ПРАВОЗАЩИТНИКИ В ПОЛУЗАЩИТЕ

С 1991 г. ни одного дня мы не провели вне игры. Все время бегали по полю, чтобы не пропустить мяч в свои ворота.

Сначала у нас застряли в узилище жертвы поздних, перезрелых коммунистов Родионов и Кузнецов, юные анархисты, взятые в плен ОМОНом на нашем же митинге еще в марте 1991 г. Остаток 1991 г. и половина 1992-го ушли на их освобождение.

Письма; заявления; листовки; пикеты; интервью. Только кончишь защищать первого, как он звонит тебе и говорит, что посадили второго. Вытащишь второго — а он звонит и говорит, что посадили третьего. Дурная бесконечность.

Такое ощущение, что наш беглец проваливается в болото каждые 2 часа.

И сейчас, после 5 лет вытаскивания невинных жертв из тенет советской до мозга костей юстиции, так и хочется сказать: «Ох, нелегкая это работа — из болота тащить бегемота!» Что и дает представление о состоянии с защитой прав журналистов и демократов в нашей солнечной стране. Левую ногу вытащишь — правая увязла. И т.д. Вытащив анархистов-студентов, не резавших бритвой омоновцев на митинге, напротив, ими битых, мы не успели перевести дух. Следующим был Виктор Пименович Миронов, революционный депутат, который вместе со своими избирателями после 20 марта 1993 г. сочинил Ельцину роскошное письмо, где предлагал «Верховников» распустить, а Хасбулатова, Руцкого, Зорькина и еще кое-кого — посадить. Письмо распространялось и читалось на митингах. Обиженный Хасбулатов быстренько содрал с Миронова иммунитет и, в свою очередь, попросил КГБ (черт его знает, как он тогда назывался) им заняться. КГБ занялся. По 70-й статье. В.Миронову светило Лефортово. Виктора Пименовича мы защищали по методу «Я — Спартак!» Наша листовка «Долой Советскую власть!» тоже вызывала большой литературный интерес у КГБ.

ДОЛОЙ СОВЕТСКУЮ ВЛАСТЬ!

Сегодня в России, как в Германии в 1993 году, через структуры Советов и Съезда нардепов к власти приходят силы коммунистической и имперской реакции. Эти силы не дают нам провести либеральные реформы и, если мы будем медлить, устроят новый Октябрьский переворот.

Президенту пора переходить к конкретным революционным и антисоветским действиям, программа которых была заявлена в его выступлении от 20 марта.

Верховный Совет, Съезд и Конституционный Суд, захваченные силами коммунистической реакции, должны быть распущены.

Советская Конституция должна быть аннулирована.

До выборов в Учредительное Собрание на 2 года следует установить президентское правление.

Временное правительство и Политический Совет из представителей демократических сил гарантируют нас от диктатуры.

До принятия народом на референдуме демократической Конституции следует ввести на территории России прямое действие Декларации прав человека и Пактов о гражданских, политических и социально-экономических правах.

Собирайте подписи за роспуск съезда и ВС, передавайте их Виктору Миронову!

У России два пути: на Запад и на Восток (до Колымы).

Если мы не сумеем построить капитализм, нас ждет пол-потовский вариант коммунизма.

На красных митингах составляются черные списки.

Коммунисты и империалисты уже начали гражданскую войну. Кто не защищается — погибает.

Мы проиграли в 1921 году первую Гражданскую, мы не ликвидировали красную угрозу в августе 1991 года. Не будем же сдаваться без боя в 1993 году!

Референдум, вопросы для которого приняты съездом, навязан нам врагами демократии. Это не опрос, а допрос. Выскажем же прямо в лицо нашему врагу — Советской власти — что мы поддерживаем Президента, одобряем реформы, не желаем досрочных выборов Президента, но хотим досрочных выборов депутатов. Однако наилучшим решением было бы проведение Президентом референдума с объявленными им вопросами и бойкот советского референдума.

В случае решительных антисоветских акций Президента он может быть уверен в полной поддержке демократов (в том числе и с оружием в руках) и в военной помощи стран Запада.

