Тихо постучавшись, Сонька вошла в кабинет директора интерната.
      Иван Антонович сидел за столом и читал газету.
      – Что, Соня? – коротко взглянув на нее поверх газеты, спросил он. Отложил газету. Снял очки.
      – Иван Антонович, отпустите меня из интерната. Директор оперся подбородком на кулак и, прищурившись, долго, не мигая, смотрел на Соньку.
      – Куда?
      – К Исаеву, к Федору Степановичу… Директор откинулся на спинку стула:
      – Откуда ты его знаешь?
      – Он упал с неба… Нет, не так упал… Понимаете, он говорит – это вертикальная посадка.
      – Хорошо, вертикальная посадка. И что же?
      – Ну и вот.
      – Я, конечно, не могу сказать, что все понимаю, но твое намерение не высосано ли из пальца?
      – Вовсе не из пальца. Марина, понимаете… Марина – это его жена… не может примириться с тем, что она бездетна.
      Щека Ивана Антоновича непроизвольно дернулась:
      – Ты говорила с ней?
      – С кем?
      – Да с Мариной, женой Исаева, то есть, я хочу сказать, она с тобой говорила?
      – Что вы! Я ее никогда не видела! Она живет на Севере.
      – Теперь мне уже кое-что понятно: ты идешь в семью человека, с которым не только никогда не разговаривала, но которого даже и в глаза-то не видела… Соня, ты умная и талантливая девочка, но…
      – У меня никаких талантов, – перебила его Сонька.
      – Хорошо, никаких. Но элементарное понимание… Боже мой, куда же я задевал папиросы?
      – Да вот же они, лежат перед вами. Сонька зажгла спичку.
      У него так дрожали руки, что он не мог прикурить.
      – Подожди, что я хотел сказать? Ах да, в глаза не видела…
      – Да видела я ее!
      – Где?
      – На рисунке… Федор Степанович показывал мне рисунок.
      – И она тебе понравилась… на рисунке? Сонька кивнула.
      – Ну, тогда… – он развел руками.
      – Она всю жизнь мечтала иметь девочку.
      – Такую девочку, как ты, надо еще заслужить. А она лишь предстала перед тобой на рисунке… Тебе не кажется, что такое удочерение несколько м… м… необычно?
      – Нисколько. Наоборот…
      Директор вскочил из-за стола и нервно забегал по кабинету.
      – И ты ожидаешь, что я в состоянии тебе сказать «иди»?
      – Ну да.
      – Даже с формальной стороны тут далеко не сходятся концы с концами… Это вопрос, Соня, чрезвычайно сложный, и твое желание – еще далеко не все.
      – Значит, вы меня не отпускаете?
      – Пока, конечно, нет. Я должен прежде…
      – Ну и ладно! – Сонька выскочила из кабинета, хлопнув дверью.
      Оставшись один, Иван Антонович снял очки и, держа их в пальцах, долго тер запястьем лоб. Потом так, никому, сказал:
      – Непостижимо.
      Как всегда по воскресеньям, в интернате пусто. Сонька ходила по гулким коридорам, большим и без детей неуютным. Заглянула в пионерскую комнату. Там тоже было пусто, на столе стояла коробка с пластилином.
      Сонька подошла к столу, взяла кусочек пластилина. Машинально скатала в ладонях шарик, положила его на стол. Скатала второй, побольше. Переломила спичку и соединила ею два шарика. Прикрепила снизу коротенькие ноги. Поставила на стол. Отступив немного от стола, посмотрела на свое произведение. В раздумье отщипнула еще кусочек пластилина. Прикрепила его к верхнему шарику. Получился нос.
      Сонька схватила уродца, смяла его в руке.
      И снова она шла одна по пустому коридору. Кусала губы, но не плакала.
      Пришла в свою комнату. Девочки уехали домой к родителям. Без них комната казалась чужой, холодной. Сонька долго сидела на кровати, глубоко задумавшись.
      Вошла Эмма Ефимовна, дежурившая по интернату, остановилась в дверях:
      – Почему не спишь? Уже поздно.
      – Я… – Сонька поспешно расстегнула воротничок. – Сейчас ложусь…
      Они молчали в тягостной тишине.
      – Тебя кто-то обидел?
      – Нет.
