В бухте Отрада (рассказы)

      - Гляди...
      Тут же около меня раздается знакомый басистый голос:
      - А где же другой? Тащи сюда...
      Меня поворачивают, мнут спину.
      Чувствую внутри дергающие движения, точно при невероятной икоте; разжимаются челюсти; все тело напрягается - начинается рвота. Желудок, освобождаясь от проглоченной соленой и грязной воды, готов, кажется, вывернуться наизнанку. Скоро становится легче. Дышу свободнее.
      Слышу радостные возгласы, открываю глаза. Со мной начинают заговаривать сразу несколько человек. Суетятся, шепчутся. Беспокойно куда-то всматриваются.
      Я начинаю понимать окружающее. Это меня успокаивает. В бессилии закрываю глаза. Хочется уснуть...
      Куда-то поднимают. Несколько человек торопливо выкрикивают:
      - Держи крепче!
      - Ладно!
      - Подхватывай!
      Тело скользит по горячей стенке. Потом кладут на железо и исчезают. Я в новом месте.
      Оглядываюсь кругом. Слабо горит лампочка, прикрепленная к стенке. Нахожусь в каком-то четырехугольнике, со всех сторон огороженном железными стенами. Со средины, заполняя собой большую часть помещения, поднимается вверх что-то круглое. Ощупываю рукой: горячее. Это дымовая труба. Сверху также переплетаются между собой паровые трубы, точно огромные змеи, уходя своими концами сквозь железные перегородки. Еще выше начинается палуба. Всюду виднеется толстый слой черной пыли. Тепло. Все это дает мне возможность догадываться, что я попал на кочегарный кожух. Подо мной, стало быть, расположены котлы, а ниже - топки.
      Израненную голову разъедает осадок соленой воды, причиняя нестерпимую боль.
      Вспоминаю происшедшее с нами там, внизу...
      Где же Васек? Что с ним? Жив ли он? Как раз в этот момент Трофимов, Петров и еще один кочегар приносят его на кожух и кладут рядом со мной. Он лежит без чувств. Только на шее слегка колеблются вздутые вены, свидетельствуя, что в нем еще теплится жизнь.
      Кочегары, глядя на него, стоят на одном месте, запыхавшиеся, потные, с вытянутыми лицами.
      Я приподнимаюсь на локоть.
      - Отошел, Митрич! - заметив мое движение, радостно восклицает Трофимов. - Ну, слава богу. Ух, как мы перепужались! Прости уж, невзначай вышло. После объясню. - И, повернувшись от меня, обращается к своим товарищам: - Ну, ребята, давайте Васька откачивать.
      - Нельзя: тесно больно, - возражает ему Петров. - Да и не скоро так оживишь. По-моему, лучше за ноги встряхнуть. Говорят, в таком разе самое лучшее средство. Живо вода выльется.
      - А ежели коленкой на живот надавить? - предлагает третий.
      - Очумел, что ли? - горячится Трофимов. - Так моментально пузырь лопнет.
      - Ну, скажет тоже! Пузырь-то где? Чай, ниже. А я говорю, повыше надавить. У нас в деревне...
      - У вас коровы на крышах пасутся, дурная твоя башка! - слышится нервный выкрик Трофимова. - Молчал бы уж, коли бог умом обидел. Орясина!
      В конце концов останавливаются на мысли Петрова. Один из кочегаров, отойдя к выходу из кожуха, караулит, чтобы кто-нибудь не застал врасплох, а остальные двое подхватывают Васька за ноги и начинают его встряхивать. Голова его болтается. Хотя он и не тяжелый, но вследствие качки корабля кочегары, постоянно балансируя, едва его удерживают. Кажется, вот-вот упадут вместе с ним и окончательно его доконают.
      Васек как будто начинает вздрагивать, и наконец изо рта легкою струей показывается вода.
      - Довольно, а то как бы внутренности не попортить, - заявляет Трофимов.
      Кладут Васька на железо. Теперь он уже сам освобождается от воды. Ворочается, стонет. На лице страшная гримаса. Когда рвота стихает, Трофимов глубоко засовывает ему в рот палец, снова таким образом возбуждая в нем тошноту. И тогда тело Васька, делая невероятные потуги, извивается, как червь, которому наступили на голову.
