Сонька бежала среди белых дюн все дальше и дальше. Хотя там, дальше, было одно и то же – песок, скрипучий и вязкий, в иные часы издающий тоскливый крик.
      Немногие в интернате, где жила Сонька, слышали крик пересохшего песка.
      Немногие дети решались уходить далеко в дюны. Пугала раскаленная пустыня, скорпионы, что живут в саксаульном лесу, медово-черные змеи, внезапно возникающие из песка.
      День этот оказался обманчиво длинным. Сонька никогда еще не убегала так далеко. Уже солнце перешло зенит и сходило к горизонту, а у нее не было сил повернуть назад – к уютной угловой комнате на первом этаже интерната, где стоит у окна ее кровать, а на тумбочке – яркие, но совершенно сухие незабудки пустыни. И – книги по математике.
      Вот цифры и формулы ей не казались сухими. Цифры – влажные, цифры порождают ветки, цифры способны охватить все! И они, словно кактусы, могут зацвести ночью.
      Сонька остановилась и облизала потрескавшиеся пыльные губы. Светлые глаза ее под выгоревшими бровями тревожно проследили за яростно взревевшим пустынным небом.
      И тут она увидела самолет. Он скользил все ниже и ниже, почти касаясь дюн.
      В следующее мгновение Сонька упала на песок и закрыла ладонями уши. Но рев внезапно оборвался. Потом раздался упругий удар.
      Сонька медленно поднялась, забыв стереть с лица песок.
      Невдалеке от нее, завалившись на дюне, лежал самолет, весь состоявший из одного треугольного крыла. Она такого никогда не видела.
      Медленно, загребая ногами песок, летчик в черном с застежками на боку костюме обошел самолет, потом снял шлем. Отсвечивали на солнце его белые виски.
      Сонька продолжала стоять, глядя на него. Порыв горячего сухого ветра бросил волосы ей на глаза. Она медленно отвела их ладонью.
      Летчик замер, увидев ее. Закрыл на мгновение глаза и тряхнул головой. Потом снова открыл глаза.
      – Откуда ты, девочка? – спросил он.
      – Я тут была, – ответила Сонька.
      – Как, то есть… в каком смысле?
      – Да так… А вы упали?
      У нее был низкий грудной голос.
      Летчик смотрел на нее, забыв о своей машине.
      Сонька подошла к самолету, коснулась его рукой.
      – …Авария?.. А если в четвертое измерение? Тогда будет все в порядке.
      Она ткнула пальцем в песок и стремительно взбежала на дюну, там снова ткнула пальцем в песок и помчалась вниз, описывая вокруг самолета какую-то странную геометрическую фигуру.
      – Ни в коем случае! – испуганно закричал летчик. – Это не авария. Это вертикальная посадка. Я летчик-испытатель. Ты слышишь, девочка! Мне не надо в четвертое измерение! Сейчас за мной прилетят!
      Сонька остановилась и, глубоко дыша, подошла к нему.
      – А может быть, у меня ничего бы и не получилось, – сказала она, стряхивая с ладоней песок. – Это трудно.
      – Может быть. Но лучше уж ты с кем-нибудь другим проделывай свои эксперименты.
      Он смотрел на нее с опаской.
      – Я уже пробовала с нашим интернатским котом, но не вышло.
      И вдруг летчик засмеялся. Сначала тихо, потом все громче. Он смеялся до слез, а Сонька стояла рядом и серьезно смотрела на него.
      – Значит, ты из интерната?
      – Ну да.
      – И с котом у тебя ничего не вышло?
      – Нет.
      – Хорош я, однако… Начитался фантастики. Понимаешь, у тебя такой необычный вид… Я вправду испугался, что ты запросто отправишь меня в четвертое измерение. Все эти фантастические пришельцы стали уже как реальность. Они вылезают из дыр в пространстве, околачиваются в космосе…
      – В четвертое измерение можно попасть, – сказала Сонька. – Но надо сильно захотеть, а вы не захотели.
      – Ну конечно. Мне ведь надо на базу. Послышался грохот, и два вертолета вынырнули из-за дюн. Под их винтами завихрился песок. Из вертолетов вышли люди, осмотрели самолет и остались чем-то очень довольны. Потом самый старый из них с двумя большими звездами на погонах подошел к Соньке.
      – А ты, голубушка, откуда? – спросил он. Сонька показала рукой в сторону моря.
      – Она только что собиралась отправить меня вместе с самолетом в четвертое измерение, – улыбнулся летчик.
      – Когда-нибудь они доберутся до этого четвертого измерения. Ведь в конце концов и это случится. – Старик хмыкнул, словно мальчишка. – Ты, наверно, любишь математику?
      Сонька кивнула в ответ.
      – Вот-вот… – повернулся старик к летчику. – На мир они смотрят уже иначе, нежели мы. Вы только вдумайтесь в эти игры с четвертым измерением.
      Он достал из кармана конфетку и протянул Соньке. Потом обратился к одному из стоявших за ним людей:
      – Алексеев, доставьте девочку в поселок. Ей самой до темноты не добраться.
      – Доставим, товарищ генерал! – ответил Алексеев.
      Взревели моторы, и тяжелая машина медленно поплыла вверх, скользя над дюнами, все выше и выше, пока вдали не блеснуло светло-серое море.
      Сонька посмотрела на широкую спину Алексеева, на синеющее прямо перед ним пространство и подумала, что можно ведь просто вычесть притяжение земли и тогда, выключив моторы, беззвучно плыть над морем, как на лодке. Надо только суметь вычесть притяжение.

      В интернате был переполох. Выяснилось, что накануне исчез куда-то Сонькин одноклассник Игорь Смородин. Воспитатели узнали, что прошлой ночью он в интернате не ночевал. Не пришел и сегодня к ужину.
      Директор интерната и завуч уехали куда-то. Педагоги выспрашивали у мальчишек, куда мог деться Смородин.
      Этот парень был сущим наказанием для интерната.
      К ужину Сонька опоздала. В столовой дежурные уже убирали посуду. К ней сразу же подбежала ее одноклассница Марина Колобкова.
      – Сонька, где ты была? Эмма Ефимовна говорит, к тебе пора применять меры.
      – Не применять, а принимать. Марина продолжила нараспев:
      – Не принимать, а приминать… И уже вместе, хлопая в ладоши:
      – Не принимать, а при-по-ми-нать…
      Сонька задела и свалила на пол тарелку. Разлетелись осколки, по полу медленно расползалась суповая лужа.
      – Вот лошадь, – сказала себе Сонька.
      – Сейчас принесу тряпку… – Марина убежала и тотчас вернулась с тряпкой.
      Сонька взяла у нее тряпку:
      – Дай я сама, пока тетя Паша не увидела… – Она принялась вытирать пролитый суп и собирать осколки.
      – Наработали уже… – Возле стола, упершись руками в бока, стояла повариха тетя Паша и смотрела на Соньку. – Где ты – там и битая посуда. Прямо хоть выделяй тебе отдельную железную миску.
      – Она как-то сама вырвалась, тетя Паша, – снизу вверх поглядела на нее Сонька, продолжая вытирать пол, – крученая какая-то.
      – Кто крученая?
      Сонька выпрямилась, посмотрела в глаза поварихе и решила, что лучше помолчать.
      Когда тетя Паша ушла, Марина принесла Соньке другую тарелку с супом и спросила:
      – Где ты была?
      – Знаешь, – Сонька с набитым ртом говорила быстро и невнятно, – я сегодня познакомилась с летчиком.
      – Че? – Марина стала к ней даже как-то немного боком.
      Сонька проглотила кусок и продолжала:
      – Он упал с неба. Только тр-рах! На нем был этот… ВКК.
      – Кто?
      – Да не кто! ВКК – это высотный компенсирующий костюм, дура. Всю жизнь живешь возле аэродрома и не знаешь.
      – И что он тебе сказал? – тихо и настороженно спросила Марина.
      – Я его вместе с самолетом хотела отправить в четвертое измерение. А он ка-ак испугается: «Ни в коем случае! Ты слышишь, девочка! Мне не надо в четвертое измерение!» – Сонька засмеялась.
      – И какой он?.. Красивый?
      – Обыкновенный. Только виски у него седые. Сам молодой, а виски седые.
      – А потом что было? – Марина любительница собирать всякие истории и затем по секрету их всем рассказывать.
      – Потом? – Сонька через край допила из тарелки остаток супа. – Потом я прилетела домой на вертолете. Знаешь, сам генерал сказал вертолетчику:
      «Алексеев, доставьте девочку в поселок!» Вот я раз-два – и тут.
      – А у нас переполох, – сказала Марина. – Куда-то исчез Игорь Смородин. Все бегают: ах, мальчик исчез, ах, мальчик исчез! Раскудахтались на весь интернат. А он, наверно, курит где-нибудь со своими дружками.
      – Он не курит.
      – А ты так и знаешь… – наклонилась к ней Марина. – Так он тебе и рассказал…
      – Да иди ты!
      Марина быстро оглянулась и тихо сказала:
      – Говорят, из тюрьмы вернулся Ушастый.
      У Соньки вдруг через нос полился компот, и она закашлялась так, что Марине пришлось стучать ее по спине кулаком.
      – Кто тебе про Ушастого сказал? – прокашлявшись, спросила Сонька.
      – Мальчишки. Да и срок Ушастому как раз вышел. Ты что, забыла? Судили-то их прошлым летом.
      Поужинав, Сонька побежала в библиотеку.
      Говорили, у старого библиотекаря нет никакого порядка. Каталога он не вел, книги расставлял по-своему, не было у него тематических подборок, а до верхних полок по шаткой деревянной лестнице он вообще не добирался. Но в библиотеке сидел с утра до позднего вечера и разговаривал с детьми.
      Детям нравился старый библиотекарь. Им не было дела до того, что книги лежали совсем не на тех полках, где следовало. Они сами находили то, что искали. Зато он знал все: за забором вырос необыкновенной величины лопух, у стены учебного корпуса трава пробила асфальт…
      Когда вошла Сонька, библиотекарь, склонившись низко над столом, чинил очки отличнику Синему. Специально изготовленной из иголки отверткой вкручивал едва различимые винтики.
      Синий – самый примерный мальчик в интернате, он делал все только так, как надо, костюмчик его отличался необычайной опрятностью. По всем предметам Синий получал только пятерки. Причем зарабатывал их как-то аккуратно, добротно, хотя и смотрел на них как на нечто само собой разумеющееся. Он никому не давал списывать на контрольных. Но в иное время всем охотно помогал решать задачи. И мальчишки никогда не лупили и не дразнили его – они ценили цельность характера.
      – Разбил? – спросила Сонька.
      – Ага. В футбол играли… мяч прямо в лоб, и стекло вылетело. Ладно не растоптали. А то бы…
      – Надо запасные иметь.
      – Это и есть запасные. Те, что раньше были, я давно разбил.
      – Родителям пиши – пусть шлют.
      – Они говорят – надо беречь. Да разве я…
      – А кто тебе мячом залепил?
      – Игорь Смородин. И, по-моему, нарочно.
      – Нет.
      – Откуда ты знаешь?
      – Знаю. Просто он такой, что на него всегда думают, а очки твои кто-то другой разбил. Просто ты не заметил.
      – Все же видели. Что ты его защищаешь?
      – Значит, нечаянно.
      – У него все нечаянно.
      Библиотекарь закрепил стекло в оправе и поднял голову:
      – Как ты думаешь, Соня, куда все-таки он девался?
      – Это не имеет никакого значения. – Сонька не то улыбнулась, не то нет, может быть, просто свет из раскрытого окна так непонятно освещал ее губы.
      – А если с ним что-нибудь случилось? Вдруг он… утонул?
      – Что вы, он непотопляем. У него, – Сонька доверительно понизила голос, – в голове ветер.
      Библиотекарь внимательно на нее поглядел и покачал головой.
      А Сонька, уже забыв о разговоре, тащила лестницу в самый дальний угол, где припрятала новый журнал «Знание – сила», и принялась читать статью «Проблемы антимира». Она не могла бы ответить на вопрос, понимает ли, как материя может замкнуться в черную дыру и каковы свойства вакуума в окрестностях черной дыры, но она ясно ощущала за всем этим величие и мощь природы.
      И, забыв обо всем, затаив дыхание читала и читала она о потрясающих воображение загадках мироздания. Эти загадки таились в привычных и с детства понимаемых, казалось бы, вещах, вовсе не требующих переосмысления.
      Когда она смотрела на море, видела – вода куда-то течет, куда-то стремится воздух, в пустыне куда-то движутся пески. Но время… Куда уходит время? И какое оно там, куда уходит? Ветер, невидимый ветер крутит ветряки, то есть мы можем судить о нем по его работе. А время… Может ли оно что-либо крутить? Может ли производить работу в обычном понимании?
      Говорят, все можно победить, кроме времени. Так ли оно сильно на самом деле? А может, им движима вся живая жизнь?
      Она пыталась представить жизнь вне времени. И ее воображению представала пугающая мертвая пустыня, где не было ни снегов, ни скал, ни тьмы, ни света…
      И она вновь и вновь приходила к мысли о некоем несознаваемом нами безмерном могуществе времени.
      Несколько ранее, тоже в углу библиотеки, на лестнице, она прочитала статью «Так можно ли повернуть время?». Одно место в этой статье она перечитала несколько раз и запомнила: «Тяготение искривляет пространство, прямые линии становятся кривыми. Не могут ли и линии самого времени искривиться, искривиться до того, что станут замкнутыми кривыми?» Если только это действительно так, думала она, то возникают и линии, ведущие из настоящего в прошлое…
      Ее окружал мир сплошных загадок.

* * *

      Смородин давным-давно выменял у кого-то большие, не по росту драные штаны с надписью «COWBOY» на заднем кармане. Интересовался старыми морскими картами и говорил, что самые богатые клады еще не найдены. И по причине ли своих скитаний, когда не было у него пристанища, и своей заброшенности, а может, по простой случайности – выпил в жаркий день холодной воды – ему посчастливилось так удачно простудить горло, что голос его повзрослел, стал немного хриплым. Правда, врач уже сколько раз велел ему пройти курс УВЧ… Однако Игорь не признавал прививок, лекарств и лечения. «Все это мура», – говорил он, подтягивал штаны и плевал в сторону.
      Учился он плохо, но зато плевать умел на зависть всему интернату.
      Когда какой-то несмышленый второклассник, восторженный его почитатель, спросил, откуда у Игоря берется столько слюны, тот щедро отвалил ему половину куска своего личного сапожного вара, который почти всегда усердно жевал.
      Год назад он точно в таком же виде появился в интернате – в драной рубахе, в ковбойских штанах, с куском сапожного вара за щекой.
      Он не признавал интернатского распорядка, исчезал и появлялся, когда ему заблагорассудится, и вообще считал интернат временным пристанищем на пути к большим странствиям.

      В окно директорского кабинета влетел небольшой мяч, упал на стол и, сбив пачку папирос с коробком спичек, закатился под книжный шкаф.
      Директор, разговаривавший в это время с завучем, на полуслове умолк и подошел к окну.
      – Кто бросил? – строго спросил он, перегнувшись через подоконник.
      Сидевшая у стола завуч услышала донесшийся со двора шепелявый ответ:
      – Я не брошал, Иван Антонович, он шам жалетел.
      – Ишь ты, «шам»… Этак вы перебьете все окна. – Иван Антонович взял со стола указку, выкатил ею из-под шкафа мяч и, выбросив его в окно, продолжал прерванный разговор: – Видите ли, Анна Петровна, мне тут пока еще не все ясно… Я считаю, надо повременить с исключением Смородина.
      Завуч, полная пожилая женщина с властным лицом, энергичным движением головы откинула со лба прядь свинцово-седых волос:
      – Да что ж неясного, Иван Антонович? Второй раз убежал. А если с ним случится что… Мы – отвечай.
      Директор взглянул на нее со сдержанной укоризной.
      – Ну хорошо, – тяжело нахмурилась Анна Петровна, – допустим, с ним ничего не случится – не утонет, не покалечится… В конце концов, он разложит весь интернат. Думаю, мы достаточно его терпели. Он сбежал от родителей, приехал сюда… А мы вместо того, чтобы с милицией отправить беглеца обратно, приняли его в интернат…
      – Родители-то разошлись. Мальчик не нужен никому. А мы с милицией…
      – Я понимаю все это, Иван Антонович. Но…
      – Просто так, Анна Петровна, дети от родителей не бегут.
      Иван Антонович широкими шагами пересек кабинет. Был он высок и сутул. Пиджак с оттянутыми карманами висел на нем как на вешалке.
      – Я думаю повременить, – решительно закончил он. – Не все ясно в этой истории.