      – Тебе плохо в интернате?
      – Хорошо.
      – Ах ты, горе мое… – Эмма Ефимовна подошла к Соньке, присела перед ней на корточки. Большая, длинноногая, она едва поместилась меж детских кроватей. – Я чувствую, ты что-то задумала, Соня.
      – Ничего я не задумала.
      – Ну спи.
      Эмма Ефимовна погладила Сонькину руку и тихо вышла из комнаты.
      Сонька прислушалась. Когда в коридоре стихли шаги учительницы, сняла форму, аккуратно свернула, надела свое старое платье, кофточку, сандалии, собрала свои вещи – портфель едва закрылся – и бесшумно отворила окно.
      На остановке никого не было. Последний автобус, видимо, недавно ушел.
      Сонька постояла немного, глядя на интернатский жилой корпус, вклинившийся углом в созвездие Кассиопеи, и пошла напрямик через дюны в сторону порта.
      Она некоторое время шагала по вязкому песку, потом остановилась. Царила такая тишина, что она невольно посмотрела в небо. Только оттуда, из космоса, могло литься такое безмолвие. Оно легло на пустынные дюны, его холод остудил песок.
      Сонька пошла быстрее и нарочно громко заговорила сама с собой:
      – Вчера за творческий диктант получила двойку. А до этого схватила две тройки…
      Она умолкла и услышала глухое, похожее на шепот эхо пустыни.
      Она еще прибавила шагу. Ей было одновременно и холодно, и жарко. Маленькие мерцающие кристаллы звезд указывали путь, она ориентировалась по ним легко и привычно. Сбегала с дюн широкими прыжками, а поднималась на них медленно, ровным шагом. Так она привыкла ходить, так шла и сегодня. Но отчего-то эта ночь казалась ей бездонным провалом в иное измерение.
      Уже в первом часу пришла она в дом Исаева.
      Зажгла в обеих комнатах свет и крикнула:
      – На-со-всем!
      Крутнулась перед зеркалом, подняла над головой руки. Нет, в общежитии нельзя было так… Здесь она оказалась лицом к лицу с некоей новой свободой.
      Спать не хотелось. Сонька погасила свет в доме и выскочила на улицу.
      Была ясная звездная ночь. Море несло на волнах осколки звезд. Пучина перемешивала блеск и синеву неба со своей смоляной чернотой.
      На какой-то миг Сонька потерялась. Ей показалось, что небо внизу, а море дышит над ней. Голова закружилась от разверзшейся бездны, будто во всей ужасающей реальности открылось перед ней страшное четвертое измерение.
      Она сбежала вниз по известняковым плитам, как по лестнице великанов, и бросилась к воде. Раскинула тонкие руки, обнимая необъятное море, все звезды, всю бесконечность, весь мир.
      Сонька постояла так, слушая морской шум. Вода мерно и спокойно плескалась, выталкивая на берег темные водоросли, шуршала в ракушках.
      Сонька разделась и прыгнула в воду… Нагретое за день море охватило ее искристым теплом.
      Она уплывала все дальше и дальше от берега. Уже не слышалось шума набегающих на берег волн, и тишины касались лишь всплески тонких Сонькиных рук.
      Где-то сейчас Федор Степанович? Спит? Или его белая стрела в ночном полете?
      Она мечтала именно о таком отце. Когда по воскресеньям дети уезжали из интерната к родителям, Сонька думала о нем. Она знала, что прежде ее хотели удочерить какие-то люди. Наверно, хорошие люди… Но почему-то мысль о них вызывала скуку. Они представлялись ей старыми, ищущими в ней утешения, любящими эгоистично и капризно. А ей хотелось, чтобы ее отец был молодым, сильным и отважным.
      Когда стали тяжелеть от усталости руки, Сонька вдруг вспомнила, что она одна в ночном море. На миг ей стало жутко. Она оглянулась. На фоне звездного неба береговые скалы казались развалинами старой крепости, забытой не только людьми, но и временем. Как многообразен и причудлив был окружающий мир, как загадочен и прекрасен.
      Сонька сидела на берегу всю ночь. Она не думала больше об Исаеве. Она вообще ни о чем не думала, словно была одним из прибрежных камней, которые лежат здесь вечно, не подверженные времени, и которые немыслимы без шума волн, морской дали и пустого неба.