      Кочегары наконец уходят, высказав свою уверенность, что теперь будет хорошо.
      Я все больше начинаю отходить. Оживает и Васек. Но нас обоих все еще продолжает прохватывать дрожь, несмотря на то, что находимся в таком теплом месте.
      - Где это я? - опомнившись, спрашивает меня Васек.
      Мое объяснение окончательно приводит его в себя. Он удивляется:
      - Ах, боже мой... Так вот что случилось...
      Слышны глухие громовые раскаты бури, но последняя здесь уже не производит того ужасающего впечатления, какое мы испытывали, находясь в трюме.
      Креном корабля повернуло Васька на спину. Он несколько минут остается лежать на одном месте. Свет лампочки, падая прямо на него, дает мне возможность разглядеть его как следует.
      Васек... Да, именно еще Васек! Совсем юноша, на вид не больше семнадцати лет. Роста маленького, тощий и тонкий. Лицо привлекательное, с правильными чертами, с высоким и умным лбом, но измученное и печальное. В больших и доверчивых глазах отражается усталость; но они еще смотрят так мечтательно, как будто перед нами не железная, покрытая копотью стена, а лазурная, заманчивая даль.
      Глядя на него, я удивляюсь, как это он мог отважиться на поездку "по-темному". И зачем? Что он, хрупкий и слабый, будет делать на далекой чужбине?
      - Вы не переоделись? - спрашиваю я, заметив на нем хороший костюм.
      - Предлагали, но я не согласился.
      Петров принес нам холодной воды в коробке из-под консервов, хлеб и в какой-то черепице тушеное мясо с картофелем. Но сам с нами не остался, говоря:
      - Больно некогда. У нас там целая полундра: воду из трюма выкачиваем. После зайду.
      Предлагаю своему попутчику закусить.
      В то время как я ем с аппетитом, он проглотил несколько кусочков мяса с картофелем и от всего отказался.
      - Не хочу, - печально заявляет он. - Я совсем нездоров.
      Приходит Трофимов. Чувствуя себя виноватым, он говорит робко и нерешительно. Однако из его слов ясно, что кочегары тут ни при чем. Произошла непредвиденная случайность: в одной из труб, проходящих в трюме, выбило фланец; она дала сильную течь; помпа же, выкачивающая воду, засорилась в клапанах и работала почти вхолостую.
      - А нам и невдомек было это, - объясняет дальше Трофимов. - А посмотреть вас раньше нельзя было, потому что Ершов на вахте стоял. Через час должен был смениться. Вдруг слышим визг. Что, думаем, такое? Схватили лопатки и давай сбрасывать уголь с настилки. Глядь, а на ней уж вода показалась! Это когда пароход-то шибко накренило. Так все и ахнули. Думали, капут вам обоим. Хорошо, что Ершов в это время как раз был в угольной яме... Ничего не слыхал. А то бы совсем беда...
      - Вам бы сразу посадить нас куда-нибудь в другое место, - укоряю я.
      - Да ведь, чудак ты этакий, - опасно! Могли бы найти. И то перед отходом приходил человек. Очень подозрительный. И все шушукался с Ершовым. Шпион, не иначе.
      Справляюсь у него, сколько времени мы пробыли под настилкой.
      - Теперь девятый час утра. Стало быть, больше суток.
      Пароход качает по-прежнему.
      Трофимов смотрит на Васька, который все время лежит молча.
      - Ну, как, малец, здоровье твое?
      - Тошнит...
      - Без привычки, значит...
      На лице кочегара появляется озабоченность.
      - Куда же все-таки посадить-то вас? Было у нас одно место очень подходящее. Но оказывается, что туда нельзя. А еще, хоть тресни, ничего не могу придумать.
      - А почему не остаться нам здесь? - спрашиваю я.
      - Жарко больно. Поди, градусов пятьдесят, а то и больше будет. Не выдержать, пожалуй, вам.
