Алексей Силыч НОВИКОВ-ПРИБОЙ
      В бухте "Отрада"
      Рассказы, роман
      В книгу Алексея Силыча Новикова-Прибоя (1877 - 1944) вошли рассказы "По-темному", "Подарок", "Шалый", "Певцы", "В бухте "Отрада" и др., а также роман "Капитан первого ранга", созданные писателем в разные годы.
      ________________________________________________________________
      СОДЕРЖАНИЕ:
      РАССКАЗЫ
      По-темному
      Рассказ боцманмата
      Подарок
      Пошутили
      Попался
      Шалый
      Певцы
      Одобренная крамола
      Судьба
      "Коммунист" в походе
      В бухте "Отрада"
      КАПИТАН ПЕРВОГО РАНГА. Роман
      Часть первая
      Часть вторая
      ________________________________________________________________
      Р А С С К А З Ы
      ______________________________
      ПО-ТЕМНОМУ
      I
      Грязный и жалкий трактирчик, какие бывают только в бедных кварталах. Почерневший потолок. Обои на стенах оборваны, висят клочками. Кое-где виднеются картины лубочного производства. В одном углу скучно тикают большие старые часы со сломанными стрелками. За несколькими столиками сидят извозчики, мелкие торговцы и рабочие. Отдуваясь, звучно прихлебывают из блюдечек горячий чай, пьют водку и жадно уничтожают дрянную закуску. За буфетом, облокотившись на руки, дремлет сиделец, толстый, лысый, в полосатой ситцевой рубахе и засаленном пиджаке.
      Духота. Пахнет поджаренным луком, гнилой пищей и водкой. Над головами клубится облако табачного дыма. Говорят вяло, неохотно, избитыми словами. Изредка кто-нибудь крепко выругается, и то не от сердца, а так себе - по привычке. Ни мысли, ни желаний, точно все уже давно передумано, рассказано и тысячу раз решено. И жизнь кажется такой же бессмысленной, как ход тех часов, у которых сломаны стрелки.
      Скучища невыносимая.
      Я приютился за угловым столиком, в стороне от других. Передо мною стоит наполовину опорожненная бутылка с пивом. Часа уже два сижу я так, занятый одной лишь думой: куда бы скрыться из этого города...
      Оставаться здесь больше нельзя. Товарищи арестованы. Я тоже хорошо известен полиции, и она разыскивает меня повсюду. Ускользая от нее, я уже несколько недель бегаю по городу с одного конца его на другой, как затравленный зверь. Паспорт мой провален, достать другой нет возможности. У меня положительно нет никакого крова. Треплюсь между небом и землею. Правда, я имею несколько давнишних знакомых, у них можно было некоторое время провести безопасно, но при моем появлении они начинают трепетать за свое благополучие. Некоторые даже не узнают меня. Все это заставляет искать по ночам убежища в каком-нибудь строящемся здании или под мостом; иногда провожу ночи, скитаясь по улицам. Чувствую усталость. Почти в каждом человеке вижу шпиона.
      Необходимо куда-нибудь уехать, хорошо отдохнуть, осмотреться.
      Но... в кармане у меня всего шесть рублей...
      А главное - меня страшит мысль, что и следующую ночь мне придется скитаться по улицам, дрожа от холода, пугливо озираясь и страшась своей собственной тени. Да и деньгам моим скоро конец...
      Что тогда делать?..
      Неприятное чувство подавленности и беспомощности овладевает мною. Так жить нельзя; это все равно, что болтаться на гнилой веревке над зияющей пропастью, ежеминутно рискуя сорваться и разбиться вдребезги.
      Мрачные думы мои были прерваны двумя лицами, только что вошедшими в трактир. Они сели за столик, рядом с моим, заказав сороковку водки и яичницу с колбасой.
      Мое праздное внимание останавливается на них.
      Один - здоровенный мужчина лет двадцати восьми. Роста выше среднего. Кряжистый, мускулистый. Голова большая, круглая, крепко сидящая на короткой шее. Русые щетинистые волосы всклокочены. На широком, типично русском лице с небрежно спутанными усами запечатлен тяжелый труд. Но серые глаза смотрят весело и самоуверенно. Голос твердый и сочный, точно пропитанный морскою влагою.