* * *

      После уроков директор неожиданно появился в шестом «А». Дети уже убежали, под партами валялись скомканные промокашки, вырванные тетрадные листы.
      Молодая учительница заполняла классный журнал, сидела, отдыхая после урока, свободно вытянув под столом длинные загорелые ноги.
      При появлении директора она резко выпрямилась, на лице ее появилось напряженное выражение.
      – Я с вами о Смородине хочу поговорить, Эмма Ефимовна. – Директор сел за первую парту, снял очки и, вращая их за дужку в длинных пальцах, продолжал: – Вы, несомненно, знаете его лучше…
      – Я его совсем не знаю, Иван Антонович. Не знаю и не понимаю. Неуравновешенный, вспыльчивый…
      Директор перестал вращать очки:
      – Считаете ли вы, что его следует убрать из интерната?
      Эмма Ефимовна едва заметно покраснела от этого неожиданного вопроса:
      – Видите ли, Иван Антонович, я давно присматриваюсь к Игорю… Какого-то дурного в истинном значении этого слова влияния его на мой класс я не замечала. – Теперь лицо молодой учительницы побледнело, ярко-синие глаза смотрели решительно и спокойно. – Игорь ожесточен, груб, но мне кажется, от своего характера страдает только он сам. Я до сих пор не знаю, почему он убежал из дома, приехал сюда. Игорь, вы сами знаете, неразговорчив…
      – Да, мальчика, который растет вне семьи, понять трудно.
      – Девочку, я думаю, – не легче.
      – Вы говорите о Соне Боткиной?
      – Я говорю об одиночестве. Соня – девочка скрытная и тоже не очень понятная.
      – …Но мы об Игоре… – нахмурился Иван Антонович.
      Все в интернате знали о привязанности директора к Соне Боткиной. Девочку педагоги считали избалованной, своевольной и взбалмошной. Эмма Ефимовна явно хотела подчеркнуть, что Игорь Смородин доставляет ей хлопот не больше, чем любимица директора Соня Боткина.
      Иван Антонович некоторое время внимательно смотрел на молодую учительницу.
      – Мне тоже кажется, что дурного влияния на класс он не оказывает. – Уголки его сухих губ тронула едва заметная усмешка. – Напротив, убери его из класса, и не будет хватать какого-то неорганизованного начала.
      Эмма Ефимовна не поняла, в шутку ли он сказал это, или всерьез.
      Иван Антонович высвободил из-под маленькой парты свои ноги, надел очки и вышел из класса.
      Эмма Ефимовна догадалась, что он обиделся на нее за Соню. Девочка, шесть лет назад потерявшая родителей, стала для него дочерью, хотя жила она, как и все воспитанники интерната, не пользуясь никакими особыми привилегиями. Иван Антонович никак не выделял ее из общей массы детей. Даже купив ей шапочку или кофточку, он говорил, что, мол, это прислали шефы. И виделся он с Соней не чаще, чем с другими воспитанниками интерната.

      Интернат на окраине поселка. А сам поселок, выросший в пустыне всего десять лет назад одновременно с вышками нефтепромыслов, невелик. Новые двухэтажные дома из белого известняка в центре, а по окраинам такие же белые одноэтажные домики, окруженные заборами, с ветряками на огородах.
      Ветряки тут неотъемлемая часть пейзажа – они видны отовсюду: с моря и из пустыни. Движимые влажным порывистым ветром с моря или ровными жаркими ветрами пустыни, безостановочно качают они воду из глубоких колодцев. Благодаря этим неутомимым ветрякам здесь поднялись сады.
      В пяти километрах райцентр. Там бухта, порт, судоремонтный и рыбоконсервный заводы. Там старая – в старом деревянном доме – школа-восьмилетка. А средняя школа – в новом здании при интернате. Старшеклассники ездят на занятия автобусом. Дорога от райцентра до рабочего поселка петляет вдоль пустынных дюн по берегу моря. Автобусная остановка против ворот школы-интерната называется «По требованию».
      Желтая песчаная дорожка ведет к учебному корпусу. А справа и слева интернатский сад – густой, тенистый.
      Березы и пирамидальные тополя окружены плотным кольцом ветвистого карагача – эти заросли защищают молодой фруктовый сад от сухих ветров и морозов. Над газонами постоянно висит светлое кружево тонких водяных струй от дождевальных установок. Возле учебного корпуса небольшой стадион.
      В глубине тихих аллей повсюду скамеечки; на них тут и там сидят мальчишки и девчонки, читают книги или разговаривают. А в самом центре живой уголок и пасека – несколько ульев в тени берез.
      Почти все сделано за десять лет самими детьми. Дети отвоевали у пустыни восемь гектаров ее извечных владений, где от сотворения мира царил зной, куда приходили тяжелые волны песка, поглощали все и откатывались, обнажая красную в черных трещинах землю.
      Осваивать участок ребятам помогали шефы – военные летчики. Механики с ближайшего аэродрома оборудовали систему дождевальных установок. После этого уже не надо было таскать тяжелые лейки. Включишь рубильник, и на солнце среди горячих ветвей, над газонами и грядками вспыхивает водяная пыль.
      Даже и сам генерал приезжал в интернат. Дети угощали его редиской и огурцами, выращенными на интернатском огороде.
      На воротах интерната и на окрестных заборах, а чаще всего на углах зданий нарисованы треугольники, лестницы, разных форм кубики и жирафы. Все это рисунки первоклассника Фили Горохова. Филя особенный художник. С разных сторон его рисунки кажутся разными, двоятся. Иногда возле интерната останавливаются машины, которые везут трубы для газопровода, и Филя рисует на трубах – и тогда его рисунки кажутся объемными. Филя уже учится в художественной студии при интернате, и учитель говорит, что у него удивительное чувство пространства и перспективы. Но за рисунки на стенах его ругают.
      Время от времени у ворот школы-интерната останавливаются насквозь пропыленные автомашины геологов – это родители приезжают навестить своих ребятишек. В пустыню эти автомашины возвращаются уже с пестрыми жирафами на бортах.
      В интернате живут дети рыбаков из окрестных поселков, рабочих нефтепромыслов, геологов.
      По воскресеньям все ребята уезжают к родителям. В интернате остаются лишь Сонька и Игорь Смородин. Часто Сонька убегает далеко на пустынный берег моря. Там завораживает ее даль. С детства привыкла она к пространству моря и неба.
      Сидя на прибрежном песке, мысленно строила она замысловатые геометрические фигуры из линии горизонта, солнечных лучей, падающих сквозь тучи, белых дорожек, оставляемых в стратосфере сверхзвуковыми самолетами. Она словно открыла что-то в самой себе после осторожного рассказа нового учителя математики о загадочном четвертом измерении. Ей вдруг как будто тесно стало в привычном трехмерном мире… После уроков Сонька разглядывала на стене учебного корпуса новые рисунки Фили Горохова и не заметила широко шагавшего через стадион директора интерната.
      Поравнявшись с ней, он остановился и тоже стал рассматривать рисунки.
      Сонька увидела на земле рядом со своей еще одну человеческую тень и резко обернулась:
      – Это, оказывается, ваша тень, Иван Антонович. Я сразу ее не узнала.
      – А она у меня, собственно, ничем не примечательна. Твоя, кстати, тоже… Знаешь, мне недавно привезли банку земляничного варенья из Брянска. Заходи попробовать.
      – А земляника это вроде орехов, Иван Антонович? Растет на деревьях? На земляничных деревьях?
      Директор насмешливо покосился на Соньку. Едва ли она не знает, что такое земляника.
      – Ты не знаешь, куда убежал Игорь?
      – Нет.
      Директор и не рассчитывал, что Сонька ему что-то выложит, тем более выдаст своего приятеля, но надеялся по тем интонациям, которые обычно трудно упрятать, когда врешь, выяснить, знает ли она, где скрывается беглец. Однако Сонька, видимо, уже поняла, что ее подлавливают на слове.
      – А как ты думаешь, куда он мог сбежать? Ты же знаешь его лучше, чем я или Эмма Ефимовна.
      – Не знаю. Наверное, уплыл…
      – Думаешь, уплыл зайцем на теплоходе? Сонька рассмеялась, подняла открытую ладонь:
      – Нет, он натянул парус и на рассвете уплыл… в жаркие страны…
      Директор резким движением снял очки и, наморщив лоб, заглянул в глаза Соньке.
      – Куда?
      – В жаркие страны. Вы, наверно, и сами слышали: пальмы, людоеды, кокосовые орехи…
      Ничто не ускользнуло от внимательных выцветших глаз директора. Он стоял перед Сонькой, высокий, немного сутулый, и чуть покачивался на каблуках.
      – Понимаешь, пора бы ему быть здесь, но его нет… Где он застрял? Может быть, съездить в порт поискать его?
      – Я сейчас, – спохватилась Сонька.
      – Да постой ты, у тебя же и денег нет на автобус. – Иван Антонович охлопал карманы, достал какую-то мелочь и высыпал на Сонькину ладонь. – Может, пить захочешь или мороженого…

* * *

      В порт Сонька приехала на попутной грузовой машине.
      Игоря и его пиратов разыскала за пристанской столовой. Укрывшись в лопухах, они играли в карты. Все грязные, косматые, один с перевязанным глазом. И среди них – Игорь, такой же неухоженный и косматый.
      Увидев Соньку, Игорь встал, подошел к ней:
      – Че?
      Они шли по глухой улице. У заборов в пыли нежились куры.
      – Вернись, тебя ищут, – сказала Сонька. – С ног сбились. Меня за тобой послали. И чего ты убежал? Посмотри на себя, какой грязный, нечесаный.
      Игорь попытался пригладить свои космы. Перехватив насмешливый взгляд Соньки, с силой пнул подвернувшуюся под ногу консервную банку. Спавшая в тени возле забора собака вскочила и залилась хриплым давящимся лаем.
      – Пшла! – Игорь поискал глазами камень. Собака нырнула в подворотню и оттуда протяжно затянула: – «Р-р-р-р…»
      – Идем, – потянула его за рукав Сонька.
      Но Игорь упирался, все оглядывался на собаку.
      Шарил в карманах – не найдется ли какой гайки, чтобы запустить в обозленного пса.
      – И что ты привязался к этой собаке? Игорь немного остыл, вытер рукавом нос:
      – Кто тебя послал за мной?
      – Иван Антонович.
      – Житья не дают. – Игорь снова пнул банку. И снова за забором истошно залаяла собака.
      – Пора бы тебе уже не пинать консервные банки.
      – Тут не знаю что будешь пинать… И что за дело всем до меня? Ну не хочу я учиться. Понимаешь, не хочу! – Игорь тоскливо огляделся по сторонам.
      – Не хочешь… А что ты хочешь?
      – Уехать. Махну вот на Таймыр.
      – На Таймы-ыр? С кем? Со своими сопляками? И где ты денег возьмешь на дорогу?
      – Да есть тут один человек. Зовет на Таймыр. А деньги, говорит, добудем.
      Сонька остановилась. Игорь сделал еще шаг и тоже остановился, повернулся к ней.
      – Какой человек?
      – Да тут один… Ушастым зовут. Недавно тут.
      – Я знаю… И не недавно. Это вор Ушастый. Год назад его на базаре поймали с крадеными часами. Вернулся, значит… И ты, дурак, собираешься с ним…
      – Никакой он не вор, Сонька. Честным трудом живет человек. Ищет дело по душе. Тоже собирается в путешествие. Понимаешь, романтик.
      – Где же он работает?
      – Пока нигде. Я же сказал – дело по душе ищет. Он тоже говорит, что школа – это мура.
      – Интересно, а деньги где возьмете?
      – Говорит, будем по базарным дням караулить лодки за валюту у приезжих. Так и скопим на дорогу.
      – Дурак. Пропьет он эти деньги, и все.
      – А вот это видела?! – вдруг хвастливо сказал Игорь и достал из кармана несколько новеньких рублевок и похрустел ими перед носом Соньки.
      И вдруг открытые Сонькины глаза сузились, на лице появилось растерянное выражение.
      – Ты же в жаркие страны хотел…
      Она повернулась и пошла прочь. Она шла к морю, шла не оглядываясь, словно Игоря и не было.
      Он постоял немного и бросился за ней следом. Догнал ее уже в дюнах.
      – Сонька, постой… Ну что ты так уходишь?
      – Да ну тебя.
      Самым страшным в голосе Соньки было равнодушие. За ее словами сквозило уже безразличие к тому, как поступит далее Игорь, и к нему самому. Она сама пришла сюда и теперь уходила без оглядки, без сожаления. И не казалась подавленной или раздосадованной, шла легкой своей походкой, смотрела, как вместе с глухим громом реактивного двигателя приближается со стороны моря белая стрела. Самолет был воздушно-легок и отсюда, с земной тверди, казался необычайно хрупким.
      Может быть, она и еще что-то сказала, но Игорь ничего не расслышал за сотрясающим небо и море громом. Откуда-то из глубин неба возвращалась к себе домой белая стрела.
      А Сонька уже думала о том летчике, который поверил в четвертое измерение. Нереальной, придуманной показалась ей эта встреча, и особенной такой… И сам летчик был необыкновенный. Оттого он сразу и поверил в четвертое измерение…
      Сонька ушла.
      Игорь долго стоял среди белых дюн. После могучего грома белой стрелы воцарилась такая тишина, будто ничего на земле не было, кроме этого безмолвного песка, неподвижности и одиночества.
      Игорь медленно побрел вслед за Сонькой.