      Действительно, чувствовалась жара. Но для нас, только что начавших согреваться, она казалась сносной; мне, например, новое место, в сравнении с трюмом, показалось прямо-таки раем, поэтому я просил Трофимова пока о нас не беспокоиться.
      Васек начинает страдать морской болезнью, мучительной и терзающей. Он весь корчится, то сгибаясь в кольцо, то выпрямляясь во весь свой маленький рост. Несколько раз вскакивает на колени и снова падает на железо. Чтобы заглушить неестественные звуки, вырывающиеся из его груди, он руками плотно закрывает свой рот. Кажется, будто кто-то вырывает из него внутренности.
      Трофимов, увидев муки Васька, достал где-то лимон, а для меня принес табаку. Пробыв еще немного с нами, пока Ваську не стало лучше, он потушил огонь в лампочке, наказал нам не разговаривать и ушел.
      Утомленные, мы наконец заснули.
      VI
      На кочегарном кожухе мы пробыли целые сутки. Насколько нам показалось хорошо здесь с первого раза, настолько же стало плохо потом. Новое наше логовище превратилось в дьявольское пекло. Мрак, невыносимая жара, горячее железо - все это действовало на нас убийственно, ослабляя и тело и душу.
      Видя муки Васька, на которого качка действовала одуряюще, я также начинаю лишаться стойкости моряка и испытываю довольно остро морскую болезнь. Мозг точно размяк от жары.
      Кочегары приносят нам пищу, но мы к ней не прикасаемся. Нет аппетита... Сухость в горле. Мучительная жажда. Но стоит лишь немного выпить воды, как сейчас же желудок выбрасывает ее обратно.
      - Сколько времени мы в пути? - уныло спрашивает Васек.
      - Двое суток.
      - А сколько осталось?
      - Суток пять.
      Васек с горечью заявляет:
      - Нет, не выдержу я... Больно... В груди больно...
      И, откинувшись от меня в сторону, начинает метаться на железе. Напрасно я стараюсь его успокоить. Он не отвечает мне. Только слышны заглушенные стоны.
      Железо становится горячее, как будто кто нарочно его раскаливает. Разостлали полученный от кочегаров брезент. Это несколько облегчает муки. Кочегары часто приносят нам холодную воду. Обливаясь, мы чувствуем себя бодрее. Но спустя несколько минут становится хуже. Мокрое платье, согреваясь, прилипает к телу и больно щиплет. Чтобы развлечься, начинаю заговаривать с Васьком.
      - Кто-нибудь есть у вас в Лондоне?
      - Да, хороший друг.
      - Давно там?
      - Прошлой осенью уехал... Он так же переправился, как и мы... Только ему было лучше... Как он писал...
      Васек замолкает, не имея сил продолжать разговор.
      Мне тоже становится невмоготу. Слабость чувствуется во всем организме. Наступает какое-то умопомрачение.
      Несколько раз навещает нас Трофимов. Видимо, он болеет душой за нас. Наши страдания удручают его. Он тщетно старается придумать что-либо и уходит, ругаясь в пространство. Наконец, что-то смекнув, решительно заявляет:
      - Придется переправить вас в угольную яму. Иначе ничего не поделаешь. Есть запасная яма с углем. В ней, может, и не наткнется на вас Ершов. Ну, а ежели уж попадетесь ему...
      Он остановился и так громко заскрежетал зубами, точно старался раскусить железо. И закончил голосом, дрожащим от злобы и выражающим непоколебимость человека, пошедшего напролом:
      - У-у-у, стерва! Раздавим, как муху! Нет, не так... В топке сожгем и пепел по морям развеем. Я сам это сделаю! В случае чего, так прямо и скажу ему об этом! Не робь, друзья!..
      Против перевода в угольную яму мы уже не протестуем. У нас одно лишь желание: вырваться скорее из этого пекла.
      Но не успел Трофимов исчезнуть, как заявляется к нам другой кочегар. Оказывается, в котле номер четыре произошла какая-то порча, при исправлении присутствует механик, и, пока не уйдет, переправлять нас рискованно.
      - И сидите здесь тише, - уходя, наказывает нам кочегар.