      Товарищ его, наоборот, маленький, тощий человечек, в каждом движении его чувствуется забитость.
      Первый наполняет стаканы водкой и, добродушно улыбаясь, треплет по плечу товарища:
      - Ну, брат Гришаток, пропустим. Последний разок русскую пьем. Через неделю позабавимся английской виской.
      - За счастливое плавание, - приветствует Гришаток.
      Из дальнейших разговоров их я узнал, что оба - матросы и плавают кочегарами на коммерческом пароходе. Слушаю дальше.
      Боже мой, они на следующий день уходят в Лондон!
      А что, если попросить их, чтобы увезли меня в Англию.
      На минуту отвожу взгляд в сторону, стараюсь не выдать своего волнения.
      В России для меня, разбитого и измученного, нет больше дела. Если только эти ребята пособят мне, уеду за границу. Посмотрю, как другие люди живут на свете, отдохну...
      В воображении, как в туманной дали, уже рисуется новая жизнь, еще не изведанная, манящая, полная разнообразия.
      Как с ними заговорить? С чего начать?
      "Смотри, не промахнись, а то пропадешь!" - всплыла предостерегающая мысль.
      "О, нет! Я сам моряк и знаю, как со своими разговаривать: умирай, а шути".
      - С корабля, что ли, братцы?
      - Да, - отвечает мне здоровенный, как после узнал, Трофимов.
      - Надо полагать, роль духов исполняете в преисподней?
      - Верно сказано. А вы кто же будете?
      - Существо, потерпевшее аварию от норд-остской бури. Потерял руль и компасы. Ношусь по волнам житейского моря, куда гонит ветер. Случайно забрел в сие пристанище. Отдохну немного и опять лавировать начну между подводными камнями, пока не потерплю полного крушения...
      - Тоже, значит, моряк? - перебивая меня, спрашивает Гришаток.
      - Да еще какой! Целых семь лет пробыл во флоте. Весь просолел. Сто лет пролежу в земле - не сгнию.
      Трофимов пытливо оглядывает меня. Затем, точно следователь, начинает расспрашивать, где плавал, какие обязанности исполнял. Отвечая на его расспросы, я пускаю в ход морскую терминологию.
      - Вот теперь вижу, что и ты из смоленых, - говорит наконец он, широко улыбаясь. - И поэтому пожалуйте к нашему столу: вместе разделим трапезу...
      Выпиваем по стакану водки.
      Вижу, что ребята ко мне расположены. Недолго думая, начинаю расспрашивать их, можно ли им перевозить пассажиров.
      Трофимов сразу догадался, к чему веду я этот разговор.
      - Вот что, брат, как тебя звать-то? - спрашивает он, понижая голос и вглядываясь в меня.
      - Когда-то величали Дмитричем.
      - Ну, так слушай, Митрич: ты это верно сказал, что тебя ожидает крушение?
      - Конечно.
      Он осторожно озирается кругом и спрашивает меня уже шепотом:
      - Скажи, слышь, откровенно: дело серьезное?
      - Вздернут, - кратко отвечаю я.
      Лицо Трофимова выдает волнение. Руки беспокойно ерзают по столу. Он смотрит уже сочувственно. Гришаток бледнеет.
      - Хочешь поехать по-темному? - снова спрашивает меня Трофимов.
      Я не понимаю его.
      - То есть без билета. Куда-нибудь в темноту забиться и ехать. Вот что это значит. Понял?
      - Понял.
      - Ладно.
      Я чувствую, как через черную тучу отчаяния врывается в душу мою светлый луч надежды, приводя меня в самое восторженное состояние. Я едва сдерживаюсь, чтобы не броситься им на шею.
      - А сколько это стоит?
      - Да что с тебя взять-то? Купи для ребят бутылку горлодерки, штук пять селедок на закуску да дай им еще трешницу, коли найдется, и дело в шляпе. Часам к восьми выгребай на корабль.
      Я с радостью соглашаюсь.
      - Только бы Ершов, часом, не узнал, - предупреждает Гришаток.