      На классной доске была начерчена мелом окружность с обозначенным центром, а в стороне от нее – точка. Обыкновенная точка. Но математик, ставя ее, долго и старательно крутил кусочек мела, чтобы получилось заметнее.
      – В центре окружности, как видите, – сказал он, – одна точка, а за пределами окружности – вторая точка. Попытайтесь-ка соединить эти две точки прямой линией, не пересекая окружности.
      Математик внимательно осматривал взволнованный класс. Одни ребята открыто и весело смеялись над задачей, другие явно думали над какой-то чисто семантической разгадкой. Но никто не принимал задачи всерьез. Слишком уж очевидна была ее нелепость. Действительно, как можно было не пересечь замкнутой окружности при соединении точек внутри и вне ее?
      Математик был молодой, носатый, в громоздких очках. Его добыл где-то сам директор. Вроде бы ездил за ним в город и переманил из городской школы. Математику он объяснял ребятам всюду: в коридоре, во дворе, в столовой. Никогда никого не пугал своим предметом. И с тех пор, как он пришел, математика стала нестрашной, за исключением контрольных…
      Первым поднял руку отличник Синий.
      – Ну-ка, ну-ка… – Математик снял очки и подслеповато поморгал.
      Синий всегда был первым. И сейчас он не мог допустить, чтобы кто-то опередил его с ответом.
      – Это называется абсурд, или нелепость, – уверенно, с достоинством сказал Синий.
      – Че-е? – загудел весь класс.
      – Ничего, ничего, – успокоил ребят математик. – Похвально, – улыбнулся он Синему, – что ты знаешь такие слова, но не надо никогда с ними спешить. Особенно в математике.
      И тут обычно рассеянный математик заметил, что в классе сидит Игорь Смородин.
      – Ну, Игорь, раз уж ты появился, – обратился к нему математик, – скажи, что ты думаешь.
      – Очень даже просто, – сказал Игорь. Он плюнул на ладонь и пригладил волосы. – Надо сперва начертить прямую, а потом уже круг. Вот и получится, что мы соединим две точки прямой, не пересекая круга, потому что круг уже потом пересечет прямую.
      – Во-первых, не круг, а окружность, – поправил математик. – Во-вторых, это уловка, а не решение задачи. Такой ответ, хоть к математике он и не имеет никакого отношения, свидетельствует об известной изобретательности и изворотливости твоего ума… Как бы там ни было, я рад, что ты попытался решить задачу.
      С разных сторон закричали:
      – Задачу нельзя решить!
      – Такого не может быть!
      В это время Сонька, не обращая никакого внимания на поднявшийся в классе шум, смотрела на окружность, и вдруг ей показалось, что доска – это черная пустота, а в пустоте висит белое кольцо. И где-то далеко за ним, но точно в центре – маленькая точка. Теперь она могла провести прямую к центру. Так же легко она бросила бы камень или просунула палку сквозь висящее кольцо. Просто никто в классе не подумал о третьем измерении. Из третьего измерения можно было без труда пройти к центру окружности, войти в нее и выйти. Тут в голове Соньки мелькнула смутная догадка, и она подняла руку.
      Математик ждал ее ответа. Но то, что она сказала, его ошеломило:
      – Нет, я ничего не хочу сказать. Я хочу спросить… Если из третьего измерения можно войти в окружность, не пересекая ее границ, то из четвертого так же запросто можно войти в шар?
      Математик торопливо достал из кармана платок и вытер вспотевший лоб. Затем, забыв, что перед ним шестиклассники, пустился в объяснения:
      – По-видимому, это именно так. Но, к сожалению, мы еще и третье измерение не освоили как следует. На плоскости, то есть в пределах первого и второго измерений, мы улавливаем все, каждую мелочь, малейшую подробность без всякого напряжения. Панорама же требует от наших глаз дополнительных усилий, и тогда мы видим мир объемным. Но интуиции на пространственное расположение фигур у человека еще не выработалось. А великий математик Гельмгольц говорил: «Геометрия – это интуиция»… Вообразить геометрические отношения интуитивно – это значит выразить те следствия, которые встретятся в мире, где эти отношения имеют силу… – Он умолк, потому что класс его не слушал. Только Сонька пристально смотрела на него, наморщив лоб от напряжения. И едва он умолк, как она снова подняла руку.
      – А почему известно, что четвертое измерение есть? – спросила она.
      – Сложный вопрос… – Математик снова вытер платком лоб. – Эйнштейн говорил: «Оторопь берет, когда пытаешься все это вообразить». Однако кое-что привести в доказательство существования четвертого измерения можно… Например, парадоксы многомерности… Но об этом мы поговорим когда-нибудь позже. Значительно позже…
      Как только прозвенел звонок, в классе поднялся шум. Председатель совета отряда Володя Татищев спросил:
      – Кто принес щетки?
      Все разом так загалдели, что нельзя было ничего разобрать.
      И четвертого измерения как не бывало. Говорили только о предстоящей побелке, стараясь перекричать друг друга.
      В класс вошел второгодник Бульонов, или, как его все звали, Толстый Буль, его посылали в город за известью.
      – Привез? – спросил у него Татищев.
      – Сегодня там санитарный день. – У Буля был ломающийся бас.
      – Что врешь?
      – Поезжай, проверь! – огрызнулся Буль.
      – Мешок не хотел таскать? Да? Тебе же дали общественное поручение, и ты должен был достать известку.
      – Что я ее… произвожу? И что вы ко мне пристали? Сказано – хозяйственный магазин закрыт.
      – Он врет, – сказал Игорь Смородин.
      Буль быстро и будто бы беззлобно посмотрел на него. Но все знали Буля и настороженно умолкли.
      – Он врет, – повторил Игорь. – Утром я видел – хозяйственный открыт.
      – Ничего ты не видел, – с улыбкой ответил Буль. Глаза Игоря потемнели. Ничего не сказав более, он пошел к Булю, на ходу наматывая на кулак обрывок узкого ремня.
      Буль ждал его спокойно, он был на три года старше Игоря и вдвое сильнее. В шестом Буль сидел уже второй год, и класс считал его чужаком. С Игорем дрался он не впервые, и каждый раз получалось так, что лез Игорь.
      Сонька знала, что Буля ненавидели все малыши в интернате. Учителя же считали Буля туповатым, но тихим и скромным мальчиком. Должно быть, со стороны так оно и выглядело.
      Игорь подошел вплотную к Булю. Тот прищурился и чуть отклонился назад.
      Игорь резко размахнулся, но его обмотанный ремнем кулак задел глобус на столе учителя. Глобус упал на пол. Пластмассовая подставка разлетелась вдребезги.
      И в это время в класс вошла Эмма Ефимовна.
      – Что это такое? – строго спросила она.
      Ребята расступились. У стола остались Буль и Игорь.
      Буль опомнился первым.
      – Вот он разбил, – Буль показал на Смородина.
      – Не успел прийти и опять… – Учительница увидела, что кулак Игоря туго обмотан узким ремнем. – Пойдем-ка в учительскую.
      Сонька хотела сказать, что Игорь вовсе не виноват, но ведь глобус разбил действительно он… Как-то все это было и так и не так.
      В коридоре Игорь стянул ремень с побелевшего кулака и шел впереди учительницы, угрюмо глядя вниз. Вихры на его затылке торчали, как иголки. Длинные ковбойские штаны шаркали по ковровой дорожке.
      В учительской собрались почти все учителя.
      – Опять что-то натворил? – спросила завуч.
      – Драку затеял в классе. Разбил глобус.
      Про ремень Эмма Ефимовна ничего не сказала. И вообще, похоже было, сожалела, что привела Игоря в учительскую. Она стояла рядом с ним, высокая длинноногая, и можно было подумать, что провинилась она сама.
      – А любопытно узнать, с кем подрался? – подошел к ним математик Вениамин Анатольевич.
      – С Бульоновым.
      – В таком случае надо было и Бульонова сюда.
      – Бульонова не за что, – заметила завуч. – Я, например, еще не сделала ему в этом году ни одного замечания.
      – Я тоже. – Математик неловким жестом поправил очки. – Собственно, он не дает для этого повода. Но…
      В учительскую вошел директор.
      – В чем дело? – хмуро спросил он, увидев Игоря Смородина.
      – Подрался, – виновато ответила Эмма Ефимовна.
      – Подрался с Бульоновым, Иван Антонович, – уточнил математик.
      – Из-за чего? – директор подошел к Игорю.
      – Он известку для побелки не привез, Иван Антонович. И врет, что магазин закрыт.
      – Иначе с ним, что ли, нельзя было? У тебя всегда – чуть что – сразу в драку. Эмма Ефимовна, пусть класс сам разберется во всем этом. – И Игорю: – А вот почему тебя не было три дня, это ты мне объяснишь сейчас.
      Игорь опустил голову.
      – Что же ты молчишь? Надоел интернат? Игорь еще ниже опустил голову.
      – Ну что ж, мы сделали для тебя все, что могли. Оставили, когда ты просил не отправлять тебя домой… И сейчас тебя никто не неволит. Только скажи, чтобы мы не волновались за тебя, не искали всюду…
      – Я больше не буду, Иван Антонович. И глобус сам починю…
      – Ну хорошо, иди в класс.

      В интернатской столовой девочки помогали повару готовить обед. Сонька машинально крутила овощерезку и смотрела в окно.
      На густо-синей плоскости моря, как будто спустившись с утреннего неба, возник трехмачтовый парусный корабль. Это возвращалась в порт рыболовная шхуна. Белым, похожим на дым светом наполнены были ее паруса. И нельзя было отвести глаз от этого белого корабля на ярко-синем море.
      В столовую, засунув руки глубоко в карманы, вошел чумазый первоклассник Филя Горохов. Сгреб горсть нарезанной Сонькой капусты и набил себе рот.
      Сонька схватила его за пальцы.
      – Ну-ка, мой быстренько руки! Посмотри, какие они у тебя.
      Филя осмотрел свои руки и сказал:
      – Химические. Я рисовал химическим карандашом.
      – Почему ты рисуешь всюду жирафов?
      – Потому, что я их люблю. Хочешь, тебе нарисую жирафа?
      – Где?
      – Здесь на стене. Самые лучшие жирафы получаются на стенах и на заборах, а за них больше всего ругают…
      – Какой гадостью у тебя испачканы руки? Это совсем не химический карандаш.
      – Знаешь, Соня, они от меня спрятали в шкаф все краски и цветные карандаши, сказали – мне одному надо красок больше, чем всему интернату. А у жирафа и на шее и на спине столько пятен! Их надо закрасить, иначе какой толк, правда? Если бы мне достать фанеру, которую вчера привезли и закрыли на замок в складе, и краски.
      – Рисуют не на фанере, а на холсте. Вот погоди, я тебе обязательно достану краски…
      – Достань, Соня. А в склад я залезу в окно. Я знаю, где стоит лестница. И нарисую жирафа на целом листе.
      Сонька присела перед Филей на корточки, но в это время ее позвали:
      – Сонька, к директору!
      Сонька сняла передник и вприпрыжку побежала из столовой.
      В коридоре у окна остановилась, глядя на море.
      К ней подошел Рыжик, ее одноклассник, щуплый мальчик с огромными серыми глазами. Он был необыкновенно любопытен, но постоянно все путал, и все считали, что нельзя верить ни одному его слову.
      – Что там? – спросил он, увидев, что Сонька смотрит в окно.
      – Шхуна. Видишь, идет в порт. Красиво как, правда?
      – Они ловили кильку, я знаю.
      – Ты всегда все знаешь… Они были далеко. И сейчас возвращаются. Они везут что-то такое… Это точно. Видишь, какое синее море?
      – Ну и что?
      – Ох и дурной же ты. В море есть блуждающие острова…
      – Какие?
      – Ну блуждающие, говорю же тебе. По коридору разнесся крик:
      – Сонька! К директору.
      – Бегу! – Сонька бросилась со всех ног по коридору.
      В кабинете директора сидели Эмма Ефимовна и старшая пионервожатая.
      – Вы говорите, он ушел сразу после уроков? – спросил директор.
      – Ушел с собрания совета отряда. Мы думали обсудить его поведение… – сказала старшая пионервожатая.
      – Н-да…
      – Его невозможно ничем увлечь, – продолжала старшая пионервожатая. – Он просто ни на что не откликается. Все идут за саженцами, а он подтягивает штаны, плюет и отправляется куда ему вздумается. И класс никак на него не влияет…
      Вошла Сонька, и разговор оборвался. Однако последние слова Сонька слышала и, войдя, внимательно посмотрела на старшую пионервожатую.
      – Речь идет об исключении Игоря Смородина из интерната, – сразу пояснил директор. – И тебя, Соня, позвали на этот разговор. Поскольку вы с ним друзья и ты знаешь его лучше, чем кто бы то ни был…
      – Я его очень плохо знаю, – ответила Сонька. Директор, казалось, пропустил ее слова мимо ушей.
      – Вначале, судя по его замкнутому характеру, я думал, что он крепкий орешек, а он, оказывается, просто безвольный мальчик, легко попадающий под чужое влияние.
      – У него как раз железная воля, – сказала Сонька.
      – Интересно, в чем же проявляется его железная воля? – спросила старшая пионервожатая.
      – Он через щеку протягивает иголку с ниткой.
      – О господи… – Эмма Ефимовна приложила ладони к вискам.
      Стало ясно, что на откровенный разговор Сонька не пойдет, что она сразу же, с первой минуты разгадала их педагогические хитрости и замкнулась, всем своим видом выражая нежелание продолжать этот разговор.
      – Вот что, Соня… – директор снял очки и, протирая их, устало моргал. – Нас очень беспокоит, с кем он знается. Есть сведения, что он связался с неким Ушастым. Это верно?
      Сонька промолчала.
      – Так вот, немедленно отправляйся в порт и разыщи Игоря. Надеюсь, ты понимаешь, зачем?