      Нам пришлось остаться на кожухе еще довольно долго - вероятно, часов пять или шесть. Время точно остановилось. Силы покидают нас. Мы не можем уже встать на ноги, не можем даже сидеть. И без того плохой воздух еще больше испортился. Мы дышим часто, разинув рот, как рыбы, выброшенные на сухой песок. Воды нет. А между тем жажда одолевает. Раскаленный воздух жжет нас, пробирается внутрь, сушит легкие. Мы не можем не сознавать, что задохнемся.
      С Васьком творится что-то необыкновенное. Он вертится и опрокидывается на железе, как вьюн на раскаленной сковородке, то плача, то издавая протяжные и хриплые стоны. Раза два я зажигал спичку и пробовал его успокоить, но потом стал совершенно о нем забывать.
      В ушах у меня шумит. Какая-то тяжесть давит душу. Сильно клонит ко сну, но я каждые пять минут просыпаюсь, ворочаюсь, подставляя раскаленному железу другую сторону своего тела. Я не могу спрятать голову. От жары она точно разламывается на части. И чем дальше, тем становится все хуже и хуже. Рассудок омрачается. Возникают обрывки каких-то воспоминаний. Их сменяют страшные видения, созданные больным воображением.
      Мне кажется, что я в какой-то норе. Надо мной большая гора. Темно. Тесно. Зачем я попал сюда? Не знаю... Ищу выхода... Ползу на животе. Дальше и дальше. Прополз целую версту или больше, выбиваюсь из сил, а света божьего все еще не видно... Ух как жарко, как душно! Назад... Застрял... Не могу сдвинуться с места. Хочу кричать. Язык не шевелится. Голос глохнет в подземелье... Неужели конец?..
      Какой-то толчок меня возвращает к действительности, но я еще долго не могу прийти в себя. Тревожно бьется сердце. На лбу капли пота.
      Кто-то бьет меня по лицу и ругается:
      - Нахал вы! Уйдите! Не дам вам показания!
      По голосу узнаю, что это Васек.
      - За что вы?
      - Негодяй.
      Голова его беспомощно падает мне на колени. Тело становится неподвижным.
      Изумленный, я некоторое время раздумываю над случившимся.
      По-прежнему качается пароход. Слышно, как что-то шумит, грохочет, гудит, ухает.
      Обессилев, я падаю на бок. И минуту-две спустя опять какой-то туман, черный и непроницаемый, заволакивает мой рассудок. И снова мне представляются кошмарные видения... Лежу на берегу моря. По мутной и волнующейся поверхности воды, извиваясь, приближается ко мне что-то длинное. Оно вырастает в бесформенную массу... Что такое? На меня, разинув пасть, смотрит морское чудовище! Боже, оно меня проглатывает! Я попадаю в желудок. Меня удивляет, что его стенки горячи и тверды, как железо. Я задыхаюсь...
      VII
      Очнулся я уже в угольной яме.
      Около меня стоит фонарь, мерцающий огонь которого еле пробивается сквозь грязные стекла. Кругом полумрак. Тихо колеблются тени. Качки почти не заметно. Где-то далеко-далеко однообразно гудит машина. В горле у меня сухо до боли.
      Трофимов, склонившись, смачивает холодной водой мою голову. В ней все еще что-то шумит. Страшно ломит виски.
      - Ах, Митрич, Митрич, беда нам с вами, - увидев, что я открыл глаза, взволнованно говорит Трофимов.
      Я вопросительно смотрю на него.
      - Второй уж раз это происходит с вами, - продолжает он. - Сюда вас обоих принесли на руках. Ну, прямо сказать, замертво! Вот уже целый час, кажись, бьемся, чтобы оживить вас.
      Он подносит мне кружку холодной воды. Продолжая лежать, я с жадностью выпиваю ее. Вода меня освежает.
      - А как Васек? - справляюсь я о своем спутнике.
      - Совсем швах! Да... Вот он лежит, посмотри. Хоть бы тебе шевельнулся!
      Хочу взглянуть. Приподнимаюсь. Но от острой, щемящей боли во всем правом боку сваливаюсь на прежнее место. Из груди невольно вырывается стон. Что такое? Боже мой!.. У меня страшные ожоги на боку и лице! Одна щека моя вздулась.