      Возвратилась домой, когда уже близился рассвет. Но спать ей не хотелось. Она села у окна. Сидела тихо и неподвижно, как тень, глядя в светлую ночь. Где-то в небесной выси уже угадывался слабый трепет первых утренних лучей. Звезды смутно угасали, словно уходили от могучей силы Солнца. И лишь Венера сверкала над темным морем неистовым белым светом.
      Неожиданно раздался стук в дверь.
      Вошла Эмма Ефимовна.
      – Вот, оказывается, ты где! – звенящим от негодования голосом с порога заговорила она. – Мы с Иваном Антоновичем чуть с ума не сошли, думали, утонула… Объясни, что это значит?
      Сонька во все глаза смотрела на учительницу. Она никак не ожидала, что Эмма Ефимовна появится тут в такой ранний час. Видно, и вправду ее искали ночью.
      – Ну, что смотришь? Переполошила нас и считаешь, это в порядке вещей?
      – Ну и что?
      – Что-о? Ты как разговариваешь? Тебя ведь Иван Антонович не отпустил. Почему ты ушла?
      – Ушла, и все.
      – Возвращайся сейчас же и попроси извинения у Ивана Антоновича. Что же ты стоишь?
      – Не пойду. Это мой дом. Я тут живу!
      – Как? Ты жила и живешь в интернате.
      – Нет, здесь!
      – Что все это означает? Ты прекрасно понимаешь, что так не уходят из интерната: через окно, ночью, никому ничего не сказав! Да и ушла ты, я вижу, в пустой заброшенный дом.
      – Скоро приедет Федор Степанович…
      – Это скоро может быть очень долгим…
      – Вернется Марина…
      – Будет ли все так, как ты ожидаешь? Но не в этом дело. Сейчас ты должна вернуться и интернат.
      – Нет!
      – Соня…
      – Нет!

      В интернат Сонька не вернулась. Она ездила на уроки автобусом вместе с другими школьниками, которые жили в порту.
      После уроков ребята у нее спрашивали, куда она едет. И она отвечала: «Домой».
      Педагоги молчали, молчал и Иван Антонович.
      Наконец-то у нее был свой дом. Она его прибирала, приводила в порядок. В кладовке нашла белую краску, покрасила оконные рамы.
      Она готовила обед. Лапша у нее слипалась, рыба была или горько-соленой, или она ее вовсе забывала посолить. Суп в рот нельзя было взять. Но она упорно ждала Исаева.

* * *

      Теплоход медленно подходил к причалу. Сонька смотрела на него как зачарованная. Она никогда, не уезжала из своего городка. Ей захотелось подняться по трапу и уплыть. И не все ли равно, куда… Так вот, наверно, уехал и Игорь. Может, ему и туго приходится, но он в пути, он едет или идет, видит что-то совсем новое. Сонька тоже была всегда в пути. Но путь ее проходил причудливыми дорогами воображения. Даже самый воздух вокруг нее был полон тайн и значения. Протяни руку – и пустота разомкнется, и откроется новая пустота, еще более огромная, ослепительно ясная, в прозрачной дали появятся золотые берега, из светлых струй многомерности поднимутся сказочные города.
      Пассажиры сходили на берег, спешили на небольшой, затиснутый между портовыми складами и поселком базарчик. По воскресеньям здесь было шумно и многолюдно – недавно сюда перевели барахолку.
      Сонька смотрела на сходивших по трапу пассажиров и не могла понять, что заставляет их спешить. День был так долог, солнечен и глубок, что в нем хотелось жить неспешно, чтобы чувствовать и любить каждый проплывающий миг. Пассажиры спешили на базар с сумками, корзинами, рюкзаками, на пристани стоял непривычный гвалт.
      Когда Сонька оказывалась в суетливой многоликой толпе, мысли ее текли особенно неторопливо, шум и гам не мешали ей думать о далеких от базара и окружающих предметов вещах. Она смотрела на суетливо сходивших по трапу людей и улыбалась.
      И вдруг улыбка слетела с ее губ – в толпе встречающих она увидела Игоря. Сонька сразу поняла, что он кого-то ждет, и спряталась за угол газетного киоска.