      В порту Сонька не нашла Игоря. Она обогнула портовые склады, миновала старые деревянные причалы для лодок и вышла к песчаной косе, вдававшейся далеко в море.
      Плотный песок был горяч, а с моря веяло свежестью.
      Оно сверкало в этот час непривычным желтоватым блеском.
      Сонька пошла по песку в море, в его открытую даль, в его дикие запахи. Она забыла, зачем сюда пришла. Мысли, что минуту назад казались важными, здесь, в окружении дышащей и дурманящей воды, обратились в мимолетность.
      Внезапно Сонька увидела на оконечности косы человека. Он шел навстречу ей, держа в руке продолговатый плоский ящичек.
      Сонька узнавала его постепенно, по мере приближения к нему. Сначала ей лишь почудилось что-то знакомое в облике этого человека, затем появилось чувство уверенности, что она его где-то видела. И все же, приблизившись к нему, она в первое мгновение его не узнала. Он был в форме военного летчика и нисколько не походил на того странного человека, столь внезапно возникшего перед ней из пустого неба на своем причудливом самолете.
      Но и сейчас их встреча получилась необычной.
      Они шли рядом по ослепительно-белому песку.
      Сонька все поглядывала на плоский ящичек из светлого полированного дерева с блестящими винтиками и застежками, который держал в руке летчик. Этот ящичек заинтересовал ее с первой же минуты. Что бы это могло быть? Сонька вспомнила, что где-то уже видела такой. Но где? Может быть, в кино? Или, может быть, ей лишь казалось, что она видела…
      – Как же все-таки тебя зовут? – спросил летчик. – Тогда мы не успели познакомиться.
      – Софья. Только так меня никто не зовет…
      – Ну, конечно, зачем же так торжественно? – улыбнулся летчик. – А меня зовут Федор Степанович. Если же искать, спрашивать меня будешь, то я – подполковник Исаев.
      – Дайте я понесу ваш ящичек, Федор Степанович, – попросила Сонька.
      – Пожалуйста. Только мы сейчас немного укоротим ремешок. Ну вот… Все равно немножко великоват.
      – Что в нем? – спросила Сонька.
      – Краски.
      Летчик взял из ее рук ящичек, открыл его и опустил на песок.
      В первое мгновение Сонька растерялась. В одной половинке ящика лежали кисти, краски, какие-то бутылочки, а в другой сверху рисунок карандашом – ящерица бежала и на бегу оглянулась… В движении была лапка с крохотными пальчиками, напряженно жгутиком вытянут хвостик…
      Сонька осторожно приподняла рисунок. Под ним лежало маленькое полотно – совершенно пустое.
      – Хотел нарисовать море, – сказал Исаев, – но сегодня не мог приступить к работе. Кстати, я уже извел несколько полотен… Понимаешь, море никогда не бывает пустым, оно полно беспокойства или покоя, движения и света или холода и мрака. Да и пустота неба – это не совсем пустота. Там есть опора крылу, облака плывут в нем, как медузы, и большую часть времени в нем проводят птицы.
      Он замолчал и посмотрел на Соньку – поняла ли она его?
      Она подняла голову – воздушно-светлы были глаза ее.
      – Может быть, ты любишь рисовать? – вдруг спросил он.
      – Не-ет, у меня никаких талантов. Вот Филька из первого класса – тот везде рисует… Даже на хлебном фургоне и на молоковозке. Он хочет нарисовать жирафа во всю стену.
      – Почему непременно во всю стену?
      – Потому, что у жирафа длинная шея. – Сонька почувствовала, что летчик про себя улыбается. – Вот увидите, Филька будет художником.
      – А ты кем думаешь стать?
      – Я просто хочу найти четвертое измерение.
      – Опять это четвертое измерение…
      – Ну да. Если бы кто-нибудь знал, как туда попасть.
      Летчик задумался на минуту.
      – Может быть, я немножко смогу тебе помочь, – сказал он. – Я ведь живу в трехмерном мире. Мои чувства – мое зрение, слух, осязание – приспособлены к высоте. Я привык воспринимать мир не совсем так, как все остальные люди, которым приходится перемещаться лишь в пределах двух измерений. Такова уж особенность моей профессии. Однако даже я не могу сказать, что мне, человеку неба, одинаково близки и понятны все три пространственные координаты – длина, ширина и высота. Хотя иногда я воспринимаю окружающую трехмерность как-то необычно, смотрю на нее так, как мы смотрим на пол – сверху вниз, из третьего измерения, но не в малых масштабах, а охватывая все. Я понимаю, мне недостает интуиции, пространственного воображения, и все же интуитивно я иногда чувствую существование многомерности. Очевидно, человек открывает новое, когда тому приходит час. – Он умолк и с досадой добавил: – Видно, все это я говорю не так, как надо бы… Слишком по-взрослому. У меня, понимаешь, нет детей. Вот и не научился разговаривать с ними…
      Соньке стало грустно, что у летчика нет ребятишек, что ему не к кому возвращаться со своего неба.
      Они свернули на тихую улицу, сбегавшую в море; справа и слева зеленели молодые сады, среди деревьев медленно вращались тяжелые лопасти ветряков.
      Возле одного из домов летчик остановился:
      – Ну вот, Соня, мой дом…
      Сонька с удивлением оглядела небольшой дом из белого известняка. Вокруг не росло ни травинки, все поражало запустением.
      – Ваш дом? – переспросила Сонька и, сняв с плеча ремешок, протянула летчику ящичек. – Ну, я пошла. До свидания.
      – До свидания, Соня…
      Ее поразила горечь, прозвучавшая в его голосе. Она остановилась.
      Странно было видеть этого большого сильного человека таким растерянным.
      – Мне не нравится ваш дом, Федор Степанович, – сказала она.
      – Он просто заброшен, Соня.
      Сонька тронула болтавшуюся на одной петле калитку – раздался унылый тягучий скрип. Прошла через пустой двор. Посреди заброшенного огорода стоял ветряк. Лопасти его, как видно, давно не отзывались на порывы ветра, рабочий механизм покрыла рыжая ржавчина.
      – Не крутится, стоит, как немой укор, – сказал летчик.
      Сонька обернулась:
      – А почему?
      – Я все время на аэродроме. Здесь бываю редко, в немногие свободные дни. Да и то не сижу дома, а хожу с этюдником к морю. Вот дом и заброшен.
      – Зачем же тогда вам дом? – вырвалось у Соньки.
      – Видишь ли… – летчик достал из кармана ключ, открыл дверь. – Видишь ли, моя жена…
      Сонька вошла за ним в пустой гулкий дом. На полу, на столе и стульях – на всем лежала серая пыль.
      – Это был наш дом, – продолжал летчик, – а теперь в нем скоро поселятся летучие мыши.
      – Давно умерла ваша жена, Федор Степанович?
      Летчик резко повернулся к ней. Но Сонька не видела этого. Она внимательно осматривала дом, полный любопытных для нее вещей. На диване она увидела большую куклу, бросилась к ней, схватила ее, и мгновенно Сонькины руки стали серыми от пыли. Она принялась чистить куклу, сдувать с нее пыль. На тумбочке под зеркалом нашла расческу и начала расчесывать ее ярко-желтые волосы.
      – Давно ваша жена умерла? – снова спросила Сонька.
      – Она не умерла, – как бы издалека ответил летчик. – Она уехала. Это ее дом. Вернее, дом ее покойного отца. Десять лет назад я встретил ее, как и тебя, здесь на берегу моря… – Он умолк. Сонька, не оборачиваясь, занималась куклой. Слышно было, как он четкими своими шагами пересек комнату. – Встретил я ее на берегу моря, – повторил он. – Она чистила песком закопченную кастрюлю. Знаешь, как трудно иногда снимается нагар… Она приехала к отцу на каникулы. Она была студентка…
      Сонька положила на диван куклу и повернулась к нему. Она ни о чем более не спрашивала, но глаза ее и ее губы были полны острого детского недоумения.
      – Ветряк поставил ее отец, – продолжал летчик. – Он славный был старик. Хотел вырастить сад. Но ветряк с самого начала работал плохо. Воды едва хватало…
      – Почему уехала ваша жена? – оборвала его Сонька прямым вопросом.
      – Понимаешь, Соня, ей хотелось ребенка. Иные люди смиряются с тем, что они бездетны. А она – нет. Я постоянно был на аэродроме. Случалось, по целому месяцу не бывал дома. А приезжая, только и слышал: «Если бы у меня была девочка, я не чувствовала бы себя такой одинокой». Но этот дом не принес ей ничего, кроме одиночества и… страха. Вечного страха за меня. Страха, что я не вернусь домой… Она знала, как опасна моя работа. Однажды, помню, она показала мне на ветряк и сказала: «Это все оттого, что он не крутится». Понимаешь, сущий вздор. Я не придал значения ее словам. Действительно, при чем тут ветряк. Но бывает так, что человек уверен в чем-то совершенно несуразном. Уверен, неизвестно почему. И разуверить его нельзя. Шли годы. И вот однажды, вернувшись с аэродрома, я увидел на столе записку. – Он выдвинул ящик книжного шкафа и подал Соньке сложенную вчетверо бумажку.
      Сонька осторожно развернула ее, прочла:
      «Федя! Я устала бояться за тебя. У меня нет более мужества оставаться в этом доме. Бегу от своего страха.
      Марина».
      – Куда же она уехала? – спросила Сонька, возвращая ему листок.
      – На север. А дом пустой. Только калитка скрипит на ветру.
      – Вы скучаете по Марине?
      Их глаза встретились. Это были глаза равных людей, одинаково понимающих боль утраты.
      Летчик достал из книжного шкафа акварельный рисунок. На берегу моря стояла одинокая женщина; ветер гнал куда-то в закат, в уходящий день ее волосы, огромные, как костер.
      – Уже поздно, Соня. Идем, я провожу тебя, – сказал летчик.
      Он запер дверь и сунул ключ под крыльцо.
      – Приходи сюда, если захочешь. Ключ всегда будет здесь.
      Они шли по берегу темно-синего моря. От дюн тянулись косые резкие тени. Им не было конца. Они пересекали дорогу и устремлялись в пустыню. Солнце еще катилось по краю яркого моря, но уже растворялось в нем, как краска. Горело море, горели облака, и, казалось, даже воздух был синим и красным. Остывающие дюны, точно живые существа, дышали сухим жаром.
      Сонька остановилась, глядя в неистовое пекло красок. Не часто на закате царил такой хаос застывших молний.
      Летчик взглянул на часы:
      – Идем, Соня. Мы и так прозевали последний автобус. Поздно придешь в интернат – оставят без ужина.
      – Если бы! Приду – сразу: «Ах, тебе разогревай, ах, тебе персональный ужин». И следят. Попробуй не съесть. Сразу: «Скажу Ивану Антоновичу…»
      – Но ведь и родители тоже так, правда? Сонька пожала плечами:
      – Не знаю. У меня нет родителей.
      Летчик взглянул на нее как-то растерянно, так глядят люди, если ослышались.
      – Как нет?
      – Очень просто. Нет и все. А почему для всех это так непонятно? Погибли восемь лет назад, шхуна наскочила на старую немецкую мину. Я их слабо помню даже…
      – Мы вылетали тогда на поиски. Шхуну разнесло в щепки. В живых не осталось ни одного человека. Значит, там были твои родители…
      – А откуда мина? – спросила Сонька.
      – Река вынесла, по-видимому. На Волге шли жестокие бои.
      Дорога приблизилась к берегу. Летчик остановился у обрыва и снял фуражку. Ветер чуть шевелил его седеющие волосы.
      Сюда, наверх, в тишину пустыни, долетал мерный шорох темной воды. Едва различимы в ней были красные и голубые струи, но закат уже смешивал краски, примирял волны и скалы, зной пустыни и свежесть моря.
      Беззвучно кануло в пучину солнце, стали обугливаться облака. А воздух был синим и красным.
      Наконец стало совсем темно, но дорога еще была отчетливо видна. Справа высились черные скалы, похожие на столбы, а за ними – ночь.
      На черном мысе мигал далекий красный маяк.
      – И у тебя ни бабушки, ни дедушки?
      – Никого. Они погибли в Ленинграде во время войны.
      Летчик ни о чем больше не спрашивал. Молча они свернули в сторону от берега, чтобы сократить путь, долго шли рядом по редким пологим грядам песка. Летчик проводил ее до интерната и ушел.
      Сонька долго смотрела ему вслед, пока он не скрылся в темноте.
      Опустив голову и задумавшись, медленно пошла в столовую.
      На другой день Игорь явился с фонарем под глазом, с разбитыми губами…
      Анна Петровна вошла, как обычно, одновременно со звонком. В журнале у нее была закладочка, и учительница не листала его туда-сюда, как Вениамин Анатольевич, а сразу открывала в нужном месте.
      Уроки Анна Петровна вела по уплотненной программе. Она не выясняла, кого нет в классе, не отыскивала клеточку, где поставить н/б. На столе у нее уже лежала бумажка с рапортом дежурных.
      Спрашивала она тоже не так, как другие учителя: урок у нее отвечали сразу несколько человек – один запнется, другой должен немедленно продолжать. И другим педагогам после посещения их уроков Анна Петровна говорила: «Максимум эффективности… много времени уходит впустую».
      Спрашивая, Анна Петровна проверяла тетради и одновременно следила, чтобы никто в классе не отвлекался.
      Уроки у нее почему-то получались долгие и утомительные.
      Сонька непроизвольно начинала думать о чем-нибудь своем – отправлялась мысленно в четвертое измерение, населяла его причудливыми существами, наполняла морским шумом, водорослями, красногривыми львами, бегущими в пустоте. Может быть, бездонный мир воображения и был четвертым измерением…
      Мысленно как бы ускользнув из класса, Сонька со стороны наблюдала за учительницей.
      «Интересно, – думала она, – как это так получается у Анны Петровны – проверяет тетради, следит за классом и слушает ответ Рыжика, да и не просто слушает, а внимательно – ловит его на вранье, а врет он напропалую. У других учителей он „проскакивает“, а у Анны Петровны – нет».
      «Проверяет тетрадки, слушает и следит за классом, – рассуждает про себя Сонька. – Значит, все это можно делать одновременно. А еще можно слушать музыку и рассматривать картинку. Можно одновременно играть в классы и разговаривать. Совсем легко мечтать и считать… А вот читать и одновременно заниматься математикой нельзя. Писать и одновременно разговаривать тоже нельзя, а рисовать и разговаривать можно. Значит, одни дела, действительно, можно делать одновременно, а другие нельзя… Почему бы это?»
      – Боткина! – услышала она резкий окрик и вскочила. – О чем ты думаешь? – Анна Петровна отложила красный карандаш.
      – Ни о чем, Анна Петровна.
      Учительница, тяжело опершись о край стола, встала, подошла к Соньке. Заглянула в ее тетрадь.
      – Что такое… – тихо сказала она. – Ну-ка прочитай свое сочинение.
      На предыдущем уроке она велела всем написать сочинение из жизни интерната.
      – «Утром во дворе я увидела новое дерево с необыкновенными плодами, – начала читать Сонька. – Подошла ближе, смотрю – на ветках растут куриные яйца».
      По классу порывом прошел сдержанный шум.
      – «До этого я думала, – продолжала Сонька, – что яйца несут куры. Даже сказка есть, в которой говорится: „Жили-были дед и баба. Была у них курочка ряба…“
      По классу волной прокатился смех.
      – «Снесла курочка яичко…» – продолжала читать Сонька.
      Но Анна Петровна оборвала ее:
      – Соня, вам было задание не юмористический рассказ написать, а принести сочинение из жизни интерната. У тебя же какая-то нелепая выдумка.
      – А вот и не выдумка! – закричали со всех сторон. – Это Кузовков набрал в столовой яичных скорлупок и нанизал их на ветки дерева во дворе.
      – Но ведь можно же было взять какой-нибудь другой факт. Вот, например… Кислицына, о чем ты написала?
      – Я написала, как наш отряд собирал металлолом, Анна Петровна.
      – Очень хорошо! А ты, Колобкова?
      – Я… я о поварихе тете Паше… Она такие пирожки печет, Анна Петровна…
      Учительница взглянула на часы. Потом обернулась к Соньке:
      – Видишь, сколько из-за тебя впустую потеряно времени. Я же говорила вам, о чем надо писать…
      После урока Сонька подошла к Игорю:
      – Кто тебя побил?
      Игорь, не ответив, пошел было от нее прочь, но Сонька схватила его за рукав:
      – Игорь, кто тебя?
      – Ну, Ушастый. А тебе какое дело?
      – За что?
      – Да отлепись ты от меня! – Игорь рванулся прочь и, не оглядываясь, пошел по коридору.
      «Видно, Ушастый чего-то хотел от Игоря да ничего не добился», – подумала Сонька. И ей стало весело от этой мысли. Теперь, когда у Игоря такой фонарь, а глаза горят, словно у кошки, самое время рассказать ему про заброшенный дом Исаева, не сразу, конечно…
      Сонька догнала Игоря в коридоре и схватила за рукав…
      – Слушай, – зашептала она. – Только никому… Понял?..
      В воскресенье чуть свет они отправились в порт.
      Солнце, еще не жаркое, окутанное голубым утренним дымом, медленно всходило над горизонтом. Они шли без дороги пустынным берегом. Восходящие потоки выбрасывали в высоту чаек. И птицы, не взмахивая крыльями, вновь скользили вниз, к воде, поводя клювами.
      Сонька внезапно остановилась, прислушалась.
      – Ты что? – беспокойно спросил Игорь и тоже навострил ухо.
      – Море. Дышит, как человек. Даже страшно. Послушай.
      – Да ну тебя.
      – Знаешь, я вечером сидела на берегу. Вода в море была зеленая-зеленая. А от солнца по воде легла дорога прямо на край света. Если иметь специальную обувь, можно дойти до какой-нибудь страны.
      – Не может быть такой обуви.
      – Да хочешь, я даже так немножко пройду.
      – Ты врешь.
      – Нет, если очень сильно захотеть, можно и пройти.
      – Вообще-то зачем ходить по воде? Есть корабли… Лучше плыть куда-нибудь.
      – Ну, как ты не понимаешь… Все дело в том, чтобы сильно-сильно захотеть. Тогда получится все, я знаю. Мы просто ничего очень сильно не хотим. Как же оно будет выходить?
      Игорь удивленно посмотрел на нее и ничего не сказал.
      Они пришли к дому Исаева. Сонька достала из-под крыльца ключ, открыла дверь.
      – Ух ты… – Игорь изумленно озирался. По дому он ходил почему-то на цыпочках, говорил тихо, до вещей едва дотрагивался.
      И Сонька поняла: обычный дом был Игорю непривычен. Он ведь знал, в сущности, лишь интернат да улицу.
      – Чей это дом? – спросил он наконец.
      – Мой.
      Игорь покосился на Соньку.
      – Точно мой. Ты же видишь, тут никто не живет. Игорь провел пальцем по столу. Остался ясный след на полированном дереве.
      – Вижу.
      – Ну вот… А теперь за работу.
      В одной из комнат Сонька нашла старый железный ящик с инструментом – отвертками, гаечными ключами, дрелью с набором сверл. Они выволокли его во двор. Затем, пятясь, потащили ящик к ветряку.
      Устройство ветряка было обычным: ветер вращал лопасти, усилие передавалось на коленвал и тот в свою очередь, вращаясь, поднимал и опускал поршень, тянувший из колодца воду. У всех кругом были такие ветряки, и все они работали безотказно. Только этот неподвижно высился посреди засохшего огорода.
      Притащив банку с машинным маслом, Сонька велела Игорю подержать лестницу, а сама полезла наверх. Игорь, ухватившись за одну из лопастей ветряка, с трудом сдвинул ее с места и стал медленно поворачивать. А Сонька прислушивалась к звукам: то стонущим, то лающим, то похожим на старческие вздохи. Ветряк упорно не хотел вращаться.
      Сонька вытерла рукавом испачканное ржавчиной и машинным маслом лицо, спустилась вниз.
      – Кто его знает, что с ним такое? Может, заржавел цилиндр или кольца поломаны…
      Игорь, не слушая ее, смотрел на огромные лопасти ветряка.
      – Вот если бы на ветряке можно было пуститься в путешествие! – с восторгом сказал он. – Слушай, Сонька… – пришедшая мысль ошеломила Игоря. – А что, если на кораблях ставить ветряки вместо парусов, чтобы они крутили электромоторы… Понимаешь…
      Сонька усталым движением руки отвела со лба волосы, выпрямилась и потерла рукою поясницу.
      – Понимаю… А на огородах ставить паруса вместо ветряков? Не зря у тебя двойка по физике.
      Игорь надулся было, но не надолго. Какая-то, тоже, видно, бредовая, мысль отвлекла его от проекта постройки корабля с огородными ветряками.
      – Ну-ка, покрути еще, я послушаю подшипники, – попросила Сонька.
      Игорь снова принялся вращать лопасти, а Сонька, забравшись наверх, припала ухом к подшипнику и сразу услышала глухой шум и скрежет.
      – Все ясно, – крикнула она, – полетел подшипник. Помоги-ка мне его снять.
      Они возились до позднего вечера. Игорь сбил в кровь пальцы, но делал вид, что даже не замечает этого.
      Уже в глубоких сумерках они вернулись в интернат. Сонька привезла в замасленной тряпке снятый подшипник.
      Когда она появилась в комнате, девочки сначала испуганно зашумели, а потом стали смеяться – сначала тихо, а затем все громче и смелее.
      – Где это ты была, Сонька? – спросила Марина. – Огород носом пахала? Твое платье теперь никто не отстирает. Беги скорее в душевую, пока не увидели.
      Оля растерянно моргает, а Ира, как всегда, молчит, лишь улыбается тихо и смущенно.
      Нескладная долговязая Оля занята выращиванием роз. Она собирает семена, выращивает подвои, окулирует, заготавливает черенки, весь подоконник вечно заставлен горшками, где в песке под стеклянными пол-литровыми банками черенки укореняются. И это еще ладно бы… Но Оля разговаривает с цветами, когда ее никто не слышит. Однако забывается и в такие минуты ничего не замечает вокруг. Мальчишки в саду подкрадываются к ней, и, прячась за ее спиной, подслушивают, давясь от смеха, а потом передразнивают ее.
      За свои розы Оля уже получила премию на областной выставке цветоводов.
      Ира – молчунья. Но молчание ее разговорчивее разговора. С ней говоришь, а она отвечает то легкой, едва уловимой улыбкой, то быстрой и острой, то медленной и мягкой. Сонька любит ее выразительные с острыми уголками губы, такие отзывчивые на все, такие неожиданные в каждой их черточке, любит Ирины ясные, с фарфорово-белыми белками глаза.
      – Девчонки, дайте мыло скорее… – Сонька свое мыло кладет каждый раз на другое место и никогда не может его найти.
      Схватив мыло и полотенце, Сонька помчалась в душевую.
      Утром она пришла к преподавателю учебных мастерских, показала ему подшипник.
      – Такого у меня нет, – сказал он Соньке. – Такой можно достать только на судоремонтном.

