съезд и лошади могли утолить здесь жажду. Буланка всегда пила в Водопойном ручье, даже зимой, потому что тогда, если ручей и замерзал, для нее вырубали во льду прорубь.
      Неподалеку от ручья, когда Буланка, выбившись из сил и мучимая жаждой, все чаще останавливалась передохнуть, до их слуха донесся шум и гам. На дороге выше по склону кто-то ругался последними словами. Отец тут же признал голоса Глёттена и Грёна и поспешно запихнул трубку в карман. Не иначе как что-то стряслось. Побледневший Ермунн сидел в оцепенении, не ожидая ничего хорошего. Больше всего емусейчас хотелось спрятаться в мешок с сеном, на котором они сидели, благо там оставалось еще место.
      Они увидели, в чем дело, поворотив к Водопойному ручью: там лежал, завалившись под откос, огромный воз с сеном. Лишь стволы берез, принявшие на себя удар, помешали саням перевернуться вверх дном. Впереди, утопая по брюхо в снегу, стоял старый Глёттенов конь, Гнедой. Возле него суетились Трёэн с батраком. Они охаживали коня березовыми жердинами, пытаясь заставить его втащить воз обратно на дорогу. Однако, сколько конь ни бился и ни дергал, стронуть воз с места ему не удавалось. На морде у него выступила пена, от массивного корпуса застрявшего в снегу коня валил пар. Грён дубасил Гнедого словно заведенный. Тот ошалело вращал белками и ржал, скаля свои огромные желтые зубы. Ермунна даже оторопь взяла.
      Отец закричал, чтобы они прекратили мучить животное: воз так застрял, что коню его все равно не вытащить. Пусть-ка лучше распрягут Гнедого да поразбросают снег вокруг, тогда, может, Буланка и вытянет сани. Буланка была куда моложе и крепче Гнедого. Порядком наругавшись и поколотив коня еще, они наконец последовали отцовскому совету. Стоило немного раскидать снег, как Буланка с легкостью выволокла воз на дорогу. В сани снова запрягли старого глёттенского ломовика, и Грён с хозяином покатили дальше, но Ермунн обратил внимание на то, что пена на губах Гнедого окрасилась в розовый цвет. И мальчик понял: этот конь не жилец на свете.
      Они с отцом тоже тронулись в путь, и Ермунн вновь услышал поразившее его когда-то слово, теперь повторяемое на все лады отцом: «фашисты», «фашистская сволочь», «фашистская шваль». Ермунн поинтересовался его значением, но отец сказал, что этому его научат в школе.
      И Ермунн остался при своем убеждении, что слово «фашисты» означает «истязатели лошадей». В этом убеждении он и прожил долгие годы.

      Нож был острее некуда. Ермунн битый час провел возле сеновала, у точильного камня, на котором он, поплевывая, доводил нож до кондиции. Клинок сверкал. Еще несколько раз пройтись отцовским оселком для правки косы, и нож будет загляденье. Пускай тогда его друзья решают, у кого самое грозное оружие.
      Весна в Люнгсете наступала поздно. Раньше середины июня о приходе настоящего лета в этом горном селении и не мечтали. Но в тот год весна выдалась необычайно ранняя. Уже к концу апреля реки вышли из берегов и затопили низменные места у слияния Люнги с Гломой. Эти земли, известные под названием поймищ, обладали одной замечательной особенностью: когда уровень рек спадал, часть разлившейся воды задерживалась в колдобинах и бочагах. И если весеннее солнышко показывало себя с лучшей стороны, в начале мая там вполне можно было купаться.
      В тот год Ермунн с приятелями купался в таком бочажке уже второго мая. Ныряя с сиденья стоявшей посреди ямы старой косилки, незадачливый Ермунн потерял очки. Из сиденья косилки получалась превосходная вышка, и Ермунн, увлекшись, совершенно забыл про них. Когда он в очередной раз вынырнул на поверхность, очков не было. Они остались лежать на дне, и отыскать их среди покрывавшей дно бурой травы казалось невозможным. Однако Ермунн придумал-таки способ: он взял велосипед, съездил домой за граблями и стал прочесывать дно бочажка в том месте, где, по его расчетам, находились очки. Через некоторое время они, целые и невредимые, были у него в руках.
      В первом классе, когда он только начал носить очки, школьные товарищи не упускали случая подразнить его. Он был единственным очкариком. Но теперь, по прошествии трех лет, насмешки прекратились. Ермунну пошел одиннадцатый год, и он был членом самой популярной в городке компании – «Смерть воронам».
      Компания состояла из пяти человек. Самому старшему, Симону Хеггену, было двенадцать лет. Ларсу Одвьену – десять. Он был ровесником Ермунна и сыном весьма влиятельного в Люнгсете человека, окружного врача. Помимо них, в компанию входили Юн Туре Льегг, по прозвищу Букк, которое он получил за сходство со Смёрбукком, и Финн Оркелхауг, худенький бледный парнишка, отличавшийся, однако, недюжинной смекалкой. Двоим последним было по одиннадцать лет.
      Своим названием, «Смерть воронам», компания была обязана тому, что, по странному совпадению, все эти ребята увлекались набегами на вороньи гнезда, которых было множество на заливных лугах. Белок и желток из яиц высасывали, а скорлупки обкладывали ватой и хранили в картонных коробках. В коробке Ермунна набралось уже шестьдесят три вороньих яйца.
      И вот в один прекрасный день Симон предложил им объединиться в шайку. Однако для приема в нее необходимо было пройти испытание. Что могло быть более естественным, чем попробовать отрубать головы воронятам? Симон распорядился, чтобы каждый нашел по пять недавно вылупившихся птенцов. Их следовало принести в штаб-квартиру будущей шайки, располагавшуюся в поймище, на свалке. Там и предстояло свершиться казни, наблюдение за которой взял на себя Симон, выступавший в качестве судьи. Предусмотрительно запасшись топором, они отправились на охоту за воронятами. И вечером того же дня, в конце апреля 1956 года, на берегу реки лежали сложенные рядком двадцать пять воронят с отрубленными головами. Все пятеро кандидатов с честью выдержали вступительное испытание. Так была создана шайка «Смерть воронам».
      Сегодня у них был назначен особо ответственный сбор. Предстояла большая охота. Симон велел всем захватить с собой оружие, самое смертоносное, какое им удастся найти. В преддверии великих событий, сказал он, в шайке не должно быть места рохлям. Это был камешек в огород Финна и Ермунна, которые с явной неохотой участвовали в разных пакостях, на выдумку которых были неистощимы Симон и Ларе. Что касается Букка, тот с улыбкой соглашался на все.
      Однако на сей раз Ермунн решил доказать, что он-то, во всяком случае, никакой не рохля. В конюшне ему попался огромный заржавелый нож для убоя скота, которым отец прошлым летом холостил Вороного. Точильный камень придал ножу блеск и остроту бритвы.
      Ровно в три часа компания собралась на свалке в пойме. Все горели нетерпением узнать, что спрятано у каждого в велосипедной сумке. Сумки не было лишь у притихшего бледного Финна, но одну руку он держал в кармане, что-то судорожно сжимая там.
      Первым номером программы шли построение и песня. У них был собственный гимн, исполнявшийся на мотив известной песни «Как орел взмывает ввысь», но с другими словами, про ворон. В гимне, в частности, были строки «быстро падает ворона» и «кровью захлебнется». Финн пел громко и пронзительно-фальшиво. Слова были в основном его сочинения.
      Но вот песня смолкла. На другом конце луга беззвучно поднялась в воздух стая журавлей. Охваченные волнением, ребята стояли, поддавая ногами комья рыхлой весенней земли. Сейчас Симон будет делать смотр оружию.
      Вот открыл свою сумку Букк. Извлек самодельный, но, вне всякого сомнения, грозный арбалет. Затем – десять стрел с железными наконечниками. Явно красуясь, Букк продемонстрировал боевые качества своего оружия: выстрелил в стену стоявшего поблизости сарая. Пущенные с расстояния в двадцать метров тонкие стрелы вонзались в стену и, дрожа, застревали там.
      – Годится, – кивнул ему Симон.
      Теперь настала очередь Ермунна. Он вытащил свой нож.
      – В прошлом году отец холостил им Вороного, – писклявым голоском выдавил он из себя под строгим взглядом Симона.
      – Дай посмотреть. – Симон повелительным жестом отобрал нож, потрогал острие. – Годится!
      Ермунн, явно довольный исходом дела, принялся протирать очки.
      – Что у тебя, Финн? – обратился Симон к Финну. Тот еще больше побледнел.
      Нарочито медленно Финн вытащил руку из кармана. Показался складной нож. С рукояткой белого мрамора.
      – Обыкновенный перочинный ножик? – презрительно ухмыльнулся Симон.
      – Он совсем не обыкновенный, посмотри как следует. Он па что угодно годится, – хрипло пробормотал Финн, протягивая нож. Симон нехотя взял его. Открыл. Два лезвия, достаточно острых. Штопор. Открывалка для пива, совмещенная с отверткой. Шило. Пилка.
      – Не пойдет, для большой охоты оружие совершенно неприемлемое.
      Финн на глазах сник.
      – Отправляйся домой. Сегодня тебе с нами делать нечего. Если хочешь по-прежнему быть членом нашей шайки, приходи завтра и приноси подобающее оружие. – Симон швырнул нож на землю.
      Родители Симона и Ларса поселились в Люнгсете лишь после войны, поэтому эти ребята, в отличие от местных, изъяснялись не на диалекте, а более «культурным» языком.
      Взяв свой велосипед, Финн уехал, но напоследок обернулся и прокричал:
      – Между прочим, песню сочинил я, и вы не имеете права без меня ее петь. Так и знайте!
      – Можешь сам петь свою поганую песню! Мы сочиним другую, получше! Тьфу на тебя! – Симон скорчил ему вслед гримасу.
      Теперь начал копаться в своей сумке Ларс Одвьен. Ему явно не терпелось продемонстрировать свое оружие, и он, по-видимому, ни капельки не волновался. Когда он извлек его из сумки, члены шайки «Смерть воронам» просто обалдели. Даже у Симона кровь отлила от лица.
      Это был пистолет. Самый взаправдашний пистолет. «Люгер». С магазином и всем, чем положено. У Ларса и патроны к нему были.
      – Откуда ж такое? – нерешительно спросил Симон.
      – Позаимствовал у отца.
      – То есть взял без разрешения? – поддел его Ермунн.
      – Нет, с разрешением. Отец только велел быть поосторожнее. И никому не давать. Подержать – пожалуйста, а стрелять буду я. Отец его получил во время войны, от немцев, – хвастливо закончил Ларс.
      Пистолет пошел по рукам. Каждому позволили прицелиться, но не стрелять. Увесистый он был, однако. Ермунн с трудом удержал его в вытянутой руке.
      – Да, теперь охота пойдет куда быстрее, – засмеялся Букк.
      Ларс сделал пару выстрелов в стену сарая. Рассмотрели место, куда он попал. Пробив насквозь дощатую обшивку, пули вошли в бревна сруба.
      Сам Симон принес начищенный до блеска штык. На рукоятке его была изображена свастика. По словам Симона, этим штыком были убиты двое русских. Во время войны его отец сражался на стороне немцев. А после ее окончания он, значит, перебрался жить в Люнгсет.
      Итак, можно было приступать к охоте. Тому, кто убьет самого крупного зверя, птицу или рыбу – в общем, любое дикое животное, – будет присуждена высшая награда – Журавлиное яйцо. Какое-то время назад компании попались три журавлиных яйца, которые теперь хранились в их общем тайнике, укромном местечке по соседству со свалкой. Члены шайки постановили, что эти яйца будут выдаваться лишь за особые заслуги. Стать обладателем Журавлиного яйца было очень почетно.
      Охота благополучно провалилась. Ларе расстрелял все свои патроны в стаю уток, ни в одну не попав. Букк утверждал, что стрелой из арбалета задел по крылу гоголя. Ермунн чуть было не уложил на месте норку. Симон притащил средних размеров вороненка, которого он пронзил своим штыком. Особого восхищения это не вызвало. Тем не менее, по справедливости, Журавлиное яйцо было отдано Симону.
      На этом большая охота, задуманная как испытание мужества членов шайки «Смерть воронам», подошла к концу. Прежде чем расстаться, они все-таки исполнили Финнову «поганую песню». Но теперь, в отсутствие Финна и вместе со свежими воспоминаниями о неудавшейся охоте, она звучала далеко не столь дерзко, как прежде.
      По дороге домой Ермунна одолели невеселые мысли. Неужели он и вправду связался с ребятами, родители которых во время войны были на стороне немцев? Его собственные отец с матерью ненавидели этих, как они выражались, фашистов. Теперь-то он знал, что означает это слово. Во всяком случае, не только «истязатели лошадей». Нечто гораздо более страшное. Предателей родины. Что могло быть отвратительнее?
      Ермунн решил утаить это от домашних. Все-таки ему очень хотелось остаться в шайке «Смерть воронам». Если только не выгонят Финна. Он поможет Финну найти подходящее оружие.
      Свой нож он закопал под песчаным косогором.

      Ермунн питал глубокое уважение к командиру своего отряда. Местный владелец лавки подержанных вещей, Арманн Тилте, принял на себя руководство первым в Люнгсете отрядом Норвежского скаутского союза после того, как окружной врач, Конрад Одвьен, за нехваткой времени отказался далее способствовать бойскаутскому движению. Ермунн чуть не возликовал, услышав о назначении командиром Арманна Тилте: он был знаком с Тилте, поскольку частенько забегал к нему в лавку в надежде отыскать фару для своего велосипеда или какое-нибудь старье, которое могло бы ему пригодиться. Помимо всего прочего, Тилте торговал букинистическими книгами, и Ермунну однажды всего за две кроны достался комплект комиксов про Неда Нестора.
      Однако далеко не все бойскауты в Люнгсете восприняли назначение Тилте с таким же энтузиазмом. Ермунн не знал – почему, но, когда организацию возглавил Тилте, многие заявили о своем выходе из нее. Ребята же помладше – кандидаты в скауты и «волчата», – те просто-напросто боялись Тилте. У него был жесткий, неприятный взгляд, к тому же им раньше не встречались взрослые, которые бы ходили в кожаных штанах до колен. Арманн Тилте прибыл в Люнгсет после войны и тогда-то и завел свою лавку подержанных вещей.
      Ермунн командовал патрулем Соколов. Его лучший друг, Ларс Одвьен, сын врача, был помощником командира отряда и возглавлял пользовавшийся дурной репутацией патруль Гадюк.
      Патруль Гадюк приобрел печальную известность по двум причинам. Прежде всего, у них был клуб под названием «Змеюшник», где сидела взаперти здоровенная гадюка. Кандидаты в бойскауты, начинавшие свою карьеру в патруле Гадюк, должны были, помимо знания скаутских законов и молитвы, еще не меньше минуты продержать это пресмыкающееся за хвост. Если они выпускали хвост раньше времени, следующая возможность испытать себя предоставлялась им лишь через три месяца. Кроме того, во время их последнего выезда на окружной слет один совершенно несносный скаут, по прозвищу Крошка, перевернул машину, груженную бидонами с молоком. После отбоя этот Крошка пробрался в кабину водителя, завел грузовик и, проехав метров пять, угодил в кювет. Ребятам из патруля Гадюк приходилось теперь сообща выплачивать окружным властям деньги за пропавшее молоко. Для «волчат» не было большего наказания, чем готовиться к посвящению в скауты в патруле Гадюк.
      Зато Ермуннов патруль, патруль Соколов, считался в отряде образцовым. Здесь были свои специалисты по бросанию спасательного каната и игре Кима. Заместитель Ермунна, Ханс Стейнар, обладал, можно сказать, фотографической памятью. В игре Кима ему не было равных. А Букк неизменно отличался в бросании каната. Патруль Соколов выходил победителем едва ли не во всех состязаниях. Не случайно это был показательный патруль.
      Ермунн пересек на велосипеде мост и въехал на площадь. Эта площадь крохотного привокзального поселка являлась одновременно центром городка. Вокруг площади располагалось большинство магазинов, кафе, и, конечно же, тут был железнодорожный вокзал. Вокзал играл в городке далеко не последнюю роль: поезда отправлялись четыре раза в сутки, а для многих представителей старшего поколения поезд до сего времени оставался развлечением, которое они ни в коем случае не хотели бы упустить. Собравшись кучками на перроне, старики с наслаждением обсуждали между собой, кто приехал, а кто уезжает, размахивая при этом своими тросточками и указывая ими на отъезжающих. А потом неплохо было пропустить пивка в привокзальном ресторане.
      Ермунн остановил велосипед у здания почты. Ему нужно было получить бандероль из магазина товаров для скаутов. Сборники песен, шевроны, значки. Расписавшись в получении бандероли, Ермунн положил ее в велосипедную сумку. Он уже собирался ехать домой, когда заметил Ларса Одвьена, который махал и свистел ему с другой стороны улицы. Ермунн повернул к нему.
      – Тебе сообщили, что завтра вечером мы собираемся? – завел разговор Ларс.
      – Да, к обычному часу, в Приходском доме, правильно?
      – Нет, мы встречаемся на дому у Тилте, командира отряда. Приходский дом будет занят.
      – Дома у Тилте?! – изумился Ермунн.
      – Да, на дому у Тилте! А что тут особенного? – ухмыльнулся Ларс и принялся вертеть переключатель скоростей на Ермунновом велосипеде.
      – Да ничего, просто я бы никогда не подумал, что Тилте… – Ермунн не докончил фразы. – Я предупрежу своих из патруля Соколов, – сказал он.
      – О'кей. Ну пока!
      – Пока, – отозвался Ермунн и покатил через площадь в направлении моста, а оттуда – к своему двору.
      Дома у Арманна Тилте! Ермунну вспомнились разговоры о том, что дома у старьевщика Тилте не удалось побывать еще ни одному человеку в городе. Даже ближайшим соседям. Особенно загадочным это казалось детям, но постепенно разговоры поумолкли и все как будто смирились с тем, что дом Тилте остается территорией неизведанной.
      Интересно, бывал ли там когда-нибудь Ларс? – подумал Ермунн. Он с такой наглой усмешкой спросил, что же тут особенного, если они собираются у Тилте. И Одвьен, и Тилте не местные, может, они были знакомы еще до переезда в город и теперь навещают друг друга? Ну конечно, Ермунн припомнил, что видел Тилте в докторском саду, когда прошлым летом подрядился пропалывать у Одвьенов сорняки. За несколько утренних часов он тогда заработал десять крон. Большие деньги. А его дружок Ларс в это время уезжал на каникулы за границу.
      Ермунн оповестил о собрании свой патруль, и на другой день они все вместе отправились к дому командира отряда. Стоял август 1959 года, накануне ночью заморозками прихватило картофельную ботву. Холода продолжались уже целую неделю, но в тот вечер было как-то особенно промозгло. Легкие форменные рубашки скаутов не защищали от пронизывающего северного ветра, и к тому времени, когда ребята из патруля Соколов поставили свои велосипеды у рубленого дома Тилте, все они окоченели. Велосипедов там было множество, значит, народ в основном собрался.
      Тилте принимал гостей, стоя в дверях. На нем были короткие кожаные штаны. Располагаться было предложено прямо на полу. Все в сборе, можно и начинать.
      Хором пробубнили скаутскую молитву. Скосив взгляд, Ермунн следил за Букком и Хансом Стейнаром. Те, как всегда, чихать хотели на молитву. Опустив взгляд долу, они лишь изображали, будто молятся, не произнося при этом ни слова. Так же поступал и он сам. Если что и можно было поставить в упрек патрулю Соколов, так это полное неуважение к скаутской молитве. Но так уж повелось. Религиозная сторона скаутского движения никого из них не привлекала. Другое дело в патруле Медведей, у которых командиром был верующий Эгил. Члены патруля Медведей всегда читали молитву громко и четко. То же самое делали и кандидаты в скауты, стремившиеся доказать свое усердие абсолютно во всем. Они-то вместе с ребятами из патруля Медведей и добормотали молитву до конца.
      Ермунн осмотрелся по сторонам. Комната была большая, просторная. На стенах развешаны картины и фотографии. Внезапно он встрепенулся.
      Кто это там на одной из фотографий, возле камина? Уж не командир ли их отряда Арманн Тилте, снятый в военной форме? Ермунн пригляделся повнимательнее. Рядом с Тилте стоял кто-то еще, в другой форме. На фуражке у этого второго была огромная свастика.
      Сердце Ермунна бешено заколотилось. Значит, во время войны Тилте был нацистом? Ермунн самым пристальным образом изучил остальные фотографии, а заодно и все, что висело по стенам.
      Собрание окончилось. Ермунн мало что из него запомнил, он чисто машинально отчитался о положении дел в патруле Соколов и планах на будущее, в полуобморочном состоянии участвовал в каких-то соревнованиях. Сделанное открытие потрясло его до глубины души.
      Он вскочил на велосипед. Попрощался с ребятами. На улице было темно и холодно. Перед глазами неотступно стояли черно-красные нацистские эмблемы. Он легко узнал их. Последний год он регулярно покупал журнал «Герои воздушных боев». Там попадались немцы в военной форме. И на уроках истории в школе учитель рассказывал им про «Нашунал самлинг». А также про Квислинга, хирды и молодежные дружины. Ермунн не пропускал ни одного слова. Он не забыл, как Грён и Трёэн жестоко избивали глёттенского ломовика. Отец тогда, помнится, говорил что-то про фашистов.
      Ермунн был уверен, что на стене в гостиной у старьевщика Тилте, командира скаутского отряда, висела фотография самого Квислинга. Или по крайней мере человека очень на него похожего. Вдобавок к свастике у него была еще одна нацистская эмблема, которую называют «солнечным крестом».
      Спустя неделю Ермунн заявил о том, что выходит из состава первого люнгсетского отряда Норвежского скаутского союза. Патруль Соколов распался. Взамен они с Букком и Хансом Стейнаром организовали в рамках Спортивного общества клуб для мальчиков «Молния». Им отдали в распоряжение лесную сторожку. Здесь они коротали зимние вечера, сгрудившись вокруг раскаленной докрасна печурки и играя в вист.
      После рождества им предстояло организовать соревнования по прыжкам с трамплина.

      Мел словно застыл за учительским столом. Лицо его делалось все бледнее. Прошло уже больше десяти минут после звонка на первый урок, а занятия еще не начинались. Стоило Мелу, или Юну Мелсу, как по-настоящему звали нового учителя в «переходной» школе, прокашляться, взять в руки учебник и собраться сесть за стол, как раздавался стук в дверь и в класс, запыхавшись, вваливался очередной опоздавший ученик.
      Когда школьный звонок ровно в девять часов дал сигнал к началу занятий, среди мальчиков оказалось подозрительно много отсутствующих, целых двенадцать человек. Зато потом они начали появляться один за другим. В две минуты десятого пришел Лиен. Ему очень неудобно, что он опоздал, но у них телилась корова, и он должен был помочь матери. Еще через две минуты прибыл Глазастик и объяснил, что ему очень неловко, но у него кончился брильянтин, и пришлось идти за ним к соседу. В шесть минут десятого в дверь снова забарабанили, и влетел Бремнес, который, запинаясь, пробормотал свое объяснение: на Вангслиа столкнулось семь машин, преградивших дорогу его велосипеду. В восемь минут десятого заявился Сигге Рустен, который заверил учителя, что совершенно не собирался опаздывать, но, к сожалению, дорожники устроили на шоссе взрыв, и ему пришлось дожидаться, пока бульдозер закопает образовавшуюся яму.
      И так без конца. Каждые две минуты порог класса переступал новый ученик. И у каждого было наготове объяснение, одно неправдоподобнее другого.
      Лицо Мела становилось все бледнее и бледнее. Время от времени он слюнявил указательный палец и проводил им по щеке, оставляя грязный след. Была у него такая дурацкая привычка, когда он волновался.
      В двенадцать минут десятого в дверь снова стали дубасить. Вкатился Ларс Одвьен.
      – Понимаете, отец заболел, и мне пришлось делать за него уколы, а потом ампутировать палец у одного крестьянина. Сами знаете, эти крестьяне ни за что не поостерегутся, когда точат косу.
      Топая и спотыкаясь, он проследовал на свое место и принялся вытаскивать учебники.
      Щеки Мела чуть порозовели, но он по-прежнему молчал.
      Снова стук в дверь. Вошел Ермунн Хаугард, на цыпочках, словно боясь прервать занятия, которые еще не начинались.
      – У соседа ночью повалило ветром флагшток, я помогал ставить, – чуть слышно пробормотал он, повернувшись к учительскому столу.
      Мел раздвинул губы в жалком подобии улыбки.
      Последним, чуть не в половине десятого, пришел Финн Оркелхауг. От урока оставалось пятнадцать минут. Объяснение Финна было самым фантастичным: он помогал шведскому рыболову вытащить попавшуюся на крючок шестикилограммовую рыбину, но слишком далеко свесился за ограждение моста и плюхнулся в реку. Пока он пытался выбраться на берег, его отнесло течением на целый километр. Удивительно, как он вообще не утонул. А потом, соответственно, пришлось возвращаться домой, чтобы переодеться. Отсюда досадное опоздание.
      Девчонки фыркнули. Мальчишки заржали. Вне себя от гнева, Мел что было силы швырнул учебник английского об стол.
      – Подонки! – проревел он, направляясь к дверям. На этом, за четверть часа до звонка, и окончился первый урок.
      После семилетней народной школы в Люнгсете обязательно было пройти одногодичную «переходную» школу, особенно тем, кто собирался продолжать образование в гимназии. Приемные испытания в гимназию были очень трудными. Ермунн же твердо решил поступать туда. Вопрос был лишь в том, удастся ли ему набраться достаточно знаний с таким учителем, как Мел, и с такими одноклассниками, как Ларс, Финн, Сигге и другие. Едва ли. Тем не менее Ермунн был настроен оптимистично. Если из учебы в школе ничего путного не выйдет, придется подналечь на зубрежку летом. До приемных экзаменов в августе время еще будет. Зато пока что они от души веселились на уроках у этого начинающего преподавателя с бледным лицом, который чувствовал себя так неуверенно, что краснел, стоило им только пристальнее посмотреть на его ботинки.
 
      И вот однажды произошло нечто непредвиденное. Чувствовалось приближение весны, до конца учебного года оставалось каких-нибудь два месяца. Проказ на уроках Мела стало куда больше обычного. Последнюю каверзу придумал Ларс, который бросил в печку холостые патроны, отчего смертельно перепуганный Мел выскочил из класса. Ермунн принимал участие в большинстве проказ, хотя не особенно в них усердствовал.
      Тем не менее на другой день в почтовом ящике Хаугардов обнаружилось адресованное ему письмо. Оно было от Мела.
      «Дорогой Ермунн Хаугард. – прочел он. – Буду тебе очень признателен, если завтра после занятий ты зайдешь ко мне домой. Мне хотелось бы обсудить с тобой нечто важное. С дружеским приветом, твой учитель Юн Мелс». Загадочное послание.
      Никому из одноклассников Ермунн про письмо рассказывать не стал. Назавтра, по окончании последнего урока, он, сев на велосипед, нарочно дал кругаля, объехав футбольное поле, чтобы никто не догадался, что он возвращается в школу.
      Мелс жил в самом здании школы, на втором этаже. Ермунн с некоторым трепетом постучался в дверь и услышал звякнувшую изнутри цепочку. Неужели Мел запирается на цепочку? И вдруг Ермунн проникся сочувствием к этому учителю, представлявшему собой в классе столь жалкое зрелище, учителю, которому нечего бьгло противопоставить изощренным выдумкам четырнадцатилетних подростков.
      Мелс провел его в гостиную и жестом предложил сесть на диван. Откашлявшись, учитель с сосредоточенным видом сел на табурет напротив Ермунна. Пристально посмотрел на него сквозь стекла больших очков в роговой оправе. Ермунн встретил его взгляд – правда, несколько растерянно. Какого черта он молчит? – подумал Ермунн. Внезапно Мелс поднял свой перепачканный мелом указательный палец и ткнул им в Ермунна.
      – Кто-кто, а ты не должен опускаться до этого! Тебе это не к лицу, совсем не к лицу. Ты небось не знаешь, откуда взялись все эти «мерседесы»? – Торопливо лизнув палец, Мел провел им по щеке.
      – Чего? – Ермунн в изумлении вытаращился на учителя.
      – Ну, «мерседесы», «мерседесы» с немецкими номерами. – Мел выговаривал слова медленно и отчетливо, по своей всегдашней привычке нажимая на каждый слог.
      – «Мерседесы»? – Ермунн ровным счетом ничего не понимал.
      – Это отвратительнейший городишко, Ермунн Хаугард. Он не подходит для таких хороших ребят, как ты, Финн, Сигурд. Не позволяй себя втягивать во все это.
      Переведя дыхание, Мел продолжал:
      – Ты думаешь, я не заметил роскошных «мерседесов» с немецкими номерами? Тут их много, скажу я тебе, очень даже много. А ты думаешь, все эти родители, сидящие за рулем, здороваются со мной? Держи карман шире! Если кто и здоровается, так это твой отец. Из-за руля трактора. А на будущий год, скажу я тебе, Ермунн Хаугард, станет еще хуже, потому что тогда среди родителей моих учеников будут уже совсем важные птицы. Тилте. Лиллеегген, Блюстад. Ты видел «мерседес» Мариуса Блюстада?
      Ермунн пребывал в полном недоумении. Конечно же, он видел «мерседес» Мариуса Блюстада. В свое время автомобиль произвел сенсацию. И он действительно был с немецким номерным знаком – что правда, то правда. Но не спятил ли, случаем, этот Мел? Ермунн никак не мог взять в толк, куда он клонит.
      – Ты не должен иметь с ними ничего общего, Ермунн. – Испачканный мелом палец снова потянулся к щеке. – Весь городок заражен. Я прожил здесь целый год, я знаю многих из тех, кто переселился сюда после войны, кто обосновался здесь, поскольку тут и раньше хватало им подобных. Они несут с собой порчу. Слышишь: порчу! Мой класс развращен. Подонки. Я не нахожу слов. Ты-то хоть не опускайся до этого, Ермунн, прошу тебя, не опускайся!
      – Не опускаться? – Кое-что в голове Ермунна стало проясняться, становиться на свои места.
      – Да, не опускайся до них. Не участвуй в грубых выходках, которые они придумывают. Они хотят свести меня в могилу, как во время войны свели в могилу моих родителей. – Мел внезапно отвернулся. Но Ермунн успел заметить блеснувшие на щеках слезы.
      – Ваших родителей? – едва слышно переспросил Ермунн.
      – Мой отец… он был коммунистом и погиб в немецком концлагере. У матери было слабое здоровье, она не вынесла удара, умерла накануне Дня освобождения. – Слез больше не было. Мел расправил плечи и теперь держался очень прямо; таким Ермунн его еще не видел.
      Коммунист, подумал Ермунн. Опасное слово, внушали ему в народной школе. Самое опасное, утверждал Симон, который сейчас был в море, на китобойном промысле.
      Беседа с Мелом окончилась. Больше тот ничего не сказал. Ермунн был в смятении. Он считал, что Мел не иначе как сходит с ума. Бедняга Мел.
      К чему он приплел эти «мерседесы»? Впрочем, Мел говорил правду. В городке действительно было много этих машин. С немецкими номерами. А владельцы? Ермунн знал, что во время войны кое-кто из них был фашистом. Мариус Блюстад, к примеру, состоял в хирде. Теперь он каждое лето ездит в Германию. И каждый раз возвращается с новым «мерседесом». Все только диву даются, откуда он берет деньги. Но задать этот вопрос никто не решается.
      С наступлением весны шалостей в классе не убавилось. Однако Финн, Сигге и Ермунн старались держаться в стороне. По крайней мере они не участвовали в наиболее злых выходках.
      В июне, по окончании учебного года, Ермунн получил по почте свой табель. К его удивлению, там стояли отличные оценки по всем предметам, в том числе и по поведению. Последнее было совсем незаслуженно.
      В гимназию Ермунн поступил. А Финн и Сигге и не пытались. Осенью до Ермунна дошли слухи о том, что Мел оставил должность учителя. По болезни. Он попал в психиатрическую клинику под Хамаром. Больше Ермунн никогда не слышал про Мела, то есть Юна Мелса.