      Трофимов смотрит на меня глазами, полными печали и тревоги, тихо приговаривая:
      - Коли не повезет, то уж ничего не поделаешь. Какая, право, досада!
      Сделав невероятное усилие, я приближаюсь к Ваську. Всматриваюсь в лицо. Грязное и осунувшееся, оно кажется безжизненным. Глаза плотно закрыты, а из полуоткрытого рта сверкают красивые, белые зубы. Прощупываю пульс. Он еще бьется, хотя очень слабо.
      - Сейчас принесут воды, - сообщает мне Трофимов. - Мы его хорошенько обмочим. Может, и отойдет...
      Вскоре приходит Петров, держа в руке большое железное ведро.
      Лицо и голову Васька несколько раз обливают холодной водой. Треплют его, ворочают с боку на бок. Ничего не помогает. Васек лежит пластом, как мертвец.
      Хлопочут долго, склоняя потные, усталые лица; прислушиваются, встряхивают, ощупывают.
      - Надо грудь ему смочить, - предлагает наконец Петров.
      Никто ему не отвечает. Он нагибается над Васьком, развязывает ему галстук, расстегивает жилет и рубашку...
      Вдруг Петров отскакивает, точно отброшенный невидимой силой. Быстро выпрямляется и смотрит на нас с недоумением и испугом, растопырив большие грязные руки.
      - Что с вами? - спрашиваю я.
      - Да не знаю, право... Не того... Вот те раз!.. Как же это!..
      И Петров со странной торопливостью оправляет свою засаленную куртку, которая в хлопотах расстегнулась и обилась.
      Трофимов берет фонарь в руки и подносит его ближе к Ваську.
      Удивлению нашему нет пределов. Мы не верим своим глазам, не верим тому, что это действительность, а не сон.
      Слабый свет фонаря освещает обнаженную девичью грудь. Молчим, растерянно глядя друг на друга.
      - Женщина! - как вздох, произносит Трофимов и беспомощно опускает фонарь на уголь.
      - Да! - вторит ему Петров, точно освобождаясь от какой-то тяжести.
      Мы приходим в себя.
      Я советую застегнуть ей грудь, прежде чем она проснется. Кочегары соглашаются.
      Но не успел один из них приступить к делу, как она проснулась. Смотрит странно, блуждая глазами. По-видимому, никак не может понять, где находится.
      Огонь горит слабо. Остолбеневшие кочегары, почти упираясь своими головами в верхнюю палубу, стоят безмолвно. В полумраке они кажутся несуразными. На их лицах, покрытых сажею и сливающихся с темнотою, сверкают белки глаз. А тут еще я стою на коленях, опираясь руками на уголь, с изуродованным до неузнаваемости лицом. Она ежится, не то собираясь закричать, не то просить пощады. В томительной тишине проходят несколько мгновений. Она приходит в сознание. С большими усилиями приподнимает голову, замечает свою обнаженную грудь и падает, разражаясь истерическими рыданиями.
      Кочегары безнадежно смотрят на меня, не зная, что им предпринять. По моему знаку они исчезают из угольной ямы.
      Снова темно. Женщина продолжает плакать. Слушать ее невыносимо тяжело. Начинаю утешать. Но прошло довольно много времени, пока она овладела собой.
      - Вы хотели меня опозорить? - с каким-то отчаянием спрашивает она меня.
      - Ничего подобного, - отвечаю я и рассказываю ей, как все произошло.
      - Боже, как я испугалась! - восклицает она, продолжая все еще всхлипывать.
      Пою ее холодной водой. Понемногу она успокаивается.
      Осведомляюсь о ее здоровье. Жалуется, что плохо. Сильный жар. В груди хрипит, мешая дышать. Кроме того, у нее сильный ожог на руке.
      Качка совсем прекратилась. Пароход идет плавно, почти незаметно, слегка лишь вздрагивая. А немного времени спустя до нас доносится грохот якорной цепи. Затем наступает тишина.
      - Кажется, остановились? - спрашивает меня спутница.
      - Несомненно.
      - Может быть, мы уже в Лондон пришли?