      Их было двое – один в небесно-голубых джинсах и рубашке, сшитой не то из кусков газеты, не то из иностранных афиш, другой в огромной не по росту тельняшке и лохматой кепке, напяленной на глаза. Неторопливо спустившись по трапу, они поздоровались с Игорем за руку, как со взрослым, и все трое сразу же отправились в сторону базара.
      Сонька некоторое время постояла в раздумье, затем побежала следом за ними. Но они словно растворились в густой толпе.
      За ларьками, где были свалены пустые бочки из-под рыбы и разбитые ящики, остановилась, внимательно оглядываясь по сторонам. Вот впереди мелькнула рубашка-газета, и Сонька, прячась за ящиками, пробралась поближе и скоро услышала негромкий разговор.
      – Кто эти? – спросил глуховатый испитой голос.
      – Свои.
      Сонька даже вздрогнула, узнав голос Игоря. Она пробралась еще ближе и посмотрела в щель между ящиками. Кроме Игоря и двух приехавших с теплоходом парней у забора стояли еще двое мальчишек – это были знакомые Соньке приятели Игоря.
      – Свои, говоришь… – Парень в голубых джинсах покосился на низкорослых пацанов. Одного Сонька хорошо знала, он всегда ходил с грязной обсохшей физиономией. Неизвестно, умывался ли он когда-нибудь; грязь, видно, стягивала ему кожу на щеках, и он без конца корчил замысловатые рожи.
      – Мальчики из хороших семей, – усмехнулся Игорь.
      – Видно, что из хороших. А молчать умеют?
      – Глухонемые.
      Мальчишки, далеко высовывая языки, нелепо дергаясь, стали проворно говорить на пальцах, подражая глухонемым. Это было так неожиданно и смешно, что Сонька зажала ладошкой рот, чтобы не расхохотаться.
      – Некрупных каких-то ты нашел… – брезгливо поморщился, оглядывая пацанов, тип в тельняшке.
      – Какие были, – огрызнулся Игорь.
      – Где живут?
      – Временно у родителей.
      – А ты в интернате?
      – Оторвался.
      – Чего?
      – А это не твое дело.
      Злое что-то будто вселилось в Игоря за то недолгое время, что он жил вне интерната, глаза стали угрюмыми и колючими.
      Парень в голубых джинсах примирительно похлопал его по плечу:
      – Это хорошо, что ты не любишь лишних расспросов. Толк из тебя будет. – И вдруг неестественно бодро спросил: – Хочете заработать, юноши?
      – Натурально, – ответили «глухонемые».
      Но Игорь недоверчиво повел колючим взглядом:
      – Как? Опять краденое продавать? Не буду.
      – Какое краденое? Улов надо сбыть. Небольшой, килограммов двести рыбы, бочонок икры… Предлагайте только приезжим. Поняли? Вы ведь всех знаете, кто живет в поселке. И. глядите, чтобы не нарваться на дружинников. Это главное. До закрытия барахолки все и продадите помаленьку. Ну как, идет?
      – Идет.
      – И учтите, это только начало. Поближе познакомимся – может, посолиднее чего присмотрим. А пока поглядим на вашу работу. И вот что… – голос его внезапно изменился, стал таким, что Сонька вся съежилась за ящиками. – Нас нет. Поняли? И откуда рыба – не знаете. Если что – дали, мол, какие-то мужики сбыть, а кто – не знаем. Иначе… вы знаете, мы тут не одни… Усекли?
      – Усекли, усекли. Не бойтесь, – спокойно ответил Игорь.
      Сонька не уловила и тени страха в его голосе. Да, изменился он сильно, прямо другой стал.
      Двое незнакомцев отошли в сторону и вскоре затерялись в густой базарной толпе.
      Игорь огляделся, что-то сказал своим пацанам, и все трое тоже нырнули в толпу. Сонька снова потеряла из виду Игоря. С трудом пробиралась она из одного конца рынка в другой, чуть не плача от досады, что после стольких поисков упустила Игоря. И вдруг она чуть не налетела на него. Он что-то сказал на ухо лысому толстячку с пустым рюкзаком, и они вместе отправились куда-то в узкую улицу за базаром. Через несколько минут толстячок уже шел обратно, сгибаясь под тяжестью рюкзака.