      Карл Бирк, художник, рисовавший вывески, был родом откуда-то с юга, это чувствовалось по его выговору. Жил он в доме по соседству со старьевщиком Тилте.
      Сейчас он был зол, ужасно зол, и Ермунн Хаугард знал, что злится он на него.
      А начиналось все как нельзя лучше. Обосновавшись в Люнгсете, новый руководитель городского туристического бюро, Тур П. Колсов, лелеял большие планы на будущее. Для привлечения туристов он задумал каждое лето организовывать «Горный фестиваль». Грандиозное празднество, на котором можно было бы во всей полноте представить древние традиции и местную культуру. Каких только развлечений он не придумал! Прыжки с парашютом и игра на пастушьем рожке, хороводы в национальных костюмах и ансамбль поп-музыки из Швеции, угощение с сетеров и запуск воздушных шаров составляли лишь незначительную часть программы.
      В приготовлениях принимал участие весь городок. Дети и взрослые радовались мероприятию, которое в середине июля обеспечит большой приток туристов. Вдоль дорог на подъездах к городу установили флагштоки. Бывшая Рыночная площадь – Мартенсплассен – была превращена в парк Тиволи и танцевальную площадку. Кафе и магазины не закрывались до поздней ночи.
      Ермунн оказался втянутым во все это самым непосредственным образом. Когда первый год в гимназии остался позади, он подыскал себе на летние каникулы работу – в только что открывшемся туристическом бюро. Весь штат бюро составляли он и Колсов, и у Ермунна создалось впечатление, что с начальником ему повезло. Колсов занимался подготовкой грандиозного «Горного фестиваля», а Ермунн отвечал за текущую работу: снабжал туристов разнообразной информацией и помогал им подыскивать ночлег.
      Но вдруг спокойное течение событий было нарушено. На другой день после открытия «Горного фестиваля», рассчитанного на неделю, руководитель турбюро срочно решил, что пора съездить отдохнуть, и со всем семейством отправился на южное побережье, в город, где они жили раньше. Прежде чем отбыть, Колсов, потрепав Ермунна по плечу, сказал, что теперь тот остается на Мартенсплассен за главного и должен следить, чтобы все шло хорошо. Если возникнут какие-либо проблемы, пусть обращается к художнику Бирку, он все уладит.
      Не успел Ермунн опомниться, как его начальник укатил. Чтобы он остался за главного? Чтобы он, пятнадцатилетний подросток, отвечал за обширную программу всего праздника? Какого дьявола шефу вздумалось уезжать на отдых именно сейчас, в разгар туристского сезона? Это же чистейшее легкомыслие! И какое, черт возьми, отношение имеет к фестивалю этот художник по вывескам, Бирк? Он, правда, писал к празднику приветственные лозунги и делал указатели. Однако помимо этого Ермунн не представлял себе, какое отношение он имеет к организации фестиваля. Курс действий был совершенно неясен, и парня тяготила ответственность, возложенная на его пока еще не слишком широкие плечи.
      После обеда Ермунн закрыл туристическую контору и двинулся к Мартенсплассен. Шел второй день фестиваля, и вечером там намечались танцы и песенные игры. По дороге он наткнулся на Бирка, который малевал указатели «Туалет», «Кафетерий» и тому подобные. Ермунн отметил про себя, что все указатели исполнены в одинаковой манере, заостренными буквами, напоминающими древненорвежские руны. Мог бы, кажется, внести некоторое разнообразие, на то он и художник.
      Ермунн молча постоял возле него, наблюдая, как Бирк работает. Наконец не удержался и спросил:
      – Почему ты все указатели пишешь одинаковым шрифтом, вроде как рунами?
      Бирк поднял взгляд на Ермунна. Его откормленная, самодовольная физиономия скривилась в надменной улыбке, обнажившей золотые зубы.
      – Это, мой мальчик, не твоего ума дело. Нам с шефом такие буквы нравятся. А теперь катись отсюда, нечего стоять над душой. – И Бирк отмахнулся от него.
      Ермунн пошел обследовать танцплощадку. Там оказалось не убрано со вчерашнего вечера, и он, отыскав метлу, принялся за уборку.
      – Вот для чего тебя уже приспособила раса господ, хе-хе! – проговорил старческий голос.
      Это рядом остановился проезжавший мимо на велосипеде местный чудак, по прозвищу Щепка, известный своим бойким языком и неумеренным потреблением спиртного. Он, очевидно, направлялся в контору ленсмана улаживать дело с опротестованным векселем.
      – Раса господ? – Отставив в сторонку метлу, Ермунн облокотился на ограждавшую танцплощадку балюстраду. Он был не прочь поболтать с Щепкой: кто знает, вдруг поднимется настроение?
      – Ну да, эти господа-аристократы, которые нагрянули в наш город, чтобы, видишь ли, навести тут у нас порядок, хе-хе. То бишь прибрать к рукам нашу молодежь, продукт нашей культуры, наших мальчиков с арийской внешностью. Ладно, ты меня не слушай, я несу всякую чепуху. – Щепка откашлялся и покрепче ухватился за руль. – Твой отец, случаем, не дома?
      Ермунн, предвидя опасность, поспешно ответил:
      – Нет, он, кажется, собирался на пастбище.
      Ну конечно, у Щепки в кармане лежал опротестованный вексель. Теперь ему нужно было найти поручителя. Отец Ермунна не раз и не два вызволял Щепку из подобных положений и почти всегда обжигался на этом. Однако у Щепки непременно находилось убедительное объяснение, и сердиться на него было невозможно.
      – Ладно, мети себе дальше. Коричневой пыли тут натрясли довольно, хе-хе. А папаше твоему привет. – И Щепка поехал дальше, к ленсманской конторе.
      Стоило Ермунну закончить уборку танцплощадки, как упали первые капли дождя. Катастрофа! Если вечером будет дождь, все сорвется. Над танцплощадкой не было даже навеса. Небо между тем заволакивало тучами. Ермунн предчувствовал, что дождь будет затяжной: он немножко разбирался в погоде.
      Он со всех ног помчался к Бирку, который в это время пристраивал свои указатели, чтобы их не намочило, вдоль стены какого-то сарая.
      – Будет дождь, нужно отменить праздник! – выпалил Ермунн.
      – Занимайся своим делом! Никто ничего отменять не будет. Люди что, дураки, не захватят плащей и зонтиков? Давай-ка, парень, не встревай не в свое дело. – Собрав краски и кисти, Бирк сложил их в машину. Потом и сам залез туда же.
      – И ты уезжаешь? – пришел в отчаяние Ермунн.
      – Конечно, мне пора домой. Работу я закончил. Через пару часов, когда указатели подсохнут, можешь их развесить. – И он захлопнул дверцу машины.
      – Но шеф сказал…
      Взревел мотор, и автомобиль скрылся из виду в направлении площади. Ермунн остался стоять под проливным дождем.
      Развесить указатели? С превеликим удовольствием! Он выволок непросохшие таблички на дождь. Вскоре краска потекла, и рунические буквы стали напоминать подгнившую, завалившуюся изгородь. А дождь расходился все пуще. Ермунн, смеясь, спрягался от него под крышей какого-то дома.
      Он задумался над словами Щепки о расе господ. Он был парень с головой и понял, на что намекал старик. Вот только были ли Колсов и Бирк в войну фашистами? Этого он не знал, да и Щепке откуда это было знать? Бирк, правда, хоть и не местный, но поселился в городе давно. Все-таки удивительно, сколько сюда понаехало нового народа, сколько обосновалось здесь, пустило корни. Кстати, старьевщик Тилте, помнится, однажды зашел в турбюро, просто так, без всякого дела, и, щелкнув каблуками, громко поздоровался с шефом. Шеф тогда еще лукаво усмехнулся, словно они знакомы с давних пор, еще до переезда Колсова в Люнгсет. А может, это Ермунну только померещилось? Он вдруг увидел перед собой испачканный белым палец своего учителя, Мела: «Ты не должен иметь с ними ничего общего, Ермунн. Весь городок заражен».
      Тогда-то, стоя под навесом старого немецкого барака на Мартенсплассен, Ермунн и решил для себя: с этой минуты он будет само внимание. Он постарается ничего не проглядеть и не пропустить мимо ушей. Но сам будет помалкивать. Да и с кем о таком потолкуешь?
      Ливень припустил еще сильнее. Ермунн понимал, что устраивать народное представление на танцплощадке – значит обречь всю затею на провал. Ему ли не знать люнгсетцев? В такую погоду они не станут веселиться под открытом небом. Да и туристы, конечно же, избалованы не меньше.
      Он обратился к Линндалу, который отвечал за продажу билетов, – пожилому, опытному кассиру люнгсетского городского кинотеатра. Нельзя ли перенести праздник во Фрамбю, старинное здание муниципалитета, расположенное в каких-нибудь пятидесяти метрах от танцплощадки? Линндалу эта идея пришлась по вкусу. Нет-нет, на улице втакую погоду делать совершенно нечего. Билеты и те промокнут насквозь, пока их будешь продавать.
      Вдвоем они отправились за ключами к смотрителю здания, Рюану. Рюана, естественно, дома не оказалось. Надо было срочно искать выход из положения. Уже прибыли крестьяне в национальных костюмах и оркестр из Хедемарка, исполнявший народные мелодии. Не долго думая, Ермунн с Линндалом решились. Они выдавили стекло в одном из окон, пробрались в здание муниципалитета и открыли двери изнутри.
      Праздник удался на славу. На кухне и в ресторане всем заправляли местные крестьянки. Танцевальный зал ломился от народа. Число гостей перевалило за пятьсот. Колсов особенно упирал на то, чтобы мероприятия давали прибыль. Это позволило бы в будущем году организовать новый, еще более грандиозный «Горный фестиваль». Данное мероприятие, во всяком случае, доход принесло. Когда Ермунн, усталый, но довольный, возвращался домой после неимоверно затянувшегося рабочего дня, уже рассвело.
      А к одиннадцати утра он был на месте в туристической конторе. Там его поджидал Бирк. Вместе с Бирком пришел ленсман.
      В полицию поступило сообщение о том, что Ермунн проник в здание муниципалитета с помощью взлома. Сообщение было анонимным. Бледный и перепуганный Ермунн поначалу не мог выдавить из себя ни слова.
      Ленсман пробыл в конторе недолго. Выслушав объяснение Ермунна, он пробормотал что-то насчет «безответственности со стороны шефа турбюро» и того, что «рассмотрение дела откладывается до приезда Колсова». Однако Бирк был взбешен.
      – Ах ты, паршивец этакий! Я тебе покажу, как подрывать идею «Горного фестиваля»! Было бы кем заменить, духу твоего б здесь не было. Ну, подожди, приедет Колсов… – Договорить фразу Бирк не успел. Пятнадцатилетний подросток вдруг почувствовал, что вырос. Стал вполне взрослым. Настолько взрослым, что, схватив «Путеводитель по Норвегии», он изо всей силы швырнул его под ноги Бирку.
      – Вон! Убирайся отсюда! – изменившимся голосом закричал Ермунн. – Нечего тебе здесь делать, слюнтяй. Фашист проклятый! Вали отсюда, видеть не могу твои зубы из немецкого золота!
      Бирк побагровел. Он повернулся и, что-то прошипев, направился к дверям. Двери с грохотом захлопнулись.
      Ермунн опустился в кресло, огорошенный собственной вспышкой ярости и тем, что он наговорил. Теперь не миновать скандала.
      Однако, как ни странно, никакого скандала не последовало. Все мероприятия «Горного фестиваля» прошли замечательно, дождя тоже больше не было. Художник не попадался Ермунну на глаза. После фестиваля в турбюро наступило затишье, целую неделю Ермунна беспокоили только шведы, искавшие недорогое жилье. Когда вернулся с отдыха шеф, Ермунн ожидал, что его тут же выгонят, но случилось нечто прямо противоположное. Его похвалили за проявленную находчивость, за то, что благодаря ему праздник не принес убытков. А с ленсманом шеф обещал самолично все уладить. Как понял Ермунн, для Колсова финансовая сторона играла немаловажную роль.
      На следующий год «Горного фестиваля» не устраивали. А мероприятия, организованные еще год спустя, лишь отдаленно напоминали гигантский размах, с которым он задумывался. На этом с фестивалем было покончено. Грандиозный «Горный фестиваль» в Люнгсете стал делом прошлого. Но шеф турбюро не прекращал своей кипучей деятельности. Правда, о том, чем он занимался, были осведомлены немногие.

      Ермунн был едва знаком с этим чудаковатым уроженцем Люнгсета, Андреасом Ламбсетом, усердие которого в школе было вознаграждено стипендией, позволившей ему два года проучиться во Франции, в руанском лицее имени Корнеля. Теперь он вернулся в родной городок, чтобы окончить здесь гимназию. Он учился в параллельном с Ермунном выпускном классе.
      Однажды утром, повстречавшись по дороге в гимназию, Андреас с Ермунном пошли вместе.
      – В лицее, наверное, была большая программа по философии? – с неподдельным любопытством спросил Ермунн: последний год он по-настоящему заинтересовался этим предметом, который в гимназии затрагивали лишь мимоходом.
      – Да, философии у нас было много, это точно.
      – А что ты знаешь про Спинозу, Баруха де Спинозу? Я сейчас как раз им увлекаюсь, – допытывался Ермунн.
      – Спиноза, ну, он пантеист. Sub specie aeternitatis, – вставил Андреас по-латыни. – Занимался оккультизмом и натурфилософией. Модусами и атрибутами. Основной труд посвящен этике. Написал также «Богословско-политический трактат». Впечатляет.
      Ермунн пришел от ответа в восторг. К тому времени, когда прозвенел звонок на урок, они были поглощены философским спором и договорились встретиться после занятий в «Люнгсетстуа» – кафе, куда любили забегать гимназисты.
      С этой встречи в кафе в апреле 1965 года и завязалась дружба между Андреасом и Ермунном. За столиком в «Люнгсетстуа» собралась компания гимназистов, которых объединял интерес к дискуссиям политического, религиозного и философского характера. Помимо Андреаса и Ермунна был там и Симон Хегген, вернувшийся с китобойного промысла и неожиданно для всех тоже поступивший в гимназию. Кроме них, там сидели Улав М. Лёкенг, весьма эрудированный сын мелкого крестьянина из речной долины, и Вебьёрн Стуррённинген, убежденный социалист девятнадцати лет от роду. Было решено организовать дискуссионный клуб, который бы собирался по крайней мере раз в неделю. Местом встреч назначили вестибюль гостиницы «Люнгсет». Там было довольно тихо, и там, в отличие от других баров, им не отказывали в пиве.
 
      Дискуссионный клуб получил название «Радар-форум», что являлось сокращением от слов «Радикально-аристократический форум». Это претенциозное название появилось в результате долгих споров и препирательств. В политическом отношении компания была весьма разношерстной, что, впрочем, воспринималось ее членами как достоинство. Симон и Андреас представляли ярых консерваторов, Вебьёрн и Ермунн были активными членами Социалистической народной партии с самого дня ее учреждения. Улав М. занимал позицию где-то посередине. Сходились они лишь в одном: необходимо заняться искоренением религии. Она калечит человеческие души.
      Однако название у них все-таки было «Радар-форум», и впервые они обратили на себя внимание общественности, когда, взявшись за руки, выстроились перед группой «Маранафа», под собственный аккомпанемент певшей на площади. К ним присоединилось множество народу, и «маранафовцы», рассердившись, собрали свои инструменты и покинули площадь. Антихрист явился им в обличье пятиглавого гимназического чудовища.
      Заседания, которые «Форум» проводил в гостинице, оказались чрезвычайно полезными с интеллектуальной точки зрения. Андреас был прекрасно подкован в области философии и читал им настоящие лекции. Они громко и часто весьма предвзято рассуждали о политике. При этом поглощалось много пива.
      Особенно оживленно прошел вечер, когда они обсуждали книгу, заказанную через книготорговца из Осло Квиста. Книга была прислана из Англии, написана Ральфом Хьюинсом и называлась «Quisling, Prophet without Honour».
      Члены «Радар-форума» были первыми норвежцами, прочитавшими эту книгу, «Квислинг, непонятый пророк», которая впоследствии была переведена на норвежский язык и наделала много шума.
      Первым о книжке каким-то непостижимым образом узнал Симон. Судя по всему, она могла дать материал для полемики. «Нацизм вообще дает много поводов для полемики, тем более в Люнгсете», – заявил Ермунн. Итак, книга была куплена, прочитана и подверглась обсуждению. «Форум» единогласно пришел к выводу, что произведение это – гнуснейшее. Хьюинс пробавлялся подлым враньем. Даже Симон, отец которого во время войны служил в. германской армии, был беспощаден в своем приговоре этой дичи. В нацистских симпатиях никого из членов «Радар-форума» заподозрить было нельзя. Хотя Симон по некоторым вопросам высказывался весьма уклончиво.
      Однажды «Форум», по предложению Симона, пригласил на свое заседание человека со стороны. Он жил в это время в гостинице и был, кажется, торговым агентом какой-то фирмы. Симон знал его с давних пор. Это была своего рода знаменитость. Звали его Бергер Гранлунн, он десять лет провел в плену после битвы под Сталинградом, где сражался на стороне немцев. Семья уже считала его погибшим, и когда он вернулся на родину и написал книгу о своих невероятных приключениях, это вызвало сенсацию.
      И вот он участвует в заседании «Радар-форума». Пьет пиво и рассказывает. Пива он, кстати, пьет много. Среди прочего он обращается к теме евреев. Евреев он не любит, считает их опасными, и религию их тоже. У них ведь собственная версия Библии, утверждает Гранлунн. И все другие народы представлены в ней как люди низшего сорта. Евреи стремятся к мировому господству.
      Замахав протестующе руками, слово взял Вебьёрн.
      – А как насчет Гитлера и немцев?
      На минуту среди членов «Форума» воцарилось молчание. Слышно было лишь, как кто-то наливает в стакан пиво. Ермунн обратил внимание на ночного дежурного, стоявшего за конторкой и явно прислушивавшегося к разговору. Это был Педер X. Грён, бывший батрак с глёттенской усадьбы. Теперь он работал портье в гостинице, а до этого был сторожем в лавке Арманна Тилте.
      Вебьёрн встал из-за стола. Ему понадобилось в туалет. Ермунн пошел с ним.
      – Смотри, как получается странно, – обратился Ермунн к Вебьёрну, – просто даже поразительно. Мы сидим в гостинице захолустного горного селения в Норвегии. Владеет гостиницей Адольф Торстенсен, переселившийся сюда несколько лет тому назад. Фашист. Портье гостиницы – Педер X. Грён, появившийся здесь после войны. Фашист. И за нашим столиком сидит фашист, который хвастается своими военными и послевоенными подвигами. Лавка подержанных вещей по соседству с гостиницей тоже принадлежит человеку не местному и фашисту. Аптеку напротив держит опять-таки приезжий и фашист. То же можно сказать и о многих наших знакомых. Какого черта они все сюда заявились? Чем их так привлекает Люнгсет?
      – Ты говоришь, поразительно. Да это просто умопомрачительно. Здесь многое умопомрачительно. – Вебьёрн опьянел, и разговоры о серьезных материях не совсем укладывались у него в голове. Приятели побрели обратно.
      Остаток ночи они просидели в номере Гранлунна, где пили вино. На другой день члены «Радар-форума» не могли припомнить почти ничего конкретного, однако у всех создалось впечатление, что состоялся полезный обмен мнениями.
      Окончились выпускные экзамены. Настала пора торжеств. Дискуссиям и прочим мероприятиям подобного рода пришлось потесниться из-за нескончаемых сборищ и праздничных ночных посиделок. Почти каждый вечер где-нибудь да отмечали это событие. А майские ночи в Люнгсете – белые.
      В один из вечеров многие выпускники собрались у Доярки – пользовавшейся популярностью учительницы английского языка по имени фрекен Люсебу. Она запасла ящик шампанского, которое охлаждалось у нее в ванне. Среди приглашенных были Ермунн, Симон и Улав М. Все чувствовали себя превосходно, и, когда бутылки опустели, а Доярка утомилась, лишь немногим из выпускников захотелось сразу идти домой. Симон, Улав М. и Ермунн кружили по улицам в районе площади.
      – Что-то хило сегодня с народом, – пожаловался Улав М.
      – Никого, – подхватил Ермунн.
      – Одни мы, – буркнул Улав М. – А где же выпускницы в своих зеленых шапочках?
      – Их и след простыл, они слились с зеленым пейзажем, от которого их невозможно отличить весной, – прощебетал Ермунн.
      – Нужно их вспугнуть, – изрек Улав М.
      – Эге-гей! Выходите, выходите, снимайте свои шапочки, чтобы вас стало видно. Эге-гей! – вопил Ермунн на пустынных улицах. Но откликалось ему только эхо.
      – Который час? – внезапно спросил давно примолкший Симон.
      – Четверть третьего, – отвечал Улав М.
      – Идите за мной. – Симон пошел вверх по улице к Музейному парку.
      – Эй, ты куда? В этом направлении никакие девушки не живут, – запротестовал Ермунн.
      – Идите-идите, я вам покажу кое-что интересное, – только и сказал Симон. Ермунн с Улавом М. двинулись за ним.
      У лавки пиломатериалов Яна П. Хансена Симон остановился. Ермунн и Улав М. вытаращили на него глаза.
      – Загляните во двор, – сказал Симон.
      – Во двор? – изумился Ермунн.
      – И будьте осторожны, ребята, – предупредил Симон. Они крадучись обогнули угол дома. Бросили взгляд в огромный задний двор, относящийся к лавке пиломатериалов. Двор был битком набит машинами.
      – Что это значит? – шепотом спросил Улав М.
      – Угадайте, – отвечал Симон.
      – Собрание, – сказал Ермунн, – встреча нацистов. – Многие автомобили были ему знакомы. В том числе новенький «мерседес» с немецким номером.
      Симон утвердительно кивнул.
      – Только молчок, ребята. Я сам об этом узнал случайно.
      Они еще немного постояли. Улав М. предложил дождаться окончания встречи и посмотреть, кто выйдет. Однако Симон запротестовал. Опасно, сказал он. Они побрели обратно к площади, Ермунн и Улав М. – нехотя, нога за ногу. Они сгорали от любопытства и никак не могли понять, чем это опасно – попытаться выяснить, кто участвовал в сборище. Но Симон стоял на своем, и точка. Пусть скажут спасибо, что он вообще им такое показал.
      Ребята разошлись по домам. Ермунн отправился к своей девушке, Ингунн. После праздничных вечеринок он часто ночевал у нее – в комнатке, которую она снимала. Она была из соседнего городка и в предыдущем году поступила в люнгсетскую гимназию.
      «Радар-форум» просуществовал еще год. Осенью Симон, Андреас и Ермунн поехали продолжать учебу в Осло. Здесь «Форум» сразу привлек к себе внимание. Члены клуба возглавили кампанию по сбору подписей среди гимназистов, выступавших против выдвижения Хьелла Бондевика на пост министра по делам церкви и просвещения. Набожный Бондевик, член Христианской народной партии, казался им неподходящей кандидатурой для столь высокого поста. В результате кампании по стране были собраны десятки тысяч подписей, однако из-за вмешательства могущественных сил все старания пошли прахом. В «Дагбладет» появилась язвительная передовица под заголовком «Лепта из Люнгсета». Больше члены «Радар-форума» не рыпались.

      Богослов уже проснулся. Ермунн слышал, как он откашливается, прочищая горло перед утренней молитвой. Перекрытие между каморкой Ермунна на первом этаже и такой же комнатой богослова на втором было тонкое и позволяло следить за всем, что говорится и делается у соседа. А Ермунну были хорошо известны привычки богослова: по утрам он никогда не вставал с постели, не прочитав молитвы. Теперь пойдет потеха. Ермунн с нетерпением ждал развлечения.
      Студент богословского факультета Кристиан Коллунг относился к числу самых больших оригиналов из всех, с которыми приходилось сталкиваться Ермунну. Случай был парадоксальный. Человек глубоко верующий, он отличался добродушием и кротостью святого Петра. Но лишь в трезвом состоянии. Выпив, он менялся до неузнаваемости. Превращался в скота. Грубил. Богохульствовал. Шумел и выхвалялся. А пил он, надо сказать, помногу и часто. Богослова уже перестали обслуживать во всех заведениях студенческого городка и в кое-каких барах в центре Осло. Например, в «Кабачке Энди». Нужно было очень постараться, чтобы тебя отказались обслуживать в «Кабачке Энди», но теолог Коллунг этого добился.
      Накануне вечером у Коллунга состоялась очередная грандиозная попойка. Ермунн забегал к нему. Видел кавардак, батарею бутылок, пепельницы, полные окурков. А посредине – самого теолога в черных сапогах, гнусаво разглагольствующего по-немецки о «расе господ», о «сверхчеловеке», цитирующего Ницше вперемежку с Библией – сочетание, которое трудно было переварить даже убежденным атеистам. Ермунн ретировался, когда богослов снял висевшую на стене плетку. Этой плеткой он подвергал символическому избиению евреев, женщин, карликов, монголоидов и прочих недочеловеков, не принимавших участия в его кутежах.
      Сейчас Ермунн с интересом прислушивался.
      – …Да святится имя твое. Да будет воля твоя, яко на небеси и на земли. – Это был «Отче наш». По утрам он всегда читал «Отче наш». Голос у богослова был слабый, едва слышный. Скоро он откинет с головы одеяло… – …яко твое есть царство и сила и слава вовеки. Аминь.
      Прошло десять секунд. Двадцать. Затем последовал взрыв.
      – Проклятье, черт бы!.. – Это теолог заметил беспорядок в комнате, пустые бутылки, окурки. Что-то загремело. Распахнулось окно. Из него полетели бутылки и пепельницы, пластиковые пакеты и шелуха от креветок. Все это сыпалось мимо окна Ермунна. Наконец вновь наступила тишина, а потом со второго этажа стали доноситься всхлипы. Богослов пребывал в раскаянии.
      Так повторялось каждый раз. После своих кутежей богослов Коллунг глубоко и искренне раскаивался и по многу дней не вылезал из дому. Затем он отваживался выползти в Блиндерн, позаниматься в читальном зале. Отлучался он ненадолго, и дело непременно оканчивалось новой пирушкой. В этом заколдованном кругу богослов и вращался, колесо фортуны тащило его то в глубочайшую тьму, то к лучезарному свету. А Святой Дух все вертел и вертел это колесо.
      С приятелями богослова Коллунга Ермунна свел Симон Хегген. Когда они около года тому назад, осенью 1965 года, перебрались в Осло, Симон завел весьма разнообразные знакомства. Он легко сходился с людьми, и его добрый нрав быстро завоевал ему всеобщее расположение. Ермунна, однако, беспокоили попойки и пирушки, до которых стал охотником Симон.
      Однажды Симон объявил, что нужно сходить в гостиницу «Астория» выпить пива. Почему именно в «Асторию», удивился Ермунн, мало ли других прекрасных кабаков? Но Симон отговорился тем, что туда захаживает кое-кто из его знакомых.
      В зале «Астории» сидела компания молодых ребят. Лица Ермунну ничего не говорили, но из нескольких слов, брошенных Симоном, он понял, что большинство ребят – студенты. Симон представил Ермунна, и они сели за столик. Принесли пиво. Компания оживленно беседовала.
      После нескольких бутылок Ермунн заинтересовался этим богословом, Кристианом Коллунгом. Тот здорово подвыпил. Ермунна привлекала уже сама возможность наблюдать пьяного теолога. Он прислушался.
      – Ach, du lieber Augustin. Аскет из аскетов. – Богослов размахивал руками, пытаясь привлечь к себе внимание. Большинство присутствующих игнорировали его, тем не менее Коллунг понесся дальше: – Августин сначала бог знает сколько лет пил без просыпу в Риме, а потом отправился в свою Африку и написал «Исповедь». Ханжа несчастный. Все они были ханжами! Слышите? Все как один. Вся их братия. Петр, Павел, Иосиф. Сволочи. Все они сволочи. Твари проклятые!
      Богослов грохнул кружкой с пивом об стол, разметав вокруг клочья пены. Приятели зашикали на него: так недолго и доиграться, откажутся обслуживать.
      – Не в «Астории» же! Здесь одни арийцы. – Коллунг было поднялся, чтобы произнести тост, но его быстренько усадили.
      Ермунн вполголоса обратился к Симону:
      – Кто это такой, скажи на милость? Он что, действительно изучает богословие?
      – Yes, sir, – кивнул Симон. – Он мечтает о месте священника в Люнгсете.
      – В Люнгсете? – удивился Ермунн. – Почему именно в Люнгсете?
      – Спроси у него. – Отхлебнув пива, Симон повернулся к остальной компании.
      Странное дело с этим Симоном, думал Ермунн. Вечно он откапывает каких-то чудаковатых типов. Чего стоит один этот будущий люнгсетский пастор со взглядами расиста и германофила. Экземпляр, впрочем, любопытный.
      Ермунн придвинулся вместе со стулом поближе к теологу. Почуяв интерес, Коллунг тут же обернулся к Ермунну.
      – Mein Herr, was studieren Sie? – Он улыбнулся, и Ермунн увидел его коричневатые мелкие зубы.
      – Философию, – отвечал Ермунн, – на степень бакалавра. Я слышал, ты занимаешься богословием. Далеко ушел?
      – К кованым вратам небес, где я в настоящее время щекочу под мышками святого Петра, дабы он уронил свою связку ключей. Он не желает меня впускать, утверждая, будто от меня разит чесноком. На самом деле он просто струсил, испугался моего арийского бича.
      Ермунн сообразил, что о нормальной беседе не приходится и помышлять. Для этого Коллунг был либо слишком пьян, либо слишком безумен. Скорее всего, и то и другое.
      – Und deine Philosophic? – Богослов рыгнул. – Знаешь ли ты Ницше? Великого Ницше? Короля. Also sprach Zarathustra: «Счастье мужчины называется: „Я хочу“. Счастье женщины называется: „Он хочет"». Если бы Ницше почаще греховодничал, может, родился бы сверхчеловек. Новый Христос. Да здравствует Ницше! – Коллунг опять рыгнул.
      Ермунну все это становилось невмоготу. Он окинул взглядом компанию. Симон был пьян. Он шумел, обсуждая с каким-то гипом статью из фашистской газетенки. Симон постоянно покупал ее. Исключительно ради забавы, как объяснял он Ермунну. Ради забавы? Не забавы ли ради оказались они и здесь, в «Астории», среди людей, политические симпатии которых были правее, чем у членов «Хёйре»? Так он по крайней мере понял из разговоров за столом. Нет, определенно даже пора добиться у Симона, какой ему интерес знаться с подобной публикой.
      В тот вечер Ермунн уходил из зала «Астории» один. Симон еще остался. Впоследствии богослов Коллунг не раз встречался Ермунну в столовой Блиндерна. В трезвом состоянии он был весьма приятным собеседником. Производил впечатление человека тихого, спокойного, даже стеснительного. Улыбаясь, прикрывал рукойрот, словно хотел скрыть свои коричневые зубы. Трезвым он Ермунну понравился, и они сделались приятелями. Симон был прав: Коллунг действительно мечтал получить место пастора в Люнгсете. Сам он родился в Аскере, но ею всегда привлекали светлые, раскинувшиеся на просторе горные селения севера страны.
      Ермунн получил комнату в студенческом общежитии в Согне. По случайному совпадению Коллунг жил в том же подъезде, этажом выше Ермунна. Вот почему на следующий год у Ермунна была возможность ближе познакомиться с Коллунгом.
      Ермунну особенно запомнился один вечер. Был конец весеннего семестра 1967 года. Богослову Коллунгу оставалось всего полгода до выпускных экзаменов, после чего его теологическое образование считалось законченным. Как ни странно, экзамены он сдавал блестяще.
      Однажды их каким-то ветром занесло в ночной клуб «Гранд-отеля». Здесь богослова не знали, а потому обслуживать не отказывались. Они легко вошли и быстро вышли, после того как богослов в течение получаса успел задеть всех без исключения представительниц женского пола у стойки бара. Ермунн привык к тому, что Коллунг постоянно нарывается на скандалы, и считал своей обязанностью залучать его обратно домой, избегая хотя бы крупных конфликтов. Так он хотел сделать и в тот вечер.
      Выйдя из «Гранд-отеля», они двинулись по улице Карл Юхан в сторону Национального театра и станции метро. На здании книжного магазина Танума были возведены строительные леса. Ермунн не успел и глазом моргнуть, как подгулявший богослов очутился на подмостях в десяти метрах над тротуаром. И, как его Ермунн ни уговаривал, слезть оттуда богослов наотрез отказывался. Он, дескать, взошел на церковную кафедру и теперь будет читать свою первую проповедь прихожанам Люнгсета.
      – Да ты ни в каком не Люнгсете, а в Осло, посреди Карл Юхан, – пытался урезонить его Ермунн. Он стоял на тротуаре с противоположной стороны улицы, откуда ему было лучше видно богослова. Но Коллунг, крепко держась за ограждение и повернувшись в сторону Студентер-лунден, в самом деле принял позу пастора.
      – Horen sie, люнгсетцы! Der Grosse Arier ist hier! Он здесь, среди вас, благородные души. – Коллунг говорил зычно и внятно, и его слова еще подхватывались эхом от стен Национального театра.
      – Полиция! Сейчас тебя арестуют! – выкрикнул Ермунн. Однако Коллунг не обратил на него ни малейшего внимания. Проповедь шла своим чередом.
      – Вы оказались достойны завещанного вам. Достойны наследия фюрера. Я нахожусь среди вас, под нашим знаменем, знаменем Иисуса Христа, с гордой эмблемой – свастикой. Долго же мне пришлось ждать этого часа, душа моя исходила от мучительной тоски, она истосковалась по вас, дорогие прихожане. О Люнгсет, как ты прекрасен! Ты – место нашей встречи. Наш бастион. Сюда должны собраться все овцы, но только белые, без единого пятнышка, без поганой крови смешанных рас. Я – ваш пастырь, я не дам вам заблудиться, я буду охранять вас отлегавых, от коммунистов, от свиней. Schweine!
      Коллунг орал во весь голос. Этого забравшегося на леса сумасшедшего слушала уже целая толпа. Ермунн понимал, что с минуты на минуту прибудет полиция. И на этот раз перспектива выручать богослова ему совершенно не улыбалась. Придется Коллунгу самому расхлебывать заваренную им кашу – отвечать и за свое подпитие, и за свои убеждения. Помимо всего прочего, Ермунна тошнило от восхваления Коллунгом нацистов. Это переходило всякие границы. Богослов точно с цепи сорвался. Вылитый Гитлер.
      – В геенну огненную тех из вас, кто не верует, не верует в рейх. В божье царство белых. К дьяволу черномазых! Слышите, дети мои? К дьяволу всех черномазых, это говорю вам я, посланный богом пастырь!
      Прибыла полиция. С немалыми трудностями богослова сняли с лесов. Поливаемые самыми невообразимыми проклятиями, полицейские запихнули Коллунга в машину и увезли. Ермунн отправился домой.
      В последующие несколько недель он почти не встречал Коллунга. А после летних каникул Ермунн переселился на частную квартиру и совсем потерял богослова из виду. Но товарищи рассказали ему, что накануне рождества Кристиан Коллунг сдал выпускной экзамен по теологии.
      В Люнгсет Коллунг так и не попал. Его карьера довольно быстро подошла к концу. Он своим чередом принял посвящение. Получил место викария в каком-то вестланнском городке. Поселился в красивом доме на берегу моря. Вместе с домом ему досталась лодка. Богослов Коллунг любил грести на ней, однако не всегда делал это в трезвом состоянии. Однажды вечером, угостившись как следует коньяком, он решил покататься на лодке. С этой прогулки он не вернулся. Лодка, когда ее нашли, плавала вверх килем. Через три дня поисков обнаружили и самого Коллунга.
      Случилось это в начале семидесятых годов. Вот почему ему не суждено было стать членом нового хирда, участником неофашистского движения, которое со временем начало показывать когти. Ермунн ни минуты не сомневался в том, что, если бы богослов остался в живых и бросил пить, он бы заделался одним из идеологов Блюхера.
      И попал бы в место встречи – Люнгсет.