Белый стан (фермеры, шахтеры, предприниматели, интеллигенция, казаки) готов к решительной схватке с красными, нацистами, империалистами.

ЗА ЗЕМЛЮ И ВОЛЮ!

4.04.93г.

Центральный Координационный Совет партии Демократический Союз России (ЦКС ДС России)

Мы вломились в дело Миронова, как налетчики. Перепечатали письмо Миронова и К(, поставили свои подписи и еще набрали подписей у других правозащитников. Стали их открыто, при журналистах, раздавать у Лубянки, у Генпрокуратуры, у Белого Дома. И здесь за нами открыто ходили гэбульники с видеокамерой. Хотя на Лубянке на объяснили, что КГБ ежиков не ест. Однако служба есть служба. И они все фиксировали. Мы с Колей Злотником напросились на допрос в Лефортово, как к теще на блины. Меня, как самого дорого гостя, встречали заклятые друзья, мои бывшие следователи. Гэбисты поснимали в кабинетах Дзержинского и Ленина и повесили малоодетых девочек с календарей. Говорили, что уповают на Гайдара. Я наврала им с три короба, что именно я автор мироновского письма. Зная мои повадки, они не очень поверили, но сказали, что будут ждать финального свистка. Неясно же было, кто победит, Ельцин или Хасбулатов. Если последний — теплое место в Лефортово нам обеспечено. Если не вместо Миронова, то вместе с ним. Финал этого матча известен. В Лефортово попал Хасбулатов. И в тамошних своих мемуарах он вспоминал глубоко потрясшую его мою статью в «МК» о необходимости ликвидации «гадюшника в Белом Доме».

Но это был не конец. Следующим стал безобидный профессор Вил Мирзаянов, насыпавший соли на хвост химическим террористам из ВПК, которые втайне ото всех (от Ельцина, от мирового сообщества, от народа) сварганили запрещенное химическое оружие и пристроились его продавать в Северную Корею или аналогичным изгоям.

Боже, что ФСБ сделала с «большелобым тихим химиком»! Сначала — Лефортово, потом — «Матросская тишина». Гнусный закрытый суд, как до перестройки; замшелые судьи и прокурор из 50-х годов. Арест за отказ участвовать в гнусном инквизиторском процессе.

Ни пикеты, ни заявления не помогали. Человек погибал у нас на глазах. Мы отбили бы его у конвоя прямо в суде — но целый полк конвоя был нам не по зубам. И я решила разыграть из себя шпионку. Выдумала басню, что мне ученые, друзья Мирзаянова, передают секретные материалы, а я их сплавляю в западные посольства. И не прекращу это занятие до тех пор, пока не освободят ученого. И якобы мне уже назвали формулу того ОВ, о котором Вил Султанович упоминал вскользь в своей статье в «Московских новостях». А я эту формулу отдам американцам. Журналистов на такой мякине не проведешь, но они подхватили эту версию, чтобы спасти Мирзаянова. А ФСБ всему поверит, что ей на уши не вешай. Их можно ловить просто на блесну.

Не знаю, помогла ли моя шпионская версия, но Мирзаянова освободили. Дело, переданное на доследование, похоронили.

А дальше был Виктор Орехов, которому генерал от жандармерии (КГБ) Анатолий Трофимов мстил за прошлое (помощь диссидентам), настоящее (доклады о нравах КГБ на правозащитных конференциях) и будущее, в котором нет или Ореховых, или Трофимовых. 3 года за сломанный пистолет! 8 месяцев пикетов! Мосгорсуд оставляет один год. Президент пишет Указ о помиловании.

Меньше всех сидели журналисты «Собеседника» гениальный поэт и весьма злоязычный журналист Дима Быков и Саша Никонов. Якобы за мат в номере газеты «Мать» (приложение к «Собесу») по чеченскому вопросу. Их ловила группа захвата на белом «Мерсе», их тащили в суд в наручниках, у них делали обыски и сидели на лестнице в засаде. 2 дня ареста (ст.206, злостное хулиганство; в глазах МВД, ФСБ и прокуратуры мы все хулиганы, поскольку умеем писать и говорить, а молчать в тряпочку вовсе не умеем).