      Вскоре Игорь появился снова. Теперь он повел с собой уже двоих. И эти вернулись с наполненными сумками.
      Сонька растерянно огляделась и увидела «мальчиков из хороших семей». Они действовали не так ловко, как Игорь, но тоже время от времени уводили пассажиров куда-то за базарные ряды.
      «Эти типы втянули Игоря в свои дела, а он – мальчишек… Потом все угодят в колонию…» Сонька поняла, что надо действовать, надо спасать от настоящей большой беды не только Игоря, но и его глупых друзей. Сквозь толпу она бросилась к Игорю. Тот, увидев ее, метнулся в сторону, чтобы убежать, но тут же остановился.
      Сонька подошла к нему и тихо спросила:
      – Ты из-за меня убежал из интерната? Я тебя искала везде. Думала, не случилось ли чего… А ты…
      И в тот же миг Сонька почувствовала на своем плече чью-то тяжелую руку. Она обернулась, увидела рубашку-газету, встретила немигающий жесткий взгляд.
      «Глаза, как змеи», – отметила она про себя, но страха больше не было.
      – Что нужно этой юной леди? – сквозь зубы спросил незнакомец и стиснул ее плечо так, что у Соньки потемнело в глазах.
      – Пусти ее, – тихо, но угрожающе сказал Игорь. Тот будто и не слышал:
      – Я заметил, уважаемая дама, что вы все время следите за этими юношами. Кто вас сюда прислал? – Его пальцы еще сильнее сдавили ее плечо.
      Сонька вырвалась, сделав внезапное резкое движение.
      – Не торопитесь. От нас далеко не уйдешь. – Он повернулся к Игорю: – Разъясни ей остальное в популярной форме. – Он отступил назад и как-то незаметно исчез в толпе.
      – Идем, – Игорь потянул ее за руку.
      Они сели на скамейку в пустынном сквере.
      – Что же ты мне должен разъяснить? – Сонька, не поднимая глаз, хмуро смотрела вниз.
      – То, что только дураки живут честным трудом. Вот, – Игорь вытащил из бумажника деньги и показал их Соньке. – Хочешь, дам тебе половину?
      – Зачем они мне?
      – Купишь себе конфет.
      – Я не люблю конфеты.
      – Ну, купишь новое платье.
      Сонька сухо рассмеялась:
      – В новом неудобно. В этом лучше. И вообще, мне ничего не надо.
      Игорь притих. Задор слетел с его лица. Уже не так уверенно он сказал:
      – Деньги, Сонька, – это все.
      – Какой-то дурак сказал тебе эти слова, и ты повторяешь их, словно попугай.
      Игорь долго молча смотрел на ее ясный профиль и вдруг совсем другим голосом сказал:
      – Айда с нами, Сонька… Жизнь будет – не соскучишься…
      Сонька опустила голову. С минуту сидела молча, потом насмешливо спросила:
      – Куда?
      – Ну… вообще… На свободу.
      – Вот такая свобода у вас. – Сонька расстегнула пуговку платья и за воротничок оттянула его с маленького костлявого плеча. Возле ее ключицы было кровавое пятно. – Думала, кости раздавит, гад.
      Игорь вскочил, резко сунул руку в карман.
      – Ладно тебе, – усмехнулась Сонька. – Какую-то дрянь в кармане носишь… Выбрось.
      – Я ему!
      – Что ты – не знаю, а я иду в участковый пункт милиции.
      – Меня же тоже возьмут, Сонька!
      – Испугался? Может быть, мне пригрозишь?
      – Я ему покажу!
      – Не надо ничего показывать. Брось их к черту. Идем отсюда.
      – Эти уже не отстанут, Сонька.
      – Боишься? Вот такая у вас свобода. Они и дальше будут посылать вас, мальчишек, на такие дела, чтобы самим, если что, остаться в стороне. Будут посылать, пока вы сами не станете такими же, как они. В общем, можешь бежать предупредить их, а я пошла в милицию.
      Сонька встала и не оглядываясь пошла прочь. Ей очень хотелось посмотреть на Игоря, но она уходила все дальше и дальше. И только когда свернула за угол, остановилась и, прислонившись плечом к стене, заплакала.