      Городок припорашивало хлопьями рождественского снега. Трескучие морозы поутихли, за какие-нибудь несколько часов температура поднялась с минус тридцати пяти до минус пятнадцати. Шел второй день рождества 1971 года, в голубоватых сумерках возвышались заваленные снегом горные склоны.
      Ермунн Хаугард стоял на веранде, вдыхая бодрящий, но еще не утративший своей колючести воздух. На душе его было покойно. Рождество в Люнгсете. Что может быть лучше? Он прошелся по двору. Мягкий ковер из свежевыпавшего снега скрадывал шаги, делая их почти бесшумными. Лишь легкое поскрипывание смерзшихся снежинок говорило о том, что мороз еще до конца не отпустил. Но это был здоровый морозец.
      Ермунн заранее заказал такси на девять вечера. Как и в прошлые годы, ему непременно хотелось попасть на традиционное празднование рождества в «Гимле», деревенском ресторанчике на окраине Люнгсета. Он не пропустил ни одного рождества со времени своей конфирмации. В этом празднике было нечто совершенно особое. На нем встречались старики и молодежь. Одноклассники, не видавшиеся годами, усаживались рядом и, угощая друг дружку кофе с коньяком, рассуждали о том, как бежит время, о своих делах, вспоминали забавные эпизоды былых дней. Танцы тут тоже были старинные: рейнлендер, вальс и спрингар.
      На расчищенной от снега площадке перед зданием ресторана стояло видимо-невидимо машин. Расплатившись с таксистом, Ермунн вошел внутрь. Прямо с порога его обдало сигаретным дымом и запахом пота от разгоряченных танцующих. Народу было – яблоку негде упасть! Ермунн протиснулся в зал ресторанчика и огляделся по сторонам. Кругом знакомые лица. В дальнем углу устроились Вебьёрн, Андреас и Улав М., приятели со времен «Радар-форума». Там веселились напропалую. От стойки шел, неся полчашки кофе, Ханс Стейнар, бывший его заместитель в патруле Соколов; заметив Ермунна, он потащил его за свой столик. Последний раз они виделись очень давно. По крайней мере года два назад. Ермунн тут же получил дымящийся крепкий кофе с коньяком и поклонился супруге Ханса Стейнара. Приятная пара. После нескольких лет, проведенных в море, Ханс Стейнар теперь осел в Люнгсете, собираясь заняться отцовской усадьбой, возвести новые хозяйственные постройки, распахать новые земли. Ермунн эту идею одобрил. Про себя он рассказал, что ему осточертел университет и он хочет подыскать себе работу на общественном поприще, желательно что-нибудь вроде, заведующего молодежным клубом.
      Так они и болтали. К Ермунну то и дело подходили знакомые. Угощали кофе с коньяком, а он угощал их водкой. Ермунн танцевал со старыми приятельницами. В том числе с Ингунн, своей возлюбленной времен окончания гимназии. Она была замужем, имела двоих детей.
      После одного из ганцев, когда он вышел подышать свежим воздухом и уже возвращался обратно, в ресторан, ему на плечо опустилась чья-то тяжелая рука. Обернувшись, Ермунн вгляделся в угрюмое, заросшее бородой лицо. Он никак не мог распознать, кто это. Лишь через несколько секунд он сообразил, что перед ним Эгил, Эгил Варден, набожный командир патруля Медведей. Они с Эгилом не общались по меньшей мере лет пять.
      – Кого я вижу? Ермунн! – Как и прежде, Эгил говорил «по городскому», поскольку был родом из Осло, его родители купили усадьбу в этих краях лишь в конце пятидесятых годов.
      – Бог ты мой, вот уж с кем не ожидал тут увидеться. Да тебя и не узнать из-за твоей бородищи. Какими судьбами ты оказался на рождество в этом злачном месте? – Ермунн и вправду несколько удивился, повстречав здесь Эгила. Неужели он распрощался со своей набожностью?
      – Хе-хе-хе, – загадочно усмехнулся Эгил, – я тут, понимаешь, вроде сторожа, наблюдаю за порядком.
      – За чем же ты должен следить? – поинтересовался Ермунн.
      – За тобой и прочими подозрительными личностями, хе-хе-хе.
      Сказано это было как бы в шутку. Однако Ермунна передернуло: кажется, он недавно слышал разговор о том, что Эгила назначили командиром отряда в местном хемверне. Внезапно его осенило.
      – Водочки не хочешь пропустить, Эгил? Пойдем сядем вон там. – Он провел Эгила к столику, за которым оказалось два свободных места. Купил бутылку лимонада и приготовил Эгилу отменный коктейль.
      – Вообщето мне не положено пить на работе, – пробормотал тот, – разве что по случаю свидания. – И он отхлебнул большой глоток.
      Ермунн еще по совместной учебе в школе считал Эгила парнем несколько простоватым, но симпатичным. Звезд с неба он, может, и не хватал, зато из него получился неплохой крестьянин. С обеих сторон усадьбы, которую приобрели его родители, стояли дворы бывших фашистов, и в селении ходили слухи, что у Вардена-старшего тоже рыльце в пушку: он будто бы состоял в «Нашунал самлинг». Однако точно никто ничего не знал, и Ермунн над этим не задумывался. По крайней мере до сегодняшнего дня.
      – А еще ты чем занимаешься, Эгил? – спросил Ермунн, пригубив из своего стакана с водкой.
      – Да я все больше в лесу. На тракторе. Но сейчас там столько снега намело, что не проехать. Хе-хе-хе. – Эгила всегда отличала неприятная манера посмеиваться в конце каждой фразы. Теперь на него явно начала действовать водка. Он почти прикончил первый стакан, и Ермунн налил ему еще. Эгил не возражал.
      – Ты, говорят, вступил в хемверн. Как это тебя угораздило? Ты же вроде человек мирный. – Ермунн подвинул свой стул поближе к Эгилу: в ресторане сделалось шумно и суматошно, как оно всегда и бывает во время празднования рождества.
      – Да как тебе сказать, хе-хе-хе. – Эгил приумолк. – Мне там нравится, хорошая компания, много времени проводим на свежем воздухе и все такое прочее, хе-хе-хе.
      – Но на учениях война всегда ведется с «красными», противник-то всегда «красный», правда? – допытывался Ермунн.
      – Оно конечно, хе-хе-хе. Противник «красный». Ну и что?
      – Промывка мозгов, – сказал Ермунн, – самая настоящая промывка мозгов. Под «красными» понимаются социалисты и коммунисты, которых и объявляют противником. Буржуазная военная машина и хемверн исподволь занимаются политической обработкой. И ты помогаешь им в этом, Эгил. – Ермунн входил в раж, он словно подзуживал Эгила. На него тоже действовала водка.
      С соседнего столика упала и разбилась чашка кофе с коньяком. Этил подскочил к молодым людям и посоветовал им вести себя прилично. Они напились, а он как-никак призван обеспечивать порядок. Впрочем, они пропустили его слова мимо ушей, и Эгил, слегка раздосадованный, вернулся на свое место рядом с Ермунном.
      – Да черт с ним, с этим порядком, хе-хе-хе. А водка была хороша. Тут что следи, что не следи – толку никакого. Народ все равно делает что хочет, хе-хе-хе. Твое здоровье, Ермунн.
      Ермунну не хотелось, чтобы разговор переходил на другую тему. Его, кстати, несколько удивило то, что Эгил с явным удовольствием налегает на водку. Очевидно, он сильно изменился. Но после окончания народной школы прошли долгие годы, с тех пор все они переменились.
      – А ведь, если на учениях, в разработке которых ты участвуешь, в лице противника выступают «красные», этим противником могу оказаться я. Я же коммунист. – Теперь Ермунн шел напролом. Он, как рыбак, раскидывал свои сети.
      – Можно подумать, я этого не знаю, хе-хе-хе, – сказал Эгил и посмотрел на Ермунна своим добродушным взглядом. У него всегда был очень добродушный и кроткий, едва ли не смиренный взгляд, вспомнил Ермунн. Эгила ни в коем случае, ни за что на свете нельзя было бы заподозрить в чем-либо дурном. Однако особой сообразительностью он тоже не отличался, и теперь Ермунн понял, насколько легко использовать Эгила, склонить его к чему угодно. Вот и сейчас – он наплевал на свою аботу, и вместо того чтобы следить за порядком, болтает и пьет с бывшим одноклассником. А Ермунн тем временем продолжает заводить сети.
      – Как это ты знаешь, что я коммунист? Откуда, скажи на милость, ты можешь это знать? – Ермунн, улыбаясь, подлил Эгилу еще водки.
      – Да так, хе-хе-хе. Слухами земля полнится. У нас ведь ходят разговоры обо всех этих СНП, левых студенческих организациях и прочем.
      – У кого это «у нас», Эгил? В группе хемверна? – Он старался, чтобы Эгил не заметил, как напряжено его внимание. Важно было не спугнуть добычу.
      – Ну да, и в хемверне тоже. Но мы с тобой, Ермунн, друзья, мне бы и в голову не пришло сказать про тебя что-нибудь плохое, хе-хе-хе.
      Что правда, то правда. Они друзья. По крайней мере раньше считались ими. Оба собирали почтовые марки. Кроме них, в классе никто этим больше не увлекался. А еще они вместе состояли в скаутской организации.
      – Но как же так, Эгил? – Ермунн перегнулся через стол. – Откуда им может быть известно, что человек коммунист или член СНП? Они что, занимаются шпионажем? У них есть списки?
      Эгил зарылся в свою бороду, что-то сосредоточенно обдумывая. Наконец он склонился поближе к Ермунну и вполголоса произнес:
      – В хемверне есть специальная группа. Я про нее кое-что знаю, только ты ни гугу, я не имею права это разглашать. Но раз уж ты интересуешься, хе-хе-хе… Там собирают сведения про таких, как ты, и все записывают. Коммунизм, Ермунн, штука опасная, пора тебе кончать с этими глупостями.
      – Но я же уехал из Люнгсета, Эгил, откуда им известно про меня? Как они добывают свою информацию? И кто входит в эту группу? Неужели и ты тоже?
      – Больше, Ермунн, я ничего сказать не могу. – Лицо Эгила внезапно стало напряженным, даже суровым. Такой суровости Ермунн за ним прежде не наблюдал.
      – Ладно, ладно, Эгил, я никому даже не заикнусь. Можешь на меня положиться. Просто, сам понимаешь, мне это было небезынтересно. – Ермунн подлил в стаканы еще водки. Он был задет за живое, однако скрывал это. Теперь следовало проявить максимум такта и осторожности, чтобы не упустить попавшую в сети рыбу, нельзя было торопиться, выбирая сеть, чтобы все не испортить. Тем временем Улав М. и Вебьёрн махали ему из своего угла, призывая к себе. Он не обращал на них внимания. Сейчас для него гораздо важнее было поговорить с Эгилом.
      – Конечно, хе-хе-хе, я твой интерес понимаю. А дело тут не в одной только группе хемверна. За ней стоят люди, представляющие, так сказать, проигравшую сторону в войне. Их в Люнгсете, сам знаешь, много. Честные, порядочные граждане. Они хотят доказать, что их позиция была правильной, что коммунизм действительно таит в себе опасность. Иногда они устраивают встречи. Ты знаком с Педером X. Грёном? Конечно, знаком. Он у них один из главных. Раньше, во всяком случае, был. Теперь в Люнгсет понаехало много новых. Всё, Ермунн, давай закончим этот разговор, уж будь так любезен. – Эгил чуть ли не умоляюще посмотрел на Ермунна.
      – Мне все ясно: тут у нас разворачивают свою деятельность нацисты, – заявил Ермунн, – они не угомонились. Сейчас они стали показывать зубы и в Осло. Представляешь, Эгил, Альфредо Олсен взошел на трибуну Студенческого общества в нацистской форме, с черными перчатками на руках и гитлеровскими усиками и завел речь о национализме и борьбе против коммунизма. Вот что опасно, Эгил, крайне опасно! – Ермунн брякнул стаканом об стол.
      Он не собирался вступать с Эгилом в политические споры. Это превратилось бы в сражение с ветряными мельницами. Однако ему хотелось получить ответ еще на один вопрос. Он долго сидел молча, прежде чем сформулировал его.
      – А этот человек, который поставляет информацию вашей спецгруппе в хемверне, ну, тот, что не из Люнгсета, – как его зовут и откуда он, ты не знаешь? Скажи только это, и мы закругляемся.
      – Он, кажется, из Аскера. Имени его я не слышал, а фамилия – Карстеен. Через два «е».
      Эгил таки сболтнул лишнее. Теперь Ермунн убедился, что группа получала указания извне, из Аскера, и даже выведал очень важную фамилию. Он порадовался про себя, какой хитрый вопрос сумел задать Эгилу.
      – Твое здоровье, Эгил, и счастливого рождества! Да здравствует коммунизм! – усмехнувшись, сказал Ермунн и почувствовал, что Эгил воспринял это как подначку.
      – Твое здоровье, Ермунн, и да здравствует филателия, хе-хе-хе! – Теперь можно было и просто почесать языком.
      Они немного поболтали, затем Ермунн вышел проветриться. Все так же падал снег – легкими, воздушными хлопьями. У Ермунна слегка кружилась голова, он шел, насвистывая рождественскую песенку «Огни переливаются на елке». Ах вот как, эти нацисты занимаются выявлением левых радикалов и слежкой за ними! Ну-ну! И еще сотрудничают с хемверном. Интересно, сколько их тут? Вполне возможно, что очень много. В добром старом Люнгсете происходило какое-то шевеление. Ермунн попытался собраться с мыслями, однако после такого количества водки это было затруднительно. Внезапно он остановился. А с чего, собственно, он влез во все это? Почему ухлопал целый час из рождественского вечера на выпытывание каких-то сведений про нацистскую организацию? Он-то что может тут поделать? В раздражении он поддал ногой снежный ком, разбив его на части. Ты хочешь до чего-то докопаться, Ермунн, хочешь выявить то, что в течение долгих лет лежало под спудом, бормотал он про себя. Чудак-человек, рассуждал он дальше, ты живешь в Осло, забудь об этих люнгсетских нацистах. Пусть занимаются своей мышиной возней, устраивают сборища и составляют списки левых. Ведь в политическом отношении они погоды не делают. А сейчас, Ермунн, рождество, каникулы, ты лучше развлекайся, в ресторане тебя ждут добрые друзья, кофе с коньяком и старинные танцы.
      Он зашел обратно. За вечер было выпито еще много кофе с коньяком. А потом они продолжили пир у Улава М.
      Возвратившись под утро домой, на усадьбу Хаугард, Ермунн долго ворочался в постели без сна. В голове его назойливой осой зудело: Карстеен, Ка-а-ррр-стеен, Крстн.
      Звуки тысячью жал вонзались в Ермуннов мозг.

      Весна 1972 года. Года больших дебатов по поводу вступления в ЕЭС, когда на тротуарах улицы Карл Юхан собирался кучками народ, обсуждая политические проблемы. Года, когда возникли Народное движение и «АКМЕД», а в противовес им начата пользовавшаяся поддержкой правительства и крупного капитала кампания «Да – Общему рынку», эмблема которой – согнутая ладонь – напоминала скаутское приветствие. Воздух был накален от нескончаемых споров.
      Ермунн Хаугард сидел в читальном зале факультета социологии и сочинял рецензию на книгу Хартвига Сетры о популизме, которую собирался разгромить. Квазисоциализм, социалистическая теория, зашедшая в тупик, – такое мнение вынес Ермунн об этой книге. Работа подвигалась туго.
      Ермунну осточертели эти читалки в Блиндерне. Он не вылезал из них уже семь лет, да, осенью исполнится ровно семь лет, и теперь до получения степени магистра социологии оставалось совсем немного. Диссертация была почти написана. Однако последние два-три месяца он не продвинулся в своих научных изысканиях ни на шаг. Ему претила ожидавшая его карьера преподавателя социологической науки в университете или колледже. Картины его будущего обволакивало густым влажным туманом структурализма, неопозитивизма и «адекватного концептуального анализа коммуникации и взаимодействия». И Ермунн знал: рано или поздно он все равно захлопнет книги и пошлет социологию куда подальше. От этой мысли на душе становилось легко.
      С Симоном Хеггеном Ермунн последнее время почти не виделся. Симон уже несколько лет как бросил занятия наукой и пошел работать в частную фирму. В отдел рекламы. Там ему было самое место, и поначалу Симон вполне преуспевал на этом поприще. Но вдруг, без всякой видимой причины, он оттуда уволился. Ермунну он объяснил, что не выдержал обстановки и стресса. В последнюю их встречу Симон сидел дома без работы: вел хозяйство вместо своей жены Камиллы и занимался воспитанием полуторагодовалой дочери. Насколько знал Ермунн, никаких конкретных планов на будущее у него не было.
      За первые несколько лет, проведенных в Осло, они с Симоном очень сдружились. Из всех живших в столице люнгсетцев Симон чаще всего общался с Ермунном, и сам Ермунн чувствовал к нему привязанность. У них было много общего. Оба обладали тонким чувством юмора и могли часами сидеть в кафе или ресторанчике под открытым небом, зубоскаля по поводу «жизненных неурядиц». Помимо этого, оба были заядлыми рыболовами и нередко вместе выбирались на рыбалку. Не говоря уже обо всех вечерах, которые они проводили в «Клубе-7», слушая хороший ритм-энд-блюз. Когда оркестр в переполненном ресторане «Король» заводил «In the Midnight Hour», жизнь казалась Ермунну и Симону слаще меда.
      Вот только в отношении политики они не сходились во взглядах Если Ермунн был убежденным коммунистом, то Симон метался из стороны в сторону, не в состоянии занять более или менее твердую позицию. Ермунн уже почти отчаялся разобраться, куда склоняются политические симпатии Симона. Правда, он сделал несколько попыток припереть Симона к стене, когда тот пускался в рассуждения о нацистской идеологии и неофашизме. Однако Симон каждый раз шел на попятную, и у Ермунна создалось впечатление, будто он говорит не всерьез. Похоже было, что он заводит разговор на эту тему исключительно из чувства противоречия, чтобы развлечься, глядя, как свирепеют люди, когда он размахивает у них перед носом своей газетенкой или другой нацистской брехней. У Ермунна в голове не укладывалось, что Симон действительно может быть приверженцем этой горсточки новых коричневых, которые в последний год все громче и громче заявляли о себе. В общем, Симон с Ермунном редко говорили о политике, у них было много других интересных занятий.
      Ермунн закончил рецензию. Хартвиг Сетра был разделан под орех. Получилось шесть страниц, исписанных мелким почерком. Рецензия предназначалась для журнала «Социология сегодня». Ермунн спустился в столовую, взял чашку кофе с бутербродом. Просмотрел «Дагбладет» и «Классекампен». Затем прошел в вестибюль, к телефонной будке. Позвонил Симону.
      Они договорились встретиться в «Стреле». Симон не скрывал своей радости по поводу звонка: у Камиллы сегодня выходной, и он вполне может тотчас прийти.
      Народу в «Стреле» почти не было. Тишина и спокойствие. Симон появился в своем обычном наряде – темно-синем пиджаке и красном галстуке. Он был бледен, небось целыми днями сидит дома. Да, он целыми днями сидит дома, пьет пиво и читает, очень много читает. И еще присматривает за дочкой, Лив Катрин. Однообразная жизнь. Впрочем, теперь, когда он остался без работы, на выходы в свет у него просто-напросто нет денег. Ермунн сказал, чтобы Симон хотя бы сегодня об этом не волновался, угощает он. Симон столько раз платил за Ермунна, когда работал в рекламном отделе и много получал, что тот даже счет потерял.
      К пиву каждый заказал себе по бутерброду с селедкой. Симон, съев лишь половину, отложил бутерброд. Вытащил из кармана коробочку с лекарством и проглотил красненькую таблетку.
      – Это еще что такое? Ты начал принимать таблетки? Ты что, больной? – В голосе Ермунна звучала суровость.
      Симон рассмеялся.
      – Нервы. Пошаливают нервы. Ничего особенного, не беспокойся.
      Они выпили каждый по пять кружек. Потом Симон предложил поехать к нему, послушать пластинки с хорошими блюзами. Камилла собиралась пойти с дочерью к подруге. В холодильнике у него есть пиво.
      Дома у Симона они прежде всего послушали пластинки. Затем, потягивая пиво, долго говорили об Общем рынке. Симон тоже был против вступления Норвегии в эту организацию. Тут они сходились во мнениях. Довольно быстро опьянев, Симон принял еще две красные таблетки, а Ермунн стал вразумлять его насчет выпивки. Ничего удивительного, что у него проблемы с нервами! Сидит целый день дома и накачивается пивом. Нет, ему определенно пора снова на работу.
      Симон тупо кивал головой. Он казался расстроенным. Внезапно он встал из-за стола и, пошатываясь, направился к комоду. Долго рылся там, чертыхаясь. Наконец нашел то, что искал, и вновь опустился на стул. В руке у него был железный крест.
      Симон положил крест на стол перед собой. С глупой улыбочкой отхлебнул пиво.
      – Вот этим, – пробормотал он, – моего отца наградили немцы. За сражение под Сталинградом. – Взяв крест, он поднял его к глазам и подержал так.
      Ермунн смотрел на Симона, не говоря ни слова. Что он мог сказать? Симон был пьян, удручен и в сентиментальном настроении. Ермунн пошел в уборную, оставив товарища на некоторое время одного.
      Когда он вернулся в комнату, Симон спал. Он лежал на диване, свернувшись калачиком, и громко храпел. В руке у него все еще был зажат железный крест.
      Ермунн убрал пустые бутылки. Выбросил окурки из пепельницы. Прежде чем уйти, накинул на Симона плед.
      Через несколько недель Ермунн возвращался с заседания «АКМЕДа». Как всегда, он сел в трамвай, идущий на Колсос, и поехал в Йеттум, на квартиру, которую занимал с Магни. Они с Магни уже два года жили вместе.
      В трамвай он садился с опаской. Будут ли на этот раз провокации? После того как кондукторами стали работать неофашисты Хадланн и Фарре, в трамвае заметно прибавилось инцидентов. Многие пассажиры чувствовали себя неуютно, когда по вагону начинал рыскать взглядом Хадланн, да, особенно Хадланн. Фарре же не отказывал себе в удовольствии распустить язык при виде темнокожего пассажира или не понравившейся ему эмблемы на куртке. Однажды в Яре половина пассажиров сошла с трамвая в знак протеста против того, что Фарре сказал какую-то гадость негру. Ермунн тогда возмутился, и многие поддержали его. С тех пор он старался по возможности не замечать неофашистов, если попадал в их вагон. Однако это было непросто: они угрожающе посматривали на значок НФО, который он носил на куртке.
      – Возьмите билетик, пожалуйста! – услышал Ермунн позади себя голос кондуктора. До чего же знакомый голос! Он обернулся. Перед ним стоял радостный Симон. В кондукторской форме, при фуражке и сумке. Ермунн чуть с сиденья не свалился от изумления.
      – Как же… – выдавил он из себя.
      – Да вот так же. – Симон расплылся в улыбке. – Вы, наверное, хотели бы получить билетик?
      – Ты что, Симон, подался на трамвай? – Ермунн вытащил месячный проездной, и Симон козырнул ему.
      – Неисповедимы пути жизненные, как сказал Шекспир. Здесь меня ожидает блестящая карьера.
      Выглядел он прекрасно. Довольный и веселый. Остроумный и языкастый, как в добрые старые времена. Они поболтали. Симон начал работать неделю назад. Вполне прижился. И жалованье его устраивает. Когда Ермунн соскочил на остановке в Йеттуме, они уже договорились встретиться на следующей неделе. Нужно было спрыснуть Симонову новую работу.
      Ермунн был в самом деле рад, что Симон наконец-то приступил к работе. После их предыдущей встречи он беспокоился за своего приятеля. День за днем принимает таблетки и глушит пиво… Теперь, кажется, он опять на правильном пути.
      Увы, в назначенный час Ермунну с Симоном встретиться не удалось. Время совпало с важным заседанием. Позвонив на работу Камилле, он попросил ее передать Симону, что свидание отменяется. Обещал заскочить к ним как-нибудь в другой раз.
      Прошло еще дней десять. Ермунна буквально разрывали на части в связи с Общим рынком. У него практически не было свободных вечеров. В трамвае Симон ему тоже не попадался: то ли была не та смена, то ли его перевели на Другой маршрут.
      Однажды – время уже близилось к полуночи – Ермунн вернулся домой разбитый после длительного заседания и расклеивания плакатов. Магни еще не ложилась. Лицо ее было бледно и серьезно. Ермунн почуял неладное.
      – Присядь, Ермунн, – сказала она.
      Он сел. Что случилось? Она хочет порвать с ним?
      – Умер Симон, – едва слышно выговорила Магни.
      По спине Ермунна пробежал холодок. Он сидел в оцепенении.
      – Он повесился, – продолжала она. – Камилла нашла его в уборной. Он привязал веревку к трубе на потолке.
      Ермунн не мог произнести ни слова. Потом сами собой полились слезы. Он разрыдался. Магни прижала его голову к своей груди.
      Симона больше нет. Уму непостижимо. Доброго веселого старины Симона. Его лучшего друга.
      До самых похорон Ермунн ходил как во сне. Не участвовал в заседаниях. В основном сидел дома, погруженный в размышления. Он не переставая думал. И почти не спал. Он никак не мог поверить, что это правда.
      Но это была правда. Симон повесился. Не оставив записки ни Камилле, ни кому-либо другому Это была такая нелепость, чудовищная нелепость.
      Хоронили Симона на Западном кладбище. Во время похорон у гроба стоял со знаменем почетный караул из представителей профсоюза трамвайных рабочих. В задних рядах, почти самыми последними, пристроились члены «Радар-форума» и шайки «Смерть воронам»: Вебьёрн, Финн, Андреас и Ермунн. Бледные как полотно.

      Ермунн загорал на краю бассейна. Он был в одиночестве, поскольку другие постояльцы гостиницы «Монте-Карло», в большинстве своем датчане, отправились на автобусную экскурсию по острову. Он уже вторую зиму проводил на Мадейре, этом красивом португальском острове, расположенном к северу от Канарских островов. Был февраль 1981 года, температура держалась около тридцати градусов тепла. И кругом была масса цветов.
      Ермунн бросил в бассейн один эскудо. Проследил глазами, как монетка опускается на дно. Наконец ее не стало видно. Ермунн нырнул следом и с открытыми глазами устремился вниз. С третьей попытки он отыскал монетку и снова выбрался на бортик бассейна. Подставил мокрое тело жарким лучам солнца. Какое блаженство!
      Он купил бутылку пива, uma cerveja. Пиво здесь было неплохое. Большими глотками опорожнил бутылку, одновременно болтая с барменшей. Ермунн немного выучился португальскому – во всяком случае, достаточно, чтобы вести несложную беседу, – но язык этот был трудный, в особенности произношение.
      С тех пор как Ермунн взялся за плотницкое дело, жизнь его коренным образом переменилась. У него наконец-то появились деньги, можно было съездить по-настоящему отдохнуть.
      Забросив свои занятия наукой, он несколько лет проработал в общественно-культурном секторе Был руководителем молодежного клуба, секретарем по делам молодежи в одном из северных муниципалитетов, работал в конторе социальной помощи в Осло. Интересно, но хлопотно. И плохо оплачивалось. Мизерное жалованье и вынудило его поставить точку. После того как у него вычитали заем, который он брал на учебу, после оплаты квартиры и других постоянных расходов денег на жизнь почти не оставалось. И когда приятель однажды предложил на пару открыть столярную фирму, он без колебаний согласился. Столярное и плотницкое дело он освоил давно, еще в школьные каникулы в Люнгсете, помогая отцу с дядей, которые подряжались строить дома. Тут же посыпались заказы, да в таком количестве, что и не справиться было со всеми.
      У Ермунна и его коллеги по плотницкому делу было правило: работать споро и хорошо. Поэтому заказчики в большинстве случаев оставались довольны. И зарабатывали они неплохо, просто даже здорово. Повкалывав восемь месяцев в году, они могли со спокойной совестью оставшиеся четыре месяца ничего не делать. Получалось два месяца отпуска зимой и два – летом. Так что зимой Ермунн отправлялся на Мадейру. В прошлый раз он провел тем семь недель и в этом году поехал туда в середине января. И вот он здесь больше полутора месяцев, а домой возвращаться пока не собирается. Уж очень ему тут хорошо: ни тебе снега, ни холодов.
      Гостиницу он выбирал со всем тщанием. В прошлом году он первые две недели посвятил прочесыванию Фуншала, главного города острова. Заходил в каждый отель, знакомился с обстановкой, интересовался ценами. В конце концов он напал на «Монте-Карло», небольшую, но шикарную гостиницу на горе, откуда открывался потрясающий вид. Цены были вполне доступные: пятьдесят крон в сутки за ночлег и завтрак. И хозяева симпатичные. Помимо всего прочего, ему, как туристу, прибывшему надолго, достался самый лучший номер, просторный и светлый, с красивым видом из окна. Гостиницу в основном абонировало Тьереборгское туристическое бюро, и каждую неделю сюда прибывал новый автобус датчан.
      Ермунн не скучал. Здесь было чем занять себя. Он захватил из дома рыболовные снасти и почти каждый день отправлялся на рыбалку. Случалось, что он выходил в море и с местными рыбаками. В сети попадалось множество экзотических рыб, и Ермунну было очень интересно. Кроме того, он много купался и нырял, даже купил себе маску для подводного плавания. Однако огромные волны и сильное течение заставляли все время быть начеку. Океан есть океан.
      А еще здесь был игорный дом, Казино да Мадейра. Ермунн был по натуре заядлым игроком, но играл крайне осторожно. Иногда он оставался в проигрыше крон на двадцать-тридцать, иногда примерно столько же выигрывал. Одно уравновешивало другое. Для него главным был сам процесс игры и возможность понаблюдать за всеми этими чудаками, околачивавшимися в казино. Уже ради одного этого стоило поступиться несколькими кронами.
      Но больше всего Ермунна радовало то, что он понемногу занялся писательством. Стал сочинять новеллы. Забавные пустячки, которые доставляли ему удовольствие. Вдохновение он черпал у Эдгара Аллана По, Рея Брэдбери и Роалда Дала. Он уже написал восемь рассказов. Кто знает, может, в один прекрасный день он наберется храбрости и отошлет их в издательство?
      Каждый день он заходил на почту. Ему пересылали «до востребования» его корреспонденцию. А также газеты – «Дагбладет» и «Классекампен». Они, правда, были пятидневной давности, но Ермунна это не смущало. Ему важно было, пусть с опозданием, следить за событиями.
      Поговорив с барменшей, он разок окунулся и спустился в свой номер, чтобы одеться. Бассейн располагался на крыше. До ленча оставалось еще часа два. Значит, он успеет зайти на почту, а потом сделать кое-какие мелкие покупки. К ленчу он собирался попасть в ресторан «Под аркой», одним из фирменных блюд которого были копченые свиные ножки. Их Ермунн просто обожал.
      На почте его поджидали два письма и пачка газет. Он вскрыл письма: одно было от матери, второе – от приятеля. Мать заклинала его беречь желудок, не испортить его всей этой заморской пищей. Приятель описывал кульминационные моменты зимнего спортивного сезона, которые Ермунн пропустил, но о которых ни капельки не жалел. Прихватив пачку газет, он отправился в ресторан. Официант узнал его, поздоровался и спросил, будет ли он, как всегда, заказывать pado de porco. Ермунн кивнул.
      Он развернул «Дагбладет». В глаза бросились кричащие заголовки: «ЗЛОДЕЯНИЕ НАЦИСТОВ В ХАДЕЛАННЕ. УБИТЫ ДВОЕ МОЛОДЫХ ЛЮДЕЙ».
      Ермунн застыл. Он ошарашенно смотрел на жирные буквы, занимавшие едва ли не всю первую страницу. В Норвегии? Такое могло случиться в Норвегии?Он дрожащими руками перелистал газету, пока не дошел до шестой страницы. На помещенной тут большой фотографии он увидел мост и рядом с ним – двух человек, распластавшихся на снегу. Подпись гласила: «УБИЙСТВО ПРОИЗОШЛО ЗДЕСЬ». Ермунн начал читать:

      «,Они убиты". Этот прямой, чудовищный по своему цинизму ответ ошеломил полицейских, которые, остановив машину с двумя палачами из Хаделанна, поинтересовались, где находятся еще два человека, ехавшие с ними. Тем не менее ответ соответствовал действительности. В ночь с субботы на воскресенье на глухой лесной дороге в районе хаделаннского озера Лейршён, между Сурка и Хеллерен, полиция обнаружила лужу крови и тела двух молодых людей. Согласно предположениям полиции, этих людей, предназначенных к ликвидации, заставили выйти из машиньг и стать на расстоянии нескольких метров друг от друга: одного на мосту, второго – рядом. Здесь они и были расстреляны. Оба арестованньгх сознались в совершенном преступлении. Они стреляли из автоматов. На дороге и рядом с ней найдено множество пустых гильз».