      - Весьма возможно, - отвечаю я, не имея еще действительного представления о времени, проведенном на кожухе.
      Такое предположение нас обоих невыразимо радует.
      Женщина готова уже смеяться. Голос ее крепнет, хоть с трудом, но она уже может разговаривать. По-видимому, силы ее возвращаются. Этому способствует и умеренная температура в нашем помещении.
      Мне тоже становится лучше, особенно после того, как я поел немного хлеба, оставленного нам кочегарами.
      - Как мне теперь называть вас?
      - Наташей, - охотно отвечает она.
      Не успел я намекнуть о своем удивлении, что встретил ее в таком месте и в мужском костюме, как она сама пустилась в объяснения.
      - Я не сомневаюсь, что вы товарищ, - начала она дружеским тоном. Поэтому в нескольких словах расскажу вам все откровенно... Видите ли, вместе с другими я оказала сопротивление... Произошла свалка. С той и с другой были убитые. В тюрьму попала. В одиночке долго просидела... До суда. Грозили отправить к праотцам... Тяжело было, невыносимо тяжело... Изболелась душой. До того дело дошло, что хотела покончить с собой... Потом задумала бежать. Симулировала сумасшествие. Долго не верили, испытывали, морили карцером. Но я упорно стояла на своем... Временами казалось, что я действительно лишалась рассудка. Наконец перевели в больницу. План удался... Подождите... Ох, как мне тяжело говорить... В груди что-то мешает... Задыхаюсь...
      Она немного отдохнула.
      - Так вот я и очутилась на воле. Но я не знала, куда мне деться - ни денег, ни надежных знакомых... Что, думаю, делать? Наконец нахожу одну знакомую, на которую можно положиться. Женщина бедная и с детьми. Приютилась у нее... Место очень опасное, того и гляди, что опять схватят... Остригла волосы. Одела мужской костюм. Совсем превратилась в парня-подростка. Через неделю добыли кое-какой паспортишко... Так я в продолжение трех месяцев и провела у своей знакомой... За это время списалась с Егором. Он в Лондоне живет. Я не говорила вам о нем?
      - Это ваш друг, к которому вы едете?
      - Да, да... Просит переправиться в Англию. Но денег прислать не может: сам голодает. Потянуло меня туда... Приятельница достала немного для меня денег. На дорогу, однако, не хватает. Решила ехать "по-темному". Тем более, что на мне мужской костюм... В жизни мне всего приходилось переживать... Судьба не гладила меня по головке. Поэтому такой путь не страшил меня... А приключения и риск я люблю. Такова уж натура. Да и не представляла я, что так ужасно будет... Как-то я... Опять что-то душит меня... Как-то...
      Голос Наташи вдруг оборвался. Кашляет тяжело, долго. Потом точно чем-то захлебывается.
      - Зажгите огонь... - едва произносит она.
      Я зажег спичку и ужаснулся: у нее горлом идет кровь...
      В продолжение нескольких минут Наташа вздрагивает, хрипит, но затем как-то сразу лишается чувств и вытягивается почти без признаков жизни...
      Я сижу возле, не знаю, чем помочь ей. Измученный, я сам вскоре падаю на уголь. Меня охватывает какое-то оцепенение. Я обо всем забываю... И вдруг вскакиваю как ужаленный: за руку укусила крыса. Целое нашествие. Вся наша пища съедена. Привлеченные, вероятно, запахом крови, они прыгают через нас. То и дело слышится пискотня, дергающая нервы. Так и кажется, что вот-вот, стоит лишь перестать шевелиться, и голодные крысы докончат наше существование.
      VIII
      Кочегар Петров, приносивший нам пищу, сообщил, что мы заходили в Киль, где простояли часа три, и пошли дальше.
      Следовательно, мы должны пробыть в пути еще четверо суток, прежде чем доберемся до Лондона.
      Наша временная радость сменяется унылым разочарованием.
      Пароход, раскачиваясь, дает знать, что мы снова в открытом море. Буря усиливается. Слышен глухой рокот моря.
      Темно. Опасаясь, как бы не заметил нас угольщик, я лишь в редких случаях зажигаю спичку.