      Она услышала быстрые шаги Игоря, догонявшего ее, обернулась.
      – Я с тобой, Сонька. Идем, пока они не удрали.

* * *

      Кабинет следователя был маленький, тесный. Единственное окно выходило в чей-то запущенный огород.
      Окно было распахнуто настежь. Следователь в легкой куртке сидел за столом, что-то писал и курил, пуская дым в окно.
      Привели задержанных. Их оказалось семь человек. Кроме двоих, что приехали с теплоходом, было еще двое незнакомых парней, а за ними, дрожа от страха, жались «мальчики из хороших семей».
      Следователь достал новую папироску, неторопливо прикурил от окурка и оглядел мальчишек.
      – Откуда эти дети?
      «Мальчики из хороших семей» разом заныли:
      – Дяденька, отпустите нас домой. Нас ждет мама.
      – И папа…
      – Я спрашиваю, откуда эти дети? Почему они здесь? – зло нахмурился следователь. Он, как видно, был занят более важным и серьезным делом и не сразу сообразил, кого к нему привели.
      Парень в голубых джинсах тихо сказал Соньке:
      – Ты еще меня запомнишь, птичка. Но следователь услышал его:
      – Гражданин, вы знаете, что полагается за угрозы? Суд это учтет. Рассказывай, девочка. Не бойся, не спеши, все по порядку.
      – Я и не боюсь.
      И вдруг на середину кабинета выступил Игорь:
      – Я сам все расскажу!
      Он вытащил из кошелька деньги и швырнул их в лицо парню в голубых джинсах:
      – Пусть он подавится этими деньгами!
      – Уже подавился, – спокойно ответил следователь. – А раньше о чем ты думал? Зачем тебе нужны были эти деньги? Ты куришь? Пьешь?
      Игорь отрицательно покачал головой. С него как ветром сдуло весь задор.
      И Сонька поняла, что ей снова надо спасать Игоря.
      – Он их копил, – сказала она. Следователь, оставив Игоря, повернулся к ней:
      – Копил? Зачем?
      – Хотел уплыть в жаркие страны.
      – Какие еще жаркие страны?
      – Ну жарко там, можно в песке печь страусовые яйца.
      – Страусовые? – с некоторой растерянностью переспросил следователь.
      – Ну да, а денег на теплоход у него не было. Они вот, – она показала на двух задержанных парней, – предложили мальчишкам заработать. Я сама слышала…
      – Интересно, – следователь снова повернулся к Игорю. – Ты такой глупенький, что работу от преступления не отличаешь?
      Игорь нахохлился, понуро опустил голову.
      – В каком ты классе?
      – В шестом.
      – Большой уже…
      Но Сонька почувствовала, что следователь вовсе не считает Игоря большим.
      – Ну что ж, – следователь достал несколько листов бумаги, – давайте все по порядку…

* * *

      Уже был поздний вечер, когда Сонька пришла в дом Исаева. Измученная всем, что произошло, она сбросила сандалии и легла в постель. Болело плечо, она едва могла пошевелить рукой, но гораздо больше мучила ее мысль о дальнейшей судьбе Игоря. Не отправят ли его в колонию? Оказалось, он связался, сам того не зная, с матерыми преступниками, которых давно уже разыскивала милиция. Сонька сделала все, чтобы помочь ему, и надеялась, что все уладится.
      Сонька уснула, не погасив в доме свет, и ей снился яркий солнечный день. Свет пронизывал все ее существо, она была во сне такая легкая, что могла свободно пройти по воде. В море в разных направлениях, кренясь под ветром, скользили треугольники-паруса, их ткань светилась таким неистовым блеском, что на нее невыносимо было смотреть.
      Сонька подумала о том, что море таким просто не может быть – никаких теней, никаких приглушенных тонов, только слепящий свет и безграничная тишина.
      За окном царила тишина позднего вечера.
      А ночью тонко завыл ветер в мачтах соседней с домом радиостанции. Шурша пополз песок пустыни, словно испугавшись грозового дыхания моря.
      Сонька проснулась среди ночи от стука в окно. Бросилась открывать дверь и остановилась. Она поняла, что это в окно стучал песок. Ей стало страшно. Она заметалась по комнате, приникла к окну. Море было таким страшным, что, казалось, его, этого моря, и нет вовсе, а есть, лишь черная пустота, из которой вылетал с жутким свистом ветер. Волны ударяли в берег с такой силой, что в шкафу звенела посуда.