      Официант принес свиные ножки. Ермунн оставил их без внимания. Он лишь попросил порцию коньяка.
      – Bad news from Noru?ga? – поинтересовался кельнер, заметив, как Ермунн побледнел.
      – Bad, bad, – шепотом отвечал Ермунн, показывая фотографию убитых. – Nazis. They have shot two young boys. Bad, bad, – повторил он. Сочувственно покачав головой, официант унес нетронутые свиные ножки.
      У Ермунна все это не укладывалось в голове. Прямо какая-то Южная Америка с убийствами по политическим мотивам! Теперь придется склонной к нерешительности полиции всерьез заняться этими фашистами. Теперь до всех должно наконец дойти, чем это чревато! Чтобы успокоиться, он выпил рюмку коньяка, затем пролистал «Классекампен» от того же числа. Там он прочел:

       «Один из палачей – террорист с первомайской демонстрации.Юн Шарлес Хофф и Ионни Олсен обвиняются в совершенном в субботу вечером убийстве двух своих единомышленников. Их также подозревают в организации похищения крупной партии оружия, имевшего место в Несоддене в ночь на 9 февраля. Автоматы, из которых они расстреляли своих друзей, были похищены со склада хемверна в Несоддене. На вилле, где полиция обнаружила большое количество оружия, хранившегося на складе, были арестованы еще два человека. Им предъявлено обвинение в укрывательстве краденого. Полиция также нашла на вилле улики, указывающие на то, что в похищении замешаны лица с неофашистскими взглядами. Юн Шарлес Хофф ранее уже подвергался аресту в связи с террористическим актом 1 мая 1979 года. Он занимался изготовлением у себя на квартире бомб, которые затем передал другим правым экстремистам, поджидавшим на улице первомайскую демонстрацию Центрального объединения профсоюзов. Теперь Хофф арестован как соучастник преступления, которое полиция нарекла „хаделаннским злодеянием"».

      Ну как же, первое мая 1979 года. Ермунн шел во главе колонны Центрального объединения профсоюзов, рядом со знаменосцами, когда сзади, метрах в двадцати от него, раздался взрыв. У одного из участников демонстрации оторвало полступни и несколько пальцев на руке. Полиция тогда хотела было отмахнуться от этого случая, объявив его делом рук «дорвавшихся до взрывчатки юнцов». Пока не схватили Хювика. Хювика, оказавшегося активным членом неофашистской организации. И тем не менее очень ли полиция преуспела в распутывании клубка, в раскрытии всей этой преступной шайки? У Ермунна сложилось впечатление, что нет.
      Ермунн разволновался. Он переворачивал страницу за страницей, жадно читая. Просмотрел всю пачку газет, до среды 25 февраля. Официант, решив, что известия, повидимому, очень важные, без всякой просьбы принес Ермунну еще рюмку коньяка.
      Внимание Ермунна привлекла заметка в «Классекампен» за 24 февраля. Там было написано:

      «Обыск виллы навел полицию на след молодых людей, связанных с армией, хемверном и правыми экстремистами; они сколачивали собственную военизированную организацию. Им удалось создать большой запас оружия: снайперских винтовок, автоматов, пистолетов, взрывчатки, ручных и противотанковых гранат. Не вызывает также сомнений, для борьбы с кем предназначались эти запасы. Помимо оружия, полиция нашла списки левых радикалов, а также альбом с их фотографиями. Для просвещения членов организации использовались имевшиеся в большом выборе неофашистские газеты и журналы».

      Армия. Хемверн. Тьма-тьмущая оружия. Ничего себе банда! Даже фотографии левых радикалов. Чтобы, выходя на задание, молодчики знали, что целятся именно в Берге Фурре или Пола Стейгана. Ермунн так громко стукнул рюмкой об стол, что в ресторане наступила тишина. Местные жители с любопытством воззрились на бледного, сосредоточенного норвежца, окруженного ворохом газет. Он собрал газеты, расплатился и вышел.
      На улице по-прежнему стояла жара. С непривычки пить в такое время у Ермунна кружилась голова. Он шел в рассеянности и, столкнувшись с англичанкой, которая выгуливала своего пуделя, запутался в собачьем поводке. Раздраженный, он наклонился и отцепил ремень от ошейника. Пудель рванул вдоль по улице, дама запричитала. Ермунн быстренько завернул за угол и исчез в переулке.
      Он спустился к набережной. Нашел свободную скамейку. И просидел на ней чуть не целый день. Он думал. Потом снова взялся за газеты и перечитал их. В голове его складывалось важное решение.
      Когда часы на фуншалской ратуше пробили пять, Ермунн встал со скамейки и торопливо направился к гостинице. По обеим сторонам улицы, по которой он шел, росли гигантские, вымахавшие с доброе дерево, кусты молочая.

      В баре отеля «Монте-Карло» Ермунна дожидался датский консул с неизменными костяшками домино. Они с Ермунном успели подружиться и почти каждый вечер по нескольку часов проводили в баре за этой игрой. Тот, кто проигрывал, угощал партнера пивом. Датский консул понимал толк в игре. Однако и Ермунн со временем неплохо ее освоил, так что за пиво они платили более или менее по очереди.
      Теперь же Ермунн прошел мимо, не заходя в бар. Прямиком поднялся в свой номер. Прилег на кровать.
      «Автоматы, взрывчатка, гранаты. Бомбы, предназначенные для первомайской демонстрации. Убийства по политическим мотивам. Неофашистские организации». Как такое может твориться в Норвегии? Случайность ли это? Мог ли неофашизм возникнуть и вылиться в такие формы, если бы за ним не стояли другие, более могущественные силы? Неужели полиция и следствие снова будут подводить психологическую базу под мотивы, ограничат свое расследование лишь этими молодыми людьми и кругом их знакомых, попытаются объяснить их преступление как зашедшую слишком далеко игру с оружием, как увлеченность романтикой борьбы ковбоев против индейцев, в которой неофашисты берут на себя роль белых, отводя коммунистам и социалистам роль подлежащих истреблению индейцев? Ермунн подозревал, что так оно и будет. Как показывал опыт, надзору, слежке и преследованиям подвергали лишь левых. Действия же правых экстремистов рассматривались как поступки зеленых юнцов, вне всякой связи с какой-либо идеологией.
      Ермунн очистил себе аннону. Выплюнул крупные коричневые косточки в пепельницу, стоявшую у изголовья кровати. Закурил. Если бы только у него хватило мужества!Мужества, чтобы взяться за приведение в систему всего, что он пережил на собственном опыте или узнал от других, начиная с детства и кончая сегодняшним днем. А это было немало. Во всяком случае, достаточно, чтобы точно утверждать: хаделаннское убийство не было случайностью. Оно лишь замыкало цепь событий, сознательно и усердно ковавшуюся теми, кто изо всех сил раздувал кузнечные мехи, кто до сих пор отказывался признать свое поражение во второй мировой войне. Всемогущими подстрекателями, Тайным Братством, не дававшим забыться идее о чистоте арийской крови и расовом превосходстве.
      Ермунн скатился с кровати и подошел к окну. В гавани пришвартовывался к причалу «Черный принц», судно для морских путешествий, принадлежащее Фреду Олсену. «Новая партия туристов, – подумал Ермунн, – таких же, как ты сам, туристов. Ты – турист на одном из красивейших островов в мире. А ломаешь себе голову над сложными, чреватыми опасностью проблемами. Кретин».
       Почему же он не может решиться?Решиться использовать то, что ему известно? Он что, боится поставить себя в дурацкое положение? Или все его сведения гроша ломаного не стоят? А может, он просто преувеличивает серьезность проблемы, делает из мухи слона? И еще: достаточно ли у него сведений, чтобы со временем что-то предпринять?
      Он сел на кровать. На полу перед ним валялись газеты. В глаза бросилась фотография моста и двух лежащих на снегу ребят, которых изрешетили пулями. Кровь, сколько крови!А сколько еще крови прольется потом, если кто-нибудь раз и навсегда не проткнет мехи в запрятанных подальше от людских глаз кузницах? Много крови, предчувствовал Ермунн. Очень много.
      Внезапно ему захотелось выпить. Чегонибудь покрепче. В отношении спиртного он вел себя здесь очень осторожно, редко пил больше нескольких глотков вина за обедом да двух-трех кружек пива с датским консулом. Но сейчас он ощутил потребность в более крепком напитке. Неужели это раздумья и необходимость принять решение привели его в такое состояние, неужели из-за этого ему хочется одурманить себя? Наверное.
      Он забежал в первый попавшийся бар. Наскоро пропустил пару рюмок и отправился дальше. Ему хотелось отыскать тихое, уютное местечко, где можно было бы спокойно предаться размышлениям. Таким местом оказалось кафе «Коралл». Кафе под открытым небом. Кружка пива стоила двадцать пять эскудо, то есть две кроны и пятьдесят эре.
      После третьей кружки он почувствовал успокоение, мысли его начали приобретать некоторую стройность.
      Итак, в Норвегии есть бастионы,в которых до сих пор действуют организации бывших нацистов и в которых они без помех развивают свои прежние теории. Не является ли таким бастионом и его родной город? Люнгсет, городок в горах, насчитывавший во время войны значительно более ста членов НС, причем членов, которых не назовешь мелкими сошками ни по общественному положению, ни по их капиталам. Они и после процессов над предателями сохранили как свое положение, так и свое финансовое могущество: им недолго пришлось ждать амнистии.
      Но самым удивительным в Люнгсете было то, над чем Ермунн не раз задумывался: откуда взялись эти приезжие, которые наводнили городок уже послевойны и которые, несомненно, принимали активное участие в деятельности НС? А их было немало. Случайность ли это?Или так было запланировано, предписано тактикой? Происходило ли нечто подобное в других местах, в других городах, где НС играл существенную роль? Нет, Ермунн такого не слышал. Все-таки это было загадочно и чрезвычайно подозрительно. Ермунн не раз спрашивал себя о том, чем эти приезжие занимались во время войны, какие чины имели в НС. Был ли кто-нибудь из них важной птицей? Этого он не знал, и, по-видимому, никто в городе не взял на себя труд это выяснить. С ними предпочитали не связываться. Они ведь никому ничего плохого не делают? Нет, они вели себя как внушающие доверие, добропорядочные буржуа, которые с помощью своих разнообразных предприятий обеспечивали приток капитала в город; чего ж тут связываться?
      Да, какого черта связываться? Эти гестаповцы из горного селения никогда и мухи не обидят! Пусть собираются на свои встречи и предаются воспоминаниям о днях минувших, когда у них были власть, военная форма, идеал, плетка, черные знамена, застенки, когда они поставляли людей в газовые камеры и тайные лагеря смерти в рейхе. А потом утверждали, будто они ничего не знали. Слыхом ни о чем не слыхали! Мирные крестьяне слыхом не слыхали об отправке в газовые камеры евреев и о предании пыткам коммунистов!
      Ермунн сжал в руке кружку. Предположим, тогда они не знали; но теперь-то знают! И все же продолжают встречаться и строить свои козни. Не участвуют в выборах, в деятельности местных органов власти. Уже одно это является достаточной уликой: они не отступились от своей прежней идеологии. По крайней мере многие из них. Подонки. Затаились, сволочи, втерлись в доверие, но продолжают втихомолку делать свое грязное дело.
      К столику, за которым сидел Ермунн, подошла стайка мальчишек-нищих, протягивая свои коробки из-под ботинок. Нищие на Мадейре собирали подаяние в такие коробки с проделанным в крышке отверстием, куда бросать деньги. Мальчишки смотрели не по-детски уставшими от жизни взглядами. Худые, истощенные. Португалия долгие годы находилась под игом собственного фашизма. Неофициально фашизм и поныне представляет собой там большую силу. Порывшись в карманах, Ермунн опустил в коробку несколько монет и бумажку в двадцать эскудо.
      Пива он больше заказывать не стал. Он поднялся и вышел из кафе. Ему захотелось перекусить, и он направился вниз, к гавани, в рыбный ресторан «Дельфин». Там подавали рыбу под названием espada. Рыбу эту вылавливают на глубине в тысячу метров, и, говорят, она встречается лишь в двух местах: около Мадейры и в районе острова Тайвань. На вид это сущее страшилище, однако вкус у нее потрясающий.
      Особого голода Ермунн не испытывал, но, раз он упустил свои свиные ножки, он все-таки заморит червячка. А «эспада», нежная и аппетитная, можно сказать, сама просилась в рот. Ну, и к рыбе полагается бутылочка розового вина.
       К черту, надо это все забыть!Нашел в чем копаться. Да и не получится у него ничего раскопать. Кто будет воспринимать всерьез какого-то столяришку, который изображает из себя детектива? Какого-то занюханного уроженца Люнгсета, ворошащего старое? Кстати, и детектив из него выйдет никудышный, нет у него качеств, необходимых для этого дела. Уж больно он стеснительный и робкий, застрянет на первом же подводном камне и будет беспомощно дрыгать ногами на потеху всем. Очень ему нужно лезть на рожон!
      Съев половину рыбы и выпив четверть бутылки вина, Ермунн решил забыть всю эту белиберду и досидеть отпуск на Мадейре. Но когда рыба была съедена целиком, а бутылка опустела наполовину, мысли его приняли новый оборот – настолько неожиданный, что он от возбуждения закашлялся.
      Во-первых: не он ли часами ворочался по ночам без сна, размышляя о том, почему Симону взбрело в голову покончить счеты с жизнью? Раздумывая над его непонятными связями с нацистскими кругами? Что правда, то правда. И здесь было много туману. Такого туману, что у него до сих пор бывали бессонные ночи, когда он лежал, перебирая одну версию за другой. Но все его теории рассыплются прахом, как осыпаются мышиные ходы, проделанные в сухом песке. Если он чего-то не предпримет. Если, ухватившись за ниточку, не размотает этот клубок.
      Во-вторых: вовсе не обязательно ставить кого-либо в известность о том, что он занялся расследованием. Можно ведь работать втихаря, втайне. Удастся ему что-нибудь найти – прекрасно, не удастся – попытка не пытка. По крайней мере в другой раз не будет высовываться.
      И в-третьих: ему ничто не мешает на несколько месяцев освободиться от столярных и плотницких работ, он легконайдет кого-нибудь на замену. Оставался лишь один вопрос: деньги.
      Деньги. Ермунн не мог себе позволить просто-напросто бросить работу и продлить отпуск еще на три-четыре месяца. Так что все упиралось в деньги.
      Он допил вино. Заказал кофе и рюмку коньяка. В голове пока что не намечалось никакого брожения. Он был трезв как стеклышко, только пузырьки газа играли в крови, словно в бутылке с сельтерской.
      Что, если ему попытаться сорвать куш в рулетку в Казино да Мадейра? Он ведь несколько вечеров подряд выигрывал, следуя изобретенной им самим системе. Система, кстати, весьма недурна, можно сказать без хвастовства.
      На игровом круге расположены тридцать шесть гнезд плюс зеро, итого – тридцать семь номеров. Если он ставит один жетон в сто эскудо на одно из этих гнезд, скажем на цифру четырнадцать, шанс выиграть невелик – он равняется одному к тридцати семи. Если очень повезет и выйдет номер четырнадцать, Ермунн выигрывает тридцать пять своих ставок, в данном случае три тысячи пятьсот эскудо. Если бы он закрыл жетонами по сто эскудо все тридцать семь гнезд, это обошлось бы ему в три тысячи семьсот эскудо. При этом он бы точно получил обратно три тысячи пятьсот, то есть лишился бы двухсот эскудо.
      По Ермунновой системе, чтобы увеличить шансы на выигрыш, нужно было закрывать как можно большее количество гнезд. К примеру, тридцать из тридцати семи. Тогда шанс на выигрыш равнялся бы тридцати к тридцати семи, то есть был бы довольно высоким. В случае выигрыша у него каждый раз оставалось бы на пять жетонов, то есть на пятьсот эскудо больше, чем он ставил. Последние дни он, пользуясь этой системой, неизменно был в выигрыше.
      Сыграть в рулетку по-крупному было заманчиво и в то же время боязно. Все могло полететь к чертям собачьим. Пару раз не повезет, и он останется без гроша в кармане. Ермунн потягивал коньяк, и волнение у него в крови нарастало. Гомон португальской толпы кружил ему голову. Нет, в этом что-то есть: попытаться на Мадейре выиграть деньги в рулетку, чтобы иметь средства для расследования обстоятельств Симоновой смерти, для изучения деятельности бывших нацистов в Люнгсете и их возможной связи с современными неофашистами и палачами! Такое возможно лишь у Алистера Маклина и Десмонда Бэгли. Да еще в кино.
      Ермунн быстренько прикинул в уме. За вычетом затрат на обратную дорогу – билеты на пароход и на поезд – он располагал восемью тысячами крон, то есть восемьюдесятью тысячами эскудо.
      Итого – восемьдесят жетонов по тысяче эскудо. Три игры, если он каждый раз будет проигрывать. Это было бы невезением из невезений. Своего рода «знаком свыше» от сил, в существование которых он не верил, знаком того, что его затея нелепа и что ему следует как можно скорее снова браться за молоток и в будущем не выпускать его из рук.
      – Eu pagar, рог favor, – позвал Ермунн официанта. Расплатившись, он вышел.
      На улице уже стемнело. Над головой сияли звезды, и он какое-то время постоял, вдыхая прохладный и ласковый морской воздух и изучая небосвод. Вон Сириус, Кастор, Бетельгейзе. Он отыскал Плеяды и Гиады. Потом Кассиопею и туманность Андромеды. Во что, спрашивается, он хочет себя втравить? Судя по всему, куда проще съесть чайной ложкой туманность Андромеды, чем финансировать частное и в высшей степени сомнительное предприятие – расследование деятельности нацистов – с помощью игры в рулетку, подумал он. Однако жребий был брошен. Хорошо, хоть есть чайная ложка.
 
      Ермунну удалось поймать такси.
      – Para о casino, signor. – Казино было расположено ближе к предместьям города.
      В кассе он обменял свой аккредитив на жетоны. Восемьдесят жетонов по тысяче эскудо. Потом пошел в туалет. Долго смотрелся в зеркало. Разговаривал сам с собой. Успокаивал себя. Дескать, если проиграет, ну что ж, ничего страшного. Полтора месяца он уже отдохнул, можно и возвращаться к работе. Другим приходится гораздо хуже, чем ему. Так-то вот. Человек в зеркале улыбнулся. Ни пуха ни пера, дуралей ты этакий!
      Зеленое сукно. Трое одетых в смокинги крупье. Все очень изысканно. У Ермунна было ощущение, что он приближается к рулеточному столу осторожно, чуть ли не подкрадываясь к нему. Он словно подбирался к омуту в горной речушке, где, как он знал, пряталась крупная рыба. Волнение в крови все усиливалось.
      Он немного постоял, наблюдая за игрой. Шарик остановился возле цифры шесть. В следующий раз вышло девять. И еще раз – двадцать один.
      Тогда он сделал ставки.
      Выставил двадцать восемь жетонов. Девять незакрытых гнезд пришлись на цифры три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, двадцать один и двадцать два. Шансы на выигрыш – двадцать восемь к тридцати семи. Шарик завертелся в круге. Вот он остановился. Номер двадцать четыре!
      Все сошло благополучно, но он был близок к проигрышу. На этой игре он заработал семь жетонов, семь тысяч эскудо.
      Он снова сделал ставки. На этот раз он оставил незакрытыми гнезда зеро, шесть, семь, восемь, девять, двадцать один, двадцать два, двадцать три, двадцать четыре. Шарик остановился против номера тридцать три. Он снова выиграл. Итак, четырнадцать дополнительных жетонов. Запихнув все в карман, Ермунн прошел в бар и взял пива.
      ' Он совсем обессилел, слишком велико было напряжение. В голове его стучало: это кончится плохо, – это кончится плохо!Отваливай отсюда, ты уже заработал тысячу четыреста крон! Выпив большими глотками пиво, он направился было в кассу, однако по дороге ноги сами, помимо его воли, привели его к ближайшему рулеточному столу. Даже не понаблюдав за игрой, он стал выкладывать жетоны. Начиная с номера шестнадцатого и кончая номером тридцать пятым. Всего двадцать жетонов. Гнезда с зеро по пятнадцатое, а также номер тридцать шесть остались незакрытыми. Шансы на выигрыш – двадцать к тридцати семи, чуть выше, чем один к одному. Кто же так играет, кретин? – подумал он, когда шарик завертелся.
      Выпал номер восемнадцатый. Подфартило, на этот раз целых пятнадцать дополнительных жетонов. «Спокойствие, Ермунн, спокойствие», – сказал он сам себе. Все равно никто за столом по-норвежски не понимал. Там собрались в основном немцы и англичане.
      В следующий тур он играл более осторожно. Закрыл уже тридцать три гнезда, оставив незакрытыми цифры шестнадцать, семнадцать, восемнадцать и девятнадцать. Вышел номер три. Два дополнительных жетона.
      Вот так, почти не идя на риск, он сыграл еще три тура, каждый раз выигрывая. Пора было снова выпить пива.
      В общей сложности его выигрыш достиг тридцати семи тысяч эскудо, то есть трех тысяч семисот крон. Карманы его разбухли от жетонов. Теперь он мог пару раз остаться в проигрыше, катастрофы уже не будет. По теории вероятности сейчас он должен проиграть.
      Ермунн делал ставки дальше. Играл с шансами двадцать восемь к тридцати семи. И выигрывал. Всякий раз неизменно выигрывал, шарик ни разу не остановился на незакрытом гнезде. Семь конов подряд. Сорок девять тысяч эскудо. Его выигрыш составлял уже восемьдесят шесть тысяч эскудо.
      Он пошел в уборную, и его стошнило. Стошнило от возбуждения. Из переполненных карманов вываливались жетоны. Все это было слишком неправдоподобно. Глаза, смотревшие на него из зеркала, налились кровью. Он походил на вынутого из воды морского окуня. Его совсем сморило.
      Обменяв в кассе восемьдесят жетонов, он получил восемьдесят тысячных банкнотов. И все равно у него еще оставалось на шесть жетонов больше, чем было в начале игры. Ермунн решил сыграть три кона, только три кона.
      Первая игра – с минимальным риском: тридцать три против тридцати семи. Все прошло хорошо. Вторая игра – с шансами двадцать девять к тридцати семи. Здесь тоже все сошло удачно. Независимо от того, что случится в последней игре, подумал Ермунн, я уйду отсюда с крупным выигрышем. Посему он отступил от своей привычной тактики.
      В последние разы выпадали номера шестнадцать, восемнадцать и двадцать два. То есть в середине круга. А Ермунн закрыл гнезда от десяти до двадцати четырех. Вполне вероятно, что теперь шарик попадет на цифру либо большую, либо меньшую, поскольку три последних раза выпадала середина. Однако Ермунн вдобавок сделал нечто совсем нелогичное: он поставил на каждое из гнезд не по одному, а по три жетона. В общей сложности на столе лежало сорок пять его жетонов, а шансы на выигрыш были довольно низкие: пятнадцать к тридцати семи. Скверная игра, просто идиотская, но он мог себе это позволить. Если же шарик остановится на одном из гнезд, куда он поставил три жетона, он получит сто пятьдесят жетонов, то есть шестьдесят дополнительных. Шестьдесят тысяч эскудо.
      А шарик все катился по кругу. Долго, как казалось Ермунну, невыносимо долго. Напустив на себя безразличный вид, Ермунн прошелся по залу, словно игра его не больно-то интересовала. Сложил рот трубочкой, чтобы засвистеть, но звука не получилось. Губы были сухие, как береста. Шарик остановился.
      – Vinte-e-dois! – выкрикнул крупье. – Двадцать два. – Шарик второй раз подряд остановился против цифры двадцать два. А там у Ермунна стояли три жетона.
 
      Он бежал по темным улицам. Бежал, не чуя под собой ног. Он был наверху блаженства. С горы сверкал огнями отель «Монте-Карло». Он возвышался, словно сказочный замок, освещенный с фасада сотнями лампочек. Красных, желтых, синих. А как пахло: воздух был напоен ароматом ландышей, роз, герани. И высоко над головой – туманность Андромеды. Та самая, которую Ермунн только что съел чайной ложкой. И это оказалось совсем несложно.
      Пронзительно громко засмеявшись, Ермунн похлопал себя по нагрудному карману. К восьмидесяти тысячам, имевшимся у него ранее, прибавилось сто пятьдесят пять тысяч эскудо. В общей сложности он теперь обладал капиталом более чем в двадцать три тысячи норвежских крон. Этого должно хватить надолго.
 
      На следующее утро он встал поздно. В постели съел аннону и выпил теплого томатного сока. Слушал, как кукарекают припозднившиеся петухи. В одиннадцать он вскочил, принял душ и побрился.
      В ванной он постоял перед зеркалом, разглядывая себя. Ермунн Хаугард, тридцати пяти лет. Столяр и начинающий писатель. Почти во всем сплошная посредственность. За плечами у него много недоделанного и половинчатого: незавершенное исследование на степень магистра, развод, недописанные новеллы и жизнь наполовину в Люнгсете, наполовину в Осло. Растительность на лице тоже какая-то недоделанная: не такая густая, чтобы отпустить бороду, и в то же время не настолько жиденькая, чтобы не бриться каждый день. К тому же он наполовину слепой, без очков не может сделать и шагу. А теперь еще он лысеет, у него плоскостопие и бывают приступы аллергического насморка. Весь он какой-то недоделанный!
      Ермунн выпил воды из-под крана. На Мадейре самая чистая вода в мире. Побрызгался туалетной водой. Потом еще раз пересчитал деньги. У него в бумажнике в самом деле было двести тридцать пять тысяч эскудо. Он и вправду загреб вчера в казино кучу денег.
      «Автоматы, пистолеты, взрывчатка, гранаты. Убийства и расправы». Интересно, кто был их наставником, кто снабжал их деньгами и внушал фашистские взгляды? Сомнительно, чтобы это был сумасшедший учитель из Стокмаркнеса. За ним наверняка стояли другие, предпочитавшие держаться в тени.
      Итак, решение было принято. Ермунн купил билет на самолет. Теперь либо пан, либо пропал. Теперь будет видно, на что годится его оружие – чайная ложка.
      Во всяком случае, есть ею пирожные с кремом в Театральном кафе он не собирался.

      Ермунн брел по Дворцовому парку. Промозглый мартовский ветер пробирал до костей. Снежное месиво разлеталось из-под ног, забрызгивая штанины. Ермунн вымок, но махнул на это рукой. Приходилось поминутно сглатывать, чтобы избавиться от привкуса желчи во рту. Надо же было с утра пораньше выдуть столько кофе! Настроение было отвратное.
      Ермунн уже больше недели как вернулся на родину. Он собирался сначала заняться разысканиями в Осло, уточнить кое-какие важные детали, а затем поехать на север, в Люнгсет. Там он намечал пробыть всю весну и начало лета.
      Двигало им отнюдь не честолюбие. То, чем он сейчас занимался, вернее, к чему приступал, имело значение лишь для него самого. Это было частное расследование, скромная попытка прояснить что-то в тумане прошлого, которая вряд ли даст ему возможность проследить нацистский заговор во всем его масштабе. В лучшем случае он дознается ответов на кое-какие существенные вопросы. Он понимал, что имеет дело с опасным нарывом, гнойником, который может прорваться лишь в том случае, если как следует вмазать по физиономии, на которой он сидит. Но вмазывать по физиономии в его намерения не входило. Он ограничится тем, что надавит на этот нарыв. Операция, впрочем, тоже весьма рискованная.
      Ермунн знал это. Прекрасно отдавал себе в этом отчет. Поэтому и настроение у него было паршивое, поэтому он и напивался каждое утро кофе, пока желчь не растекалась у него по всему телу, ударяя и в голову.
      Он пересек Парквейен и двинулся по Ураниенборгвейен. Ресторан «Локон». Утром здесь было тихо и спокойно, и он мог без помех посидеть с бутылкой «Фарриса» и подумать. Сколько раз в веселые годы учебы они с Симоном сидели здесь, в «Локоне», за оживленной беседой под кружку пива? Много, очень много. Ермунн не случайно выбрал для своих утренних размышлений именно «Локон». С этим местом у него было связано множество воспоминаний.
      Он развернул ежедневные газеты. В них по-прежнему было полно материалов о хаделаннском убийстве. Полиция нащупала чрезвычайно разветвленную организацию, связанную как с хемверном, так и с верховным командованием вооруженных сил. Но насколько далеко они осмелятся размотать клубок? Скоро ведь они наткнутся на бирку, где будет написано: «ДО СИХ ПОР, НО НЕ ДАЛЬШЕ». И тогда нить оборвут.
      «Полиция хотела бы замять дело о нацистах», – прочел Ермунн в одной из газет. Именно так, подумал он, дело хотят замять. Расследованием занимался один из полицейских чинов, следователь Пер Карлсон. Признавая, что полиция получает с разных концов страны все новые сообщения об организациях нацистского толка, он тем не менее стремился замять дело. Вступать на скользкую дорожку было рискованно, можно ненароком и сорваться. Ермунн перевернул страницу.
      «Армия не отсеивает нацистов», – стояло на следующем развороте. Эта информация была получена от Бьёрна Бьёрнстада, офицера из Будё. «При проверке благонадежности для службы в вооруженных силах не задают вопросов, которые бы способствовали отсеву людей с нацистскими взглядами».
      Еще бы, с горечью подумал Ермунн, враг ведь не справа, а слева. Так всегда считалось, так, видимо, и будет считаться. Его ни капельки не удивило, что Каролина Сармьенто, одна из наиболее деятельных членов группы «Вигиланте», организовавшей хаделаннское убийство, работала в верховном командовании вооруженными силами в Хусебю Пройдя соответствующую проверку, она занималась в основном фотографированием сотрудников. Теперь ее арестовали и обвиняют в незаконном хранении взрывчатки. Ничего, скоро она выйдет на свободу, рассуждал Ермунн. Что может быть незаконного в хранении взрывчатки для сотрудника верховного командования? Даже если он служит там в качестве фотографа?
      Ермунн работал более или менее регулярно с самого своего возвращения из отпуска. Работа велась по двум направлениям. Он тщательно изучал все, что писалось в газетах о неонацистах, и брал на заметку фамилии. Помимо этого, он занялся просмотром в университетской библиотеке газет, посвященных процессам над предателями. Вечерами он засиживался там, проглядывая пачки газет послевоенного времени. Он выискивал имена, связанные с Люнгсетом. Другими словами, он пытался выяснить, кто они такие и откуда взялись, все эти нацисты, осевшие после войны в Люнгсете. Занятие это было утомительное и отнимало массу времени, но оно принесло свои плоды. Уже через несколько вечеров ему удалось отыскать большинство имен. И кое-какие сведения, которые он раздобыл, потрясли его самого.
      Ермунн не упускал из виду и неонацистов, имевших отношение к группе «Вигиланте». Перелистав свои записи, он нашел список:

      Туре Блумквист
      Каролина Сармьенто
      Эспен Лунд
      Юн Шарлес Хофф
      Кеннет Риис
      Йонни Олсен
      Ore Нэсс
      Коре Грюнер
      Ролф Рейнолдс
      Тур Кристоффер Лунд.