      На другой день после уроков Сонька приехала на судоремонтный.
      Подошла к первому подвернувшемуся слесарю.
      – Чего тебе? – слесарь едва взглянул на нее. Он, как видно, относился к тем типам, которые никогда ничему не удивляются. Без труда в нем можно было угадать любителя выпить.
      – Мне нужен подшипник.
      – Чего?
      – Нужен, говорю, подшипник! Вот такой! Разговаривать в механическом цехе было трудно из-за грохота железа, без конца сигналившего грейферного крана, криков. Мимо то и дело пробегали по железному полу желтые электрические тележки.
      Сонька развернула бумажку, показала подшипник.
      Слесарь, был он крутлив, белобрыс, быстро глянул по сторонам. Незаинтересованно бросил:
      – Ну и что?
      – Дайте, если есть. Мне ведь не надо новый. У этого, видите, обойма лопнула.
      – Вижу, что лопнула. Многие тут ходят за такими… Дефицит! Для ветряка, видно?
      Сонька кивнула.
      – Вот я и говорю: дефицит, – продолжал слесарь. – Но достать вообще-то в принципе можно… Трудно, правда. За так мне его никто не даст.
      – А сколько денег-то надо? – спросила Сонька.
      – Ну на что мне твои деньги? Четвертинку принесешь – получишь подшипник. Беги и скажи отцу – пусть готовит четвертинку.
      Сонька косо поглядела на него и сделала несколько неуверенных шагов к выходу, потом вернулась.
      – И солидол мне нужен.
      – Дам и солидолу.
      Слесарь заметно повеселел, бодро подмигнул Соньке. Она в ответ скорчила кислую рожу и ушла.

* * *

      Пусто над огромным морем. Нет даже облаков. Сонькины следы идут по песку и исчезают в море. Уходят в светло-зеленую глубину. А волны с шумом кружатся среди мокрых камней и шевелят и путают зеленую тину. И кажется, нет на земле ни одного человека. Лишь пустое небо над горячей пустыней да мертвая даль воды.
      Сонька сидит на камне. Перед ней качается вода. Прохладные брызги долетают до ее ног.
      И она забыла вертлявого слесаря, с которым только что разговаривала, и то, зачем пришла сюда. Многомерность пространства, как всегда, увлекла ее в страну неких невообразимых координат. Тут близкой казалась разгадка великой тайны четвертого измерения.
      Сонька глядит на горизонт и ждет. Ждет, что вот-вот из его размытой пелены возникнет что-то такое, чего никто еще не видал.
      Она нисколько не удивилась, увидев Исаева с этюдником.
      Пошла к нему по воде, по песчаной отмели…
      – Я так и думал, что встречу тебя на берегу.
      – А вы нарисовали еще что-нибудь? Исаев открыл этюдник.
      – Вот дорога, а это дюны…
      Сонька рассматривала рисунки. Все было знакомо – вот дальний мыс с маяком, береговые скалы, отмель и на ней от скал резкие тени, вот дорога с идущим по ней грузовиком… Но все поражало обилием света, особенным радостным настроением. Художник как будто говорил ей своими рисунками о том, что она ранее лишь смутно чувствовала… Конечно же – этот изгиб дороги как будто стремится прямо в пространство… Выходишь из-за скал, и кажется, дорога ведет в небо… Но сделаешь еще несколько шагов, и открывается низина, а дальше – море, порт, корабли в бухте. Летчик сел на прибрежный камень.
      – Это пока наброски, Соня. Попытаюсь сделать картину… Скажи-ка, тебя никогда не поражало то, чего добиваются художники на плоскости? Посмотри на море: ветер, свет, неуловимая линия горизонта – полутона, плоскости, объемы – все это, даже настроение, можно передать на полотне. Человек тысячелетиями бился, осваивая перспективу, и достиг известного совершенства.
      В этюднике лежало пустое отгрунтованное полотно. Сонька повертела его в руках, осмотрела даже с обратной стороны.
      – Сегодня думаю начать, – сказал Исаев.
      – Я посмотрю, – Сонька оживилась.
      – Отчего у тебя такой усталый вид? Ты нездорова?
      – Здорова. – Сонька равнодушно махнула рукой.
      – И как ты оказалась здесь в такую рань?
      – Так… – Сонька помолчала и вдруг спросила: – Федор Степанович, вы домой не заходили?
      – Нет.
      – Я так и знала.
      – Что ты знала?
      – Да нет, ничего. А почему ваша жена не приедет к вам хоть ненадолго?
      Она застала Исаева врасплох своим вопросом. И не потому, что ему трудно было на него ответить, а потому, что она спросила об этом.
      – У нее работа, которую она не может оставить. А приехать… Она приезжает иногда. Да и я бываю у нее. Может быть, если бы у нас были дети, мы бы не могли так…
      – Как? – Сонька выспрашивала настойчиво.
      – Жить порознь.
      – А почему вы не взяли себе в детском доме на воспитание какого-нибудь мальчика?
      – Почему именно мальчика?
      – Ну, девочку.
      – Видишь ли, Соня, все это очень сложно… – Он долго молчал, а Сонька тем временем пристально всматривалась в его лицо. – Мы с ней как-то решились, пришли в детский дом… Но… как тебе объяснить… это были не наши дети, и в тот миг мы пронзительно это почувствовали. Невозможно так выбирать человека, невозможно… Жена после этого плакала несколько дней и упрекала меня, что я повел ее туда… Кстати, я ей написал о тебе. О том, что ты ищешь четвертое измерение…
      Сонька поняла, что писал он не только это и что вовсе не четвертое измерение было главным в его письме. Но он больше не сказал ничего, установил на треногу полотно и достал кисти.
      Он рисовал, а Сонька стояла за его спиной. На полотно ложились ясные краски утреннего моря, светлого воздуха и солнца. Его красные лучи взмывали, словно чайки, в них слышалось пение воды, полосы света напоминали невесомые взмахи крыльев.
      Сонька подошла совсем близко к Исаеву и сама не заметила, как легко положила руку на его плечо. Он был в легкой парусиновой куртке. Его волосы отсвечивали ясной сединой, странно неровной, как будто прибавлялась она в какие-то короткие мгновения, о которых Сонька ничего не знала, там, в небе.
      – Куда вы после деваете ваши рисунки? – спросила Сонька.
      – Некоторые у меня. Обычно же отдаю их тем, кому они понравятся.
      – Как хорошо-о…
      – Что хорошо? – обернулся к ней Исаев.
      – Быть таким художником. Вы потом подарите мне эту картину?
      – Только в том случае, если она будет лучше всех других моих картин.
      – Наш Филька Горохов тоже рисует для всех. Я не люблю, когда рисуют для себя.
      – Значит, он станет настоящим художником.
      – Таким же, как вы?
      – Нет, Соня, я летчик. И уж потом немножко художник. Человек должен уметь по-настоящему что-нибудь одно. Я испытываю самолеты…
      – Федор Степанович, у нас в интернате мальчишки только и говорят про летчиков-испытателей, говорят, что первый полет… это – как повезет…
      По лицу Исаева пробежала едва уловимая тень.
      – Многие думают, что при испытании самолета все решает первый полет. А это лишь начало длительной и сложной работы, Соня. За первым полетом следуют другие – целая серия испытаний. Немало времени уходит на изучение испытательной программы. И везение тут ни при чем. Совершенно новому типу самолета отдаешь не один месяц.
      – Это очень опасно, Федор Степанович? Ведь при испытании бывают всякие неожиданности…
      – Бывают, – улыбнулся Исаев. – У нас даже говорят: главный враг летчика-испытателя – неожиданность. Но ведь именно неожиданность дает возможность выявить новые стороны в поведении опытного самолета, дает бесценный материал исследователям и тем, кто будет летать на этих самолетах после испытателей. Так что неожиданность, Соня, скорее наш союзник, нежели враг. Надо только быть готовым к внезапности, более того, надо ждать ее.
      – А что же – враг?
      – Опасны ошибки памяти и внимания… Забыть что-либо в испытательном полете недопустимо… – Исаев умолк и некоторое время всматривался в дымно-сизую даль моря. – Взгляни-ка, как изменился цвет неба на горизонте. Удивительно изменчивы краски… – Сонька поняла, что летчик незаметно уводил ее от разговора о самолетах, о своей сложной и опасной работе. – Настоящий художник, Соня, это исследователь. Он всматривается в то же, что видят все, но умеет в этом открыть новое и изумить других своим открытием. Ведь ты ищешь свое четвертое измерение не где-то за тридевять земель… Во всяком поиске главный союзник – воображение. Ведь картина – физически – плоскость. – Исаев повернул полотно обратной стороной. – Вот она – обычная серая плоскость. Но, глядя на картину, зритель верит в реальность нереального пространства. Может быть, однажды и четвертое измерение тебе откроется как внезапное озарение. Но для этого ты должна стать настоящим математиком. Пока для тебя четвертое измерение – только игра. Но придет время – и это будет тяжкий и мучительный поиск.
      – Я найду четвертое измерение!
      Исаев остановил взгляд на ее лице. Утренний ветер трепал ее светлые волосы, и они словно сами стали нитями ветра.

      Спальня девочек из шестого класса на первом эта же. Широкое, почти во всю стену окно распахнуто в сад. Лунная неподвижная ночь. В ветвях ни малейшего шороха.
      Девочки спят. Черненькая толстушка Марина Колобкова – ее вообще не добудишься – спит, подложив под щеку ладошку; долговязая Оля – она всегда в строю первая, но по характеру ее, инертному, сонно-добродушному, ей более пристало замыкать любое шествие – тоже спит непробудным сном, плотно смежив веки.
      И только худенькая Ира спит неспокойно, поминутно просыпаясь.
      Сонька прислушалась к дыханию Иры – их кровати рядом, – вдруг она не спит и тоже думает о чем-то своем… Но нет, дыхание ее спокойно, едва ощутимо.
      Сонька долго вслушивалась в ночь, в трепет тысяч насекомых, всматривалась в тьму, полную блесток, рожденных луной, а может быть, оставшихся рассеянных пылинок дневного света.
      Сонька вспоминала своих родителей, как всегда, одно и то же, одни и те же обрывки прошлого. И никакая фантазия к этому ничего не могла прибавить.
      Она вспоминала счастливый и уютный дом – за столом сидят отец, мама и она, Сонька. На столе старый, еще дедушкин самовар с завитушками, со стертым никелем, разжигаемый веточками и щепками.
      Сонька вцепилась в подушку и беззвучно заплакала.
      Шесть лет она жила в интернате и, если ей случалось плакать, плакала тайком, неслышно, чтобы не разбудить спящих подруг.
      Кто знает, почему именно самовар и почудившийся ей запах горящих веточек вызвал слезы? Иногда это же воспоминание доставляло успокоение и радость.
      Она замерла, почувствовав на своем плече теплую маленькую руку. И сразу догадалась – Ира.
      Ира часто по ночам ходила по комнате или сидела у окна. Лицо у нее тонкое, бледное. Она боится солнца, всегда жмется в тень и, когда другие бегут купаться, сидит одна в комнате. Она вечно что-нибудь читает или о чем-то думает.
      – Соня, – чуть слышно окликнула она, – Соня. – И медленным движением погладила ее волосы.
      Сонька села в кровати, обняла Иру. Они долго сидели молча.
      Ира в интернате первый год. Ее отец, военный летчик, часто приезжает к ней, подолгу разговаривает с интернатским врачом и Эммой Ефимовной. Сонька не раз замечала в его глазах тревогу, когда он смотрел на Иру.
      – Соня, – шепотом спросила Ира, – ты почему плачешь?
      – Самовар вспомнила, – улыбнувшись сквозь слезы, ответила Сонька.
      – Самова-ар? – удивленно переспросила Ира.
      – Ну да, обыкновенный самовар… Хотя не совсем обыкновенный. Он был с трубой, и из трубы шел дым. А поверх самовара ставили чайник.
      – И потом что? – нетерпеливо спросила Ира.
      – Потом пили чай.
      – И все?
      – Ну да.
      – Почему же ты плачешь?
      – Да я уже и не плачу. Просто вспомнила, как пахли веточки… Самовар был никелированный. Я смотрелась в него, и такие рожи получались… Как вспомню – смешно…
      – Соня, – сказала Ира еще тише, – а я долго лежала в санатории в гипсе… В палате тихо. Никто не заходит, кроме врачей. И так каждый день. Раз, помню, залетела в палату моль…
      – Моль?
      – Ну да, обыкновенная моль. Ой, Соня, как мы все радовались. Одна девочка даже чуть не упала с кровати. Потом мы целый месяц говорили об этом. Когда я хочу вспомнить что-нибудь очень радостное в своей жизни, вспоминаю эту моль.
      Сонька обняла Иру, погладила ее голову:
      – Ты не думай про эту моль, Ира… Ладно?
      – Почему? Потом я видела и павлинов в зоопарке, и попугаев… Но это все не то. Просто тогда мы не могли никуда пойти, ничего потрогать, увидеть… А кино – это не то. Кино нам часто показывали, учителя каждый день приходили… А я помню моль…
      – Какие мы с тобой дуры: я – про самовар, ты – про моль…
      Они стали тихо смеяться, потом все громче и громче, потом, зажимая ладошками рты, и наконец расхохотались так, что проснулись Марина и Оля.
      – Вы что? Днем не насмеялись? – Оля терла кулаками глаза, зевала.
      А Марина сразу заинтересовалась:
      – Мне тоже расскажите. Сами шепчетесь…
      – Да так мы, – ответила Ира. – Давайте спать. Сонька снова, засыпая, видела самовар. Он стоял на траве, а возле него кругами ходил дымчатый сибирский кот.
      Сонька вновь, засыпая, видела маму и отца, она вновь была в своей семье, сидела за столом, о ее ноги терся пушистой шерстью кот. Самовар тихо посвистывал, внизу, сквозь решеточку, виднелись алые угли.
      Она заснула со счастливой улыбкой.
      Утром Сонька пыталась припомнить свои сновидения, но не могла. И лишь по необычной охватившей ее легкости, по беспричинной радости, переполнявшей ее, догадывалась, что сон был светел, радостен и ярок.
      Сон порой представал как счастливый край, населенный случайными существами, случайными встречами и странными, в реальной жизни еще не пережитыми восторгами, будто приходили они, эти восторги, из будущей ее жизни, из будущих дней, черед которым еще не пришел по обычному, существующему в яви календарю.
      Сонька думала о своих друзьях. Ира, Марина, Оля, Игорь, Рыжик, маленький Филя – все они были разные, все по-своему ей нравились, и она уже сейчас понимала, что всем им жизнь готовит разные дороги.
      Думала и об учителях. Ей нравился математик Вениамин Анатольевич. И вовсе не потому, что преподавал ее любимый предмет, а просто так. Нравился Иван Антонович, сухой, строгий, всегда спокойный, всегда и со всеми одинаково внимательный и где-то глубоко добрый-добрый.
      Любила же она лишь Эмму Ефимовну. Она сама хотела быть такой же, как эта высокая девушка с яркими юными глазами. И может быть, поэтому на уроках ее вела себя как-то несуразно. Порой ее удивляли собственные поступки.