      Внезапно в окне полыхнуло мертвое голубое пламя, и дохнул далекий громовой раскат. Сонькино сердце сжалось от страшного предчувствия: ей показалось, что белая стрела где-то в центре этого ада, ведь испытатели специально месяцами ждут такой погоды. Она заметалась по комнате и в этот миг поняла Марину, ее тревогу, тоску и одиночество, ее вечный страх.
      Соньке захотелось в интернат, захотелось увидеть девочек из своей комнаты, учителей. С ними было бы легче. Но и с ними она не забыла бы о Федоре Степановиче, не перестала бы думать о самолетах, летящих в этом страшном небе, в черной пустоте, воющей прерывисто и жутко.
      Сонька до утра не сомкнула глаз.

      Над морем проступал рассвет.
      Свет приходил будто из серой безжизненной воды, поднимался, всплывая на поверхность, и рассеивался в необозримом пространстве неба, легко скользил по недвижным дюнам, цепляясь за стебли сухих трав, грани песчинок, и приводил в трепет всю толщу утреннего воздуха. Свет шел по всем измерениям, проникая всюду и насыщая все.
      В этот ранний утренний час со стороны моря возникла белая стрела.
      Под ней синела вода. А дальше просматривались нити дорог, первородный берег моря, дюны, их гребни, острые, как стальные лезвия, и даль, смутная словно пепел.
      Вот уже уплыли назад береговые скалы. Завершался и этот полет. Летчик оглядел небо впереди, край моря, наполняющийся синевой, ленивые гребни волн. Ничтожный миг внимания тому, что было вне самолета. Как всегда в испытательном полете, восприятие внешнего мира было отключено, вселенная ограничивалась колпаком кабины и давала о себе знать лишь циферблатами и стрелками.
      Приближался аэродром. Самолет вышел на радиомаяки, нацелился на полосу… Неожиданность возникла, когда стрела уже проскочила дальний приводной маяк…
      Сколько раз летчик опережал мгновение, сколько раз достигал земли на тысячной шанса! И только неровная его седина говорила о том, что случалось с ним в небе.
      И пока оставалась эта тысячная шанса, он не мог покинуть кабину. Одна лишь мысль владела его сознанием: только бы посадить стрелу, посадить во что бы то ни стало.

      Сонька снизу вверх смотрела на старого генерала. Он снял фуражку, и сухой ветер пустыни трепал редкие пряди его седых волос.
      – Исаева отправили в госпиталь, – сказал он. – Теперь свое слово врачи скажут… Такая у нас работа…
      Морщины на его лице были так глубоки, что, казалось, врезались в кости.
      В небо одна за другой стремительно поднимались длинные, как иглы, машины, унося под короткими крыльями серебристо-серые сигары.
      Другие стрелы возвращались домой, бежали празднично по бетонной полосе и становились в строй таких же белых машин.
      Генерал шел по самому краю бетонного поля, а Сонька рядом по вязкому песку, скользя и оступаясь.
      Она плохо понимала, что вокруг происходит. Ее окружили люди в высотных костюмах. Она знала, что они только что вернулись из полета. Она увидела их полные боли глаза и с криком бросилась к старому генералу, уткнулась лицом в его грудь и заплакала.
      Она безутешно, не по-детски всхлипывала, а генерал не успокаивал ее, только вытирал сухой ладонью ее слезы, но скоро ладонь стала мокрой, и лишь тогда он вспомнил о платке, достал его и стал утирать ее лицо.
      А люди в высотных костюмах стояли полукругом с непокрытыми головами, все совсем молодые – светлоглазые люди неба.
      И снова, как и после первой встречи с Исаевым, уносил Соньку вертолет в сторону моря. И уже не Алексеев, а другой, незнакомый ей пилот вел машину.
      На коленях у Соньки лежал плоский ящичек из светлого дерева. Она не открывала его, а лишь гладила и, не переставая, плакала. Слезы падали на полированную поверхность ящичка, она поспешно убирала их с дерева ладонью, но они снова появлялись на нем, и не было им конца.