      Все, за исключением Тура Кристоффера Лунда, были люди молодые, очень молодые. Тур Кристоффер Лунд приходился отцом Эспену Лунду и в свое время состоял в рядах «Нашунал самлинг». Эспену Лунду было предъявлено обвинение в соучастии в хаделаннском убийстве.
      Ермунн взялся за, дело основательно. Насколько это было возможно, он хотел проверить родителей, круг общения и точки соприкосновения членов этой компании. Если повезет, он может ухватиться за нить, которая позволит ему распутать весь клубок. И хотя надежды на это было мало, он не собирался полагаться на случай. Подобно философу Декарту, он хотел использовать сомнение как средство постижения незыблемой истины. Какова бы она ни была.
      Проблема теперь состояла в том, как вести расследование, не выдавая себя. Положение было трудное. Опыта у него – ноль. Придется изображать невинного младенца, играть на арфе, словно ангел: не касаясь струн. Совершенно без участия пальцев. Но сначала нужно разбросать приманку, как можно больше приманки.
      Настроение поднималось. После третьей бутылки «Фарриса» оно уже стало прекрасным. Он высидел план действий.
      Просматривая в университетской библиотеке старые газеты, он натолкнулся на фамилию Карстеен. Педер Юханнес Карстеен. Приговоренный во время процессов о государственной измене к шести годам каторжных работ по обвинению в принадлежности к «Нашунал самлинг», осведомительстве и пособничестве в немецких облавах. Ермунн вздрогнул, увидев это имя, поскольку ему сразу вспомнилось празднование рождества в «Гимле», когда эту фамилию сболтнул Эгил Варден в связи с хемверном и слежкой за левыми радикалами. Тот ли это самый человек? Вряд ли: если верить протоколам суда, Педеру Юханнесу Карстеену сейчас должен был идти восьмой десяток. Возможно, это его родственник, скажем сын. Это необходимо выяснить, притом немедленно.
      Он достал с полки в углу телефонную книгу. Нашел страницу на «К». Карстад… Карстедт… Карстеен. Педер Ю. Карстеен. Заведующий отделом. Лейф Вигго Карстегн. Частное страхование. Брубекквейен, 12. Бэрум. Больше Карстеенов не было.
      Ермунн рассеянно потягивал из горлышка «Фаррис» Что, если набраться нахальства и попробовать? Этот, с «частным страхованием», вполне мог оказаться типом, о котором говорил Варден. Кстати, что это за «частное страхование»? Неужели кто-то ставит на карту собственные денежки ради страхования других людей? И от чего они страхуют: от засилья сорняков в саду или дисфункции гипофиза? Ермунн не разбирался в этом, но телефон на всякий случай записал. Затем, вытащив монету в одну крону, направился к автомату.
      Трубку взяли сразу же. Ответил женский голос.
      – Я могу поговорить с Лейфом Вигго Карстееном? – Ермунн постарался придать своему голосу сугубо деловитый тон.
      – По какому вопросу?
      – У меня дело по страхованию, – нашелся Ермунн.
      – Минуточку, – сказала дама и отошла от телефона.
      Ермунн запыхтел. Что ему теперь сказать? Нужно призвать на помощь все свое хитроумие. Взвешивать каждое слово.
      – Карстеен. – Голос на другом конце провода оказался ровным и басовитым.
      – Добрый день, меня зовут Тур Людвиг Аркнес. – Ермунн выдумал это имя с ходу. – Речь идет о весьма деликатной проблеме.
      – Вы уже были нашим клиентом?
      – Гм, нет. Но мне вас рекомендовали, – помедлив, отвечал Ермунн.
      – Рекомендовали?
      – Да, можно сказать и так. Простите, вы ведь состоите в родстве с Педером Юханнесом Карстееном? – Ермунн затаил дыхание.
      – Вы имеете в виду моего отца? – Голос Карстеена по-прежнему оставался ровным, однако Ермунн уловил в нем некоторое нетерпение.
      – Именно его. В таком случае вы тот человек, которого я ищу. Нельзя ли встретиться с вами лично? Мою проблему затруднительно изложить по телефону.
      – А вы не можете хотя бы намекнуть, в чем дело? – Карстеен начинал терять терпение.
      – Это совершенно исключено, – сказал Ермунн. – Как же мне с вами увидеться?
      – Послушайте, я сейчас очень занят. Сегодня и завтра у меня заседания конгресса на Бюгдё. Вы не могли бы позвонить в другой раз?
      Ну, теперь держись, теперь нужно настоять на своем.
      – Если у вас будет завтра перерыв, я мог бы подъехать на Бюгдё.
      Помолчав несколько секунд, Карстеен сказал:
      – О'кей. Завтра в двенадцать будьте у входа в Музей мореплавания. Как я вас узнаю?
      – Коричневая вельветовая куртка, очки, светлые усы. Под мышкой «Афтенпостен».
      Ермунн влил в себя остатки «Фарриса». Первая приманка брошена, хмыкнул он. Как бишь он назвался? Арксет, Аркнес? Он слишком быстро это выпалил, во всяком случае, там было что-то с Арк… Ермунн посмеялся над собой. Ему таки удалось сыграть на арфе, не касаясь струн. И сыграть легко и непринужденно.
      Теперь нужно было заняться следующей приманкой.
      В Осло существовал некий Институт истории оккупации Норвегии – организация, в которую входили норвежцы, воевавшие на стороне Германии, а также осужденные за государственную измену. Контора у них размещалась в Энерхаугене, за парадной дверью, сделанной с изысканным вкусом. Ермунн не раз, проходя мимо, любовался этой дверью. Деятельность организации заключалась в основном в выпуске книг и других печатных изданий, проникнутых национал-социалистскими идеями, и в попытках реабилитировать сторону, потерпевшую поражение в войне, или, во всяком случае, несколько смягчить общественное мнение в отношении нее. Ермунн был уверен, что институт служит связующим центром для бывших нацистов, является центром обширной сети контактов. Судя по входной двери, недостатка в средствах организация не испытывала.
      Ермунн набрал номер института.
      Представившись полностью, именем и фамилией, он объяснил, что он уроженец Люнгсета, занимается сбором материалов о бывших нацистах, переселившихся в их городок. Не может ли институт помочь ему – скажем, предоставив в его распоряжение свой архив?
      – Архив?
      – Да, у вас, вероятно, есть список членов «Нашунал самлинг», которые теперь живут в Люнгсете?
      – У нас нет никакого архива, кроме того, мы не даем каждому встречному-поперечному копаться в нем – я имею в виду, в тех немногочисленных документах, которые у нас имеются. Мы организация серьезная. Как вы себя назвали?
      Ермунн четко повторил свою фамилию. На другом конце провода зашуршали бумагой. Он добился своей цели: фамилия была записана. Поблагодарив за информацию, он повесил трубку.
      Вот и вторая приманка. Время покажет, насколько у них хорошо действует система связи. Заплатив по счету, он вышел из ресторана.
      Вторую половину дня и вечер Ермунн просматривал подшивки старых газет в Дейхманской библиотеке.
 
      На другой день он проснулся рано, на душе было тревожно. В двенадцать часов он встречается с этим Карстееном. Он сварил два яйца, выпил стакан апельсинового сока. Затем навел некоторый порядок в небольшой, но удобной квартирке, которую снимал в Грёнланне.
      Лейф Вигго Карстеен. Что ему сказать, этому человеку, как представиться? Нужно основательно подготовиться к встрече, выработать умную тактику. Усевшись за письменный стол, Ермунн достал бумагу с ручкой и начал строчить. Он работал, не отрываясь, несколько часов, и к одиннадцати план был составлен. Теперь ему было чем встречать Карстеена.
      Купив «Афтенпостен», он сел в автобус на Бюгдё. Без десяти двенадцать он уже стоял у Музея мореплавания. Минуты тянулись за минутами, он успел выкурить две сигареты, однако никто не появлялся.
      Но вот не со стороны главного входа, а откуда-то сбоку вынырнул человек и направился к нему. Человеку было за пятьдесят, он был одет в дымчато-серые брюки, темный свитер с высоким воротом и синий блейзер. В руке он нес папку для бумаг. У него было невероятно худое, узкое личико – настолько узкое, что оно казалось сплющенным. Типичная камбала, подумал Ермунн, когда мужчина остановился в нескольких шагах от него.
      – Это вы Аркнес? – Рот его раскрылся и закрылся, напоминая рыбью пасть.
      – Совершенно верно, моя фамилия Аркнес. – Ермунн закурил новую сигарету. – Надеюсь, вы не очень стеснены во времени?
      – В моем распоряжении примерно полчаса; но какое, собственно, у вас ко мне дело? – Они зашагали в сторону от дороги по направлению к видневшемуся поодаль лесу.
      – Несколько лет тому назад, – начал Ермунн, – умер один из моих самых близких друзей по имени Симон Хегген. Он покончил жизнь самоубийством. Вы ведь были знакомы с Симоном Хеггеном? Он по крайней мере вас знал. – Ермунн блефовал. Он напряженно вглядывался в камбалиное лицо, на котором, впрочем, не отражалось никаких эмоций.
      – Хегген? – переспросил Карстеен. – Фамилия, пожалуй, действительно знакомая. Но я бы вас попросил перейти ближе к делу. – Они уже добрались до опушки леса и теперь по тропинке углублялись в него. Кругом стояли непросохшие лужи.
      – Хорошо, – согласился Ермунн. – Я должен передать вам большой привет еще от одного знакомого, Эгила Вардена из Люнгсета. Он поручил мне связаться с вами. Я прохожу службу в хемверне, и мне необходимо получить инструкции. Мы с вами, так сказать, идеологические единомышленники. – Ложь была наглой и рискованной. Ермунн понимал, что, будучи детективом-любителем, может напороться на крупные неприятности.
      Камбала внезапно остановился возле большой лужи. Долго вглядывался в Ермунна. У него самого было застывшее лицо каменной статуи. Статуи? Ермунну вдруг пришла в голову еще одна ассоциация: с древнеегипетским Фараоном Аменхотепом IV из восемнадцатой династии. Он когда-то видел его на картинке и был поражен и очарован неправдоподобно узким лицом этого фараона. Карстеен и Аменхотеп IV.
      – Все-таки кто вы такой? – Камбала-Фараон по-прежнему стоял у лужи. Видимо, и не собираясь двигаться дальше..
      – Кто я такой? Аркнес, друг Симона Хеггена, некоторое время жил в Люнгсете, там познакомился с Варденом, сочувствую Блюхеру, сейчас прохожу службу в отряде хемверна в Тёйене. На гражданке занимаюсь столярными работами, держу частную фирму. – Ермунн сделал паузу, чтобы опомниться от собственного вранья.
      Карстеен, перемахнув через лужу, вцепился ему в руку.
      – Ага, ты узнал обо мне от этого Вардена. И чем же я могу вам служить?
      Ермунну было неприятно, что в него вцепились, и он высвободил руку. Чего бы такое завернуть этому Фараону, чтобы втереться к нему в доверие?
      – Да нет, мне ничего особенного не нужно, просто я считаю вас надежным человеком, – произнес Ермунн не слишком уверенным тоном.
      – Ах, он считает меня надежным человеком! Я вижу, что вы, обронив несколько имен, которые я безусловно должен знать, хотите получить от меня указания неонацистского характера в отношении вашей службы в хемверне. Это инсинуация. Нам с вами не о чем больше разговаривать. Если дело обстоит так, как вы утверждаете, вам лучше обратиться лично к Блюхеру. – Повернувшись, Карстеен двинулся обратно.
      Ермунн продолжал в растерянности стоять. Но у него еще оставался в запасе один козырь, который он и бросил вслед Карстеену:
      – А вас не может заинтересовать письмо, которое написал перед самоубийством Симон Хегген?
      Фараон резко остановился, повернулся и пошел по направлению к Ермунну. Тот сделал вид, будто нащупывает письмо во внутреннем кармане. Дальше все произошло очень быстро, в считанные секунды.
      Ермунн во весь рост растянулся в луже. Карстеен насел на него и мгновенно выхватил то, что находилось у Ермунна во внутреннем кармане. Там был бумажник и футляр для очков. Вытащив из бумажника удостоверение личности, Карстеен взглянул на фотографию и на фамилию и швырнул его лежащему на земле Ермунну. Затем он рысью помчался по тропинке прочь из леса.
      Ермунн встал на ноги, выловил из лужи свой бумажник, футляр для очков и удостоверение личности. Все было грязное и липкое. Сам он тоже выглядел не блестяще: до нитки промокший и чумазый. Он дрожал от холода. Да, Фараон таки достал его.
      По инерции он двинулся дальше, в глубь леса. Все случилось в мгновение ока, совершенно неожиданно. Чисто гангстерская метода. Зато и Карстеен себя выдал, еще как выдал! В его принадлежности к определенным кругам теперь можно было не сомневаться. Он клюнул на все Ермунновы приманки, но поначалу проявлял осторожность, крайнюю осторожность. До тех пор пока Ермунн не сблефовал с этим письмом от Симона. А что, по его мнению, могло содержаться в таком письме? Сведения о главарях фашистской организации? Мотивы самоубийства? Ермунн остановился. Он еще точно не знал, почему Симон решился на это. Однако кое о чем он уже стал догадываться. И от этих догадок ему сделалось не по себе.
      Ермунн вышел на берег залива. Содрал с себя вельветовую куртку и штаны. Дрожа на промозглом весеннем ветру, попробовал хоть немного замыть пятна. Потом натянул на себя мокрую одежду, вымыл бумажник и удостоверение. После этого он закурил и уселся на скалистом склоне в ожидании, пока не слишком жаркое солнышко, время от времени выглядывавшее из-за облаков, подсушит его куртку и штаны.
      Камбала-Фараон-Аменхотеп IV – Карстеен здорово помог в его расследовании. Ермунн улыбнулся, разгоняя гусиную кожу.

      Монотонная песня вагонных колес действовала расслабляюще. Ермунн невидящим взглядом смотрел в окошко, где по сторонам долины тянулись, навевая тоску, бесконечные леса. Стояла середина апреля, весна уже была на пороге, однако снег стаял далеко не везде. Ермунн ехал в родной городок, в Люнгсет.
      За две-три недели в Осло он многого добился. Работа в библиотеке оказалась весьма плодотворной. Он разузнал прошлое целого ряда лиц из тех, кто после войны осел в Люнгсете, а ранее, как он подозревал, был связан с НС. Он получил в руки компрометирующие материалы, которые собирался использовать, активно использовать, чтобы раскапывать дальше и дальше.
      Лишь в одном удача ему не сопутствовала: он не сумел отыскать нить, связующее звено между нацистской группой, совершившей хаделаннское убийство, и теми, кто жил в Люнгсете. Собственно говоря, он и не рассчитывал найти такое звено, это было бы слишком невероятно. Однако эпизод с Карстееном на Бюгдё свидетельствовал, во всяком случае, о том, что нацистские организации в Осло, объединявшиеся вокруг Блюхера, несомненно, имели связь с периферией, с отрядами хемверна и бывшими нацистами. Карстеен ведь признался, что знает Вардена, что был знаком с Симоном Хеггеном, очевидно, он знал и Симонова отца, который на войне сражался за немцев. Отец Карстеена и сам был членом НС, и Ермунн ни минуты не сомневался в том, что Камбала-Фараон стоит близко к нацистскому вождю, Блюхеру.
      Кстати о Блюхере Ермунн однажды сидел в тострупском подвальчике со своим старым приятелем, журналистом. Тот рассказал ему, что Блюхер вместе с другими главарями фашистов частенько наезжает отдохнуть в один из городков неподалеку от Люнгсета. На усадьбу, отданную в их распоряжение местными почитателями. Ермунн проверил эти сведения: все в точности сходилось. Там даже был подозрительный эпизод со стрельбой, от которой всполошились соседи.
      Неофашистское древо дало и такой побег, как Стиг Мэлум, который обитал к востоку от Люнгсета и усердно пользовался местными газетами для выражения своих коричневых взглядов. Мэлум открыто хвастал тем, что в его организации насчитывается более ста членов, жителей окрестных селений. Весьма значительное число.
      Следов поразительно много рассуждал Ермунн дальше, причем очень явных. Но кто-то пытается, насколько это возможно, замести их.И тем не менее он чувствовал, что вот-вот нащупает доказательства Тесной Взаимосвязи. Злобная выходка Карстеена подсказала Ермунну, что он ловит не мелкую рыбешку. Напрасно только он позволил Карстеену выяснить свое настоящее имя. Теперь, наверное, порядочно народу знает, что он, Ермунн Хаугард, сует свой нос куда не следует. Первые дни после происшествия на Бюгдё он довольно сильно нервничал Может, нацисты постараются как можно скорее ликвидировать его? Но постепенно страх отошел, ему все стало до лампочки. Как-нибудь обойдется, не глупее же он их, в конце концов.
      Через час он прибудет в Люнгсет. Ермунн решил сначала заскочить домой, показаться родным. Посвятить их в задуманное мероприятие и объяснить, что собирается остановиться в гостинице «Люнгсет». Он не хотел обременять семью своим присутствием на усадьбе: мать у него все принимает близко к сердцу, и вряд ли ей понравится, что он ввязался в дело, сопряженное с риском. Итак, гостиница «Люнгсет», где, кстати, и телефон будет прямо в номере.
      Ермунн вытащил из сумки блокнот. В него были занесены имена некоторых небезызвестных личностей, обосновавшихся в Люнгсете после войны, а также кое-какие сведения о них. Все были членами НС и в свое время представали перед судом по обвинению в предательстве. Несколько недель Ермунн систематически просматривал в библиотеке старые газеты, и это дало ему в руки неопровержимые факты. Он пробежал глазами свои записи.

      ПЕДЕР X. ГРЁН. Родился 19.06.1910 в Согндале. Вступил в «Нашунал самлинг» 16.02.1942. Был весьма активным и жестоким членом НС, неоднократно с помощью угроз склонял земляков к вступлению в эту партию. Осуждал короля и превозносил «чистоту арийской расы». Безмерно радовался, когда пытали и казнили норвежских патриотов. По-видимому, сам подвергал пыткам участников норвежского Сопротивления, хотя суд и не нашел этому доказательств. В 1942 году он, вооруженный пистолетом, нес караул у ресторана «Немецкий дом». Участвовал в качестве проводника во многих облавах, в том числе в Эурдале. 5 июня 1948 года приговорен к шести месяцам тюремного заключения. Освобожден 20 августа 1948 года.
       Примечание:Грён появился в Люнгсете в конце сороковых годов. В начале пятидесятых был батраком у нескольких крупных нацистов, в том числе у Арне Трёэна в Глёттене. Впоследствии работал у многих из осужденных за предательство, в том числе у владельцев гостиницы и лавки подержанных вещей. Часто ездил в Осло на так называемые секретные встречи, чем сам хвастался.

      КАРЛ БИРК. Родился 29.11.1915. Уроженец Вестфолла. Художник по рекламе. Член НС с 1940 г. Отвечал за пропаганду сначала в люнгсетской группе НС, затем во всем фюльке. Проявил себя как исполнительный, рьяный нацист и дослужился до того, что был поставлен во главе подразделения. Приговорен к двум с половиной годам тюрьмы. Отбыл 164 дня.
       Примечание:в 1941–1942 гг. Бирк арендовал усадьбу в Люнгсете, а после войны окончательно поселился там. Он единственный в городке художник и наводнил всю округу вывесками, напоминающими рунические надписи. Живет по соседству с владельцем лавки подержанных вещей.

      ЛЕОНАРД ШЛЮТТЕР. Родился 30.06.1916. Уроженец Бускеруда, но впоследствии поселился в Нур-Трёнделаге, где держал аптеку. Член боевой группы НС и «Норвежского легиона». Казначей местной группы НС. Большой знаток нацистской теории, отличается сильными расовыми предрассудками. После войны был лишен права держать аптеку. Приговорен к шести месяцам тюрьмы.
       Примечание:приехал в Люнгсет после войны, устроился работать провизором. Поддерживал приятельские отношения с Педером X. Грёном. Умер в начале 70-х годов.

      АРМАНН ТИЛТЕ. Родился 29.11.1919. Вступил в члены НС 02.06.1935. Входил в состав 144-й войсковой разведгруппы. Чрезвычайно энергичный и опасный член НС. Подозревают, что он участвовал в ряде безжалостных расправ с норвежскими патриотами. До сих пор является убежденным сторонником германского шовинизма, не проявляет ни малейшего раскаяния. Приговорен к десяти годам принудительных работ, однако отбыл всего три года.
       Примечание:по-видимому, Арманн Тилте – самая большая шишка в Люнгсете. За ним числится много прегрешений со времен войны. В начале 50-х гг. завел лавку подержанных вещей. Активно участвует в скаутском движении. В торговле проявляет недюжинную сметку и деловитость, имеет особый интерес к антиквариату и старине.

      ИСАК КЛОТОВСКИ. Родился 23.07.1912. Уроженец Осло. Член НС с 01.03.1941, в составе СС с 1943 г. Доносил на коммунистов и евреев, способствуя их вывозу в Германию. Специалист по оружию. Считается большим знатоком нацистской теории. Приговорен к шести годам принудительных работ. Сколько отбыл – неизвестно.
       Примечание:Клотовски приехал в Люнгсет в конце 50-х годов и с тех пор работает слесарем. Ведет очень замкнутый образ жизни, общаясь лишь с узким кругом лиц.

      АДОЛЬФ ТОРСТЕНСЕН. Родился 08.12.1925. Уроженец Хедемарка. Вступил в «молодежную дружину» НС 10.12.1940 и в НС – 08.12.1943. Ревностный национал-социалист. Приговорен к шестимесячному тюремному заключению.
       Примечание:Адольф Торстенсен появился в Люнгсете в начале 60-х гг. и приобрел отель «Люнгсет». В течение долгих лет владел этой гостиницей, которую, очевидно, не раз предоставлял для нацистских сборищ. Некоторое время у него работал в качестве портье Педер X. Грён. В 1975 году Торстенсен продал свой отель гостиничному концерну и с тех пор держит кафе.

      НИЛЬС ГЕНРИ ХЕГГЕН. Родился 26.09.1920. Входил в состав «Норвежского легиона» и лыжного стрелкового батальона. 23.12.1941 отбыл в Германию для отправки на фронт и принимал участие в сражении под Ленинградом, где был ранен. На Хеггена оказали большое влияние взгляды, которых придерживались в семье, многие из его родственников были нацистами. Приговорен к трем годам и двум месяцам тюрьмы.
       Примечание:Нильс Генри Хегген поселился в Люнгсете после войны. Сначала жил у крестьянина-нациста. Водил дружбу с местными фашистами, в особенности с Анре Трёэном. Нильс Генри Хегген – отец Симона Хеггена.

      ОСУЛФ ЭРЛИНГСЕН. Родился 19.04.1912. Член НС с 01.04.1939. Активно занимался пропагандой. Осведомитель и предатель. Не слишком силен в идеологии. Приговорен к шести месяцам заключения.
       Примечание:приехал в Люнгсет сразу после войны и заявил о себе как предприимчивый коммерсант. Является одним из самых крупных налогоплательщиков в Люнгсете, пользуется уважением.

      Ермунн усмехнулся. Да, это тебе не фунт изюму. А у него еще имелся список лиц с профашистскими симпатиями, о которых он пока ничего не сумел выяснить или которым удалось избежать наказания. Этот список выглядел следующим образом:

      Туркилл Варден, крестьянин, уроженец Осло. Аксель Одвьен, окружной врач, из Сёрланна. Юн Хаманг, часовщик, из Бергена.
      Карл Нильсен, поденщик, место рождения неизвестно. Тур П. Колсов, владелец туристического бюро, из Сёрланна.
      Трюгве Терскстад, промышленник, из Ругаланна.

      Ермунн подозревал, что по крайней мере двое-трое из них сменили после войны фамилию, почему их следы и невозможно было отыскать.
      Поезд неторопливо катился по долине. Сосны, покрывавшие отлогие горные склоны, стали сменяться смешанным лесом, затем березняком – явный признак того, что до города уже рукой подать. Но ветви берез в рощах были еще черные, листва появится лишь через несколько недель.
      Это же страшно, думал Ермунн. Если ко всем фамилиям в его списке прибавить имена местных люнгсетских фашистов – крестьян и предпринимателей, проживших там всю жизнь, – получится нечто вроде мафии. Вместе взятые, эти люди представляли собой немалую силу. Каким влиянием они пользуются в городе? Насколько хорошо организованы? На эти вопросы он и горел желанием раздобыть ответы. Ради этих и еще двух вопросов Ермунн и предпринял свое, сугубо частное, расследование. Еще два вопроса были: существует ли какая-либо связь между агрессивно настроенными неофашистами сегодняшнего дня и организациями бывших нацистов и что послужило истинной причиной самоубийства Симона. Если бы Ермунну удалось это выяснить, он бы успокоился. Тогда пришел бы конец многолетним раздумьям.
      Справедливости ради следует признать: многие из тех, кто во время войны вступил в Люнгсете в «Нашунал самлинг», сделали это по глупости, по невежеству, как это было и во многих других местах. Понеся наказание за свое прошлое, расквитавшись с ним, они сегодня были вполне добропорядочными гражданами и активно работали в других политических партиях. Само собой, эти люди Ермунна не волновали. Он не станет бередить старые зарубцевавшиеся раны. Нет, его интересовали лишь те, кто на первый взгляд держался в стороне от политики, те, кто темными зимними вечерами смахивал пыль с нацистской формы и щелкал каблуками перед зеркалом, те, кто чуть не каждый день получал посылки с пропагандистской литературой, а взамен выписывал чеки на неизвестные суммы. Его интересовали приспешники, черные рыцари, дойная корова ненасытных Блюхера, Хадланна и иже с ними.
      Поезд подкатил к люнгсетскому вокзалу. Взяв чемодан и сумку, Ермунн вышел из вагона. Постоял с минуту на платформе, вдыхая свежий горный воздух. Раскланялся со знакомыми. Потом двинулся к стоянке такси, откуда на машине поехал в родную усадьбу.
      Дома был семейный обед и приятная застольная беседа. Ермунн рассказывал о своем путешествии, о Мадейре, делился столичными новостями. Взамен его угощали местными сплетнями: кто со времени его последнего приезда женился или вышел замуж, кто собирается, а кому давно пора, да он не хочет. Кто умер и кто болеет. Так было каждый раз. Тут все друг друга знали, и Ермунн тоже знал почти всех. Новости были как радостные, так и печальные. Ермунну всегда было особенно грустно слышать об отошедших в мир иной давних знакомых, местных чудаках. Теперь ему сообщили, что после рождества отправился к праотцам старина Щепка. Да помогут ему небесные силы с его опротестованными векселями!
      Беседа за обеденным столом повернула на более серьезные темы. Ермунн рассказал родным о цели своего приезда и о своем решении. Мать приняла его затею в штыки, но Ермунн успокоил ее тем, что будет вести работу втайне и постарается быть как можно осмотрительнее Они согласились на то, чтобы он пожил в гостинице, однако уговорили его непременно приходить домой есть.
      Он уже собирался в гостиницу, когда отец принес толстое письмо. Письмо предназначалось ему, Ермунну Хаугарду, и было адресовано на Люнгсет. Его получили недели две тому назад. Ермунн вскрыл конверт. Оттуда выпали три номера газетенки бывших нацистов. И записка, в которой Ермунн прочел:
      «Как нам стало известно, ты, большевистское отродье, задумал ворошить наше прошлое. Только попробуй! Ты у нас весь на виду, и мы тебе живо покажем, где раки зимуют, если ты станешь слишком усердствовать в своем грязном деле. Считай это нашим первым и последним предупреждением».
      Письмо было без подписи, но внизу были нарисованы солнечный крест, свастика и особая руна, которую использовал в качестве эмблемы «Норск фронт». На конверте стоял штемпель Нутоддена.
      Ермунн внимательно изучил текст. Судя по манере письма, которой стали обучать сравнительно недавно, писал это человек молодой, «…слишком усердствовать в своем грязном деле». Неплохая формулировочка, подумал Ермунн. Там, где он копался, грязи действительно хватало.
      Вечером он долго лежал у себя в номере, погруженный в раздумья. Угроза. Значит, у Института истории оккупации Норвегии, как он и думал, обширная сеть связей. Он нисколько не сомневался в том, что угрозу спровоцировал телефонный звонок из бара «Локона», когда в институте записали его фамилию. Дело начинало пахнуть керосином. Зато они снова попались на его приманку. А приманок у него в запасе было еще много.