      Во время стоянки я немного отдохнул. Но с Наташей стало хуже. Все время лежит на голых углях. От еды отказывается.
      - Жжет, - жалуется она. - Ужасная мука! В груди точно расплавленный свинец.
      Я беру ее голову и кладу себе на колени.
      Она с горечью продолжает:
      - Эх, товарищ, досадно... Погибаю в этой проклятой яме. Хотелось бы лучше умереть... С пользой...
      - Не падайте духом, - утешаю я. - Как-нибудь доберемся до Лондона.
      - О, если бы так... Как я была бы счастлива!.. А Егор как обрадовался бы. Но не выдержать мне...
      - У вас есть родители?
      - Да, отец... Мать умерла, когда узнала, что ее сына расстреляли... Не вынесла горя... Сразу свалилась... А отец в несколько месяцев состарился... согнулся... Один он теперь... Я не могу ему помочь...
      Наташа заплакала.
      Я прекратил расспросы и задумался.
      Все это тяжелое и безотрадное было знакомо мне.
      Буря, постепенно усиливаясь, доходит до наивысшей степени напряжения. Мощный рев доносится до нас сквозь железо. Чувствуется, как там, за бортом, происходит титаническая борьба стихийных сил. Глухие удары по бортам корабля следуют один за другим, и это продолжается без конца. Падая то на один борт, то на другой, он приходит в трепет, точно живое существо. Порой на мгновение останавливается, словно раздумывая, потом, вдруг рванувшись, несется вперед бешено и порывисто.
      Сначала я кое-как держался, стараясь поддерживать и Наташу. Но долго мы не можем сопротивляться качке. При сильных толчках мы опрокидываемся, перекатываемся с одного места на другое, ударяемся о железные борта. Уголь, как говорят кочегары, "гуляет". Большие куски его катятся за нами, то осыпая нас мусором, то прощупывая тело острыми углами. Ни минуты отдыха. Боль нестерпимая. В особенности, когда ударишься об уголь обожженным боком.
      Чувствую, что с каждой минутой Наташа угасает. Начинает впадать в беспамятство. Бредит:
      - Не толкай меня... Мне больно. Да, да... Этот план не годится... Нас переловят...
      Сознание к ней возвращается все реже и реже. Однажды в такие минуты я спрашиваю ее:
      - Плохо, Наташа?
      - Скорее бы конец... Бог мой!.. О, проклятие!..
      Трофимов принес нам свой матрац. Пробую уложить на него больную, но она каждую секунду скатывается с матраца.
      Проходят сутки. Может, больше. Буря не прекращается. По словам кочегаров, волны перекатываются через верхнюю палубу, сорвана одна шлюпка; опасаются аварии...
      Наташа, как-то придя в себя, кричит с болью:
      - Не хочу, не хочу!.. Мне страшно... Вынесите меня наверх...
      - Но ведь там вы попадетесь капитану... Он выдаст...
      Она снова начинает бредить.
      Подкатываемся к борту. Лежим некоторое время рядом на одном месте. Вдруг она бросается мне на грудь. Руки ее обвиваются вокруг моей шеи. Чувствуется ее горячее, порывистое дыхание.
      - Милый, милый Егор... - шепчет она, целуя мое лицо.
      Больные, неестественные ласки чужой умирающей женщины среди жуткого мрака приютившей нас ямы, при зловещих звуках завывающей стихии, наполнили все мое существо тяжелым леденящим ужасом. Я стараюсь освободиться от объятий. Но она не отпускает и плотнее прижимается ко мне.
      - Дорогой мой!
      Но тут на помощь мне приходит буря, рванувшая корабль с такой силой, что я мгновенно оказываюсь у противоположного борта, и острый кусок угля больно впивается в мою обожженную щеку.
      В последний раз возвращается к Наташе сознание. Сквозь сон слышу ее слабый голос:
      - Товарищ... Дмитрич...
      Я спохватился:
      - Что?
      - Умираю, - говорит она, как бы примирившись со своей участью.
      Торопливо, дрожащими руками, я зажигаю спичку и смотрю на Наташу.