* * *

      Урок географии был последним. Эмма Ефимовна, обычно преисполненная терпения, давно покорившая класс своим легким характером, ненавязчивостью и столь дорогой детям искренностью, была чем-то раздосадована. Видимо, тем, что не рассчитала время и затянула опрос. Ученики отвечали вяло, блуждали указкой по карте, и это еще более сердило учительницу.
      Зная, что допускает педагогический просчет, вызвала Игоря Смородина. Он вышел к доске, подтянул штаны и уставился в окно.
      – Почему вы все сегодня так плохо подготовились к уроку? – спросила учительница.
      – Я хорошо подготовилась, Эмма Ефимовна, – подала голос Кислицына. – Можно, я отвечу?
      – Сиди ты, ради бога! – в голосе учительницы появилось раздражение.
      Отправив Игоря на место, она вызвала Соньку:
      – Ты расскажешь нам об островах…
      Сонька огляделась. Шел последний урок. Класс устал. За окнами – знойный полдень. Ребята сидели понуро. Такие уроки нередки в конце учебного года, когда все кажется надоевшим, неинтересным.
      Сонька облизала губы и начала:
      – В море есть блуждающие острова. Их иногда можно увидеть, если встать рано утром. Иногда они видны вблизи, на них растут кактусы. Всякие кактусы: и маленькие, с мизинчик, и большие, как башни. Кактусы колючие. Но среди колючек бегают малиновые птички, собирают насекомых. А у самой воды растут пальмы, на некоторых – орехи…
      Эмма Ефимовна, до сих пор слушавшая ответы лишь краем уха, повернулась к Соньке, длинные темные брови ее от удивления поднимались все выше и выше.
      В классе постепенно стих шум. Все, затаив дыхание, слушали Соньку. Кто сидел, опершись подбородком на кулак, кто привалился плечом к соседу, кто, напряженно подавшись вперед.
      – Орехи иногда падают вниз и раскалываются, – продолжала свой рассказ Сонька, – и из воды к ним выходят маленькие, величиной со спичку, людишки, пьют ореховое молоко и говорят о том о сем…
      По классу словно прошел сквозняк, сонного равнодушия как не бывало – глаза ребят весело блестели. Эмма Ефимовна не понимала, для себя ли одной Сонька разыграла этот спектакль или для класса.
      От рассказа Соньки она ощутила необъяснимое беспокойство, как будто нарушился привычный порядок вещей. Учительница понимала, что произошло нечто из ряда вон выходящее, но не знала, как надо на это реагировать, боялась допустить ошибку, педагогический просчет и молчала. «Что они за люди, эти дети? – думала учительница. – Странные какие-то существа. И правильно ли мы вообще ведем обучение?»
      После уроков в учительской она в раздумье просматривала классный журнал. Напротив за длинным столом сидел математик Вениамин Анатольевич, проверял тетрадки, почти касаясь их носом, что-то невнятно бормотал, ухмылялся.
      – Вениамин Анатольевич, – обратилась к нему Эмма Ефимовна, – я смотрю, вы ставите Боткиной по математике одни пятерки…
      Математик поднял голову. Казалось, самые линзы его очков пронизаны удивлением.
      – А вы разве нет? Я полагал, Соня отличница…
      – У меня она с тройки на двойку перебивается.
      – Странно.
      – Что странно?
      – Странно, что с тройки на двойку…
      – Видимо, все объясняется очень просто: она любит математику и не любит географию.
      – Я бы не сказал, что все это так просто… Математику она не так уж любит… У нее, правда, совершенно исключительные, если не сказать большего, способности, но любви к предмету как таковой… – математик подвинул ближе к глазам очки и как-то неопределенно улыбнулся. – Соня любит не предметы, проходимые по учебной программе, а жизнь. Учебники скучны, а окружающий мир полон непонятного. Ее особенно манят пространственные и временные загадки.
      Эмма Ефимовна некоторое время сидела в раздумье, покусывала губы.
      – Сегодня Соня вместо того, чтобы отвечать урок, стала рассказывать о выдуманных блуждающих островах. Там, говорит, людишки величиной со спичку. Надо же!
      Математик взглянул на Эмму Ефимовну коротко и пристально:
      – У меня она путешествует гораздо дальше блуждающих островов, населенных людишками величиной со спичку, гораздо дальше, Эмма Ефимовна, в четвертом измерении…
      – Что это за измерение? И где оно? – Эмма Ефимовна с любопытством разглядывала математика: его длинный нос, увенчанный массивными очками, торчащие как-то особняком на коротко остриженной голове уши. – Я что-то такое слышала, но… Как-то даже один знакомый физик пытался объяснить, что Эйнштейн… в общем… переворот… – Эмма Ефимовна запуталась, покраснела.
      – Сейчас, – ответил математик, – многие думают, что Эйнштейн перевернул наши представления о времени, создал предпосылки для бесчисленных путешествий в четвертом измерении…
      – Но что же происходит или может произойти в четвертом измерении?
      – Многое, – улыбнулся математик. – Прежде всего – нарушатся естественные причинно-следственные связи.
      – Простите, как это понять?
      – Очень просто. Например, вы встречаете своего сына, который старше вас.
      – Понимаю… впрочем…
      – В этой области, Эмма Ефимовна, мы все, к сожалению, пока понимаем не очень много. И я не могу сказать, что понимает под четвертым измерением Соня. Для нее это скорее стремление раздвинуть границы познаваемого, нежели как-то теоретически обоснованное физическое явление.
      Сложив аккуратной стопкой проверенные тетради, математик отправился в библиотеку. Там старый библиотекарь приводил в порядок свое зачитанное хозяйство.
      Посреди библиотеки на полу сидела Сонька, разложив вокруг себя исчерченные карандашом листы, и что-то подсчитывала в тетрадке.
      – Что ты там вычисляешь, Соня? – спросил математик.
      – Ветряк. Как будто все в порядке, а не крутится. По-моему, малы лопасти. У него, правда, подшипник полетел, но дело не в подшипнике. Ветряк неверно рассчитан.
      – А размеры лопастей, диаметр поршня у тебя есть?
      – Все есть.
      Математик сел на пол, и они вместе принялись считать.
      – Да, – сказал наконец Вениамин Анатольевич, – действительно, малы лопасти, надо их удлинить хоть вот на столько и, конечно, сменить неисправный подшипник. – Он с улыбкой посмотрел в глаза Соньке. – Сейчас разговаривал с Эммой Ефимовной. Ты рассказывала на уроке о блуждающих островах… и о людишках величиной…
      Сонька слушала его с неустойчивой полуулыбкой.
      – Разве ты не любишь географию? – продолжал математик. – Неужели тебе не интересно знать, что за морем, какими проливами разделены материки?
      – Нет. Я хочу сама представлять, что за морем, Вениамин Анатольевич.
      Подошел старый библиотекарь в вытертой вельветовой курточке.
      – Это правильно, лучше представлять, чем знать, лучше выдумать, чем выучить.
      – Ну, уж вы скажете, Иван Иванович, – ухмыльнулся математик. – Это какой-то идеализм.
      – Да, я не прагматик! – с пафосом воскликнул библиотекарь. – И вся моя жизнь убедила меня в том, что я был прав.
      За разговором они не заметили, что в библиотеку пришел Иван Антонович и стоял у стола, перелистывая новый номер «Огонька».
      Два первоклассника бродили среди книжных полок, задирая головы и озираясь во все стороны, словно в дремучем лесу.
      – Когда человек выращивает груши, такая философия в сущности ничего не меняет. А Соня, – математик мягко улыбнулся, – всецело поглощена поисками четвертого измерения, то есть сугубо физической проблемой…
      Математик, видимо, решил, что дал библиотекарю исчерпывающий ответ на его реплику, и снова заговорил с Сонькой:
      – Такое однобокое понимание реальности присуще не только тебе, Соня. То и дело в физике появляются теории, от которых поначалу захватывает дух, а далее постепенно выявляется, что все они – не более как выдумка. А ты даже теоретически, так сказать, философски обосновываешь пустое фантазирование, чуждое столь неприемлемому для тебя прагматизму.
      Сонька, в упор глядя на него, ответила:
      – То физика, а то так…
      – Ну, будем надеяться, что ты не попадешь в эту когорту. Смогла же ты вырвать окружность из плоскости, да еще так легко, словно всю жизнь только этим и занималась. Тебе присуще ясное и точное мышление. А вот твоя философия мне не нравится.
      Иван Антонович отложил журнал и подошел к ним.
      – Я уж тебя немножко знаю, Соня, – сказал он. – Полагаю, твои философские высказывания следует понимать весьма косвенно.
      – Конечно, – ответила Сонька. – Я ведь понимаю, что блуждающие острова не появятся оттого, что я их придумала.
      Математик насторожился, в глазах его промелькнуло беспокойство:
      – Как сказать… Реальность не обрывается на вычислении размеров лопастей ветряка… Она простирается далее – в космос, в антимир, в четвертое измерение… Эйнштейн говорил: «Воображение важнее знания». Но это не значит, конечно, что к знаниям можно относиться спустя рукава.
      – Надо просто очень сильно захотеть, – сказала Сонька. – И тогда можно сделать все-все, как волшебник. Только я не могу. Знаю, что можно, но не могу. Как будто что-то мешает.
      – У меня в детстве было точно такое чувство, – кивнул Иван Антонович. – Как это знакомо! Верилось, что можно полететь или плыть под водой, подобно рыбе. Во все верилось… И лишь позже, значительно позже я понял, что жил в мире иллюзий.
      – И что вам дало это понимание? – спросил математик.
      – Увы – ничего.
      – Я полагаю, – снова вмешался в разговор библиотекарь, – Соня здесь ближе к истине, нежели мы. Наш прагматизм порожден усталостью и грузом прожитых лет. Если бы мы могли детство донести до старости! Но с годами наши нервные клетки рушатся, а разрушение порождает прагматизм, и наши мечты гаснут, мы уже не ищем несуществующие острова.
      – К сожалению, это так. – Математик чуть коснулся своих очков. – И это вполне материалистично: состояние нашей нервной системы определяет во многом наши представления.
      Иван Антонович поднял вверх длинный палец:
      – Свои же собственные детские мечты, этот великий причудливый мир, взрослый человек, в конце концов, приравнивает к нулю, более того, он зачастую сожалеет, что так много попусту мечтал, вместо того чтобы действовать.
      – Да-да, – подхватил старый библиотекарь, – в детских снах, помню, я летал, а теперь… – Он лишь грустно усмехнулся и махнул рукой. – Но день-то ведь наш. Днем мы властны над собой. Нам даровано счастье видеть вокруг себя детей, слышать их голоса.
      Сонька делала вид, что читает записи в своей тетради, а сама, затаив дыхание, слушала этот разговор. Ее тайно волновало все это – жизнь, смерть, юность и старость. Время, незримое, неосязаемое время делало огромную работу, управляло всем, а само оставалось недосягаемым.
      Сонька часто не понимала сама себя, не понимала своих поступков и ощущений. Последний разговор с Исаевым – о красках, о самолетах – вдруг открыл ей беспомощность этого сильного и смелого человека. Он бродил один по берегу, тосковал по своей жене, но не мог ничего поделать. И Сонька ощутила потребность вмешаться в ход событий. Она уже не чувствовала прежней беспечности. Ей казалось, что достаточно привести в движение некие оцепеневшие силы, и все само собой устроится. Она решила во что бы то ни стало починить ветряк. Ей казалось, что это непременно должно склеить чужую разладившуюся жизнь. А склеить ее было совершенно необходимо. Ведь Марина сказала про ветряк: «Стоит как немой укор». Конечно же, как только Сонька заставит крутиться лопасти, все придет в движение: Федор Степанович напишет Марине, что ветряк работает, что во дворе зеленеет трава… И она приедет…

      Сонька сначала проверила, тот ли это подшипник, приложив вплотную к нему поломанный, затем вынула из сумки четвертинку водки и протянула ее слесарю.
      – Ну что, выпьем? – услышала она чей-то смутно знакомый голос. Обернувшись, увидела пожилого слесаря, когда-то работавшего с ее отцом.
      – Здравствуй, Соня! – он протянул ей огромную черную руку со сбитыми ногтями, покрытую ссадинами.
      – Здравствуйте!
      Сонька обрадовалась этой неожиданной встрече – она всегда радовалась, когда встречала знакомых своего отца, – но никак не могла припомнить имени старого слесаря.
      – Да Савватеич я, забыла уж… Оно и немудрено. Махонькая ведь была… Как хоть живешь-то?
      – Хорошо.
      – Вижу по тебе, что хорошо. А здесь что делаешь?
      – Подшипник вот мне нужен был для ветряка… – Сонька показала подшипник. – А он достал, – кивнула она на парня.
      – За водку? – прищурившись, покосился старик на парня. – Ох и дурак ты, хлопец… Дай-ка, Соня, сюда.
      Сонька, недоумевая, в чем дело, протянула Савватеичу подшипник. Старик бросил его к ногам парня.
      – Пойдем, я тебе другой такой достану, тут этого старого хлама сколько хочешь валяется.
      Савватеич нашел для Соньки пару подшипников, набил баночку солидолом, аккуратно завернул все в газету. Он ни за что не хотел отпускать Соньку. Повел ее с собой в заводскую столовую, накормил, купил ей в буфете кулек конфет.
      За обедом Савватеич все рассказывал ей о ее отце.
      Сонька ела, низко наклонив голову над тарелкой, слушала, молчала. И старый слесарь, почуяв, что слова его тяжелы для этой девочки, умолк.
      Но когда Сонька подняла голову, глаза ее были ясны, она улыбалась.
      Поблагодарив старика и попрощавшись с ним, Сонька ушла.
      В следующее воскресенье первым утренним автобусом Сонька и Игорь поехали чинить ветряк.
      Игорь догадывался, что ветряк – это что-то необыкновенное, что ветряк этот имел отношение к загадочному заброшенному дому и чьей-то судьбе. Сонька конечно, молчунья… А может, она и сама не знает, зачем все это делает. Ведь он, Игорь, никогда толком не знает, что делает и зачем. И если так, то это совсем хорошо. Ветряк с его огромными крыльями, летящими по ветру, представлялся Игорю чуть ли не одушевленным существом и должен был, как ему казалось, сыграть какую-то роль в его жизни. Он, в отличие от Соньки, вовсе не вникал в технические тонкости – его интересовало совсем другое – какая-то нереальная сторона дела. В интернате все знали, что Игоря нельзя, например, заставить чистить картошку для борща, но что он в то же время с готовностью делал все, что только могло его заинтересовать.
      Далеко в пустыне всходило солнце и гнало к морю длинные тени. Тени тянулись от дюны к дюне – острые остатки минувшей ночи, достигали домов, затаивались под заборами и деревьями. А тени ветряков терялись далеко в море.
      В сонной тишине горланили петухи, кое-где с утренним задором тявкали собаки. Поселок еще спал. Только порт уже глухо гудел – слышался шум работающих машин, сигналили портовые краны. К причалу, медленно разворачиваясь, подходил большой белый теплоход. На море держалась легкая зыбь – вся даль утопала в глубокой темной синеве. И утреннее небо над густо-синим морем казалось необычайно прозрачным и глубоким. Сколько раз уж Сонька и Игорь видели это, и каждый раз новое утро поражало их радостной новизной, невиданной игрой красок.
      Снова вдвоем притащили они к ветряку ящик с инструментом. Расстелили брезент.
      – Все деревья засохли, – сказала Сонька, – теперь надо саженцы доставать, весь сад заново растить. Тут, возле изгороди, посадим смородину, тут персики и яблони, а виноград возле дома, чтобы вился по стене, как в интернате.
      Игорь перебросил языком сапожный вар за другую щеку, шмыгнул носом и согласно кивнул.
      – И будет здесь сад… – Губы Соньки тронула слабая улыбка.
      Подшипник они сменили за какие-нибудь полчаса. Однако лопасти ветряка даже не шевельнулись под напором крепкого морского ветра.
      – Не будет он работать, – Игорь, как видно, пытаясь найти какой-то выход, принялся энергично жевать сапожный вар.
      – Будет. Надо приклепать к лопастям дюралевые полосы.
      Игорь вынул изо рта вар и присвистнул:
      – Ого!
      Сонька с засученными выше локтей рукавами стояла посреди двора, оглядывая ветряк. На брезенте валялись гаечные ключи, напильники, электродрель, мотки проволоки, дюралевые обрезки, ножницы для резки металла.
      Немного отдохнув, они принялись за клепку дюралевых полос. Работа предстояла долгая и трудная.
      С пронизывающим душу скрежетом выла дрель. Руки болели от тяжелых ножниц, дюралюминий был тверд, как сталь.
      Игорь и Сонька попеременке, пока не уставала рука, сажали заклепки. Уже высоко в зенит поднялось солнце, а работе не видно было конца.
      – А что, если опять крутиться не будет? – спросил Игорь, отирая со лба пот.
      – Будет.
      Работать Игоря заставляла лишь необыкновенная уверенность Соньки. Но с каждым часом и ее силы таяли, она уже часто мазала – била молотком мимо заклепок.
      Ни Сонька, ни Игорь не заметили, как во двор вошел Исаев. Он довольно долго стоял, с удивлением глядя на то, что происходило. Осмотрел инструмент, разбросанный на брезенте, захватанные расчеты, прижатые к брезенту напильником, чтобы не унесло ветром. Подошел, тихо спросил:
      – Что это?
      Сонька вздрогнула, оглянулась. Увидев летчика, запястьем отвела со лба светлую прядь. Лицо ее было грязно – все в полосах и пятнах. Глаза, усталые и угрюмые, вдруг радостно вспыхнули.
      – Да вот… – Игорь смутился – он видел летчика впервые, покосился на Соньку. – Достала подшипник… Сменили. Все смазали, а воду не тянет.
      – Тебе все надо, чтоб получалось сразу, – ответила ему Сонька. – Хоп, и готово…
      – И ведь я обо всем этом даже не подозревал… – Исаев ничего более не говорил, только смотрел на Соньку.
      – Теперь на заклепки, – продолжал Игорь, – листы посадили. Только он, наверно, все равно крутиться не будет…
      – Будет! – Сонька сказала это не Игорю, а Исаеву. – Даже на слабом ветру будет. Я все рассчитала.
      – Вижу, – странным каким-то голосом ответил летчик, – что ты, действительно, все рассчитала. Что поделаешь? Раз начали, будем вместе заканчивать эту работу. А сейчас идемте-ка в столовую обедать, вы уж языком не ворочаете.