      Что такое? Неужели хочет расстроить уже налаженное дело? Нет, слышу возражение другого:
      - Брось, дружище, толковать-то. Такого осла да не надуть? Он сегодня гуляет, вернется на корабль к одиннадцати, не раньше.
      Я справляюсь, что за Ершов.
      - Да угольщик наш, - поясняет мне Трофимов. - Подводила естественная. Третье ухо капитанское. И капитан наш тоже - ух, зловредный! Акула! Попадешься ему - не жди пощады! Слопает, анафема. Погубить человека для него одно наслаждение. Бывали случаи. Но ты все-таки не опасайся. Сумеем спрятать.
      Мы поговорили еще о том, о сем, и кочегары, объяснив мне, как добраться до парохода, покинули трактир.
      А через полчаса и я последовал за ними.
      II
      На дворе, несмотря на апрель месяц, стоит пронизывающий холод. Дует сильный ветер. Тоскливо гудят телеграфные провода. Небо темнеет; тяжелое и неприветливое, оно все ниже и ниже нависает над землей. Всклокоченные тучи, клубясь, быстро несутся невесть куда.
      День гаснет. Серым и угрюмым сумраком надвигающейся ночи окутывается город. Каменные здания, как будто чего-то пугаясь, съеживаются и плотнее прижимаются друг к другу. Кругом почти ни души - пустынно и мертво. Только кое-где одинокие городовые, вобрав головы в плечи, торчат на своих постах сонливо и неподвижно.
      Но я полон бодрости.
      Закупив для кочегаров подарки, я не иду, а лечу вперед, не чуя под собой земли. Стараюсь выбирать узкие и глухие переулки. Водку держу снаружи - смотри, на! Смеюсь в душе над своими преследователями:
      "Ищите в поле ветра!"
      Прохожу мимо большой площади.
      Невольно в памяти воскресают картины недавнего прошлого. Три года тому назад я стоял на этом месте. Десятки тысяч людей собрались здесь. Гордо развевались знамена. А оттуда, со средины площади, с опрокинутой бочки, служившей трибуной ораторам, слышались вдохновенные речи. Толпа горела. Грянули песню, свободную и могучую. Из надорванных грудей, из недр измученных и разбитых сердец, веками ее хранивших, вырвалась она и захлестнула всю площадь.
      И что же? Куда мы пришли? Что осталось от прошлого?
      Но прочь уныние! Иду дальше, снова окрыленный надеждами.
      Вот и гавань. Не больше двух недель открылась навигация. Местами еще виднеются льдины. Вдоль каменной набережной вытянулся ряд пароходов и барж. На некоторых яркие фонари. Мачты бросают на воду длинные тени. Кипит судовая работа. Люди, согбенные под тяжестью грузов, бегают в разных направлениях. Воздух оглашается криком грузчиков, грохотом лебедок, паровыми свистками, ударами дерева и звоном железа.
      Быстро нахожу нужный мне пароход. Пришвартованный к стене, он густо дымит. Видать, что уже пожил на свете, побороздил океаны. Как только может еще справляться с бурей?
      На нем тоже идет погрузка.
      Жандарм! Но он глядит на воду, туда, где два яличника из-за чего-то грызутся между собой.
      Я уже на палубе. Направляюсь в носовое отделение, где помещается судовая команда. Открываю дверь.
      - Пожалуйте, - приветствует меня Трофимов. - Все свои люди.
      Выложив принесенные припасы и деньги на стол, я знакомлюсь с кочегарами. Их четверо, ребята все симпатичные.
      - А я, признаться, побаивался, как бы тебя дорогой не застопорили, смеется Трофимов.
      - Где уж тут застопорить! Я так пары развел, что десятиузловым ходом летел.
      Через минуту мы уже все сидим за большим деревянным столом. Настроение у кочегаров веселое. Выпивая, они дружелюбно угощают и меня. На радостях я выпиваю две рюмки водки и, чувствуя себя голодным, с большим аппетитом уничтожаю целую селедку. Все болтают, шутят.
      Входит еще один кочегар, длинный, как верстовой столб, с острыми плечами и впалою грудью. Лицо хмурое. О чем-то таинственно переговаривается с Трофимовым и другими.