      На другой день Ермунн рано был на ногах. Он принял душ и побрился. Долго стоял перед картиной, призванной служить украшением номера. Репродукция с Рембрандта, под названием «Похищение Ганимеда». На картине был изображен ребенок, которого, невзирая на его вопли и стенания, уносил в небо огромный черный орел. Ермунн припомнил, что оригинал как будто хранится в государственной картинной галерее в Дрездене. Репродукция вызывала массу ассоциаций, и Ермунн немножко пофантазировал на тему орлов, воронов и ворон, которые внезапно обрушиваются на свою беззащитную жертву. Да смилуется Зевс над несчастными созданиями!
      Ермунн уже обдумал план действий на сегодня, и, если все пойдет, как он рассчитывает, до истечения дня у него будет ответ на один очень важный вопрос.
      Он подсел к телефону. Попросил соединить себя с Мариусом Блюстадом, одним из бывших нацистов, который последние годы ходил без работы и стал запивать. Ермунн знал Блюстада с юных лет и был уверен, что тот ни на йоту не изменил своим прежним убеждениям. Скорее всего, в данный момент он являлся слабым звеном в цепи Тайного Братства.
      – Блюстад, – ответил знакомый голос.
      – Добрый день, это Ермунн Хаугард. Послушай, ты не очень занят сегодня во второй половине дня?
      – Пожалуй, не очень. А в чем дело? – Голос звучал как-то неуверенно.
      – Понимаешь, я… – Ермунн прокашлялся, – я тут немножко изучаю историю войны в наших краях. Подумал, что тебе найдется о чем рассказать.
      На другом конце провода – ни звука. Наконец Блюстад с некоторой опаской произнес:
      – Да нет, не думаю.
      – А я уверен, что найдется, Мариус. Ты не мог бы забежать сегодня в Музейный парк, к пяти часам? Там тихо и спокойно, у нас будет возможность потолковать, а? – Ермунн старался говорить доверительным тоном.
      – Ну ладно, это, пожалуй, можно. Ты сказал, в пять?
      – Ровно в пять, – подхватил Ермунн.
      Он откинулся на спинку кресла. С первым покончено. Теперь на очереди следующий. Эгил Варден. Друг детства, с которым они обменивались почтовыми марками. Тот самый, который несколько лет тому назад на праздновании рождества проболтался о своей связи с Карстееном.
      Тот самый, который возглавлял местную группу хемверна.
      Договориться с Эгилом о встрече в пять часов в парке оказалось совсем несложно. Ермунн сказал, что хочет вспомнить былые деньки. Оставался последний по счету.
      В отличие от Эгила Трюгве Терскстад долго не соглашался прийти к пяти часам в парк. Ермунн и знаком-то с Терскстадом как следует не был, поскольку тот появился в Люнгсете сравнительно поздно, и Ермунн разговаривал с ним всего несколько раз. Терскстад никак не мог взять в толк, о чем это Ермунну хочется с ним побеседовать. Ермунн же отказывался что-либо объяснять по телефону и лишь утверждал, что дело у него очень важное. Терскстад, хотя и подозревая неладное, в конце концов согласился прийти.
      Позавтракав в гостинице, Ермунн вышел на улицу. Ему нужен был магазин, в котором продавались бы небольшие, но хорошие магнитофоны. Это было нетрудно, так как электромагазинов в Люнгсете было достаточно. Ермунн нашел подходящий магнитофон. Портативный, прямо-таки крохотный, магнитофон делал неплохую запись даже с расстояния пять-шесть метров до микрофона. Стоил он дорого, но Ермунн все-таки купил его, а вместе с ним – кассету, которая звучала по сорок пять минут на каждой стороне. Теперь он был во всеоружии.
      От нечего делать он послонялся в привокзальном поселке. Встретил каких-то знакомых, выпил с ними кофе. Он пришел к выводу, что в Люнгсете на самом деле живет в основном прекрасный народ. Большую часть жителей составляли люди милые и симпатичные – трудолюбивые крестьяне и лесорубы, рабочие мелких предприятий, учителя и служащие муниципалитета. С ними все было просто и ясно. Поражал этот немногочисленный, но явно влиятельный клан приезжих, относительно высокопоставленных фашистов в сочетании с собственными крупными нацистами. Интересно, размышлял Ермунн, волнует ли это кого-нибудь из люнгсетцев? Задумываются ли они об этом? Может, у него просто мания преследования – и ему в каждом укромном уголке мерещатся привидения и Всеобщий Заговор? Заслуживает ли внимания то, в чем он сейчас копается?«Ты у нас весь на виду, и мы тебе живо покажем, где раки зимуют, если ты станешь слишком усердствовать в своем грязном деле». Ведь это же угроза, самая настоящая угроза в анонимном письме. А грубая выходка Карстеена на Бюгдё? Нет, Ермунн был убежден, что унюхал заразу, наткнулся на рассадник этой заразы. Она шла от разлагающихся компостных куч и шибала в нос тем, кто брался за лопату и пытался выгрести их содержимое на свет божий. Полиция явно не хотела мараться. Даже зверское хаделаннское убийство не подвигло ее на то, чтобы решить простейшую задачку, чтобы, ухватившись за конец нити, начать разматывать клубок.
      Ермунн зашел домой пообедать и, когда время стало подходить к половине пятого, двинулся в сторону Музейного парка. Он прекрасно ориентировался там: еще учась в университете, он с двумя товарищами на каникулах подрабатывал в парке, водя экскурсии и организуя танцевальные вечера. Музейный парк, расположенный неподалеку от люнгсетского центра, представлял собой исполненный очарования уголок: посередине стояло главное здание, в котором размещался кафетерий, а вокруг – старинные дома, кузни, скотные дворы и сараи на сваях. Каждый дом, живописно поставленный среди высоких сосен, имел свою историю.
      Сейчас, ранней весной, от влажной земли поднимался довольно резкий, но приятный запах. Тропинки были покрыты толстым слоем коричневой хвои, нападавшей за зиму. Ермунн направился к главному зданию, которое в это время года, естественно, стояло на запоре. Кроме Ермунна, в парке не было ни души.
      Он огляделся по сторонам. Теперь важно было организовать все наилучшим образом. Такой возможности, как сейчас, больше уже не представится.
      В оказавшемся незапертым сарае он обнаружил скамейки и кресла. Летом их расставляли по всему парку. Взяв одну скамью и пару кресел, он поставил их у входа в кафетерий. Попробовал сам посидеть на скамейке и на креслах. Было ясно, что каждый, кто заглянет сейчас в парк, сядет именно здесь.
      Времени было уже без четверти пять, нужно поторапливаться. Он вытащил из сумки магнитофон, поставил кассету, подсоединил микрофон. Магнитофон он пристроил под скамейкой, замаскировав его несколькими плоскими камнями. Затем он протянул микрофонный провод и скотчем прикрепил микрофон с обратной стороны скамейки, на спинку, как можно выше. Получилось совершенно незаметно. Он взглянул на часы. Без десяти. Включил магнитофон. Теперь он будет крутиться сорок пять минут. Этого должно хватить. Сам Ермунн забрался в пустой амбар, стоявший метрах в пятидесяти от входа в кафетерий. Отсюда, в щель между досками, можно было вести наблюдение за скамьей и креслами. Довольный, он закурил и стал терпеливо ждать дальнейшего развития событий.
      Без двух минут пять он услышал, как на дороге остановилась машина. Громко хлопнула дверца. Из машины вылез Эгил Варден. Он неторопливо приблизился к главному зданию и сидячим местам, устроенным Ермунном. Эгил шел, озираясь по сторонам. Постоял какое-то время у скамейки, носком ботинка ковыряя мягкую весеннюю землю. Наконец он сел.
      Ермунн не мог сдержать улыбки. Забавно. Только бы пришли и те двое!
      Вот подъехал на велосипеде Мариус Блюстад. Прислонил велосипед к стене, поздоровался с Эгилом и уселся в одно из кресел. Ермунну было видно, что они разговаривают, но разобрать слов он не мог. Время от времени оба посматривают на часы и на дорогу, откуда они ожидали прихода Ермунна. Вместо него появился Трюгве Терекстад.
      Он быстрым шагом подошел к Эгилу и Мариусу, которые поднялись ему навстречу. Ермунн затаил дыхание. Неужели они сразу же уйдут? Времени было только пять часов. Нет, вот все трое сели и завели бойкий разговор. Терскстад жестикулировал и, видимо, говорил вполголоса, поскольку двое других чуть склонились к нему, чтобы лучше слышать.
      Ермунна разбирал смех. Они его ждут, а он наблюдает за ними из укрытия. О чем они беседуют? Это он скоро узнает. Сколько они так просидят? Не зародится ли у них подозрение?
      Время шло, а они по-прежнему сидели, оживленно переговариваясь. Они больше не поглядывали на дорогу, высматривая Ермунна. Было очевидно, что все их внимание поглощено беседой.
      В двадцать минут шестого они встали. Ермунн видел, как Блюстад, прежде чем сесть на велосипед и уехать, покачал головой. Варден и Терскстад направились к выходу из парка, и через некоторое время послышался шум автомобильного мотора. На всякий случай Ермунн подождал еще минут десять и только тогда решился покинуть свое укрытие и подойти к скамейке с креслами. Все прошло как по маслу, превзойдя его самые смелые ожидания!
      Он выключил магнитофон. Поставил обратно в сарай скамью и кресла. Затем поспешил в гостиницу, в свой номер.
      От напряжения его пробирал озноб. Он был настолько возбужден и полон нетерпения, что никак не мог справиться с перемоткой пленки. Наконец он ее перемотал. Но прежде, чем прослушать запись, он заставил себя дождаться четырех бутылок пльзеньского, которые заказал по гостиничному телефону. Его нервы честно заслужили это. Отпив из первой бутылки до половины, он устроился поудобнее и запустил пленку. Несколько минут из магнитофона не доносилось ничего, кроме того шума, что произвел Эгил Варден, усаживаясь на скамью. Чуть позже возникли голоса.
      БЛЮСТАД. А ты что тут делаешь?
      ВАРДЕН. У меня в пять часов свидание с Ермунном Хаугардом. Он там не идет, не видел?
      БЛЮСТАД. Ничего себе! Я ведь тоже встречаюсь с Хаугардом. Ерунда какая-то. Что он тебе сказал?
      ВАРДЕН. Хочет, дескать, вспомнить прошлое. Понятия не имею, что он имел в виду. Смотри! На сосне ворона вьет себе гнездо.
      БЛЮСТАД. Ты что-нибудь слышал в последнее время?
      ВАРДЕН. Я со Стефансеном уже несколько недель не виделся, если ты про это. Смотри, ворон стало две. Куда он запропастился?
      БЛЮСТАД. Это, во всяком случае, не он. Господи, да это же Трюгве! Ну, знаешь… (Небольшая пауза и шум на пленке.)
      ТЕРСКСТАД. Варден и Блюстад. А куда, к черту, подевался этот Хаугард? Вы его что, прогнали?
      БЛЮСТАД. И ты тоже? Если так пойдет, мы тут соберемся всей…
      ТЕРСКСТАД. Тесс! Придержи язык. Здесь, по-моему, дело нечисто. Что он вам сказал?
      ВАРДЕН. Что сказал, что сказал! Сказал, что хочет поболтать о прошлом. Я думал, о марках или что-нибудь в этом роде. Про вас он даже не заикнулся. Ну ничего, скоро придет – сам все объяснит.
      ТЕРСКСТАД. А тебе, Блюстад, он что сказал? Скорее, пока его нет!
      БЛЮСТАД. Что-то насчет изучения истории войны в нашем районе. У меня, мол, найдется о чем рассказать. Он действительно этим занимается?
      ТЕРСКСТАД. Да, занимается, смею тебя уверить. Вы, как я понимаю, в последнее время не связывались со Стефансеном. А тебе, Эгил, вообще не мешало бы дать хорошую взбучку. Меня предупредили об этом Хаугарде и из Центра, и Стефансен. Он чего-то рыщет.
      ВАРДЕН. Мне? Взбучку?
      ТЕРСКСТАД. Ты выдал члена организации. Помнишь, был такой Карстеен? Черт бы тебя побрал!
      ВАРДЕН. Я выдал?
      ТЕРСКСТАД. Говорят, что да. Ладно, сделанного не воротишь. Карстеен теперь сошел со сцены, но он сигнализировал в Центр. Вы знали Симона Хеггена, сверстника Хаугарда, они еще ходили в приятелях?
      БЛЮСТАД. С отцом там все ясно, а про сына я ничего не знаю. Нет, я отказываюсь что-либо понимать. Куда делся Хаугард? Уже почти четверть шестого. Он мне сказал, в пять.
      ВАРДЕН. Симона, ну как же Жалко Симона, он повесился. Симпатичный был парень, чего ему взбрело в голову…
      ТЕРСКСТАД. Слушайте меня внимательно. Симон Хегген водил компанию с левыми радикалами. И неизвестно, что он им наговорил. Особенно этому кретину Хаугарду, который всюду сует свой нос. Он мне никогда не нравился. Потом он, видимо, перепугался. Решил, что мы его кокнем. Вы не забыли наш девиз?
      БЛЮСТАД. Нет-нет: «Любезность, осторожность и молчание». Сокращенно ЛОМ. Только так и надо.
      ТЕРСКСТАД. В том числе – по отношению к Хаугарду.
      БЛЮСТАД. Само собой. А Арманн в курсе, что этот Хаугард чего-то разнюхивает?
      ТЕРСКСТАД. Арманн уже давно в курсе, по крайней мере недели две Но нам кажется, опасности Хаугард не представляет. У этого молокососа материала с гулькин нос.
      ВАРДЕН. Он явно не придет. А жаль. Я бы не прочь повидаться с Ермунном. Он славный малый, если не считать этих его коммунистических закидонов. Может, он из них уже вырос? А ты обратил внимание вон на тех ворон?
      БЛЮСТАД. Нет, больше я ждать не могу У меня полно других дел. До скорого. Привет!
      ТЕРСКСТАД. Смотри только держи язык за зубами! Если он начнет расспрашивать – молчок.
      ВАРДЕН. Передай, пожалуйста, Стефансену, что я не… (Голоса удалились от микрофона и стихли.)
 
      Ермунн тяжело дышал. Две пивные бутылки опустели. На такое он не рассчитывал в своих самых смелых фантазиях. Вот что называется «попались на удочку»! Голова его шла кругом, он перемотал пленку и запустил ее сначала. Сомнений не было. Он получил ответ на один из важнейших вопросов: Тайное Братство бывших и новых нацистов действительно существовало. У них была широко разветвленная организация с оперативной системой связи. И Люнгсет таки представлял собой бастион, в этом нет никакого сомнения.
      Упоминалось также имя Симона. Симона Хеггена. Загадка его самоубийства понемногу прояснялась. Однако нужно быть уверенным, абсолютно уверенным.
      Взяв карандаш и бумагу, Ермунн суммировал полученную информацию. Трюгве Терскстад был и до сих пор остается нацистом – Ермунн, собственно, так и предполагал, но не мог найти доказательств. Арманн Тилте – один из главарей местной организации. Карстеен и Институт истории оккупации Норвегии предупредили о том, чем занимается Ермунн. Симон Хегген вполне мог перед смертью кое-что рассказать. Хотя этого и не сделал.
      Ермунн сидел в раздумье. Кто такой этот Стефансен, о котором несколько раз заходила речь? Ермунн не помнил никого из местных жителей с такой фамилией. Очередной приезжий? Из разговора явствовало, что он обитает где-то здесь. Надо будет завтра справиться, наверняка кто-нибудь да сумеет его просветить.
      Ермунн посмотрел на картину, висевшую над кроватью, – «Похищение Ганимеда». Внезапно ему пришла на память вся эта история. Ганимед был мальчик, герой древнегреческого мифа. Его считали красивейшим из смертных. Боги завидовали людям, у которых было это прекрасное дитя, и в конце концов Зевс не мог совладать с собой. Он послал на землю своего орла, и тот похитил Ганимеда, унеся его на небо, к богам. Там он сделался Зевсовым виночерпием, а людям осталось лишь оплакивать утрату красивого мальчика. Какая трагедия!
 
      А в Музейном парке продолжала вить свое гнездо пара ворон. Местечко они выбрали неплохое, сосны были высокие. Хуже, наверное, будет летом, когда птенцы начнут учиться летать. Тогда сюда нагрянут туристы смотреть старые люнгсетские дома. Воронята и туристы. Сочетание не слишком удачное, заключил Ермунн.
      Ночью ему приснилось, что все вороны вокруг Люнгсета поднялись в воздух и парят, описывая большие круги над его головой. Вороны хрипло каркали, сон был нехороший.

      – Стефансен? Ну как же, Стейнар Стефансен. Маменькин сынок из Осло, у него еще папаша большая шишка. Ты о нем разве не слышал? – Тронн Боргум бросил через стол взгляд на Ермунна, который жадно пил свой кофе.
      – Нет. Когда это его принесло в Люнгсет и чем он тут занимается? – Ермунн пребывал в полном неведении.
      Сегодня утром он позвонил Тронну Боргуму, своему другу детства, сыну жестянщика, всю жизнь прожившему в Люнгсете. Тронн Боргум работал в отцовской мастерской, и Ермунн договорился встретиться с ним во время его обеденного перерыва в кафе «Люнгсетстуа». Тронн был осведомлен фактически обо всем, что происходило за последние годы в городке.
      – Ты знаешь заброшенную шахту в горе Квисет? Нуббархаугенские рудники? Шахта была заброшена в двадцатых годах, несмотря на то что запасы руды и серного колчедана были далеко не исчерпаны. Единственное, что напоминает о ней сегодня, – это здание тамошнего клуба. Сейчас владельцем шахты считается концерн «Нурдакер петро», который отремонтировал клуб и сделал из него что-то вроде дома отдыха для своих служащих. Но последние три-четыре года там живет этот Стефансен, он сын управляющего «Нурдакер петро». Чем он занимается и на что существует – это никому не известно. Во всяком случае, у нас его недолюбливают, он сплошь и рядом заявляется в городок со своей кодлой и бузит на наших праздниках.
      Ермунн прекрасно знал шахту. Он много раз бывал на ней. Но то, что в здании клуба кто-то поселился, оказалось для него новостью. Место для жилья там было самое неприютное. И тем не менее именно там обосновался Стефансен.
      – Ты случайно не в курсе, Стефансен не состоит в местной группе хемверна? – Для Ермунна это был очень важный вопрос.
      – Ну как же, – отвечал Тронн, – Стефансена ведь хлебом не корми – дай пострелять. Со стороны шахты то и дело доносятся выстрелы. И в хемверне он, конечно, состоит. Так же как и вся наша пистолетная братия, ну, эти, шайка Бруволла и Лаксвика. Извини, Ермунн, мне пора бежать. Может, встретимся как-нибудь вечерком, поболтаем? Ты еще не уезжаешь? – Тронн поднялся.
      Ермунн кивнул. Они договорились, что он как-нибудь вечерком звякнет, чтобы они могли вместе выпить пива.
      Ермунн остался в кафе. Это начинало переходить всякие границы. Что ему теперь делать? Собирать чемодан и возвращаться в Осло? Считать свое расследование законченным? Разве он не получил достаточного ответа на вопросы о том, является ли Люнгсет бастионом для организации бывших нацистов и поддерживают ли они тесный контакт с преступной порослью сегодняшнего дня? Не пора ли ему бросить все, потихоньку ретироваться и не подвергать себя лишним неприятностям, вороша это осиное гнездо?
      В голове созрело решение. Неплохо зная окрестности Нуббархаугенских рудников, он задумал отправиться в тот район, самому посмотреть, что там и как. Можно изобразить из себя рыболова: сейчас, в половодье, в серовато-коричневых водах реки, скорее всего, хороший клев, он в этом не раз убеждался на опыте. Вот какой хитрый способ подобраться к Стефансену он измыслил.
      Ермунн зашел домой, в Хаугард. Проверил, в порядке ли рыболовные снасти. Затем накопал побольше толстых дождевых червей. Мать обрадовалась, что он наконец-то нашел себе другое занятие – вместо этих глупостей с бывшими нацистами. Он взял из гаража старенький «фольксваген», которым отец, заведя новую машину, почти не пользовался.
      Шахта и заброшенный шахтерский поселок находились примерно в двух милях к востоку от центра Люнгсета, почти у верхней границы леса, и потому здесь встречались лишь отдельные рощицы, разбросанные по длинным пологим склонам и по дну долины, где, извиваясь, текла на юг река Люнга. От шоссе отходила проселочная дорога, ведущая на несколько километров в глубь гор, к пастбищам и отремонтированному зданию клуба.
      Ермунн оставил машину там, где от основной дороги ответвлялся проселок. Ехать по проселку в такое время года не рекомендовалось: на каменистых холмах, по обочине дороги, да и на самом проселке еще лежали пятна снега. Видны были свежие следы трактора.
      Он взял свою удочку. Люнга бежала параллельно грунтовой дороге, проходя в какой-нибудь сотне метров от здания клуба. По крайней мере он убедится, что там действительно живут.
      Люнга набухла и потемнела, но паводок был небольшой, она лишь кое-где залезла на сушу, образуя затоны и заводи. Здесь-то и стояла ранней весной форель. Ермунн дрожал от возбуждения. Для этого у него был двойной повод. Во-первых, он предвкушал саму рыбалку. Ему уже почти год не выдавалось случая порыбачить. Мадейра в счет не шла, поскольку там все было слишком экзотично. Кроме, того, его волновали вопросы: встретится ли ему Стефансен? Как поведет себя? Узнает ли он Ермунна? Ермунн понимал, что отчаянно рискует.
      Он забросил удочку в первой заводи. Земля совершенно не просматривалась за коричневыми водоворотами. Леску стало сносить течением. И вдруг – клюет! Леска натянулась, и Ермунн начал заводить ее против течения. Должно быть, крупная рыба. Удилище выгнулось дугой, Ермунн резко подсек и потащил. Из водоворота показалась серебристая форель, которая, пролетев над поверхностью воды, упала в заросли ивняка. Ермунн бросил удочку и помчался искать рыбу. Она билась в зарослях. Схватив форель, Ермунн привычным жестом свернул ей голову и поднял перед собой. Большущая! С полкило, не меньше И какая красавица! По спине и животу – красные и желтые пятнышки. Да, есть еще в Люнге неплохая рыбица.
      Ермунн целиком отдался рыбной ловле. Клев был хороший, и через час у него набралось уже двенадцать отличных форелей. Сумка с уловом потяжелела. Он присел на камень и закурил. И тут он с удивлением обнаружил, что поравнялся с шахтерским поселком, метрах в ста над ним возвышалось белое здание клуба. На здании было две кирпичные трубы, из одной вился дымок.
      Что ему теперь предпринять? Немного поразмыслив, он составил план действий. Он еще чуть-чуть половит рыбу, идя вниз по течению, потом выберется на дорогу и пойдет по ней обратно. Дорога пересекала пустырь непосредственно перед клубом. И, проходя мимо, он обязательно постучится к Стефансену.
      На фоне блеклого весеннего неба громоздились желтоватые отвалы. Они изъязвляли поверхность земли, образуя проплешины в растительном покрове: ядовитый серный колчедан выедал растительность в радиусе по крайней мере пятидесяти метров вокруг отвала. За отвалами, на горном склоне, находился в свое время шахтерский поселок. В начале века, когда добыча была самой высокой, здесь располагалось более ста зданий: школа, кинотеатр, магазины, жилые дома. Теперь от них остались одни фундаменты – квадраты и прямоугольники из добротного, прочного бетона.
      Ермунн с трудом перелез через один из отвалов и выбрался на дорогу. Чуть впереди себя он увидел здание клуба. Он брел, держа удочку на плече и вдыхая резкий запах серы. От этого запаха щипало в носу. Открыв калитку, Ермунн вошел во двор.
      Перед сараем стоял трактор. Рядом – пустая собачья конура. Ермунн не обнаружил никаких признаков жизни. Он неспешным шагом подошел к дверям. Аккуратно положил на землю удочку, но сумки с рыбой не снял. Затем постучал в дверь – громко и решительно.
      В доме поднялся лай. Ермунн услышал голос, прикрикнувший на собаку, потом с той стороны двери донеслись шаги. Черт возьми, у него, оказывается, собака, подумал Ермунн, пытаясь сохранять спокойствие. Дверь открылась, и на пороге появился молодой человек лет двадцати пяти. Его смуглое лицо сохраняло еще детскую мягкость, однако Ермунн заметил презрительную, едва ли не издевательскую улыбочку, прятавшуюся в складках рта. Типичный маменькин сынок, подумал Ермунн.
      – Ты кто такой? – нелюбезно спросил Стефансен, держа дверь чуть приотворенной. За дверью, как было слышно Ермунну, копошилась собака.
      – Ермунн Хаугард. Я тут открыл рыболовный сезон, клев потрясающий. А я и не думал, что на горе кто-то живет. Давно здесь обосновался? – Ермунн на несколько шагов отступил от двери.
      Стефансен, казалось, не был ни удивлен, ни испуган, ни рассержен. Выражение лица у него не изменилось. Он вышел из дому, прикрыв дверь за собой.
      – Года два-три назад. А ты, видимо, хорошо знаешь здешние края. Ты сам люнгсетский?
      – Да что ты, я просто завернул по дороге, еду из Осло в Тронхейм. Вообщето я каждое лето наведываюсь сюда порыбачить, рыбалка здесь отменная. Сейчас вот тоже захватил с собой удочку. Машину я оставил внизу, на шоссе. Думал, рано еще пробовать, а оказалось – самое время. Полную сумку наловил.
      Ермунн с волнением ждал, как это воспримет Стефансен. Тот ведь знает, что Ермунн врет, не может не знать. Из магнитофонной записи явствовало, что этот Стефансен был в курсе дела.
      – Не заливай, ты люнгсетский! – Стефансен вдруг заговорил нарочито громко.
      – Кто, я? – Ермунн отступил еще на несколько шагов. Стефансен угодил в ловушку, и у Ермунна были все основания опасаться дальнейшего развития событий. – Откуда тебе это известно?
      – Известно, и все тут. Слышал в какой-то связи твою фамилию. А что ты здесь вынюхиваешь? – Он держался за дверную ручку.
      – Ах да, ты же знаком с Карстееном, – выпалил Ермунн и почувствовал, как затрепыхалось сердце. Он понимал, что играет в опасные игры.
      – Кретин! – прорычал Стефансен. – Ты просто-напросто блефуешь! Если ты сию же минуту не выкатишься отсюда… – Он сделал вид, будто собирается распахнуть дверь. Собака за дверью залилась лаем.
      – Минутку, Стефансен! – крикнул Ермунн. Сейчас он ему выдаст, а там будь что будет. И он выдал: – Скажи лучше, сколько времени у тебя скрывался Петтер Кристиан Хювик, прежде чем он уехал в Африку и вступил там в Иностранный легион?
      Стефансен оцепенел. Потом рванул на себя дверь и исчез за ней. Подобрав удочку, Ермунн бросился за какое-то строение, в чащу кустов. Там он и притаился в напряженном ожидании. Ждать ему пришлось недолго. Из дверей с немецкой овчаркой на поводке выскочил Стефансен. Они во весь дух помчались по проселочной дороге, чтобы перехватить Ермунна. Во дурак, подумал Ермунн, он даже не дал собаке взять след.
      Когда они скрылись за поворотом, Ермунн припустил через березовую рощу наверх, в направлении горы и шахт. Нужно было вырваться как можно дальше вперед, очень скоро Стефансен сообразит, что Ермунну удалось ускользнуть. И тогда он, пожалуй, спустит овчарку…
      Ермунн несся по холмам и болотам, ощущая во рту привкус крови. На его пути возник ручей. Может быть, ему… он где-то читал, что это самый надежный способ сбить ищейку со следа. Он пошел по дну ручья, против течения. Ручей тек вдоль небольших замкнутых долин, по сильно пересеченной местности. Ермунн падал, скользя на гладких камнях, снова вставал и двигался дальше. По левую руку от него находились шахты, но спрятаться в них он не решался: там его будут разыскивать в первую очередь.
      Он достиг безлесной части гор, и ручей почти иссяк. Ермунн прошел еще немного, пока ему не попался большой валун. Он присел за ним. Напряг слуг. В ушах пульсировала кровь, сердце колотилось. Через некоторое время он отдышался. Снизу донесся лай овчарки, потом все стихло.
      Он потерял удочку. Положил ее на землю, когда прятался в кустах. Впрочем, потеря невелика, удочка была самая обыкновенная, бамбуковая. Ермунн вытащил пачку сигарет, закурил.
      Спустя полчаса он совсем успокоился. Собаки больше не было слышно. Видимо, Стефансен прекратил погоню. Зачем была погоня? Какую, собственно, цель преследовал Стефансен, натравливая на него собаку? Может быть, Ермунн так задел Стефансена за живое, что тот потерял контроль над собой? Может быть, он попал в точку, выложив свою версию про Хювика? Неужели это правда, неужели Петтер Кристиан Хювик, террорист, сбежавший под Новый год из тюрьмы и, как утверждается, вступивший в Иностранный легион, действительно скрывался здесь? Это было слишком невероятно, в таком случае ему нужно подобру-поздорову уносить ноги: непрофессионалу, пусть даже самому отчаянному, тут делать нечего.
      Внезапно до Ермунна стала доходить вся серьезность ситуации. Предположим, он и вправду нащупал Тесную Взаимосвязь. Предположим, он обнаружил нечто, что может привести к раскрытию важной системы контактов в организации неофашистов. Тогда это дело нешуточное; тогда это уже не приятная рыбалка, для пущей драматичности приправленная эпизодом с овчаркой и бегством по поросшим мхом склонам горы Квисет. Тогда все это как нельзя более серьезно, это игра со смертью. Перед глазами снова встали окровавленные тела, прошитые пулями на мосту у Лейршён в Хаделанне. Кожа Ермунна, под свитером и теплой курткой, покрылась мурашками.
      День стал клониться к вечеру. Ермунн выглянул из-за валуна. Никаких признаков погони. Он двинулся вдоль горного хребта, считая этот маршрут наиболее безопасным. Если сделать порядочный крюк, он спустится в долину и выйдет на шоссе километрах в двух от того места, где оставил машину. Пожалуй, так будет лучше всего.
      Он взобрался на пригорок, откуда открывался вид во все стороны. Из-под ног, напугав его, взлетела куропатка. Он присел на камень, чтобы рассмотреть открывавшуюся панораму.
      На восточной стороне бежало, изгибаясь, шоссе. Рядом с шоссе, в полумиле от того места, где стоял его «фольксваген», находилась усадьба Грёванген, огромное поместье, уединенно расположившееся в безлесной части гор. Несколько лет тому назад здесь обосновался немец-миллионер, державший конный завод и овцеводческую ферму. Кажется, по фамилии Эккерман. Сам он сюда наведывался редко, за всем присматривали управляющий и работники. Но что он сделал почти сразу же, это построил аэродром, большой, с длинными рядами посадочных огней. Все владения Эккермана были обнесены высокой изгородью из колючей проволоки.
      Ермунн решил получше присмотреться к раскинувшемуся в горах аэродрому. Внезапно его осенило.
      Что, если?… Раньше он над этим не задумывался. Миллионер Эккерман и аэродром в люнгсетских горах никогда не задевали его мыслей. Но ведь все сходится!Стоит только представить себе аэродром – здесь, вдали от цивилизации. Здесь, где никто не может контролировать прилет и отлет самолетов. Никто не знает ни имен пассажиров, ни того, что происходит за колючей проволокой. Ближайшим соседом был Стефансен. Случайно ли?
      Ермунн побрел вниз, через березовую рощу. Клубок, который он несколько недель назад, на Мадейре, поставил себе целью распутать, обладал странной особенностью: по мере того как его распутывали, клубок все рос. Казалось, ему не будет конца. По крайней мере конца не было видно.
      Ермунн добрался до шоссе. Здесь он чувствовал себя в большей безопасности, тут все время проезжали машины. Он поплелся вдоль обочины на запад. Чуть-чуть не дойдя до места, где он рассчитывал найти «фольксваген», он снова скрылся в лесу. Кто знает, может, Стефансен притаился поблизости и целится в него из винтовки с оптическим прицелом? Или поджидает его с базукой и ручными гранатами? Ермунн пробирался сквозь кустарник Вот и машина. Вокруг ничего подозрительного На всякий случай он дождался, пока поедет какой-нибудь автомобиль, и только тогда выскочил на шоссе, к «фольксвагену». Быстренько отпер дверцу, бросил в машину сумку с рыбой и повернул ключ зажигания. Слава богу, завелась! Он торопливо включил передачу, дал газ и развернулся, чтобы ехать обратно Теперь оставалось только гнать по шоссе на всю железку. Ермунн наконец вздохнул свободно.
 
      В усадьбе Хаугардов Ермуннов улов произвел фурор На ужин все семейство ело вареную форель с лепешками, но когда отец заикнулся о том, что неплохо бы завтра опять съездить в горы и наловить еще рыбки, Ермунн покачал головой. В половодье рыба редко клюет два дня подряд, отговорился он.
      В тот день он остался ночевать в Хаугарде.

      Все утро он провел в усадьбе. Слонялся по двору, сидел на солнышке с газетами, но сосредоточиться никак не мог. Он не находил себе места. Позвонил в гостиницу, сказал, что зайдет в течение дня за вещами и рассчитаться. Заказал билет на Осло на ночной поезд.
      Он выяснил вполне достаточно, даже больше, чем требовалось. Нужно было быть круглым дураком, чтобы в его положении теперь не убраться восвояси. Но отступление нужно было провести достойно, по всем правилам искусства, а мысль об этом нервировала Ермунна еще больше.
      На солнце остервенело жужжала пара мясных мух. Стояла теплынь, легкий ветерок доносил удушливо-сладкий аромат жирного коровьего навоза. Это сосед вовсю удобрял свое поле. На дороге снова показался серый автофургон.
      Ермунн насторожился. За последний час этот фургон проезжал мимо уже третий раз. Ермунну даже показалось, что на подъезде к Хаугарду он снижает скорость. Или это разыгралось его воображение? Нужно проверить, не исключено, что фургон появится еще раз.
      На прежнем месте, рядом с дорогой, сохранился старый помост для молочных бидонов. Ермунн не мог сдержать улыбки, когда устраивался на нем, свесив ноги. Сколько же лет прошло с тех пор, как он в последний раз сидел здесь? Был ли он тут после того случая с Грёном, Трёэном и молодым глёттенским жеребцом? Наверняка, но Ермунн этого не помнил. А с того раза здесь все очень переменилось. Дорога, когда-то узкая и извилистая, теперь была прямой и широкой. От холма, на котором стоял загон для скота, не осталось и следа, как, впрочем, и от самого загона. Его снесли нивелировщики и бульдозеры. Просто чудо, что уцелел помост для молока, и тем не менее это было так.
      Прошло минут пятнадцать, а фургон все не появлялся. Но вот он вынырнул в четвертый раз.
      Это был серый крытый грузовичок марки «вольво». Когда он подъехал ближе, Ермунн встал на помосте во весь рост. Тот, кто находился в машине, не мог бы теперь не обратить внимания на человека, стоявшего на помосте. Ермунн попытался разглядеть номер. Спереди это оказалось невозможно, номер был покрыт слоем пыли.
      В машине сидел всего один человек, водитель. Ермунну он был незнаком. Выбрав момент, когда фургон поравнялся с помостом, Ермунн замахал рукой. Он стоял, вытянувшись во весь рост, и махал, словно пятилетний мальчишка. «Вольво» прибавил газ и на большой скорости скрылся из виду. Сзади разглядеть номер также не удалось.
      Ермунн рассмеялся. Если это был случайный коммивояжер, он наверняка решил, что у человека, стоящего на помосте для молока и машущего ему рукой, просто-напросто не все дома. Если же это была не случайность… Да, тогда поведение Ермунна было дерзким, вызывающим и могло вывести его противников из себя. Этого-то Ермунн и добивался. И, непонятно почему, его еще долго не покидало ощущение, будто он сделал что-то забавное. Во всяком случае, серый «вольво» больше не появлялся.
      После обеда Ермунн отправился в центр Люнгсета. Зашел в гостиницу, где расплатился и забрал из номера свои вещи. Вещей было немного, и они легко уместились в одной дорожной сумке. Дама, дежурившая за конторкой портье, рассказала, что часа три тому назад его спрашивали двое мужчин. Довольно молодые, лет тридцати с чем-то. Значит, это был не Стефансен, отметил про себя Ермунн. И не его дружки, Асгейр Бруволл и Юханнес Лаксвик. Этих двоих дежурная знала. Нет, ей показалось, что они не люнгсетские. Во всяком случае, говорили они не на местном диалекте.
      Ермунн поставил свою сумку рядом с конторкой дежурной. Рассказанное ему явно не нравилось. Его отступление по всем правилам искусства могло сорваться. Планы необходимо было срочно менять.
      – Будьте любезны, – Ермунн склонился к конторке, – вы не могли бы оказать мне одну услугу? Только не подумайте, что я преступник, разыскиваемый полицией, или что-нибудь в этом роде.
      – А почему мне такое думать, если я вас знаю? Вы ведь из Хаугарда, правда? Я вообще не понимаю, зачем вы живете в гостинице. – У дамы был едва ли не обиженный вид, словно Ермунн нанес ей личное оскорбление тем, что, приехав в родной город, жил в гостинице, а не дома, в своей усадьбе.
      – Не то чтобы мне дома не нравилось, отнюдь нет, но… это длинная история. Так вы можете оказать мне услугу? – Ермунн начинал уже терять терпение.
      – Выкладывайте, что там у вас.
      – Нужно только говорить всем, кто будет меня спрашивать, что я из гостиницы уехал. А я посижу до вечера в ресторане. Но вы никому, ни одному человеку, не должны проболтаться, что я там, ясно?
      – То есть вы хотите, чтобы вас не беспокоили? – Дама усекла суть проблемы.
      – Да-да, совершенно верно.
      – Будет сделано. – В это время зазвонил телефон, и она схватила трубку.
      Ермунн устроился в ресторане. Отыскал себе столик подальше, в углу. Заказал порцию вяленой баранины, пиво и стопку водки. Он решил как можно приятнее провести время.
      Итак, нет никакого сомнения в том, что его преследуют. Спрашивается лишь, зачем он им нужен? Чтобы Поговорить? Чтобы угрожать ему и оказывать давление? Или для физической расправы, чтобы накостылять по шее, дать в пах, сломать нос? А может, и ликвидировать с помощью «шмайссеров», автоматов и ручных гранат? Поскольку Ермунн не испытывал непреодолимого желания выяснять, в каком именно из этих направлений будет развиваться встреча, он предпочитал до прихода ночного поезда спокойно отсидеться здесь. О том, что он уезжает этим поездом в Осло, знали только он сам, его родители и кассир на железнодорожном вокзале. Родителям он велел – в случае, если им будут интересоваться незнакомые люди, – ни под каким видом не давать его адреса в Осло. Пусть скажут, что он уехал куда-то за границу – скорее всего, в Гватемалу. Туда он как раз не собирался – во всяком случае, в ближайшее время.
      Вот влип в историю. Отпив немного водки, он вдруг понял, что по-настоящему до самых последних дней не осознавал всей рискованности затеянной им игры в детектива. Он недостаточно задумывался о последствиях, недооценивал реальности того, что с ним происходило. Ему казалось, что он герой какого-то фильма и может в любую минуту выйти за рамки кадра, сойти с экрана и очутиться в безопасности, в реальном мире. Однако дело-то обстояло не так, далеко не так. Он и находился в реальном мире, который был отнюдь не безопасным, который мог грозить смертью. Отдавал ли он себе в этом отчет? Снимок убитых на мосту ребят был ведь не просто картинкой, это была сама действительность.
      Баранина шла все хуже и хуже, уже почти не лезла в горло. Ермунн все чаще и чаще поглядывал на дверь. Он не на шутку струхнул. Время ползло со скоростью улитки, было еще только шесть часов. Ночной поезд придет около двух. Ждать чудовищно долго, как он столько выдержит? А что, если они войдут сейчас,что ему тогда делать? Звать полицию? Полицию, конечно, позвать можно. Поднимется шум, скандал, но по крайней мере никакого насилия над ним учинено не будет. Зато его будут допрашивать у ленсмана, придется сообщить свой адрес в Осло и все такое прочее. Да и вряд ли ему кто-нибудь поверит: он будет утверждать свое, а они – свое. А магнитофонная пленка, кажется, доказательством служить не может? Вероятно, дело попадет в газеты. И тогда все, кому не лень, смогут до него добраться. Тогда он будет у них в руках. Нет уж, спасибо, обойдемся без полиции.
      Он разодрал последний кусок баранины и проглотил его. Оставил на тарелке только полоску прогорклого сала. Вечно от этой баранины застревают в зубах волокна. Кто были эти люди?Эти двое, интересовавшиеся им сегодня? Как утверждает дежурная, по-видимому, не местные. Может быть, Стефансен вызвал подкрепление? И это прилетели на самолете из Осло члены молодежной организации хемверна, входящие в какую-нибудь террористическую группу типа «Вигиланте»? Сколько возможностей открывает этот аэродром в горах… Жалко, что он совершенно упустил его из виду раньше! Что не попробовал навести справки об этом Эккермане. Теперь уже поздно, это было бы слишком рискованно.
      Ермунну понадобилось в туалет. Чтобы попасть туда, нужно было пройти мимо конторки портье Он попытался изобразить улыбку в сторону дежурной, но попытка, видимо, не удалась, поскольку дежурная взглянула на него с удивлением. А если бы сегодня дежурил Педер X. Грён, как было в те времена, когда гостиница принадлежала нацисту Адольфу Торстенсену? Тогда, пожалуй, положение его было бы еще более незавидным.
 