      Вот уже несколько недель в интернате царила необычная суета и спешка. Плотники вместе со старшеклассниками чинили окна и двери, столы и стулья, в коридорах настилали новый линолеум.
      Пахло свежей краской, тут и там висели таблички: «Осторожно, окрашено!» И все-таки кто-нибудь нет-нет да и влезал в краску. Растопырив пальцы, бежал к завхозу, и тот вытирал ладошки тряпкой, смоченной в бензине. Потом бегали и нюхали свои руки, совали их всем под нос: «Угадай, чем пахнет?»
      Директор ходил с бригадиром маляров по интернату, когда пришли старшеклассники из организованной в прошлом году секции змееловов.
      Секция эта возникла случайно. В интернате побывали змееловы. Выступили перед ребятами, рассказали о своей работе, показали отловленных ядовитых змей.
      Ребята завороженно смотрели на людей, обращавшихся со змеями так, словно это были обыкновенные ужи.
      Тогда-то все и началось. Мальчишки потребовали, чтобы при интернате действовала секция змееловов.
      Иван Антонович согласился. Ребят затея увлекла. Они с восторгом слушали рассказы преподавателя зоологии Клавдии Владимировны и приезжавших время от времени змееловов. От теоретических занятий не могло быть никакого вреда. Но потом ребята потребовали змей – иначе как наблюдать за их повадками?
      Иван Антонович согласился на ужей, но ребята требовали ядовитых змей. «Вот не ожидал, что эта встреча со змееловами выльется в такую мороку», – жаловался он завучу. Но тем не менее поехал в роно посоветоваться насчет этого необычного дела.
      Понимания не встретил. Затея была названа несуразной и опасной. Впрочем, он думал то же самое. Но сказал, что бывшие трудные мальчишки, которых раньше ничем нельзя было увлечь, вступив в секцию змееловов, стали хорошо учиться, примерно вели себя: еще бы! Змеелов ведь должен быть дисциплинированным!
      Решили содержать змей с соответствующими мерами предосторожности, но не слишком ядовитых. «Во всяком случае – чтобы никакой опасности для жизни!»
      Завели гадюк и щитомордников.
      Когда чем-то возбужденные, радостные «змееловы» явились к директору, он осматривал свежеокрашенные стены пионерской комнаты.
      – Иван Антонович, змееловы привезли змей. Подарок к десятилетию интерната.
      – Да… Каких же? – рассеянно спросил он, продолжая осматривать стены.
      – Гремучую и гюрзу.
      – Что-о? – Директор сразу забыл про стены и повернулся к ним. – Вы что-то путаете…
      – Иван Антонович, – мальчики снисходительно заулыбались. – Да мы так знаем змей… Покажи любую, все о ней скажем. А тут…
      – Скажите, что я велел увезти обратно.
      – А они уехали. Оставили змей и уехали. Торопились. Сказали, что в следующий раз кобру привезут. Вот здорово!
      – Кобру? Нет, так дело не пойдет. Таким змеям здесь не место!
      – Но вы же обещали.
      – Да! Обещал! Но не таких! Гадюка, щитомордник – еще куда ни шло. Но гюрза…
      – Иван Антонович… Ведь все ребята интересуются змеями. И надо изучать их повадки, знать все о них… Да и куда их теперь денешь? Не убивать же. А какая гюрза! Иван Антонович, вы только посмотрите!
      – Верю, что гюрза – загляденье. Только сейчас же позвоню, чтобы забрали.
      – Не дозвонитесь до них. Они же в отъезде. Пусть хоть немного побудут у нас эти змеи, Иван Антонович. Они в клетках с двойной сеткой. И мы сами по очереди будем дежурить возле них. А на ночь – на замок.
      – Вы, наверно, не знаете, что такое гюрза?
      – Знаем, Иван Антонович, знаем, поэтому и просим оставить.
      Иван Антонович решил поговорить с учительницей зоологии Клавдией Владимировной. Опасное пополнение змеиного вольера обрадовало ее не меньше, чем мальчишек, хотя была она уже немолода и всегда требовала при обращении с животными осторожности и осмотрительности.
      – Как-то я рассказывала ребятам о скорпионах. И что вы думаете, на другой день весь интернат кишел скорпионами. Помните, какой был переполох? И ведь никто не пострадал. Значит, умеют ребята с ними обращаться.
      – Помню… – У Ивана Антоновича даже лицо потемнело при упоминании о скорпионах.
      – Тащили в пол-литровых банках, в спичечных коробках, в полиэтиленовых мешках. Да еще не по одному!
      – Вы тогда допустили оплошность, Клавдия Владимировна. Когда рассказываете на уроках о местной фауне, надо быть осмотрительнее.
      – Да кто мог подумать?! – Клавдия Владимировна походила на растерянную школьницу.
      – Дети… У них все так… Сейчас только и разговоров, что об этих змеях. На днях, кстати, их заберут. Я уже договорился.
      – А может, все-таки оставить?
      – Ни в коем случае. Мало ли что может быть…
      – Да ничего не может быть. Они в вольере. Клетки с двойными сетками. Возле них постоянно дежурят старшеклассники.
      – Да еще кобру собирались привезти. Я запретил.
      – Так и секция змееловов распадется.
      – Да я уж и сам не рад, что затеял все это. Пусть занимаются теорией. Пока… А дальше видно будет. Но держать здесь таких змей я запрещаю.
      Игорь разыскал Соньку в библиотеке.
      – Так и знал, что ты тут. И не знаешь, что в интернат привезли змей – гремучую и гюрзу.
      – Ну и что?
      – Сонька! Все! Решил – буду змееловом. Записался в секцию.
      – Уже? А если цапнет?
      – Не цапнет. Понимаешь, чтобы отлавливать змей, надо обладать хладнокровием…
      – А мне жалко змей, – перебила его Сонька. – И за змееловов страшно. Не за болтунов, а за настоящих змееловов, конечно. Они ведь, бывает, погибают. И чаще всего от гюрзы. Я один раз видела ее… Удирала со всех ног.
      – Может, удавчик был…
      – Как же, удавчик! В нашем зоопарке есть удавчик. Все мы его знаем, и ужей знаем, и гадюк. А это гюрза – огромная, серая. Страшная. Я боюсь змей.
      – А я нисколько! Змею надо только успеть схватить возле головы, чтобы она не укусила. И все…
      Библиотекарь насмешливо покосился на Игоря:
      – Вот именно – только и дела-то – схватить змею голыми руками… Меня, помню, укусила змея, когда еще здесь был пустырь и только начинали стройку. Мы ведь здесь с первого дня вместе с Иваном Антоновичем. Начинали киркой да лопатой. Не хватало строителей, всего не хватало. Трудно было строить…
      – А как же змея? – нетерпеливо спросил Игорь.
      – Змея? Обыкновенно. Я собирал саксаул для костра и не заметил ее. А она впилась зубами да так и повисла на руке… Иван Антонович тогда сам отвез меня в порт в больницу. И сыворотки у нас тут не было… Теперь мы празднуем десятилетие интерната. Даже не верится, что тут когда-то рос один саксаул…
      К празднику библиотекарь отдавал в химчистку свою старую вельветовую курточку. Его заставили срезать с нее все пуговицы, и теперь он ходил, понятно, без пуговиц. В библиотеке он тоже навел кое-какой порядок, но уже не мог найти нужных книг. Ворча, торопливо метался от полки к полке и растерянно разводил руками.
      – Ничего не могу найти, – говорил он. – Порядок, в сущности, ведь тоже вещь относительная, не так ли?
      Библиотекарь любил ставить риторические вопросы и сам отвечал на них. Слушателей у него, правда, как правило, не случалось, так – один-два первоклассника. Старшеклассники же всегда спешили, им просто некогда было вникать в пространные рассуждения старика.
      – Что есть книга? – часто спрашивал он, поднимая вверх испачканный чернилами, как у школьника, палец и отвечал: – Книга не просто источник знания. Нет. Книга – это…
      Книжная суть представала каждый раз иной. Или:
      – Что есть жизнь? – Он оглядывал стены, полки с книгами, смотрел в окно куда-то в даль полуденного моря, в синь ясного дня и произносил: – Жизнь – это прекрасно!
      Старый, маленький, незаметный, он сливался со школьной библиотекой в нечто одно. Он неотделим был от книжных полок, так знаком и привычен, что, казалось, время над ним не властно.
      – Десять лет – это много. Ведь столько детей вошло за эти годы в мир, – говорил старик. – И в то же время десять лет – это так мало! Рядом с детьми не ощущаешь бега времени.
      Сонька слушала его, напряженно подняв брови – ее заинтересовал этот разговор. Она задумалась о том, что от чего зависит, время ли от наших ощущений, или, напротив, наши ощущения определяются временем. Второе ей было понятно, а суть первого как-то ускользала.
      – Время должно где-то заводиться, – сказала она, – как мы заводим часы. Наверно, это устройство вроде обыкновенных ходиков с гирями, только гири попеременке тянут сперва в одну сторону, потом в другую.
      – Ты думаешь, время движется в разные стороны? – спросил библиотекарь.
      – Конечно. Только нам это незаметно. Вот если бы мы жили долго-долго, дольше, чем горят звезды…
      – Да ты действительно философ! – улыбнулся старик. – Видно, что-то в сегодняшней жизни само собой наталкивает детей на размышления о времени. У меня тут есть одна книжечка… – Он пошел к полкам и сразу недовольно заворчал: – Вот навел порядок, и уж ничего не найдешь. То, что для одного порядок, для другого – хаос. – Однако он нашел, что искал, – книжку о самозаводящейся вселенной.
      Сонька сунула ее под мышку и побежала в столовую. Там вкусно пахло печеным и жареным. Возле поварих вертелись Марина Колобкова и Рыжик, клянчили ватрушки. Кроме этих двух сладкоежек в столовой не было ни души.
      – Ой, Сонька, что пекут на вечер! – сказала Марина, отщипывая ей кусочек ватрушки.
      Сонька попробовала ватрушку, еще горячую, ароматную.
      И вдруг они услышали шум летящего вертолета. Шум постепенно перешел в оглушительный грохот. Все кинулись к окнам.

* * *

      Шефы прилетели на вертолете. В парадной форме, подтянутые, неторопливые, окруженные толпами детворы, осматривали они интернат.
      Впереди группы летчиков шли подполковник Исаев и Иван Антонович. Дежурные распахнули перед ними легкую калитку ботанического сада. Табличка – «Земляной миндаль». Крохотные деревца с пояснительными надписями – «Пробковый дуб», «Эвкалипт», «Магнолия» – ровными рядами тянулись вдоль дождевальных установок, осыпавших их водяной пылью.
      Летчики осматривали и крохотные экзотические растения, и крупные с широкими кронами яблони.
      – Такое впечатление, будто сад ваш старше поселка, – сказал Исаев.
      – Дело в том, что это действительно так. Пока шло строительство, я сам сажал деревья, привозил их на машинах вместе со стройматериалами. А ботанический сад закладывали сами дети под руководством преподавателя биологии.
      Они свернули по узкой дорожке к интернатскому зоопарку.
      – Фауна у нас в основном местная – черепахи, ящерицы, змеи.
      – Змеи? – переспросил Исаев. – Здесь?
      – Да, – Иван Антонович показал на сетчатый вольер.
      Исаев сразу увидел клетки со змеями.
      – О, и гремучая!
      – Гремучая, – хмуро кивнул Иван Антонович. – А вот и гюрза.
      Они остановились, разглядывая гюрзу. Крупная каменно-серая змея была чем-то раздражена; когда к клетке приблизились Исаев и Иван Антонович, гюрза подняла и угрожающе откинула назад голову, появлялся и мгновенно исчезал ее раздвоенный язык.
      – Опасная, очень опасная змея, – сказал летчик. – Интересно, кому принадлежит идея основать здесь, при детском интернате, это ядовитое хозяйство?
      – Мне. – Иван Антонович глухо кашлянул. – Но я представлял себе это в несколько иной форме… Понимаете, мальчишкам нужно что-то необычное. Малышу – кролик или черепашка. А для старшеклассников, особенно трудных, мы основали секцию змееловов. Я надеялся, что дело ограничится одной теорией. Но ребята так увлеклись, узнали столько интересного о змеях, что потребовали настоящих ядовитых змей. Я уступил. Завели гадюк и щитомордников. По согласованию с роно, разумеется. Вы знаете, здесь вообще довольно много змей в окрестностях. У нас всегда наготове шприцы, сыворотка… А вот это, – он показал на гюрзу, – никто тут держать не собирался, змееловы подкинули «подарочек» к празднику. На днях их заберут отсюда… Вообще-то не исключено, что среди наших выпускников когда-нибудь будут и змееловы-профессионалы. Но таким опасным змеям здесь не место.
      Выйдя из вольера, Исаев и Иван Антонович некоторое время молчали.
      – Скажите, Иван Антонович, а сирот у вас в интернате нет? – неожиданно спросил летчик.
      Директор быстро и внимательно посмотрел на него:
      – Есть… Соня Боткина из шестого «А». Но мы просто забыли, что у нее нет родителей, да и она, по-моему, об этом забыла… Понимаете, само слово «сирота» тут как-то не подходит. Унылое слово из прошлого.
      – И ее никто не удочерил? Директор интерната сухо улыбнулся:
      – Пока это никому не удалось.
      – А если бы она все же решила уйти в какую-нибудь семью, вы отпустили бы ее?
      Директор молчал. Исаев уже решил, что он не ответит.
      – Как я могу не отпустить?
      – Но вам, я вижу, не хотелось бы этого.
      – В данном случае мое желание ничего не значит. Захочет – уйдет. Хотя в интернате ей хорошо, – директор говорил с трудом. Видно было, разговор этот ему неприятен. – Я был бы, наверное, рад, если бы Соня нашла себе семью. Но это едва ли возможно. Она уже не ребенок. Время упущено. Сейчас она сама будет делать выбор, а не ее будут выбирать.