      - Сколько дает? - спрашивает кто-то.
      - Восемь целковых.
      Трофимов, переговорив еще кое о чем с ним, обращается за советом уже ко всем:
      - Вот, братцы, еще один хлопец хочет ехать по-темному. С Петровым уговорился. Молодой парень. Можно, что ли?
      - Да уж все равно: семь бед - один ответ, - раздается чей-то голос.
      - Вот и я так же думаю. Следует взять. Да и Митричу вдвоем будет веселее.
      Порешили, что новый пассажир должен прийти позднее, так как сначала нужно запрятать одного.
      Водка выпита, закуска съедена. Кочегары расходятся по своим делам, наказав мне сидеть безвыходно в их помещении, пока меня не позовут.
      Ждать долго не пришлось. Скоро вернулся ко мне Трофимов.
      - Теперь пора.
      Он мигом переодел меня в грязное платье кочегаров и грязной штаниной натер мне лицо. Потом поднес маленький осколок зеркальца.
      - Смотри, как я тебя под масть с нами подогнал.
      Действительно, я совсем преобразился.
      - Шагом марш! - смеясь, командует он мне.
      Выходим на верхнюю палубу. Последний раз я оглядываюсь кругом.
      На небе ни звездочки. В темной дали ничего не видно, кроме сверкающих огней. В снастях воет ветер, предвещая бурю. Вода в гавани волнуется, шумит, будто сердится на то, что ее огородили кругом гранитными камнями, лишив свободы и простора. Сверху падает крупа, с яростью щелкает о палубу и больно, как иглами, колет лицо. Народу в гавани стало меньше. На некоторых кораблях уже прекратилась погрузка, но на нашем корабле все еще продолжают работать, набивая его объемистое чрево разными товарами.
      - Не отставай, - наказывает мне Трофимов.
      Спускаемся по трапу в самую преисподнюю. На момент остановились в узком коридоре, чтобы посмотреть, нет ли в кочегарке людей, не посвященных в наше дело. Здесь жарко. Мерцая, тускло горят масляные лампочки; на паровых котлах виднеются циферблаты манометров. Валяются молотки, ломы, железные кадки и другие принадлежности "духов". Несколько человек кочегаров несут свою вахту. Среди них и Гришаток, который, изгибаясь, "шурует" в топке. Кто-то, вооружившись лопатой, складывает в кучу шлак.
      Пройдя еще несколько шагов, мы останавливаемся между котлами. Под нами железная настилка. Трофимов, нагнувшись, поднимает одну из плит. Между дном и настилкой небольшое пространство.
      - Полезай туда, - говорит он мне, показывая в темную дыру. - После, может, переведем в другое место.
      Пока я спускаюсь, кочегары смеются:
      - Попалась, грешная душа!
      - Ненадолго - за меня сорок сороков нищих молятся, - отшучиваюсь я.
      Плита захлопнулась. Тьма кромешная. Подо мной какая-то котловина. На дне грязная масляная вода. Пространства вверх так мало, что я не могу даже прямо сидеть. Нужно устраиваться в лежачем положении. Ощупываю стенки. Они влажные и холодные. Пахнет сыростью и ржавчиной.
      Но я не унываю. Чем дальше я ухожу от грозящей опасности, тем все больше и больше просыпается во мне жажда жизни, и я готов переносить какие угодно лишения.
      Лежу и размышляю о том, как иногда человек может зависеть от разных случайностей. Не зайди я в трактир или даже не сядь за тем столиком, - что было бы со мною дальше? А теперь я наполовину спасен.
      Потом вспоминаю о своем логовище, и мне становится смешно...
      "Ах, ты, разрушитель старых устоев и творец новой жизни! Куда, однако, тебя занесло!.."
      Открывается плита. В дыру влезает человеческая фигура. Раздается голос Трофимова:
      - Это твой компаньон, Митрич. Не разговаривайте, а то услышат.
      - Хорошо, - отвечает за меня мой попутчик тонким, совсем юношеским голосом.
      Молчим. Друг друга не видим.