      Его пронесло, не иначе как от водки. «Спокойно, Ермунн, спокойно, – сказал он, обращаясь к зеркалу. – Все будет в порядке Ты целым и невредимым доберешься до Осло, до своей уютной квартирки в Грёнланне. А там ты будешь в безопасности. Там тебя никто не разыщет. Никто ведь не знает твоего адреса в Осло». Это звучало убедительно, успокаивало. Слава богу, что у него нет телефона и он не числится в телефонной книге! Тогда найти его было бы легче легкого.
      Нужно еще переброситься парой слов с дамой за конторкой.
      – Вы сегодня допоздна дежурите?
      – До одиннадцати часов, а что? – Она печатала на машинке.
      – Да нет, ничего. – Ермунн прокашлялся. – Вы помните наш уговор? Никому ни слова о том, что я здесь, да?
      – Господи боже мой, я еще не разучилась понимать по-норвежски. А чего вы, собственно, скрываетесь? С кем-нибудь повздорили? – Она явно забавлялась, поддразнивая его.
      Ермунн наподдал ногой конторку – правда, не слишком сильно. Чуть не со слезами в голосе он спросил:
      – А у этих типов, которые обо мне справлялись, вид был злодейский?
      – Насколько я помню, совершенно нормальные люди. Во всяком случае, клыков я у них не заметила. – Она засмеялась.
      Откланявшись, Ермунн поплелся обратно в ресторан, в свой угол. Клыков! Как будто в наше время нельзя найти хорошего зубного врача, который бы исправил такой дефект. Он допил свою рюмку водки и заказал еще одну плюс кружку пльзеньского.
      Кроме него, в ресторане никого не было. Закончив еду, ушел обедавший там торговый агент. Из кухни Доносился смех. Возле кухонных котлов кому-то было очень весело. Скатерть на его столике была красная, бордового оттенка. Букетик цветов, пепельница, соль и перец. Все столы были одинаковые. Он попытался сосредоточиться на интерьере, принялся рассматривать ковер на полу, стены и потолок. Изучать сочетания цветов и стили. В углу стояло белое пианино. Неплохо. В другом углу была кабинка с телефоном. Телефон! Может, позвонить домой, в Хаугард? Спросить?…
      Он помчался в кабинку, назвал нужный номер, подождал. К телефону подошла мать. Ермунн постарался говорить спокойно, как ни в чем не бывало. Объяснил, что сидит и болтает с приятелями, чтобы убить время до ночного поезда. Никто не заходил и не справлялся о нем? Ах заходил?Сердце его замерло. Двое молодых людей, лет тридцати, матери незнакомых. Показались вполне любезными. Когда заходили? Да около часа тому назад. Она сказала, что Ермунн вернулся в Осло, адреса своего не оставил. С ним ничего не стряслось? Мать разволновалась, но Ермунн, взяв себя в руки, успокоил ее. Он обещал тотчас по приезде в Осло написать ей.
      Ноги его сделались ватными, он еле доплелся обратно до столика. Его преследуют,можно сказать, уже наступают на пятки. Рано или поздно дверь откроется и они войдут в ресторан. Они ведь почти наверняка заглянут в гостиницу убедиться в том, что он уехал. И даже если дежурная его не выдаст, кто их знает, вдруг они захотят пить или есть и зайдут перекусить? Тогда он пропал!
      Он влил в себя остатки пива и водки. И, схватив сумку, снова выбежал в вестибюль.
      – Нужно торопиться, – сказал он, – за мной погоня! Дежурная так и подскочила, на ее лице отразился вопрос.
      – Они с минуты на минуту могут быть здесь, я бегу в туалет, посижу пока там. Ради бога, скажите, что я уехал в Осло на машине! – Не успела дама ответить, как Ермунна и след простыл.
      Он заперся в туалете. Опустился на фарфоровый унитаз и в голос застонал. Нечего сказать, устроил себе жизнь! Надо ж было заварить такую кашу! Нет, если все обойдется хорошо, больше он в это не играет.
      Прошло минут десять. Ему стало легче. Вот тебе и достойное, почетное отступление по окончании своей миссии! Он носится, словно перепуганная сорока, пытаясь спрятаться под юбкой у ничего не понимающей дежурной. К тому же все это происходит в его родном городе, в гостинице, где он провел в тишине и спокойствии бесчисленное количество вечеров. Это уже совсем скверно. Просто не лезет ни в какие ворота.
      Он вздрогнул. Кто-то идет? Ермунн затаился, как мышь. Дверь в мужской туалет открылась, и кто-то прошел к писсуару. Кто это может быть?Согнувшись втри погибели, Ермунн заглянул в щель под дверью. Ему удалось разглядеть пару туфель. Коричневых туфель. Вельветовые брюки. Человек что-то насвистывал. Просунув голову как можно дальше под дверь, Ермунн застыл в страшно неудобной позе. Теперь он увидел спину и затылок. Мужчине было не меньше пятидесяти. Ермунн уже собирался втянуть голову обратно, когда его ноги, которыми он упирался в унитаз, соскользнули. С грохотом упала крышка унитаза. Ермунн не успел убрать голову – мужчина обернулся и посмотрел на него. Во взгляде сквозило изумление.
      – Тьфу ты! – сказал Ермунн, убирая голову. Он встал на ноги. – Тьфу ты! – повторил он, открывая дверь.
      – Вы сказали: «Тьфу ты!»? Вы не ушиблись? – Человек с любопытством уставился на него.
      – Черт бы побрал этот пол, – запинаясь, пробормотал Ермунн. – Я поскользнулся и, видите, упал. Вообщето все в порядке, в полном порядке. – Подойдя к раковине, он сделал вид, что моет руки.
      – Да, эти кафельные полы – штука опасная, – сказал мужчина и вышел из туалета.
      Ну ладно, хватит, пора кончать с этим смехотворным поведением. Что бы ни случилось, нужно вести себя, как подобает мужчине. Вряд ли они осмелятся напасть на него в самой гостинице, правда? А за ее пределы он не выйдет, по крайней мере по доброй воле, если же они попробуют применить силу, он успеет позвать на помощь полицию или еще кого-нибудь из тех, кто призван его охранять. Взяв сумку, он, спотыкаясь, побрел опять в вестибюль.
      – Вам не кажется, что вы малость свихнулись? – бросила ему дежурная, когда он проходил мимо.
      Ермунн молча склонился в глубоком поклоне и улыбнулся ей. Затем он проследовал к своему столику в ресторане.
      В зале сидел и тот человек из туалета, он кивнул Ермунну. Как ни странно, у Ермунна прибавилось уверенности в себе: рядом, через несколько столиков, сидел вроде бы его союзник. Союзник пил пльзеньское и закусывал гамбургером. Себе Ермунн заказал еще водки и пива.
      Судя по всему, за время его отсутствия они здесь не появлялись. Вопрос был лишь в том, появятся ли они вообще. Шел девятый час. Настроение и состояние духа заметно улучшались, он потягивал водку и большими глотками пил пиво.
      Минуты складывались в часы. Народ в ресторане приходил и уходил. Ермунн уже порядком набрался. Никого подозрительного в возрасте тридцати лет видно не было. В одиннадцать часов обслуживание прекращалось, но Ермунн договорился, что ему разрешат до прихода поезда посидеть у портье. Он запасся несколькими бутылками пльзеньского.
      Место за конторкой занял ночной дежурный. Молодой человек, который на соответствующий вопрос Ермунна ответил, что он сын теперешнего директора гостиницы, уроженца соседнего городка, Ермунн его не знал. Особой словоохотливостью молодой человек не отличался, и вскоре Ермунн оставил свои попытки вызвать его на разговор.
      Без десяти час Ермунн взял сумку, поблагодарил за приют и нетвердой походкой вышел на ночную улицу. Держась поближе к стенам домов, он добрался до вокзала. Перебежал через платформу и притаился в тени станционного здания. Там он стоял, пока к перрону, пыхтя, не подошел его поезд. Одним прыжком Ермунн очутился на подножке, но, споткнувшись в дверях, со всего размаху растянулся в коридорчике.
      Бегство из Люнгсета благополучно завершилось.

      – Осло! Центральный вокзал! – разбудил Ермунна голос проводника. Поезд стоял. Ермунн был в купе один, все пассажиры уже сошли.
      У него затекла шея, раскалывалась голова, во рту было сухо, как в берестяном туеске. Да, водка оставляет после себя ощущения не самые приятные. Взяв сумку, Ермунн, пошатываясь, направился в туалет. Там он плеснул в лицо холодной водой, прополоскал рот и с жадностью выпил несколько глотков. Затем он вышел на перрон. Было начало восьмого утра.
      Еще с час он в полудреме просидел над чашкой кофе в привокзальном кафе. Курил, кашлял, пытался привести в порядок мысли. Он решил, что поедет к себе на квартиру и, запасшись едой и чтивом, на несколько дней замуруется там. Не будет носу высовывать из дома. Не станет открывать двери на звонки. Ведь не исключено, что им все же удалось выяснить его адрес. Он со своей стороны игру закончил. Поставил последний жетон и выиграл. Он загреб сколько можно и больше рисковать не намерен. Ему и так чертовски повезло, он съел свою туманность Андромеды, и она теперь урчала у него в животе, однако небо над головой потемнело. Нужно было дать природе время успокоиться, прийти в норму.
      В половине десятого открылись магазины. Ермунн сунул в рот жвачку и отыскал книжный магазин. Нужно было купить что-нибудь для чтения, и побольше. Он выбрал книгу Б. Травена «Восстание повешенных». Теперь немного научной фантастики: «Далеко за полночь» Рея Брэдбери и «Звериное число» Хайнлайна. Последнюю книгу Роалда Дала, «Мой дядюшка Освальд». Ну и совсем из другой оперы, «Силмариллон» Толкина, парочку невероятных книг Эрика фон Дэникена и, наконец, сборник Улава X. Хауге «Избранные стихи». Этого, пожалуй, будет довольно. Расплатившись в кассе, он вышел.
      Теперь необходимо было запастись провизией. Значит – грёнланнский универсам. Там Ермунн купил восемь больших пицц, шесть охотничьих хлебов, салями, четыре пакета кофе тонкого помола, десять баночек датской икры, вяленую баранину, масло, шесть пакетов горохового супа, молоко, пиво и несколько плиток шоколада. Этого – плюс то, что лежало в холодильнике, – должно было хватить ему для поддержания жизни по меньшей мере на неделю. Тащить несколько кварталов, остававшихся до дома, четыре битком набитых пластиковых пакета и тяжеленную сумку было нелегко, но кое-как он с этим справился. Правда, голова от напряжения разболелась еще сильнее.
      Ермунн с некоторой опаской открыл почтовый ящик. Он был до отказа заполнен журналами, рекламой, письмами. Ермунн нетерпеливо просмотрел пачку писем. Ничего подозрительного. Он с облегчением отпер дверь в квартиру, сразу прошел в ванную, и принял две таблетки глобоида, затем раскупорил бутылку пива и в несколько глотков опустошил ее. После этого улегся в постель, завернулся в одеяло и уснул.
      Проснулся он уже ближе к вечеру, чувствуя себя прекрасно. Напевая, приготовил чашку кофе и поставил в духовку пиццу. Завел на магнитофоне фортепьянные концерты Моцарта и немножко убрал в квартире. Положил продукты в холодильник, книжки – на ночной столик, прокрутил белье в стиральной машине. Теперь можно было и отдохнуть, понаслаждаться жизнью.
      Со смаком съев пиццу и выпив солидную порцию молока, Ермунн ощутил сытость и довольство. Он устроился на диване, взял «Восстание повешенных» и принялся за чтение – магнитофон теперь приглушенно играл Стиви Уандера и Элтона Джона.
      И тут раздался звонок в дверь.
      Ермунн подскочил и выключил музыку. На цыпочках прокрался в коридор. Кто это? Он не откроет ни за что на свете! Послышался еще один звонок – длинный, как показалось Ермунну, нарочито длинный и безжалостный. Он стоял не шелохнувшись. Наконец он услышал, как кто-то спускается по лестнице, хлопнула входная дверь. Подойти к окну и выяснить, кто это был, он не осмелился. Ему не хотелось выдавать себя. Неужели его обнаружили?Он снова опустился на диван, но читать был не в силах.
      Он думал. Какие у них возможности отыскать его в Осло? Люнгсетские родные его адреса не скажут. А регистрационная контора? Числится ли его адрес там? Вполне вероятно, однако может ли посторонний человек запросто пойти туда и попросить чей-то адрес? Ермунн точно не помнил, но он как будто слышал, что для получения информации необходимо знать личный номер того, о ком наводишь справки. А дату рождения, которая составляет основу номера, они могли раздобыть в конторе люнгсетского священника. Помимо всего прочего существует и протокол обложения налогом. Он доступен каждому. Там-то адрес есть? В этом Ермунн тоже не был уверен, и тем не менее summa summarum: если бы они задумали отыскать, где он живет в Осло, их шансы на успех были бы весьма велики.
      Следующий вопрос: чего бы они добились, придя к нему? Является ли он для них большой, средней или маленькой угрозой? Он вспомнил записанный на пленку разговор, в котором Терскстад сказал: «…нам кажется, опасности он не представляет. У этого молокососа материала с гулькин нос». Ну как, есть у молокососа материал? Терскстад явно считал, что нет, однако с той поры произошло много всякого. Ермунн, в частности, нанес визит в горы, к Стефансену. И там он бросил одно обвинение, произвел наугад выстрел, который мог бы причинить ощутимый урон, будь в этом обвинении хоть капелька правды. Он крикнул Стефансену: «Сколько времени у тебя скрывался Петтер Кристиан Хювик?» Что, если Хювик действительно после побега из тюремной больницы прятался там? Что, если его вывезли из страны через таинственный аэродром в горах? Тогда Ермунн, пожалуй, представляет большуюопасность.
      Он выпил еще молока и попытался рассуждать логично. Что Стефансен весьма сильно прореагировал на этот намек, было несомненно. Он даже бросился за ним вдогонку с собакой. Значит, утверждение могло оказаться верным. С другой стороны, если бы обвинение, брошенное Стефансену, было наглой ложью, разве это также не взбесило бы его? Вполне вероятно. Ergo, по реакции Стефансена Ермунн не мог судить о том, действительно ли Хювик скрывался в заброшенном шахтерском поселке.
      Если же выходит, что Хювик не имел никакого отношения к бывшим и новым нацистам в Люнгсете, Ермунн представляет собой среднююугрозу. Среднюю, поскольку был еще эпизод с Карстееном. Тут он также выстрелил наугад, а именно заявил, что Симон Хегген оставил письмо. Это и повлекло за собой гангстерский поступок узкомордого. Какого содержания могло быть такое письмо?Детские впечатления Ермунна, да и общение с Симоном во время учебы в университете со всей очевидностью подсказали ему, что его товарищ обладал сведениями о довольно многочисленной организации бывших нацистов, ведущих какую-то свою тайную деятельность, а также о том, что на подходе новое поколение, взращенное на той же идеологии. Ермунну вспомнилась одна из последних встреч с Симоном, когда тот, пьяненький и жалкий, вытащил отцовскую награду, железный крест. Вскоре Симон начал работать на трамвае, на том же маршруте, что Хадланн и Фарре, а всего через несколько недель он повесился. Почему?
      Ермунну казалось, что теперь он знает ответ. Или, во всяком случае, знает достаточно, чтобы не считать этот его поступок загадочным и бессмысленным.
      Симон был человек добрый и порядочный, временами чуть ли не доходивший до крайности в своем благородстве. Философия насилия была ему совершенно чужда. Он мог потерять сознание, если видел в кино жестокую сцену. Самыми близкими друзьями Симона были социалисты, и Ермунн был, пожалуй, ближайшим из них. Симон ни при каких обстоятельствах не предал бы этой дружбы. Помимо всего прочего, он был умен, образован, много читал. Однако, с другой стороны, были еще семейные традиции, верность идеалам, которые в свое время отстаивал и, видимо, продолжал отстаивать и поныне его отец. Не было сомнения в том, что Симону более или менее часто приходилось иметь дело с кругом людей, о которых он лишь изредка и – весьма поверхностно сообщал Ермунну и другим своим товарищам. Теперь-то Ермунн понимал, что это общение и нажим, которому он подвергался, тяготили Симона гораздо больше, чем можно было заключить по его озорным, шутливым высказываниям. Ему было чудовищно трудно, а Симон не относился к волевым натурам. Все это давило на него, давило настолько сильно, что сломало. Сначала он запил, потом пошли таблетки, наконец – веревка. Очевидно, начав работать на трамвае и поневоле чуть ли не ежедневно сталкиваясь с Хадланном и Фарре, Симон осознал, что его на всех парусах несет туда, куда он совершенно не хотел. Однако он был слишком слаб, чтобы сопротивляться, возможно, даже пойти на разрыв с семьей, с отцом. Вот почему он выбрал the easy way out.
      Такова была Ермуннова версия, которая теперь, почти десять лет спустя, подтверждалась реакцией Карстеена и записанным на пленку разговором в Музейном парке. Если быСимон, как опасался Карстеен, действительно сообщил Ермунну нечто важное, тогда тот представлял бы среднююугрозу.
      Ермунн продолжил свою логическую цепочку. Если лее утверждение о том, что Хювик скрывался в заброшенных шахтах горы Квисет, было неверным, а Симон не имел никакого дела с организацией нацистов и не подвергался с их стороны никакому давлению, а повесился в минуту необъяснимой депрессии, – ну что ж, тогда Ермунн, судя по всему, представляет собой лишь небольшуюили минимальную угрозу. Тогда его и впрямь можно назвать «молокососом, у которого материала с гулькин нос». Не более того.
      Ермунн долго сидел, перебирая различные варианты. В конце концов он решил, что, скорее всего, представляет собой угрозу где-то между средней и большой. Так сказать, среднюю с плюсом.
      Средний-с-Плюсом принял душ. Он вспотел, а после вчерашней выпивки и поездки на поезде особенно хотелось как следует помыться. Он снова и снова подставлял под горячие струи свое обнаженное тело, еще покрытое красивым бронзовым загаром с Мадейры. Он во весь голос распевал «Seemann, fahr nie wieder», настроение поднялось. Все-таки замечательно снова оказаться в своих четырех стенах! Он чувствовал себя все увереннее.
      Он оделся и приделал на дверь предохранительную цепочку. Теперь к нему невозможно будет ворваться, не подняв такого шума, который бы услышали соседи по подъезду. Средний-с-Плюсом хотел обезопасить себя всеми возможными способами.
      «Политические заправилы и представители диктатора в округе – как и все прочие власти – всегда были на стороне могущественных и богатых финкерос. Если властям удавалось лишить независимую индейскую семью земли, объявив недействительными ее права владения…» Ермунн опять удобно устроился на диване, но Б. Травен не сумел удержать его интерес. Внимание Ермунна захватили новые неотвязные мысли.
      Чем чревато его положение Среднего-с-Плюсом? Стоял ли он рангом выше Пола Стейгана, Берге Фурре и Юна Мишлета? Предположим самое страшное, а именно что они попытаются прикончить его, – как они к этому подступятся? Не будут же они настолько глупы, чтобы предпринять попытку казни а-ля Хаделанн? Не пачками же у них убийцы вроде Юна Шарлеса Хоффа и Йонни Олсена? Нет, гораздо больше вероятность того, что они попробуют подстроить «несчастный случай». Однако для этого его нужно застать вне дома, где-нибудь на улице. Не смогут же они изобразить «несчастный случай», вломившись к нему в квартиру?
      Строить дальнейшие догадки о том, какая его ожидает кара, показалось Ермунну делом неблагодарным. Психика и поведенческие реакции неофашистов содержали в себе слишком много непредсказуемого, а потому подходить к ним с обычными мерками логики было безнадежно.
      В конце концов Ермунну удалось переключить свое внимание на Травена, на «Восстание повешенных». Книга увлекла его, и он до поздней ночи пролежал на диване, читая. На улице сеялся умиротворяющий дождик.
      Утром Ермунн долго валялся в постели: приготовив себе поднос с завтраком, он продолжал, не вставая, читать Травена. Время уже близилось к двенадцати, когда книга была прочитана. Описанный Травеном ад на земле вызвал у Ермунна громкий вздох. По сравнению с этим его собственные затруднения были пустяковыми.
      Поднявшись с постели, он ходил по квартире и прикидывал, как ему лучше спланировать день. На улице по-прежнему сыпал дождь, моросящий весенний дождь и Ермунн, открыв окно в спальне, вдыхал свежий воздух. Внизу, во дворе, кралась вдоль забора кошка, на каждом шагу брезгливо отряхивая лапы. На бельевой веревке сидело несколько распевавших во все горло дроздов. Очень скоро наступит чудесная летняя пора.
      Бастион Люнгсет. Где в горах и озерах водится толстая переливающаяся форель. Как это там написано? «День был знойный и душный. Ни дуновения ветерка не рябило зеркальной поверхности лесного озера, которое отражало солнечные лучи прямо нам в лицо, слепя и обжигая нас, пока мы шли по его топкому берегу. Но за прибрежной полосой травы было видно, как по всему озерцу ходит и играет поверху мелкая рыбешка, а время от времени доносился и громкий всплеск, от которого расходились по воде круги, свидетельствовавшие о том, что там, в темной глубине, попадается и осанистая, упитанная форель».
      «В темной глубине». Хищные рыбы редко показываются близко к поверхности, там занята своими невинными играми лишь мелочь. Ведь как обычно бывает? Вы приходите на берег живописного горного озера. Видите множество мелюзги, которая подстерегает мух и прочих насекомых, и думаете: вот где раздолье для форелевой молоди. Но в самой глубине обитают зубастые головорезы с огромной пастью. Их, может быть, десять, может, пятьдесят, а может, сто. И не исключено, что там притаилась гигантская щука, грознее которой не бывает, и уж если расплодится она, тогда…
      Достав свои записи, Ермунн сел к письменному столу. Взрослое население Люнгсета составляет более трех тысяч человек. Исследование, которое он провел в библиотеке, показало, что примерно пятьдесят человек из живущих в настоящее время в Люнгсете, видимо, продолжают придерживаться нацистских взглядов. Из этих пятидесяти восемнадцать поселились в городе после войны. Вот это, очевидно, и были щуки,самые настоящие хищники. К ним нужно прибавить молодняк – последователей Блюхера, среди которых можно назвать Стефансена, Бруволла, Лаксвика и Эгила Вардена. Получается, скажем, компания человек в десять. Итого – шестьдесят. Шестьдесят человек, о которых Ермунн знал наверняка. Если добавить к этому наиболее вероятное число человек, о которых у Ермунна сведений не было, общее количество, видимо, перевалит за сотню. А это составляло три-четыре процента населения города. Число весьма высокое.
      Однако фашизм – это не арифметика и подсчет процентов. Ермунн отодвинул свои записи в сторону. Как доказывает история, фашизм – это угнетение, кровь, пытки и насилие. Каждый честный человек должен решшельно и беспощадно выступать против любых политических группировок, которые склонны брать на вооружение эту идеологию.
      Ермунн вдруг ощутил приступ тошноты. Он вспомнил серию телевизионных передач «Под знаком солнечного креста», созданную Хогеном Рингнесом. Он видел несколько эпизодов. Впечатление у него осталось самое отвратительное. Авторы передач поставили своей целью вызвать на разговор тех, кто долгие годы жил, так сказать, в тени. А. для того, чтобы вызвать их на разговор, нужно было гладить их по шерстке! Они оказались донельзя обидчивыми. Они не проявляли ни малейшего раскаяния в своих поступках. За исключением одного-двух более или менее приличных людей, они разглагольствовали о том, как несправедливо с ними обошлись, как неудачно все складывалось в эти послевоенные годы и так далее и тому подобное. А хуже всех был этот слюнтяй из Южной Америки, Аструп, сравнивший Квислинга с Харальдом Хорфагером! Почему этого мерзавца не арестовали, пока он был в Норвегии? Разве он не сбежал от наказания, к которому его приговорили на процессе предателей? И теперь этот подонок наверняка пестует там, у диктаторов, новый выводок фашистских птенцов.
      Ермунн распалился. Передачи были возмутительные. А сейчас Рингнес выпускает книгу, сварганенную по тому же образцу. Куда смотрит этот очкарик? Неужели он не видит связи между тем, что происходило тогда, и тем, что происходит сегодня, тем, что случилось в Хаделанне? Неужели Рингнес не знает, что в Норвегии сохранились бастионы и что их бетонные стены вот-вот растопятся от пламенеющего на них солнечного креста?
      Спокойно, Ермунн, спокойно. Просто ему не пришлось испытать того, что видел ты, он не бывал на собраниях скаутов, где в доме командира висела фотография его самого в нацистской форме, он не знает, что это такое, когда твой лучший друг вешается от отчаяния, потому что его втягивают в организацию, которую он ненавидит и презирает, он не ходил на первомайскую демонстрацию, где в нескольких метрах от него взрывалась бомба. На него не нападал на Бюгдё узкомордый фашистский гангстер, и за ним не гналась по склонам горы Квисет овчарка. Бедняга Рингнес, он еще согревает бетонные стены своим горячим дыханием!
      Ермунн изо всех сил попытался отвлечься. Ему совершенно необходимо было направить свои мысли на что-то другое, а то он, пожалуй, взвоет, пока будет сидеть взаперти по меньшей мере неделю. С расследованием покончено, он получил ответы на все вопросы.
      Он вытащил из шкафа свои рыболовные снасти: удочки, катушки, блесны и кошели, мотки лески. Теперь, когда рыболовный сезон вступает в свои права, неплохо было бы привести в порядок снаряжение. Он сменил леску на удочке. Смазал спиннинговые катушки. Начистил блесны и заменил кольца, на которых проступила ржавчина. Заделал дыру в неводе, высыпал мусор и всякую труху из рыболовной сумки. Собрал удочку с блесной и решил попробовать закинуть ее в комнате. Правда, немножко перестарался: блесна зацепилась за штору. Черт! Чтобы ее высвободить, пришлось взяться за ножницы, и на красивой шторе появилась безобразная дыра. Он убрал снасти в шкаф.
      Может, заняться подсчетом своих финансов? Как он и предполагал, у него оставалась еще изрядная сумма от того куша, который он сорвал в Казино да Мадейра. На его счете в банке числилось более тринадцати тысяч крон, помимо этого, тысячи две у него было наличными. Он, собственно, рассчитывал, что его дознание затянется месяца на два-три. Обстоятельства сложились неблагоприятно – а может быть, как раз благоприятно, – и расследование пришлось закончить раньше. Ну и слава богу! Итак, у Ермунна было пятнадцать тысяч крон. Значит, приступать к столярным работам сию же минуту нет никаких оснований. Если растянуть деньги, до августа можно позволить себе отдых. Скажем, съездить порыбачить на озеро Фемуннен? Или в горы Бёргефьелль? Или в Тромс? Выбор был богатый.
      После обеда, состоявшего из вяленой баранины, лепешек и пива, он взялся за книгу Роалда Дала «Мой дядюшка Освальд». Ермунну уже давно не попадалось такой смешной книжки, он хохотал до того, что несколько раз скатывался с дивана. Но чтение ее имело и побочный эффект: некоторые подробности смутили его покой. Книга была насыщена эротикой. И Ермунну внезапно стало не хватать того, без чего он прекрасно обходился много месяцев: девушки, женщины. Наверное, пора уже выходить из холостяцкого затворничества, сколько можно смаковать предшествующие неудачи? Он же не чудак какой-нибудь?
      Он немедленно отправился в ванную посмотреться в зеркало. Вид у него был вполне приличный. Волосы, правда, всклокочены и редеют на макушке. Но в целом выглядит неплохо. Может, ему завести контактные линзы? Он снял очки и, прищурившись, вгляделся в свое отражение. Оно бы, конечно, хорошо, но тогда он делается не похож на Ермунна Хаугарда. Он носил очки с шестилетнего возраста. Нет уж, очков он не снимет. Девушки ведь не на это обращают внимание. Их больше привлекают внутренние достоинства. Он перечислил свои внутренние достоинства. Пожалуй, их было не так уж мало, а? Вполне возможно, что какой-нибудь девушке он придется по вкусу.
      Он читал «Моего дядюшку Освальда» весь вечер.
      Наутро его разбудил звонок в дверь. Он вскочил с постели, накинул на себя халат и прокрался в коридор, чтобы послушать. Черта с два он откроет. Safety first. Шаги. Позвонили у соседей. Приложив ухо к двери, он услышал: «Краткосрочная подписка на „Афтенпостен“. Всего одна крона в день». Ермунн с облегчением вздохнул.
      К середине дня Ермунна вновь охватило беспокойство. Теперь, когда он добыл свои сведения, что он намерен с ними делать?Попытаться забыть? Он обладал информацией о деятельности нацистов, которой, очевидно, не было ни у кого другого. Удачное стечение обстоятельств в его жизни, а также собственные разыскания последнего времени позволили ему решить задачку и получить на нее страшный ответ. Неужели он теперь должен держать это при себе? И только кивать головой всякий раз, когда будут раскрываться новые террористические акции и преступления фашистов? Он взвалил на себя чудовищное бремя, поэтому-то он и представляет собой Среднего-с-Плюсом, представляет собой угрозу. Обращение в полицию исключалось. В настоящее время она поглощена борьбой с наркоманами. Ее не интересует Тайное Братство бывших и новых нацистов.
      Бремя по-прежнему давило. Согнувшись под его тяжестью, Ермунн ходил из угла в угол по квартире. Он чувствовал свою ответственность. Пил одну чашку кофе за другой. Это было почище кносского лабиринта! Ему казалось, будто его заперли, не дают вырваться переполняющему его крику. Эх ты, минотавр Хаугард, пугливый бык! И все-таки непременно нужно сообщить кому-то его сведения – кому-то, кто сможет что-нибудь предпринять, сможет вырвать с корнем эту заразу. Тому, кто сумеет обнести стену, что того гляди растает, новой, более прочной стеной. Сейчас на фашистской клумбе расцвел пышным цветом кактус – расизм. Стены домов, где живут иностранные рабочие, испещрены ругательствами – расистскими ругательствами в адрес людей неарийского происхождения. Вот как оно начинается, вот как идеологи нацизма пытаются повлиять на общественное мнение, пробить дорогу официальному признанию своей партии, сочувствию ей.
      В подавленном настроении Ермунн засунул в духовку еще одну пиццу. Так или иначе, ему нужно попробовать снять с себя это бремя, сообщить то, что ему известно, властям. Но поверит ли ему кто-нибудь, поймет ли и прислушается ли? Сомнительно, очень сомнительно. Если даже хаделаннское убийство не склонило власти к тому, чтобы всерьез задуматься о принятии закона, который бы запретил деятельность неофашистов, что же говорить о его случае?
      Если бы был жив Эмиль Золя… Его язвительное перо никого бы не оставило равнодушным. Он мог бы написать второй памфлет «Я обвиняю!». От лица евреев, пакистанцев, жертв бомб и зверски убитых молодых людей. Но Эмиль Золя умер в 1902 году.
      А ты, Ермунн Хаугард, несчастный столяр, – что делаешь ты? Вкушаешь пиццу и зачитываешься «Дядюшкой Освальдом». Строишь планы рыбалки, довольный тем, как много тебе удалось выяснить, и собираешься ради спасения собственной трусливой шкуры держать язык за зубами. Позор тебе, забейся скорее под ковер!
      Он забился под ковер, вернее, запрятал туда свои сомнения. А потом еще попрыгал на нем, чтобы утрамбовать их, сделать плоскими, как блин. Он решился кое-что предпринять.
 