Издателя Костина сажали на год за изображение голых коммунистов (порнография!).

Алину Витухновскую держали год в тюрьме за непонятные следствию стихи и за то, что отказалась быть сексоткой в ФСБ (якобы за наркотики). И это только те, к кому мы успели! Сажают фермеров, сажают бизнесменов (за то, что они не колхозники и не рабочие), пытаются посадить местных журналистов и экологов, подальше от Москвы обитающих.

Дикая охота коммунистов.

Наш бассейн полон крокодилов с партбилетами, и ни у кого нет гарантии, что его не утащат на дно.

Последнее деяние ФСБ — это 9 месяцев заключения эколога А.Никитина в Санкт-Петербурге. Якобы за шпионаж. Здесь я никак не могу заявить, что, плавая в Баренцевом море, я посчитала все наши затонувшие подлодки и ядерные могильники и покажу это американской субмарине. Мне не поверят. Пикеты и заявления протеста ни на кого не действуют.

Остается молить о плановом петербургском наводнении, и чтобы в Финский залив смыло только личный состав тамошнего ФСБ во главе с генералом Черкесовым, бывшим (и теперешним) охотником за диссидентами.

Мы прыгали с кочки на кочку, пробираясь по нашему болоту. Но вот внезапно кочки кончились. Впереди — сплошная трясина. Браконьеры стали охотиться не только на дичь, но и на егерей. Волна репрессий накрывает нас самих.

Мяч лежит в наших воротах.

«ВО ФРАНЦИЮ ДВА ГРЕНАДЕРА…»

Советские диссиденты всю дорогу были «невыездными». В лучшем случае поездка за границу выглядела так: выводили из тюрьмы, надевали наручники, загружали в машину, потом перегружали в самолет. Чартерный рейс за счет КГБ! А в Мюнхене или где-то в тех краях диссидента меняли на какого-нибудь Луиса Карволана. Не всегда следовало лететь, куда приглашают, даже если КГБ радушно позволял. Жорес Медведев и генерал Григоренко так прокатились — в один конец. Жорес Медведев побывал по службе на конгрессе генетиков. Генерал Григоренко поехал во Францию лечить глаза. Обоих радостно выпустили, но не впустили обратно. То же самое случилось уже в перестройку (1988 г.) с Ириной Ратушинской, киевской диссиденткой и великолепным поэтом. Дали уехать на лечение, но лишили гражданства и не пустили назад.