      Спустя минут десять снова открывается плита. На этот раз в отверстие просовывается только рука, держащая какой-то узел. Опять слышен голос Трофимова:
      - Держи, Митрич. Это тебе и Ваську говядина, хлеб и вода в жестянке. Пока до свидания. Завтра увидимся. Мы навалим на вас тонны три угля безопаснее будет. Ну, с богом!
      - Спасибо, дружище, - успел вымолвить я, и плита захлопнулась.
      Все, что принес нам кочегар, я осторожно ставлю в сторону, боясь, чтобы не опрокинуть воду.
      Захотелось покурить, а кстати и осмотреть при свете наше жилище и товарища по бегству, но я, как на грех, забыл спички у кочегара. И у Васька нет спичек, да он и не курит. Мысленно ругаю себя за свою оплошность.
      Чтобы скоротать время, решаю соснуть. Ложусь на спину, заложив под голову руки. Ноги кладу в воду: иначе нельзя устроиться.
      Над нами проходят люди, стуча каблуками о настилку. Слышен говор кочегаров. Мысли становятся смутными, расплывчатыми, и я крепко засыпаю...
      III
      Просыпаюсь. Кругом непроглядная тьма. Над головой что-то грохочет, как будто жесткие комья глины падают на гробовую крышку. Забыв, где нахожусь, я вообразил себя в могиле, заживо погребенным. По телу пробегает холод ужаса.
      Пытаюсь вскочить, но чуть не до потери сознания ударяюсь головой о железо. Я бросаюсь в сторону, снова получаю удар и падаю на товарища.
      - Дмитрич! Что с вами? - называя по имени, говорит он испуганным голосом.
      Сразу вспоминаю, зачем я попал сюда. Становится понятным и грохот: это кочегары насыпают на настилку уголь.
      Придя в себя, я мало-помалу успокаиваюсь. Скоро все стихло.
      - Вы так напугали меня: нас могли бы услышать, - тихо шепчет Васек.
      - Простите, - так же тихо отвечаю я, стараясь устроиться поудобнее.
      Что-то теплое и липкое струится мне за ворот рубахи. Ощупываю голову. На ней рана, на лбу тоже ссадина и шишка. Только после этого начинаю чувствовать боль от ушибов.
      Платье на мне мокрое. Воды заметно прибавилось.
      Хочу пить - нахожу жестянку, но она опрокинута.
      Делать нечего, надо терпеть.
      - Вы куда едете? - слышится шепот Васька.
      - В Лондон. А вы?
      - Я тоже.
      Немного погодя снова задает мне вопрос:
      - Разве большие дела за вами, что бежите в такую даль?
      Я не отвечаю. Мне вдруг приходит в голову, что это шпион.
      Между тем Васек не перестает расспрашивать.
      - Молчите! - с негодованием шепчу я.
      Замолк...
      Но в то же время я начинаю беспокоиться: почему он расспрашивает меня о таких вещах, когда нам сказано не разговаривать? Да, тут что-то не так. И чем больше думаю, тем более увеличивается моя подозрительность. Я уже не сомневаюсь, что со мной сидит предатель.
      "Задушу!" - решаю я про себя.
      Судя по голосу, он должен быть не из сильных. С таким справиться мне ничего не стоит.
      Передвигаюсь на то место, против которого должна, по моему расчету, открываться плита. Руки мои дрожат. Пальцы судорожно корчатся. Пусть только вздумает приблизиться к выходу! Схвачу за горло и сдавлю так, что не успеет пикнуть! А там пусть что будет...
      Но он лежит неслышно, как будто нет его.
      Тихо. Сверху доносятся едва уловимые звуки колокола. Это бьют склянки. По семи ударам заключаю - либо З 1/2, либо 7 1/2 часов утра.
      Над самой головой слышен разговор:
      - Где это ты, Ершов, вчера прогулял так долго?
      - Да известно где. Затворниц навестил, - отвечает он охотно гнусавым голосом. - Запеканку пил. А мамзель-то какая! Чернявая! Так и обожгла!.. Да и то надо сказать: ведь в рублевый затесался...
      Смакуя каждое слово, он подробно рассказывает о своих похождениях.