      Следующие несколько дней Ермунн был занят лихорадочными приготовлениями. Он что-то записывал. По всей квартире валялись листы бумаги. Он ел пиццу и охотничий хлеб с салями, наворачивал датскую икру. Однажды он даже осмелился выйти в ближайший магазин запасти пива. Все шло благополучно. Пиво должно было способствовать предстоявшей ему трудной работе. На сон грядущий он читал Толкина, Брэдбери и Улава X. Хауге.
      Дверной звонок уже много дней молчал.

      Наконец он закончил свои приготовления. На письменном столе лежали вороха записей, газетных вырезок, стопки бумаги. Он извлек пишущую машинку и вытер с нее пыль. Затем он вставил первый чистый лист.

      «В министерство юстиции Королевства Норвегии
      Ослоское отделение

      Совершенно очевидно, что добиваться истины с помощью пытки – глупость и варварство. Ведь это означает использовать физическое воздействие ради достижения целей духовных. Посему если я обращаюсь сейчас к вам, то отнюдь не для того, чтобы помучить вас, подвергнуть пытке в общепринятом смысле слова. Впрочем, мое скромное положение и не дает мне такой возможности.
      В настоящее время я сижу, запершись в своей квартире в Грёнланне, где ем пиццу и пью пиво. Так я живу уже неделю, и, по всей вероятности, я единственный человек в Норвегии, для которого это является основным занятием. Такой образ жизни – своеобразная пытка, его нельзя отнести на счет эйфории или патологической лени. В чем, я полагаю, вы и сами вскоре убедитесь.
      Взвесив все обстоятельства и основываясь на глубоком внутреннем убеждении, сформировавшемся в свою очередь на основе моего опыта, я не тешу себя иллюзией, что данное письмо способно сколько-нибудь заметно повлиять на высший государственный орган правосудия. Поведанное мной в лучшем случае будет сочтено любопытным, возможно, вызовет у наиболее толковых сотрудников некоторое раздражение чувствительного продолговатого мозга – того отдела мозга, который с древнейших времен заведует рефлексами справедливости. И ничего более. Ровным счетом ничего.
      Таким образом, данное письмо не преследует грандиозных целей, оно призвано лишь сослужить мне одну службу: я поделюсь своим опытом, сообщу свои идеи, положу свою информацию на стол, на котором ей 'самое место, с тем чтобы впоследствии никто не мог упрекнуть меня: «Почему же ты молчал?» Вот я и не молчу, я говорю, дабы потом иметь возможность спокойно открыть двери своей квартиры и выйти навстречу весне и солнцу.

      Наши следственные и судебные органы сейчас заняты делом, которое стоит особняком в истории норвежской и скандинавской уголовной преступности послевоенного периода: убийством в Хаделанне.На моей памяти за последнее время произошло только одно подобное убийство – убийство, совершенное израильской террористической группой, застрелившей в Лиллехаммере Ахмеда Бучики. Но там имели место политические мотивы, связанные с иностранным государством. На этот раз речь идет о двух наших, норвежских парнях, об убитых ярыми фашистами Фреде Карлсене и Фритьофе Нуме. Они были расстреляны Юном Шарлесом Хоффом и Йонни Олсеном. По приказу сержанта Эспена Лунда. Политическое убийство, осуществленное преступной организацией. Сугубо латиноамериканский сюжет, разыгранный на мирной земле Скандинавии. Случайность? Случайность, которая не стоит упоминания и которая может стать лишь минимальным поводом для тревоги? В демократическом обществе, могут сказать мне, такие действия являются признаком болезни, причем больна не демократия, но те, кто эти действия производит. И такая болезнь ни в коем случае не может распространиться, она не заразна.
      «Ложь! Наглая ложь!» – во весь голос кричу я. Безжалостно бросаю это веское заявление на чашу весов демократии.
      Вот как видел Войну Ремарк: «Штык во многом утратил теперь свое значение. Теперь пошла новая мода ходить в атаку: некоторые берут с собой только ручные гранаты и лопату. Отточенная лопата – более легкое и универсальное оружие, ею можно… рубить наотмашь. Удар получается более увесистым, особенно если нанести его сбоку, под углом, между плечом и шеей; тогда легко можно рассечь человека до самой груди. Когда колешь штыком, он часто застревает; чтобы его вытащить, нужно с силой упереться ногой в живот противника, а тем временем тебя самого свободно могут угостить штыком».
      Вот какая она, Война, которая неизменно возвращается.
      Многие любят такую Войну. Особенно с флагами, знаменами, зажигательными речами и восхвалением фюрера. Сверхчеловек не рождается черным. Не рождается он и коричневым или желтым. Индейцем или саамом. Он может быть лишь статным арийцем, германцем, представляющим собой генетическое совершенство. Или как писал об этом германце Ницше: «Что мне в нем нравится, это его бычья шея, хотя взгляд у него далеко не ангельский!»
      В последней войне за «сверхчеловека», за «бычью шею» сражались на фронте семь тысяч норвежцев. Штыком и лопатой. Тысяча из них осталась на поле брани. Шесть тысяч вернулись на родину, в Норвегию. По крайней мере три тысячи из них и сегодня, предоставь им такую возможность, открыли бы фабрику по изготовлению абажуров, только бы избавиться от всех приехавших к нам темнокожих. Тысячи других, которые не решились взяться за штык и лопату, но которые во время войны наживались на чужом горе, приветствовали бы этот шаг. Такова действительность. Повторяю: такова действительность.
      Я немного знаком с действительностью, однако знаю лишь самую малую толику. Я попытался распутать клубок, ухватить нить, которая оплела мои ноги, еще когда мне было пять лет. Но нитей оказалось множество, и я совершенно запутался в них. Теперь я собираюсь их разрезать.
      Начнем сначала: я родился и вырос в небольшом горном селении на севере страны. Еще в юности я обратил внимание на то, что во время немецкой оккупации в нашем городке оказалось необычайно много фашистов: на процессах над предателями были признаны виновными сто Двадцать человек. По сравнению со средними данными по Норвегии это очень большое число, однако на то есть Достаточные причины социологического и политико-экономического характера, в которые я не буду здесь вдаваться. В этом, следовательно, не было ничего сверхъестественного, в некоторых местах цифры были еще больше. Вызывало недоумение другое, а именно то, что уже после войны,да-да, буквально до сегодняшнего дня, происходил и происходит наплыв в городок бывших нацистов, в том числе осужденных на длительные сроки тюремного заключения. Я позволю себе определить эту группу приезжих как «имущую элиту», которая ни на йоту не отступила от своих прежних взглядов, которая безгранично верит в арийскую – и крайне расистскую – идею «чистоты крови». С одной стороны, эта приезжая элита, обладая капиталом, играет ведущую роль в экономике городка, с другой стороны, она лишена какой-либо политической власти, поскольку ее представители не принимают участия в деятельности традиционных политических группировок. А объясняется это очень просто: их идеология не представлена сегодня ни в одной из легально действующих партий. Их же партия прекратила свое существование в 1945 году.
      Что касается этих ста двадцати люнгсетцев, осужденных за государственную измену, про них сейчас почти ничего плохого не скажешь. По крайней мере две трети из них расквитались со своим прошлым и ведут добропорядочный образ жизни. На выборах они отдают свои голоса партии Центра, Хёйре и даже СЛП. Кое-кто умеет-таки извлекать уроки из истории.
      В годы отрочества, учебы в гимназии меня стал неотвязно беспокоить целый ряд вопросов. Вопросов, которые бы ни в коем случае не возникли, если бы я не столкнулся с совпадениями и происшествиями, в которых я начал усматривать некую закономерность. Многие из моих товарищей были не местные, сыновья бывших нацистов. Постепенно я стал задаваться вопросами типа: откуда, собственно, появился этот Педер X. Грён,приехавший в пятидесятых годах и работавший то у одного, то у другого зажиточного крестьянина, и все из тех, кто были нацистами? Почему он водит дружбу с лавочником Тилте,владельцем гостиницы Торстенсеноми аптекарем Шлюттером,которые все тоже были не местными? При моем любопытстве от одной фамилии неизменно протягивалась ниточка к следующей, потом еще и еще. У меня закрадывались подозрения, точно же я ничего не знал, все могло быть случайностью и объясняться самым естественным образом. Но сегодня, когда я пишу вам это письмо, у меня есть возможность предъявить факты, поскольку я навел справки о каждом. О восемнадцати приезжих, составляющих «имущую элиту», за плечами которых отвратительное прошлое – служба у немцев, а у некоторых – высокие посты в НС.
      Они съехались с разных концов страны. Многие во время войны служили в одних частях – войсках СС, в 144-й войсковой разведгруппе и тому подобное. Зачем они съехались в Люнгсет? Чтобы поддерживать старую дружбу? Чтобы в мире и добром согласии вспоминать былое? Нет, они приехали в город, чтобы создать здесь бастион.И они его создали.
      Случайности продолжались и после того, как я перебрался в Осло, начал учиться в университете. Я познакомился с расистски настроенным германофилом, студентом-богословом, заветной мечтой которого было стать священником в Люнгсете. Почему именно в Люнгсете!Через своего товарища я вошел в круг молодых людей, оказавшихся связанными с неофашистской организацией. Во время празднования рождества в родном городке мне довелось узнать, что местные группы хемверна составляют списки социалистов. А также получают указания из Осло. И, наконец, мне пришлось пережить смерть моего лучшего друга, который повесился, поскольку видел, куда мы катимся. При этом все следы сходились в Люнгсете. Почему, спрашивается!
      За десять лет я и пальцем не пошевелил, чтобы что-то выяснить. Как все прочие, я был занят своими проблемами. К чему копаться в тайнах прошлого и носиться с версиями, которым все равно не суждено увидеть белый свет?
      И вот случилось хаделаннское убийство, а за два года до него, в виде аперитива, была бомба, брошенная Хювиком. Возмущение действиями полиции и следственных органов – полицейские со своими туманными объяснениями, а представители вооруженных сил со своим наглым отрицанием – подтолкнули меня к принятию решения: использовать имеющиеся у меня сведения и, соединив разрозненные концы, попытаться выяснить, нет ли тут взаимосвязи. Я основывался и основываюсь на одном: такое не может быть случайностью, такое не происходит без вмешательства каких-то влиятельных сил. Что же это за силы и чего они стремятся достичь!Задается ли этим вопросом полиция, задаются ли им представители вооруженных сил? Нет, не задаются, из чего я делаю вывод: у них есть свои причины, чтобы не спрашивать об этом. Судебное заседание, на котором Эспен Лунд будет давать показания о тайной организации под названием «Одесса», почти наверняка объявят закрытым.
      Для того чтобы найти ответ, мне понадобился месяц.
      Месяц, в который я – излагая события вкратце – просматривал в библиотеке подшивки старых газет, чтобы получить информацию о прошлом нацистской элиты в Люнгсете, а также прибегал к наглым провокациям, использованию магнитофона и некоторой хитрости. Ответ таков: элита бывших нацистов поддерживает тесную связь с неофашистскими группировками – как через хемверн, так и помимо него. Эта связь малозаметна, поскольку хранится в глубокой тайне и включает в себя, в частности, финансовую и идеологическую помощь.
      Я не считаю случайностью, что Блюхер со своими приспешниками имеет летнюю резиденцию неподалеку от Люнгсета. Я не считаю случайностью, что так много народа из окрестных городков вступает в национал-социалистскую группу, руководимую Стигом Мэлумом. Я не считаю случайностью, что Блюхер прочит именно Мэлума в будущие фюреры своей партии. Я не считаю случайностью, что Хювику оказалось довольно легко столь длительное время скрываться в здешних краях.
      Я не считаю случайностью, что в Норвегии существуют нацистские бастионы. Полиция всегда стремилась держать под надзором и разоблачать лишь представителей левых. Ведь на крайнем правом фланге слишком много лиц, пользующихся большим влиянием. Так недолго и подорвать фундамент.
      В Постановлении о предании суду военных преступников от 15 декабря 1944 года есть один параграф, который остался почти без внимания. Он гласит:
      «§ 13. Независимо от основного наказания суд может в дополнение к нему запретить осужденным постоянное или временное проживание в определенных районах, если такой запрет окажется необходимым для обеспечения спокойствия населения, а также безопасности граждан и сохранности их имущества, или же с целью предупреждения попыток общения между осужденными, как это оговорено в § 11 и § 12, или если это диктуется какими-либо иными соображениями».
      Мне кажется, этот параграф вряд ли когда-либо применялся. Если бы он применялся, в особенности в последней своей части – «или если это диктуется какими-либо иными соображениями», – то бастионы типа люнгсетского не могли бы возникнуть. Полиция еще с 50-х годов должна была бы обратить на них внимание и понять, чем это чревато. Однако у нее были заняты руки провозглашенной Хоконом Ли охотой на коммунистов…
       Чего они стремятся достичь,спрашиваю я себя. Какова их цель? Давайте со всей прямотой констатируем очевидный факт: у старой гвардии, у нацистской элиты, никогда не будет возможности самой выступить со своими идеями, со своей расовой теорией и преклонением перед фюрером. Нацисты скомпрометированы. Они обречены на прозябание в тени. Кроме того, через двадцать лет большинства из них уже не будет в живых. А потому они преследуют только одну цель: передать свои идеи дальше, подготовить почву для новой, молодежной, организации, не дать забыться своей идеологии и использовать любой повод, который предоставит им норвежское общество, чтобы увлечь за собой массы. Очень хорошо сыграть на ненависти к иностранным рабочим и на страхе перед коммунистами. Это сегодня в моде, и с помощью умелых демагогов можно проложить себе сначала тропинку, а затем и дорогу. А коль скоро проложена дорога, можно уже выступать в поход – вперед, к знаменам, эмблеме и Новой национал-социалистской партии. Конечной целью бывших нацистов является восстановление их партии.Как только будет создана партия, они могут спокойно сойти в могилу.
      Утверждают, будто Мао Цзэдун однажды сказал: «Большие разногласия закладывают основу большого взаимопонимания». А ведь в неофашистских группировках как раз и царят сегодня большие разногласия, внутренний разлад, там идет драчка по поводу стратегии и постоянная смена лидеров. Некоторые группы, как, например, «Вигиланте», осуществившая хаделаннское убийство, проповедуют открытый террор и находят людей, готовых принести себя в жертву; в других группах поклонение фюреру приобретает иные формы. Кто-то просачивается в вооруженные силы, с тем чтобы раздобыть оружие и научиться обращению с ним. Элита же, рассевшись в кружок около свастики и солнечного креста, поддакивает по очереди то одной стороне, то другой. Старая гвардия очень терпима.
      Вы помните Норвегию 30-х годов? Помните выросшие, словно на дрожжах, мелкие организации фашистского толка: стрелковые общества, группы гражданской обороны, крестьянские союзы, «Федреландслагет» и прочее? И вот однажды появляется «Нашунал самлинг» – организация, объединившая всех и готовая следовать туда, куда ее поведет «бычья шея», «сверхчеловек», готовая сражаться лопатами и штыками против «недочеловеков». Ее члены дружно занесли лопату и вонзили ее между плечом и шеей.
      Сегодня в Норвегии насчитывается около пяти тысяч потенциальных взломщиков сейфов. Людей, которые были бы не прочь с помощью динамита и нитроглицерина обеспечить себе доступ к банковским хранилищам, чтобы затем несколько свободнее располагать деньгами. Если бы кто-нибудь из наиболее умных и пользующихся авторитетом взломщиков взял на себя труд разыскать всех потенциальных «медвежатников» и заручиться их поддержкой для учреждения новой партии, «Норвежской лиги взломщиков» (НЛВ), они бы, несомненно, собрали достаточно подписей для ее создания. Однако у них тут же возникли бы трудности с властями: по норвежским законам взламывание сейфов запрещено. Добиться признания такой партии было бы невозможно.
      У свободы слова также есть важное ограничение: запрещено законом подстрекательство к преступным действиям.
      В таком случае я спрашиваю: а не запрещен ли в Норвегии расизм? Да, запрещен. Но расизм, в какой бы завуалированной форме он ни преподносился, является одним из основных элементов идеологии как бывших, так и новых нацистов. Это известно каждому. Расизм входит в число многих преступных компонентов нацизма.Нацизм, предстает ли он перед нами под маркой национал-социализма, «Норск фронт» или Национальной народной партии, во всех своих ипостасях преступен.
      Почему же блюстители правосудия, члены стортинга, партийные деятели прямо не выступят против создания партии, основанной на таких идеях? Неужели они рассчитывают, что, получив возможность открыто высказывать свои взгляды, нацисты станут менее опасными и более законопослушными? Если можно всерьез пользоваться такими аргументами, то я вношу предложение об учреждении «Норвежской лиги взломщиков», «Норвежского союза убийц» и «Ассоциации друзей героина». Предлагаю признать их в качестве законных партий. С тем чтобы нам легче было взять под контроль эту заразу.

      Я познакомился поближе с кусочком норвежской действительности. Я превратился в детектива, так как никогда не верил в измышления о том, будто террористические акты Хювика и группы «Вигиланте» – результат действий дорвавшихся до оружия юнцов, одержимых случайными экстремистскими идеями. Нет, это сознательно и целеустремленно, подминая попадающуюся на пути поросль, прокладывает себе дорогу определенная идеология. Я уверен в этом, поскольку один из их бастионов мне удалось обнаружить. Бастион этот не имеет прямого отношения к хаделаннскому убийству, однако косвенным образомон создает условия для подобных акций. Эти условия стали возникать еще в 50-хгодах, когда преследовали инакомыслящих и под шумок закладывали бастионы.
      Меня жжет, терзает, пугает мысль о том, что теперь со мной будет: своей дилетантской работой я разбередил центральную нервную систему агрессивно настроенной нацистской организации. Я представляю собой угрозу – вот почему я заперся дома, вот почему теперь я освобождаю себя, перекладывая ответственность на вас. Во вступлении я написал, что пытка является варварским способом достижения истины. Я по-прежнему не считаю, что мое письмо будет для вас пыткой. Возможно, лишь легким уколом. Но прислушайтесь, и вы различите шум начавшегося похода, топот ног в сапогах…
      Хаделаннское убийство – лишь начало. Бастионов много. Сколько их?
      Ермунн Хаугард».

      Ермунн убрал пишущую машинку. Он выдохся, послание потребовало напряжения всех его душевных сил. Перечитав письмо, он вложил его в конверт, заклеил, налепил марку. Итак, дело сделано. Он допил пиво.
      Снял предохранительную цепочку. Открыл дверь. Вышел на улицу. Моросил дождик, было очень тепло. Неподалеку, на той же улице, находился почтовый ящик. Чуть поколебавшись, Ермунн опустил письмо.
      Больше история не сохранила сведений о Ермунне.
 
      Или все же сохранила?

Голос первый:

      «Посмотрите, вон идет Ермунн Хаугард, посмотрите, он ведет за руку ребенка в синих нейлоновых брючках и желтой курточке, кажется, это мальчик лет четырех-пяти. Они идут в детский сад, в новый детский сад, расположенный на западе микрорайона, под высокими соснами. Посмотрите, как они смеются и без умолку болтают, как Ермунн бьет себя по коленкам и хохочет над чем-то, что они только что вместе придумали! Они идут не торопясь и, наклонившись, рассматривают цветы на обочине, копаются в каждой луже длинной палкой, которую подобрал малыш, а теперь, посмотрите, палку берет Ермунн, он держит ее, как удочку, над огромной лужей.
      Вот они и пришли. Ермунн останавливается чуть поодаль, а навстречу его сынишке устремляются трое ребят, довольных встречей с товарищем. И все четверо машут Ермунну на прощание руками – три белые ручонки и одна коричневая. Они машут, пока Ермунн не скрывается из виду. Ермунну ведь нужно браться за работу.
      Сегодня я щебечу, не закрывая клюва, может быть, оттого, что сегодня чудесная погода, так ярко светит солнышко, а мои птенцы выучились летать? А может быть, потому, что мне нравятся здешние люди, которые часто с улыбкой указывают на меня, когда я сижу на своем наблюдательном посту, на высокой ветке?
      Видите самый первый дом, вон там? В нем живет Тьедеманн Тунге со своими детьми и внуками. У него хоромы на всех родных, со множеством комнат. Всю свою жизнь – и в военное время, и в мирное – он был солдатом, и на военной форме, которую он надевает по каким-нибудь особо торжественным случаям, множество наград. Тьедеманн Тунге – знаменитость в районе.
      А видите домик по соседству? С побеленными стенами и голубыми наличниками? Там живет Мосин Хасан. Он приехал в Норвегию много лет тому назад из страны под названием Пакистан. Десять лет он работал мойщиком посуды, прежде чем получить возможность учиться на того, кем хотел стать, – на программиста. Теперь он работает в большом вычислительном центре на востоке микрорайона. Его жена заведует отделом в промтоварном магазинчике около Стейнуры. Единственный сын Хасана учительствует в начальной школе соседнего района, его очень любят как его пакистанские ученики, так и норвежские ребятишки. Он преподает и на урду, и по-норвежски.
      А следующим у нас идет дом редактора Роберта Юсевика и его жены Юханны Юсевик – пожалуй, самой удивительной пары нашего района. Оба работают дома. Он редактирует газетку под названием «Регнбуен», на которую подписываются почти все жители района и в которой обсуждается, как решить проблемы иммигрантов, чтобы они при этом не утратили своей культуры. Газета пользуется популярностью, и ее общий тираж составляет несколько тысяч экземпляров. А его жена организовала у себя в подвале «Студию сказки», где собраны игры и детские книжки чуть не со всего земного шара. Студия открыта каждый вечер, и туда приходят дети и взрослые, чтобы поведать друг другу сказки и истории из далеких экзотических стран. Бывают здесь и просмотры фильмов.
      Как прекрасно быть птицей в этом новом микрорайоне! Нe потому, что он новый: за последние годы возникло много новых кварталов, и нам, птицам, теперь только труднее поделить оставшиеся деревья и ветки. Здесь же полно деревьев, сосен и елей, берез и осин.
      За последнее время произошло так много перемен, люди как будто стали лучше, воздух – свежее и чище. Может быть, это началось с Великого Разоружения – и народ теперь чувствует себя увереннее, не боится за завтрашний день? А может быть, это началось с Малого Переворота в области производства, когда был нанесен смертельный удар сверхприбылям? А может быть, это началось с того, что генерал Тьедеманн Тунге, солдат как в военное, так и в мирное время, поднялся на серьезную борьбу против правых экстремистов, против нацизма и убедил новое правительство поддержать его? Откуда это знать мне, мелкой пичужке? Я только умею петь, раскрывая свой красный клюв, и смотреть, смотреть во все глаза.
      Посмотрите на Ермунна Хаугарда, он уже вернулся домой, отведя сынишку в детский сад! Дом у него бревенчатый, срубленный им самим из толстых сосновых бревен. Не потому ли, что Ермунн Хаугард, вообщето, не городской житель, он родом из селения в горах? Не потому ли Ермунн Хаугард построил себе бревенчатый дом? И не потому ли в саду у него и его жены растут кусты можжевельника?
      Вот он входит в дом, теперь он будет работать. Он то неделями столярничает, то неделями сидит дома и пишет книги. Он написал уже две книги рассказов.
      Посмотрите, вон выходит его жена, она сегодня в юбке. Сегодня жарко, она торопится в метро, чтобы поехать в телецентр, на передачу учебной программы, – она работает инженером по видеозаписи.
      Теперь я полечу высоко-высоко, за Стейнуру, к стоящей там огромной сосне. Я сяду на нее и буду щебетать со своими подружками.
      День сегодня будет ясный и жаркий».

Голос второй:

      «Почему в квартире Ермунна Хаугарда такие грязные, серые окна? Почему он уже больше года не моет их? Я вижу его каждый день: я сижу на бельевой веревке во Дворе, а он склонился над своими бумагами, и у него горит только одна лампа. Бедный Ермунн, он так много работает, а сам все время без гроша.
      Но чем могу помочь я, сизый голубь? Я могу лишь следить за тем, что делается вокруг; из моего темного уголка двора видно, как приходят в запустение дома, как отваливается штукатурка и одна за другой гаснут лампы. Раньше везде горело много света: на улицах, в подъездах, в каждой квартире, в каждой комнате. Теперь жечь электричество стало накладно, люди экономят, у людей нет работы, они сидят перед каминами, кутаясь в старые пальто и пледы, и топят пакетами из-под молока. Мне-то хорошо, у меня всегда есть хлебные крошки!
      Почему же у Ермунна Хаугарда такие посеревшие, грязные окна? Может, ему надоело жить здесь, надоело бродить по городу, выспрашивая, не нужен ли кому плотник? Сейчас мало кто строит, мало кто загадывает на будущее. Но Ермунн, кажется, считает, что все должно перемениться, что вскоре наступят лучшие времена. Не потому ли он каждый вечер сидит, склонившись над письменным столом, со своими бумагами, с единственной зажженной лампой?
      Оттуда, где я устроился, мне хорошо видны Ермунновы бумаги, и у него очень понятный почерк. Он пишет о безработице и других социальных проблемах, о различных проявлениях несправедливости и насилия, о новой национальной партии, которая винит во всем иностранных рабочих и добивается их принудительного выдворения из страны или отправки на недавно открытые угольные шахты на Свальбарде. О нефтедобывающей промышленности, от которой нашей стране никакой пользы, но которая зато служит диктаторским режимам в развивающихся странах и на основе которой создаются все новые и новые военные базы. Неужели Ермунн никогда не устает? Не заснет ли он скоро с пером в руках? Ты слышишь меня, Ермунн, меня, сизого голубя? Я вижу, как ты постарел, как ты мерзнешь.
      Мне-то, счастливчику, ничего не стоит найти хлебные крошки. Каждое утро я могу, насытившись, усесться под стрехой и смотреть вниз, на проходящих по улице людей. Смотрите, вон из дверей вышел Ермунн Хаугард. Хорошо ли он сегодня спал, хорошие ли сны ему снились? Он неторопливо бредет по улице. Куда, на встречу с товарищами? У него опять «общее дело»? Ермунн и его друзья часто выходят на «общее дело» – с малярными кистями, плакатами и клеем. Они идут в кварталы, где живут иностранные рабочие, идут в их магазины, видят грязные ругательства и отвратительные эмблемы, намалеванные краской на стенах, окнах, дверях. Все время кто-то портит имущество, пишет свои грязные призывы: «ВОН ЭТОТ СБРОД!», «СБРОД – В ПАКИСТАН!», «НОРВЕГИЯ – ДЛЯНОРВЕЖЦЕВ!», «ВЫСТУПАЙТЕ В ПОДДЕРЖКУ НАЦИОНАЛЬНОЙ ПАРТИИ!», «ВЕНОК НА МОГИЛУ КВИСЛИНГА!». Как бы мне хотелось жить в другом городе, где у людей больше радости…
      Вон Ермунн встречается с товарищами! Они смывают надписи с первой стены и перекрашивают ее. Потом они проходят по всему кварталу и везде замазывают надписи. А что им остается делать?
      Ночью я, как все голуби, сплю, спрятав голову под крыло. Сплю я хорошо, крепко. Я не высовываю голову, даже если внизу, на улице, раздаются крики, если я слышу топот бегущих ног, вой полицейских сирен. Хотя иногда я знаю, что это бежит Ермунн, спасаясь от тех, кого он застал на месте преступления, когда они опять глумились над слабыми и бесправными. Но он каждый раз ускользает от них, и его одинокий огонек загорается снова.
      Смотрите, Ермунн Хаугард моет окна! Он трет их, пока они не начинают блестеть, он даже напевает за работой какую-то мелодию. Что же сегодня случилось? Что я пропустил? Наверное, что-то очень значительное? Какие-то важные перемены? Ну ничего, еще узнаю. А пока можно, пожалуй, и поворковать…»

Голос третий:

      «Вон идет Ермунн Хаугард! Он слепой, они разбили его очки, а в глаза брызнули кислотой, так что глаза сделались белыми, словно молоко. Он ощупью пробирается вдоль стены в тюремном дворе: шарит своими морщинистыми руками по шероховатому бетону, потихоньку продвигаясь вперед. Но вот он спотыкается и падает!
      Я смотрю с большого расстояния, я – орел, и мои глаза зорче, чем у других птиц, я слежу за всем с вершины холма в предместье. Если я расправляю крылья, я могу парить в воздушном потоке, описывая круги над городом. Меня не видно никому, но мне видно все.
      Когда началась Война, все покатилось под гору. Господа поделили между собой людей и материальные ценности и установили новый порядок.
      Тебе, Ермунн Хаугард, всего сорок пять лет. Ты прожил три орлиные жизни и мог бы еще быть молодым. Но ты ползешь вдоль стены, а тебе приказывают: «Давай, давай, los, los, go, man, go! » Чего они хотят от тебя?
      Ринувшись вниз с высоты в тысячу метров, я могу настигнуть лемминга или зайца, могу вонзить в него свои когти и проглотить его. Так уж устроены мы, орлы.
      Они установили порядок, согласно которому богатые по-прежнему оставались богатыми. Богатые – они Чистые, а бедные – это Нечисть, Чума. Бедных развелось так много, что они стали представлять угрозу для богатых. Нечисть одерживала победу за победой, так началась Война. Так начинаются все Войны.
      Биологи – богатые биологи – утверждают: «Бедные – совершенные кретины, они дегенерировали, вместо головы у них думают половые органы, их генами воспроизводится не интеллект, а их глупость, этому пора положить конец!» Я, орел, с высоты в тысячу метров задаю вопрос: почему нет на свете бедных биологов, тех, у кого тонкие шеи, вьющиеся волосы и темная кожа? Интересно, что бы сказали они об интеллектуальных способностях белых быков? Разве я, орел, рассуждаю о генах лемминга или зайца? Разве потому, что они, по теории таких «биологов», «недозвери», я насыщаюсь их плотью?…
      Ты, Ермунн Хаугард, лемминг, но ты умен. Поэтому они схватили тебя, поэтому они терзают тебя. Поэтому тебя ждет смерть.
      Теперь они гонят тебя вверх по лестнице. Ты спотыкаешься на ступеньках, но тебя заставляют идти дальше. Они тычут в тебя электродами, как это делают со скотом, когда его подгоняют на бойне к разделочному столу. На верхней ступеньке ты останавливаешься и со сжатыми кулаками поворачиваешься к тем, кого тебе не видно. «Давай, давай, los, go, man, go!» Тебя толкают, и ты падаешь на колени, твои белые глаза обращаются к небу, туда, где, по твоим расчетам, находится солнце. Но я, орел, расправляю крылья и заслоняю ими солнечный диск, не пропуская на землю ни одного луча. Сегодня там должна царить тьма.
      Теперь, Ермунн, тебя поставили к стенке. Напряги свои руки и ноги. Держись, Ермунн, держись! Теперь они целятся из винтовок в твою голову, в твою юную и старческую голову. Улыбайся, Ермунн, улыбайся! У тебя светлые волосы, светлее, чем у них, у тебя белая кожа, белее, чем у них. Их ослепляет эта белизна. Но гены в твоем теле, Ермунн, неправильные, таким, как ты, жить не положено. Вот почему они направляют сейчас на тебя свои винтовки.
      Я, орел, видел, как пал Ермунн Хаугард. Видел, как из его пробитого пулями тела заструилась кровь. Красная кровь – кровь ведь у всех людей на свете красная».
 
      Три птицы, три голоса.