Поэтому я была уверена, что никогда не увижу Парижа, Эллады, Италии. И когда с 1989 г. меня стали приглашать туда и сюда, я уже не рассматривала эти предложения. Лишиться права на 2 квадратных метра российской земли (а больше мне ничего до 1991 г. не светило) казалось мне непомерным риском, много хуже риска смерти. Я отказывалась от поездок во Францию, хотя парижские меценаты брались оплатить все издержки и обещали кучу радио и телеэфиров. Я отказывалась читать лекции в Польше (за это еще бы и заплатили плюс польская сторона брала на себя все издержки и обещала показать Краков, Гданьск, Познань, Лодзь, Варшаву). Телевизионщики всех фасонов (от парижских, американских, английских до японских и австралийских) ездили ко мне на дом. Постельный телевизионный режим. Но здесь кончилась перестройка, и началась демократия. Однако сразу же возникло противостояние с Советами. Я едва успела осознать за 1992 г., что теперь никто не может лишить меня гражданства. А когда осознала, стало опасно уезжать даже на неделю: вдруг начнется коммунистический путч, и не успеешь на баррикады защищать демократию? А кто не успел, тот опоздал. В августе все решилось за 3 дня. Итак, сначала мы ждали путча (и дождались в октябре 1993 г.), а потом медленно оправлялись от его последствий. Оказалось, что судьба демократии может решиться и за сутки. И только возникла почва для досужих помыслов о путешествиях в широкий мир — чеченская война. Стало ни до чего. Но с начала 1995 г. Константин Боровой стал пилить меня, чтобы я получила иностранный паспорт, которого у меня сроду не было, потому что он нашел спонсоров, которые мне оплатят эту поездку, а в Европе мы обязаны выступить, чтобы помочь Чечне. Я призадумалась… и у меня возникло стойкое ощущение, что паспорта и подорожной (то есть визы) мне в этом государстве не дадут. Слишком часто некие органы хватали меня за шкирку. И они же сейчас дадут иностранный паспорт? Мы даже с Костей поспорили (на ресторан). И что вы думаете? Костя чуть не проиграл. После обычной порции канцелярщины, бюрократии и формализма, после месяца положенного вам ожидания начались странные разговоры со стороны ОВИРа. Сначала они вспомнили, что у меня были неприятности из-за митингов с МВД (до 1991 г., при другом строе). Потом стали лепетать нечто невразумительное насчет неприятностей с КГБ (тогда же). Я не знала тогда, что зловещий генерал Трофимов уже тянется рукой в черной перчатке к моему бедному иностранному паспорту, что Барсуков и Коржаков на паях сооружает уголовное дело по факту моей (и Костиной!) измены родным танкам и фильтрационным лагерям, внедряемых в Чечне во имя «Родины и порядка». Но результаты были как в 70-ые годы в райкоме, куда вздумалось бы зайти антисоветчику с патентом за направленным в страны дальнего зарубежья. У Кости были связи, он чем-то на что-то написал: скорее всего, тем, что паспорт для меня будет требовать Европарламент. После чего мне позвонили и очень подобострастно предложили немедленно приехать за паспортом. Увы, он оказался с ненавистной советской символикой. Пришлось его одеть в красивую иностранную черную обложку.

Мы ничего не знали про дело, но вокруг меня уже явно мелькали электрические разряды, вспыхивали молнии, и атмосфера сгустилась до такой степени, что ее можно было резать ножом. Поэтому когда мы очутились в уютном самолетике, и он подпрыгнул, взлетел, и довольно скоро перелетел границу, мне захотелось, подобно Маргарите, закричать: «Свободна! Свободна и невидима!» Только, конечно, без швабры и раздеваний. Основания для этого у нас были: накануне отлета пришел тогда еще живой Хаммад Курбанов, элегантный, отчаянно храбрый и образованный московский чеченец, сам вызвавшийся стать представителем Джохара Дудаева в Москве, и принес для европейских парламентариев жуткую кассету, где были запечатлены руины, трупы. Замученные и казненные чеченцы, в том числе дети, женщины и старики. Особенно один кадр с чеченкой, беременной на 6 месяце, которую десантники Грачева убили, вбив ей между ног толстый деревянный кол… От этой кассеты и камень бы заплакал и закричал «Аллах акбар!».

Конечно, мы эту «комиру» не довезли. Судя по всему, фискалы из ФСК слушали не только мой телефон, но и мою квартиру. Поэтому на таможне они полезли сразу в чемоданы Борового, минуя мои (Хаммад для сохранности предложил отдать кассету Косте, потому что репутация у него получше, чем у меня. Гэбульники успели слазать даже в Костины карманы с неподражаемой наглостью и восхитительным хамством, свойственным этому сословию. Обнаружив кассету, они просто замурлыкали от счастья, предвкушая ознакомление. Нам сунули под нос какую-то бумажку, на которой было напечатано, что видеокассеты должны сдаваться на просмотр за день до отлета. Недалеко же мы ушли от тех времен, когда на этой же таможне изымали Самиздат и Тамиздат. Гэбульники не предвидели только того, что кассета им не достанется: Боровой сразу же отдал ее своему шоферу Игорю (он нас провожал до самой таможни). Наша обысканная компания (в мои-то вещи и карманы они не полезли: схлопотали бы по рукам или по ушам, в смысле парочки гадостей в свой адрес), где, кроме Кости и меня, еще состояли его жена Тамара, с которой мы когда-то учились в ИНЯЗе, и дочка Леночка, авангардистское дитя технотронной эры, которая в 12 лет умеет работать на компьютере и говорит на всех европейских языках, поплелась на посадку. Получилось прямо по Гейне:

С тем только различием, что мы с Костей родились в плену и в этом же плену умрем, потому что Россия находится в плену сама у себя, и брести нам некуда…

Резкие контрасты настроения и мироощущения ударили по нервам так резко и так неожиданно, что контрасты в архитектуре и в красках отошли на задний план, едва я увидела первый в моей жизни западный аэропорт и за ним — первую же иностранную улицу. В стеклянной будочке таможни сидел улыбающийся жандарм и ставил печати на страницу с шенгенскими визами. После цепных российских таможенников, залезших к нам в чемоданы и в карманы, хмурых и злобных, как немецкие овчарки, я увидела улыбающегося человека, которому было приятно пускать кого-то к себе в Люксембург. Содержимое наших чемоданов его совершенно не волновало. И это был последний полицейский, увиденный мной в Люксембурге. Ни утром, ни вечером, ни ночью я не увидела там ни автоматов, ни бронежилетов, ни патрулей, ни людей в форме. Никто никого не грабил, никто ничего не охранял. Потерянный рай, страна вечных каникул. Добрый мир Шенгенской зоны, где отвыкли бояться и забыли, что такое зло. Ненавязчивая, деликатная доброта мира, где никто не лезет тебе в душу, никто не берется тебя воспитывать, но если тебе понадобиться помощь, вокруг тебя начнется просто давка! Когда мы с Тамарой (а мы вечно отставали от спортивных и прытких Кости и Леночки) потерялись, то есть не могли найти ресторан, где наш Вергилий из европейских политиков ждал нас, в поисках участвовала вся улица, а узнав, что мы — русские (когда говоришь свободно на европейских языках, об этом не скоро догадываются), все страшно умилились. Но тут Лена и Костя нашли нас, тихоходных растяп и увезли на такси, ругаясь шепотом. В этом мире люди привыкли к тому, что им ничто не угрожает. Я вспоминала зловещего Макашова, прущего вперед Зюганова, горластых «патриотов» и зубастых коммунистов, и за этот хрупкий, драгоценный мир становилось прямо-таки страшно. В Люксембурге причудливых двухэтажных коттеджей больше, чем многоэтажных (не более 5 этажей) домов, у домов растут похожие на красную брюссельскую капусту деревья, и почти у всех крылечек и подъездов цветут шикарные розы. И никто их не рвет! В Германии мы успели побывать в Трире, где когда-то родился Карл Маркс (но, к счастью для города, там не задержался). Костя взял напрокат синюю прелестную машину (то ли «седан», то ли мерс, то ли «линкольн»), а сделать это можно прямо в аэропорту. А когда мы выходили из машины, Тамара и Костя шли степенно, с сознанием собственного достоинства, а мы с Леночкой прилипали ко всем витринам и бурно на все реагировали (Леночка, пожалуй, держалась солиднее меня, потому что она-то была за границей много раз). От местных дорог, особенно скоростных (Люксембург — Трир и Люксембург — Париж), хотелось долго и горько плакать и биться о них головой, потому что дороги были шелковые, и если скорость снижалась до 150 км/ч, сзади выстраивался целый хвост и гневно сигналил. Костя Боровой замечательно водит машину: как лихой ковбой в прериях, норовя поставить мировой рекорд и выбраться за отметку «220». По-моему, садясь за руль, он воображает, что машина — это птица-тройка. И какой же русский не любит быстрой езды! Но даже на такой скорости видно, что зеленые откосы по бокам выложены цветными треугольниками, ромбами, овалами, картинками. Очень часто попадаются заправочные станции, и при них обязательно кафешечка, буфетик, туалетик, газеты, журналы. Было начало июня, и не знаю, как в Италии, а в Европе было холодно. Позади мы оставили московское пекло, и угодили из 300 в 190, отчего тут же замерзли. Никто ни разу не спросил наших паспортов, и мы бы чувствовали себя своими среди своих, если бы мы не были так несчастны при виде этих шелковых дорог и этой беспечальной жизни, потому что у нас в тылу осталась жизнь, которая постоянно ожидала смерти то ли от экономического кризиса, то ли от очередных политических выходок коммунистов incorporated. Позади у нас оставалась чудовищная война, и тайная полиция, и ожидание типа окуджавского:

А наши дороги с ямами и ухабами (от Москвы до Владимира, Твери и Нижнего Новгорода), с плохим асфальтом, с избушками на обочинах, где не только кафе, но ни одного туалета нет от Москвы до Нижнего, не то что мотеля! И это еще роскошь по сравнению с Сибирью, где за сутки вообще не встретишь человеческого жилья, и где дороги как при покорителе этих краев Ермаке! Боже мой, за что? Но мы знали, за что. Винить было некого. Или пушки, или масло. Или танки, или мерседесы. Или мотели, или Турксибы. Самое страшное — это видеть чужой рай. В который ты не можешь попроситься, потому что ты обязан вернуться и воссесть, как Иов, на свое гноище. И сидеть на нем до конца жизни. Ни одно правительство, ни одно государство не налагает на человека такие тяжкие оковы, как любовь и долг. Когда ты оказываешься Там, тебе кажется, что уменьшается сила тяжести. Там давно решены все мировые вопросы; так легко и безболезненно разрешается проблема борьбы за существование, что нам, в нашем положении, может показаться, что это уже другая планета, другая, более мудрая и совершенная раса. Люди одеты проще, чем у нас: им уже неинтересно выпендриваться. Вечерние туалеты в ресторан надевали только мы, но не хозяева этой страны. Дети сидят в тележках от продуктов в гигантских универсамах, играют и рисуют прямо там. Никто их не одергивает и не останавливает. Они свободны, гармоничны и знают границы своей свободы. Труд там давно уже не каторга, а удовольствие. Эта раса немного похожа на элоев, но в отличие от них, они знают историю, сами зарабатывают себе на хлеб, сами управляют сложным и мощным кораблем под алыми парусами — судном европейской цивилизации, где тяга — от технотронной эры и ее открытий, но полет и порыв — от древних легенд и воплотившихся сказок человечества; где чистота и гармония — плод веселого, доброго, недогматического христианства, вплетающего бусинки трансцендентности в мягкую ткань человечности. Элои Запада уверены, что морлоки вроде Зюганова и Проханова до них не доберутся. Таких, как Грачев, Коржаков, Трофимов и Примаков (не говоря уже о Бабурине с Лукьяновым) они считают просто заспиртованными диковинами, которым место в банке из кунсткамеры, где-то между двухголовым теленком и сушеным крокодилом. Люксембургская политическая элита и члены Европарламента на каникулах принимали нас в своем политическом клубе. Мы наговорили им много разных страстей; я — по-французски, Костя по-английски. Костя говорил как заправский диссидент, и будь мы еще в Темных Веках, до 1988 г., ему точно дали бы семь в зубы, пять по рогам. В общем, мы открыли им глаза и, кажется, призвали спасать Чечню, Россию и все человечество. Но элита Люксембурга очень хладнокровно отнеслась к нашим несчастьям. Они не полезли на койки спасать Луну, как это сделали бы пылкие соотечественники. И даже за свой апельсиновый сок наша великолепная четверка платила сама, из Костиного кармана. Для нас не закололи упитанного тельца и не признали в нас блудных сыновей. Отнеслись к нам как некоей экзотике. Один холеный джентльмен, то ли третий, то ли четвертый человек в Европе, больше всего был поражен тем, что я, будучи из России, так хорошо говорю по-французски. Я жутко обиделась и ответила (на еще лучшем французском), что Россия — страна хоть и несчастная, но образованная. По-моему, к нам отнеслись, как очень способным аборигенам, которые, несмотря на варварское происхождение, усвоили все достижения цивилизации, и которых уже можно сажать с собой за стол, как равных. Но чувствовалось, что от наших и чеченских страданий сна и аппетита они не лишатся. Еще бы! Люксембург богаче и Германии, и Франции. Я сама видела пшеницу, подстриженную, как газон, за красивой оградой. В Люксембурге ложатся рано, никто не шляется по кабачкам, кафе и театрам.