      Кто-то закатисто хохочет.
      Но Трофимов с ненавистью обрушивается на Ершова:
      - Совесть твоя стала чернявая, как угольная яма!
      - Да за что же ты, Павел Артемыч, так на меня? - лебезит он перед Трофимовым. - Сам ты рассуди: вреда я никому не делаю. А ежели какое удовольствие имею, так на это я трачу из своего собственного кармана. Видит бог - не вру...
      - Знаю я тебя. Бога-то хоть не упоминай. За полтинник в любое время его продашь...
      Кочегары продолжают разговаривать, но мысли мои снова возвращаются к соседу. Откуда он узнал, кто я такой? Неужели кто из кочегаров предал меня? Ничего не могу понять. Чувствую лишь одно: что я задыхаюсь от злобы и что лицо мое наливается кровью. Сердце стучит беспорядочно. Каждый мускул мой напрягается. Полный решимости, я жду только случая, чтобы наброситься на своего врага.
      "А что, если он сильнее меня? - мелькнуло вдруг у меня в голове. Ведь я уже не такой, как прежде: изломался, ослабел".
      Уверенность в победе исчезает, но тут я вспоминаю, что в кармане у меня большой складной нож. Вынимаю его, раскладываю и держу в правой руке. Нет и тени страха. О последствии не думаю. Мозг мой работает исключительно над тем, как лучше нанести удар.
      "Ну, подойди теперь ко мне, гнусная тварь, подойди! - мысленно злорадствую я. - Как всажу нож в твое подлое мясо! Только кровь брызнет... Больше уж никого не поймаешь..."
      Безмолвствует.
      Опять бьют склянки, и звонкий голос выкрикивает:
      - Бросай, ребята, идем завтракать!
      Ясно, что восемь часов утра. Скоро должны отвалить от берега.
      Но что же мой предатель? Я занимаю выжидательную позицию.
      Начинают разводить пары. Котлы зашипели и запыхтели. Послышался однообразный гул машины. Пароход вздрогнул, качнулся раз-два, и мы тронулись в путь.
      Слава богу, Васек не предатель. Ведь ему нет никакого смысла ждать дольше. Я облегченно вздыхаю.
      И тут же спохватываюсь... Ах, безумный я, безумный! Как я мог раздуть свои дурацкие предположения! Ведь я мог бы совершить самое безрассудное преступление. Стоило Ваську немного приблизиться ко мне или даже пошевелиться - и все было бы кончено... Меня бросает в жар. Стыд и угрызения совести разрывают сердце. Нет, я положительно ненормален.
      С досады бросаю нож в сторону.
      До обеда время проходит незаметно. Но затем наступают часы скучные, полные томительного ожидания. На новое место нас не переводят.
      Пароход начинает раскачиваться. Мы, вероятно, выходим в открытое море.
      Наше мрачное логовище наполняется водой. Она заливает ноги и часть спины.
      Холодно.
      Страшно хочется пить. Во рту пересохло, какая-то горечь. Я проклинаю селедку, которую с таким аппетитом ел накануне.
      Васек все молчит.
      Мне хочется загладить свою вину. Пробую с ним заговорить, но из-за шума котлов не слышно. Подползаю ближе и, ощупав его, располагаюсь так, что наши головы соприкасаются.
      - Товарищ, вы не спите? - спрашиваю я.
      - Нет.
      - Как чувствуете себя?
      - Плохо. Совсем замерзаю.
      - Я тоже.
      - Неужели будем все время здесь?
      - Обещали перевести.
      Хочется еще поговорить, но сознаю, что это небезопасно. Ограничиваюсь еще одним вопросом:
      - Раньше вы плавали на корабле?
      - Никогда.
      Молчим.
      IV
      Должен быть уже вечер.
      Качка ужасная. Наверху ревет буря страстно и напряженно. Чудовищными голосами воют вентиляторы. Волны, вскипая, с яростным гневом бьются о железо бортов. Пароход бросает, как щепку. Временами, взобравшись на высоту, он опрометью бросается вниз, точно в пропасть. Но тут же снова взбирается вверх. Трещит, как будто беснующаяся стихия ломает его остов. Над головой, гремя о плиты, перекатываются с одного места на другое куски угля и другие неприкрепленные предметы.