      Лицо израненное, покрытое угольной пылью, жалкое. В глазах слезы. Смотрит печально, с глубокой безнадежностью.
      - В портмоне у меня... адрес... Скажите... Егору... я... я ехала... Ох, не могу...
      Стонет. Делает последние усилия, чтобы досказать:
      - Все... объясните... Пусть... будет...
      Она не договорила.
      Я бросился к ней...
      Напрасно! Она уже в агонии. Смерть вступает в свои права - властная, неумолимая, жестокая... Глубокий вздох... Еще раз... И все кончено. Я держу в руках труп...
      Я отползаю в сторону. Лежу на угле, закрыв руками лицо...
      Наступает килевая качка. Это буря переменила свой фронт. Она терзает корабль с таким остервенением, что кажется, будто чьи-то гигантские руки, схватив его за мачты, встряхивают в воздухе, как игрушку. Я перекатываюсь с одного места на другое. По-прежнему колотит меня уголь. Израненное тело ноет от боли. Никто не приходит. Слабею. Чувствую, что и мне не избежать гибели...
      Что такое? Как будто кто-то наваливается на меня? Ощупываю... Наташа! Но ведь она мертвая! Животный, безрассудный страх наполняет мою душу, и, забыв все, я кричу:
      - Помогите!.. Помогите!..
      Кто-то тормошит меня за плечо и говорит:
      - Митрич! Да будет тебе орать-то!..
      Открываю глаза. Передо мной с фонарем Трофимов.
      - Что с тобой?
      - Покойница... гоняется, - отвечаю я, продолжая еще дрожать.
      - Неужто умерла?
      - Умерла!
      Он осматривает труп Наташи.
      - Ну, дела! - говорит Трофимов упавшим голосом, садясь около покойницы. - Не выдержала! Такая молоденькая, слабенькая...
      На глазах у него слезы. Задумывается, понурив голову.
      - Ну, наварили каши, надо расхлебывать... - так же внезапно, вставая на ноги, говорит Трофимов, и лицо становится сурово-спокойным. - Так-то брат! - прибавляет он, глядя на меня, точно я ему возражаю. - Еще этот дьявол угольщик наткнется... Тут тогда, боже мой, что будет! Уголовщина...
      Взяв труп на руки, он относит его к задней железной переборке, где на скорую руку зарывает в уголь.
      Что было со мной дальше? Помнится только, как поочередно дежурили около меня кочегары, поддерживая мое разбитое тело на матраце и не позволяя мне "гулять" по яме вместе с углем.
      IX
      Буря стихла. Без шума и толчков несется пароход, слегка лишь покачиваемый мертвой морской зыбью.
      Но зато теперь начинается действие крыс. Снова во мраке слышатся их пискотня и возня. Они приступают к своей работе, маленькие и жадные, и время от времени нападают на меня. В угольной яме я один. Едва обороняясь от крыс, я лежу на матраце - больной, разбитый. Не могу заснуть ни на одну минуту. Голова отказывается думать. Время тянется медленно.
      Кочегары, узнав о смерти Наташи, сильно испугались. Их мучит совесть... Почему, они вряд ли понимают, но, видимо, ясно сознают, что загублена молодая жизнь ни за что ни про что. В этом они до некоторой степени и себя считают виновными; а еще больше, кажется, мучит их в случае чего... вопрос ответственности. Труп продолжает лежать вторые сутки. Никак не могут улучить удобного момента, чтобы от него избавиться. Предполагали сжечь его в кочегарной топке, но никто не осмеливается взяться за это дело первым. Неизвестность и опасность напрягают нервы и не дают им покоя.
      О моем положении больше всех беспокоится Трофимов. Он приходит ко мне, как только представляется возможность.
      - Боюсь, как бы и ты еще не умер, - тревожится он за меня.
      - Нет, теперь я выдержу, - успокаиваю его я, сам не веря своим словам.
      - Так-то оно так. Видать, что крепкого сложения. А все же после такого случая как-то боязно.
      Однажды, беседуя со мной, он засиделся у меня долго, рассказывая о своей морской жизни. С ним я чувствую себя гораздо легче, хотя и с большими усилиями поддерживаю разговор.