      Мы сидим с Васьком рядом, подавленные и ошеломленные происходящим. Нет ничего хуже, как переносить бурю, сидя на дне судна да еще взаперти. Наверху она просто грозна, здесь ужасна даже для привычного моряка. Там в случае крушения корабля все-таки можно остаться живым. Здесь чувствуешь близость разверзающейся могилы.
      Вода упорно наполняет наше логовище.
      Теперь она доходит до груди.
      Мы мокнем в ней, как селедки, брошенные в бочку с соленым раствором. Тела наши сморщились. От стужи дрожим, как в лихорадке, неистово щелкая зубами.
      Лечь на спину - значит захлебнуться в воде; сесть прямо - мешает настилка. Приходится устраиваться, изогнувшись и постоянно опираясь рукой о дно. Это становится через некоторое время невыносимым.
      Васек изнемогает. Я чувствую на своей шее его холодные дрожащие руки. Из груди вырывается бессильный стон:
      - Не могу... Сил нет... Сейчас упаду...
      Я боюсь, что он и в самом деле может упасть и захлебнуться, поддерживаю его за плечи. Они узки, как у десятилетнего.
      Меня тревожит мысль: откуда проникает вода? Мне известно, что при продувании котлов и тушении шлака вода всегда выливается на настилку и стекает вместе с грязью в трюм. Но она не должна быть такой холодной. Кроме того, в таких случаях пускают в ход помпы. Нет, тут что-то не то: либо корабль, треснув, дает течь, либо другое.
      Проходит еще некоторое время. Сколько - не знаем. Вероятно, несколько часов. Они показались нам вечностью.
      Беспокойство растет.
      - Что это значит? - прижимаясь ртом к моему уху, спрашивает Васек.
      - Не знаю...
      - Закричим...
      - А если Ершов услышит?
      - Боже мой, мы погибли...
      В голосе Васька звучит смертельная тревога. Сам он, пугаясь, плотнее прижимается ко мне. А когда корабль, срываясь с водяного гребня, с треском падает вниз, Васек бьется в моих руках, крутит головой, задевая меня по лицу. Слышно иногда, как над самым ухом неприятно лязгают его зубы. Раз от разу он все слабеет, опускается вниз, становится тяжелее. Мои руки настолько устали, что я едва могу поддерживать его.
      А волны еще сильнее, еще яростнее начинают обрушиваться на корабль. Сражаясь с ними, он падает, поднимается, мечется в разные стороны, как обезумевшее от ран животное. Мне, как моряку, понятны эти убийственные взмывы волн, этот лязг железной громады, дрожащей и стонущей в буйных объятиях стихии. Вот слышится вопль ржавого железа - корабль гнется. Я чувствую этот момент положения корабля на вершинах двух гребней, когда под серединой его рычит разверстая бездна. Ветхие корабли с тяжелым грузом в таких случаях не выдерживают собственной тяжести, разламываются, сразу проваливаясь в темную клокочущую пропасть. Но наш пока еще выносит. А то вдруг раздастся громкая и неровная трескотня: тра-та-та-та... Это силою моря подброшена вверх корма. Винты оголились, вертятся в воздухе, и машина, работая впустую, кричит о своей беспомощности. Иногда корабль содрогается всем своим корпусом. Кажется, он всецело попал во власть всемогущей бури и его схватывают судороги. И тогда над нами усиливается грохот, шипенье, вой. По плитам что-то ерзает, стучит, скачет, словно тысячи бесов, собравшись вместе, совершают свою безумную пляску...
      Вдруг недалеко от нас что-то громко ударилось о железо. Должно быть, сорвался какой-нибудь тяжелый груз. Но нам показалось, что начинается ломка корабля. Мы оба рванулись...
      Почему нас не переводят? Неужели погибнем?
      Не слышно ни одного человеческого голоса. Все заглушено грохотом и ревом бури...
      Вода прибывает.
      Чувствую себя, как во льду. Холод проникает в самые кости. Члены окоченели. Кровь стынет. Нет воздуха. Задыхаемся. При каждом крене судна, при каждом ударе в борт морской зыби грязная вода, плескаясь, обдает наши лица. Во рту чувствуется что-то масляное, горько-соленое, отвратительное...
      Васек начинает рыдать. Бедняга! Какие невыразимые муки должен переживать он, если я, моряк, виды видавший, не раз переживавший грозные капризы океанов, трепещу от страха...
      Дольше терпеть нет возможности. Каждая минута стала невыносимой пыткой.
      Закричать? Попадешься, погибнешь. Мало того, подведешь кочегаров. Ведь недаром они нас не освобождают. Вероятно, кто-нибудь мешает. Предстоит выбрать, как умереть лучше: от руки палача или задохнуться в этой норе?..
      Стучу кулаком в плиты. Напрасно! Нужно бить молотом, чтобы меня услышали. Есть еще одна надежда: приподнять настилку. И я с радостью хватаюсь за эту мысль. Бросаю Васька. Чувствую, как он беспомощно барахтается в воде. Но мне не до жалости. Я уперся спиною в настилку. Грудь от натуги готова лопнуть. Глаза вылезают из орбит. Не поддается! Я забыл, что на настилке навален уголь. То, что должно нас спасти, стало для нас гибелью. Быть может, его немного, но достаточно для того, чтобы держать нас, как в могиле.
      Все кончено... Мы в западне, забронированной железом. Приговор судьбы совершился: обоим смерть! Через несколько минут должна начаться казнь: вместо эшафота - проклятая дыра; вместо стражи - железо; вместо палача вода.
      Холодная дрожь пробегает по телу...
      Нет, так нельзя. Попытаюсь еще раз приподнять настилку. Если не удастся, то закричу. Надо только передвинуться на другое место, над которым, быть может, меньше угля.
      Бросаюсь в сторону. Сталкиваюсь с Васьком. Издавая нечеловеческий визг, он крепко впивается руками в мою шею, как будто хочет задушить меня. Я отталкиваю его от себя. Либо мои внутренности оборвутся, либо мы будем спасены! И меня охватывает безумное отчаяние, Напрягся...
      А там, за пределами нашей гробницы, миллионами незримых пастей рычит и грохочет ураган, точно издеваясь над моим бессилием...
      Вдруг в моем сознании возникает новая страшная мысль... Боже мой, ведь несомненно, что крик Васька должны услышать. Тем не менее нас не освобождают. Неужели я ошибся, считая кочегаров за товарищей? Неужели мы жертвы неслыханного варварства? Через несколько минут мы будем трупами...
      Все это проносится у меня в голове в одно мгновение, как мрачный шквал, обескураживающий и не дающий опомниться.
      Но в этот момент на корабль рухнула какая-то тяжесть, точно свалилась каменная гора. Все затрещало. Он быстро и сильно накренился на один борт, точно намереваясь опрокинуться вверх килем. Я упал и, захлебываясь в воде, куда-то покатился...
      С неумолимой и жестокой ясностью представляется весь ужас катастрофы. Все существо мое пронизывает такая боль, точно с меня, еще живого, сдирают кожу. Из груди вырывается вопль отчаяния. Это момент, когда люди сразу седеют...
      Я рванулся вверх со всей силой, но, ударившись головой о плиту, беспомощно падаю на дно. Оглушенный, я несколько мгновений кружусь на одном месте, глотая воду. Но тут меня снова охватывает приступ бешенства. Непроизвольно взмахивая руками, задеваю за что-то и срываю с них кожу. В глазах сверкают кроваво-огненные круги. Мне уже кажется, что я не в трюме, а в проглотившей меня беспросветной бездне. Может быть, корабль опускается на дно. Каждый раз, как только я хочу закричать, в рот с силой врывается какая-то масса, разрывает на части горло. Тяжело... Задыхаюсь...
      V
      Я чувствую, как двое подхватывают меня под руки и куда-то волокут. Сам не могу сдвинуться с места. Перед глазами плывут бесконечно разнообразные цветные круги.
      - Этот жив! - кричит кто-то, нагибаясь к моему лицу. - Смотрит... Рот разинул...
      - Ну?