* * *

      Все уже было готово к торжественному вечеру. Но произошло неожиданное для всех событие. Возле клеток с ядовитыми змеями вместе с Игорем Смородиным дежурил десятиклассник. Но, когда раздался гул вертолета, он оставил змей на Игоря и побежал встречать летчиков.
      Неподалеку от вольера возле привезенных недавно досок играл первоклассник Филя Горохов. Он то отходил в сторону от досок и, наклонив голову, присматривался к ним, то вытягивал шею и закрывал ладошкой поочередно правый, то левый глаз. Свежее дерево ослепительно сверкало на солнце, тут и там на нем блестели капельки светлой смолы.
      Потом, присев на корточки, Филя долго нюхал доски, трогал пальцем смолу.
      – Ты после руки не отмоешь, – сказал ему Игорь. – Это же смола.
      – А она сладкая? – спросил Филя. – Можно попробовать?
      – Что ты… Горькая! И разве можно пробовать доски? Вот глупый.
      – Я только немножечко лизну. Можно?
      – Нельзя. Может, по ним кто ходил… И вообще… А ты – облизывать…
      Филя еще некоторое время играл возле досок, потом вошел в вольер.
      – Ты уже покормил животных? – спросил он у Игоря.
      Игорь, томившийся от скуки, встрепенулся:
      – Это не животные, это пресмыкающиеся. Понял? Змеи. А кормили их до меня.
      – У нас дома тоже жила змея, – сказал Филя, – черненькая, а ушки желтые. Мама молоком ее кормила. Потом мы эту змею отпустили на волю. Вот.
      – Это был уж… Послушай-ка, Филя, – Игорь вдруг стукнул себя кулаком по лбу. – Подежурь за меня. Я только схожу на летчиков поглядеть и вернусь. Ладно?
      Филя с готовностью кивнул и спросил:
      – А можно мне твоей шариковой авторучкой порисовать?
      – Да сколько хочешь. И чистая бумага тут есть. Вот, возьми. – Он протянул Филе авторучку и листок бумаги. – Только к клеткам близко не подходи. Понял?
      Но Филя его уже не слышал. Он взял лист бумаги, уютно устроился с ним на досках и принялся рисовать жирафа. На бумаге рисунок не поместился, и часть его перешла на доску.
      Филя сдвинул лист в сторону, потом попытался приложить его к обратной стороне доски. Огляделся. Вокруг не было ни души. По дорожке прыгал воробей. В клюве он держал маленькое серое перышко. Филя пошел за ним и не заметил, как оказался возле клетки с гремучей змеей. Он долго рассматривал узоры на ее спине и голове, потом сдвинул защелку, поднял планку и отвел в сторону мелкую двойную сетку.
      Змея медленно, словно струясь, скользнула на землю…
      В это время Сонька, разыскивавшая Игоря, подошла к вольеру, увидела Филю возле клеток со змеями и хотела было сказать ему, чтобы он уходил прочь. Но вдруг она с ужасом заметила, что клетка с гремучей змеей распахнута настежь, а Филя тянется рукой к ярким узорам на спине настороженно замершего чудовища.
      – Филя!!! – Ее горло перехватила сухая судорога.
      Одним прыжком она была возле клетки и схватила змею возле головы. Змея мгновенно, свернулась восьмеркой, вырвалась с неожиданной силой и вцепилась в Сонькину руку.
      Сонька упала на землю и закричала:
      – Филя, уходи! – Она швырнула змею в клетку и захлопнула дверцу.
      Филя, некоторое время оцепенело глядевший на происходящее, вдруг отчаянно закричал от страха и бросился бежать.
      Когда на его крик к вольеру прибежали летчики, Сонька каталась по земле, сжимая одной рукой другую руку.
      Исаев поднял ее.
      – Скорее сыворотку! – крикнул он. – Ну скорее же…
      Прибежала медсестра со шприцем, сделала укол. Летчики поспешно сели с Сонькой в вертолет. Машина стремительно рванулась в небо и спустя минуту скрылась за горизонтом.

      Сонька лежит в постели. На лбу у нее мокрое полотенце. Вот слабо донесся, словно пробился сквозь толщу воды, голос дежурной сестры:
      – Все еще в сознание не приходит. Доктор сказал, чтобы не беспокоили.
      – Нет-нет, я только посижу немножко и уйду, – ответил знакомый мужской голос.
      Затрепетали ее ресницы. Свет заполнил ее испуганные глаза. Она испугалась своего пробуждения, человека, сидевшего возле нее, белой пустой палаты.
      В это время тишину рванул близкий рев могучего авиационного мотора, и все охватила мелкая дрожь.
      Летчик увидел, как побелело и без того бледное лицо Соньки, и поспешил успокоить ее:
      – Не бойся. Это взлетает самолет. Сейчас будет тихо.
      Действительно, могучий рев быстро растаял, исчез словно бы за притворенной дверью.
      – Я говорила, тут ей покоя не будет, – сказала, подходя поближе, высокая медсестра. – Надо было везти в город. – Она наклонилась над Сонькой. – Ну, как мы себя чувствуем?
      Сонька ничего не ответила. Она закрыла глаза и ясно увидела на мгновение серую чешую змеиной шкуры.
      И снова все потонуло в размытой мгле. Она говорила в бреду, бессвязно и временами шепотом. А то вдруг произносила громко как будто вполне обычные фразы:
      – Почему она выползла? Ведь у клетки двойная решетка…
      Летчик всмотрелся в разгоряченное лицо Соньки, взгляд его остановился на летучих стрелочках возле уголков ее губ.
      Полотенце сбилось, закрыло ей глаза. Он убрал его и поразился, какой чистый и ясный у Соньки лоб.
      А полотенце было горячим, словно его только что вынули из духовки.
      Летчик беспомощно оглянулся. Сестры рядом не было. Но, к счастью, в палату быстро вошел военный врач.
      – Что это за визиты? Извините, Федор Степанович, но девочке нужен полный покой.
      Летчик встал и пошел к выходу. В дверях он обернулся. Сонька в бреду продолжала что-то невнятно говорить.

* * *

      На краю летного поля стоял знакомый Соньке старый генерал с двумя большими звездами на погонах. Он смотрел, как взлетали одна за другой тяжелые машины и круто ползли в небо, оставляя полосы черного дыма.
      Вот на взлетную дорожку вышла необычная, таких Сонька никогда еще не видела, белая стрела. Внутри у нее что-то загорелось с оглушительным треском, назад рванулось длинное пламя, и стрела почти с места умчалась в небо, сразу же убирая колеса. Короткие крылья ее были отнесены далеко назад, и в полете она в точности напоминала стрелу.
      Генерал пристально следил за ней, пока она не исчезла в ослепительно-бледном небе.
      Генерал был один. Поодаль возле нескольких автомашин стояли офицеры.
      Сонька собирала цветы, пробившиеся среди бетонных плит аэродрома. Удивительные это были цветы, маленькие, ярко-желтые, с редкими кривыми колючками на стеблях и мохнатыми жесткими листьями. У цветов был слабый, но тонкий запах, немного напоминавший запах розы.
      Сонька не заметила, как приблизилась к генералу. И вздрогнула, когда он окликнул ее:
      – Это ты, голубушка… А мы страху-то натерпелись. Ну, слава богу, поправилась. – Он подошел к ней поближе. – Цветы-то у нас никудышные тут. – Он погладил ее волосы, обнял за худенькие загорелые плечи. – Ну, ничего…
      – А где подполковник Исаев? – спросила Сонька. Она чувствовала удивительное доверие и расположение к старому генералу.
      – Исаев на испытании новой машины. – Генерал нахмурился. – Сейчас поговорим с ним. – Он направился к стоявшим в стороне автомобилям.
      Сонька принесла цветы в палату и поставила в стакан. Врач что-то писал за столом. Поднял голову, улыбнулся:
      – Спасибо… Мы здесь забываем о цветах…
      – Мне уже можно вернуться в интернат? – спросила Сонька.
      – Голова больше не кружилась?
      – Нет.
      – Ну что ж, нам очень жаль расставаться с тобой… Федор Степанович отвезет тебя, когда вернется…
      В глазах врача Сонька уловила озабоченность и тревогу. Почему всех так беспокоил этот полет Исаева?
      Сонька подошла к большому, распахнутому настежь окну палаты. За окном увидела ровные ряды самолетов. Бетонное поле уходило к горизонту. А дальше трепетал светлый мираж – неестественно яркая вода; она струилась, мерцала, полоса ее становилась то уже, то шире, то пропадала совсем и возникала снова.
      А выше было небо – безоблачное и пустое, огромное и страшное – куда страшнее моря. Оно не имело пределов, оно простиралось так далеко, что в его бездне никла и терялась мысль.
      И где-то там в бледной и светлой выси мчалась сейчас белая стрела. Не на упругой и живой сфере моря, а в пространстве, где полуреальным становится туманный облик земли, где со всех сторон чуждая неосязаемая пустота.
      Сонька смотрела на аэродром – бесконечно повторялся один и тот же четкий рисунок бетонной плиты. Но в отдалении плиты принимали искаженную форму, затем сливались и таяли в трепещущем на горизонте неестественно светлом потоке воды. И Сонька подумала о том, что, когда смотришь далеко, очень далеко, ни одна прямая не кажется прямой. Прямые сходятся или расходятся, закручиваются вверх или вниз. Зрение явно обманывало человека. Но если зрение дает искаженную картину пространства, то какова же истинная его картина?
      Где-то за горизонтом, невидимая, коснулась бетонных плит белая стрела. Сонька разглядела ее только тогда, когда стрела отделилась от прозрачной реки миража, словно порожденная им, вышедшая из его мерцающих пределов, и быстро побежала по посадочной полосе.
      Сонька была спокойна за летчика, она чувствовала, что ничего не случится со стрелой.
      Долетел рев могучих двигателей, словно вдали началось извержение вулкана. Это машина сотрясала и приводила в трепет небо. И казалось, земля раскалывается от ее чудовищного рева.
      Потом все стихло. Краткий миг молчания аэродрома был томителен и долог. Не было слышно ничего, кроме горячего шуршания ветра, нагретого в песках.

      Как только Сонька вернулась в интернат, к ней прибежали Рыжик и Филя.
      Сонька, всмотревшись в потешную физиономию Рыжика – густые веснушки на носу, на щеках, вокруг губ, – улыбнулась и чуть дотронулась пальцем до его носа. Волосы его отливали темной и красной желтизной, ресницы, длинные, светло-желтые, походили на веселые метелки.
      – Меня в детстве тоже кусала змея, – начал врать по привычке Рыжик.
      – За язык?
      – А меня кошка кусала, – вмешался в разговор Филя. – Я хотел котенка погладить, а она – цап…
      – Наверно, меня уж все забыли… – оглядевшись, грустно сказала Сонька.
      – Знаешь, как я тебя ждал, Соня… – Филя подошел к Соньке и уткнулся лицом ей в руку.
      – Филька… – Сонька даже растерялась от этого вовсе уж неожиданного проявления чувств и как-то неуверенно, с робкой нежностью стала гладить растрепанную Филину голову.
      – А мы, – сказал Рыжик, – без тебя контрольную по математике писали. Почти все получили двойки. Синий никому не дал списать, сам получил четверку… Да Татищев троечку получил.
      – Трудная задача была? – рассеянно спросила Сонька, продолжая гладить и перебирать Филины волосы. Видно было, что ей все равно, какую задачку решали в классе и какие за нее получили отметки.
      – Зверски трудная! – у Рыжика даже глаза округлились. – Понимаешь, два резервуара… – он торопливо, сбиваясь, пересказал условие задачи.
      Сонька продолжала гладить голову Фили, бережно разделяя на прядки его спутанные волосы. Ей самой иногда снилось, что до боли знакомая рука касается ее волос, гладит ее щеку, снимает приходящие в снах слезы. Что могло заменить руку матери? Если бы мама хоть единый раз прижала ее к груди, приласкала… Но получалось так, что ее собственная ласка уже становилась необходимой другим. Филя ластился, как котенок…
      – Ты и не слушаешь… – с обидой сказал Рыжик.
      – А? – Сонька рассеянно посмотрела на него. – Задачка? Да иди ты со своей задачкой.
      – На контрольной мы все вспоминали тебя, – вздохнул Рыжик.
      – А без контрольной и не вспомнили бы… Филя, они меня любят только за задачки. Давай-ка уплывем от них вместе с тобой и с Игорем в жаркие страны, сделаем там себе лодки из древесной коры, будем ловить рыбу.
      – Идем, Соня… – Филя потащил ее за руку. – Уплывем.
      – А на чем ты будешь рисовать? – спросила Сонька, словно очнувшись от легкого мимолетного сна.
      – Я буду рисовать на песке. А волны – смывать рисунки. И так будем жить.
      – Оч-чень интересная жизнь, – язвительно вставил Рыжик. – А Сонька будет решать задачки на песке.
      – Буду, – серьезно ответила она. – И найду четвертое измерение. – Порыв влетевшего в окно горячего ветра отбросил с ее лба волосы. Филя взглядом художника уловил этот миг. – И возьму Филю за руку, мы пойдем в четвертое измерение.
      – А оттуда можно выйти? – спросил Рыжик.
      – Выйти?.. – Сонька задумалась. Меж ее бровей возникла острая прямая морщинка. – Можно, только там снова надо написать на песке обратную формулу. Но такую формулу можно найти только там, в четвертом измерении.
      – А вдруг там песка нет… и людей нет…
      – Там есть и люди, и песок, – Сонька посмотрела в окно в пустоту неба и чуть прищурила глаза – сквозь листву ослепительным белым огнем сияло утреннее небо.
      В тот же день после уроков в шестом «А» провели классное собрание.
      Соньке не пришло и в голову, что собрание будет как-то связано с ней.
      Перед собранием все было как обычно. Дежурные проветривали класс и выгнали всех в коридор.
      Как только прозвенел звонок, все, перегоняя друг друга, бросились занимать очередь поближе к двери, хотя это никому не было нужно. Началась веселая возня. То и дело из очереди кого-нибудь выталкивали, и он тут же норовил втиснуться, его отталкивали. Скоро первые оказались последними и начали изо всех сил толкать тех, что были ближе к двери. Каждый, кто вылетал из ряда, стремительно бежал назад, чтобы столкнуть стоявших впереди. Сонька была в самом центре свалки и уже подбиралась к двери, когда внезапно шум прекратился. Сонька оглянулась и увидела, что по коридору шли Эмма Ефимовна и завуч. Рядом с низкорослой, плотной Анной Петровной Эмма Ефимовна казалась подчеркнуто высокой и стройной.
      Дежурные открыли дверь. И, вместо того чтобы ворваться в класс, сваливая друг друга с ног, все входили неторопливо – чинно рассаживались по местам.
      Соньке не понравились приготовления. Когда вошла в класс Анна Петровна, ребята выстроились возле столов, как по линейке. Сонька видела, что Эмма Ефимовна чувствует себя неловко, движения ее были скованными, в голосе не чувствовалось привычной уверенности.
      – Ребята, вот мы собрались… Предстоит очень серьезный разговор…
      Сонька устроилась возле окна вместе с Рыжиком. Он, не обращая внимания на то, что происходило вокруг, привязывал к хвосту большой злющей стрекозы клочок папиросной бумаги с надписью: «Алевтина дура!» Алевтина Рушник была старостой класса. Сонька с первого класса знала эту воображалу. Ходила Алевтина нос кверху, разговаривала снисходительно. И хоть было бы отчего! Была бы хоть красавицей, как армянка Маро, а то так, ничего особенного, просто строила из себя. Однако само собой получалось, что именно ее избирали старостой класса.
      – Отпусти стрекозу! Зачем мучаешь? – Сонька толкнула Рыжика под локоть.
      – Не мешай! – Рыжик завязал узелком тонкую нитку и выжидал момент, чтобы пустить стрекозу.
      – …поговорить о том, – услышала краем уха Сонька, – что едва не стоило жизни Соне Боткиной.
      Сонька подняла голову.
      – Смородин!
      В наступившей тишине фамилия показалась незнакомой.
      Игорь встал, подтянул свои ковбойские штаны. Эмма Ефимовна, видимо, ощутила неестественность своего тона и добавила мягче:
      – Объясни, пожалуйста, Игорь, как вышло, что клетка со змеями оказалась незапертой?
      Но Игоря этот сдержанный тон учительницы отнюдь не подкупил. Он посмотрел на нее злобно и прямо.
      – Откуда я знаю…
      – Но ведь ты тогда дежурил…
      – Ну, дежурил!
      И тут, тяжело опершись о край стола, встала Анна Петровна.
      – Что это за ответы? – тихо спросила она. – А если бы Соню не удалось спасти? – Она оглядела класс. – Ребята, тут речь идет не о шалости, а об ответственности. И не для того этот разговор затеян, чтобы снизить Смородину оценку по поведению, а для того, чтобы выяснить, что он за человек.
      Игорь при этих словах замер и уставился на завуча.
      Рыжик забыл о своей стрекозе, и она, выскользнув у него из пальцев, медленно полетела над головами ребят.
      Напряжение, воцарившееся в классе, мгновенно исчезло. Все сразу забыли о собрании, вытягивали шеи, силясь прочитать, что написано на бумажке. Раздался чей-то одинокий сдавленный смех, потом поднялся шум.
      И вдруг у Анны Петровны посинели губы. Она, неверными движениями хватаясь за воздух, опустилась на стул.
      Эмма Ефимовна испуганно бросилась к ней.
      – Ничего, ничего, пройдет, это сердце… – Анна Петровна едва шевелила губами, но ее слышал весь замерший в испуге класс. – Пройдет… Это бывает… Ну вот, уже немного легче… Володя, – она посмотрела на сидевшего за первой партой Татищева, – у меня на столе валидол, сбегай, принеси…
      Татищев побежал за валидолом.
      Эмма Ефимовна подошла к Рыжику. Он весь съежился, сжался в комочек.
      – Убирайся из класса! Рыжик, как заяц, побежал к двери.
      Стрекоза, описав медленный круг, вылетела в окно. В класс вбежал Татищев.
      – Ну вот и ладно, – сказала Анна Петровна, достав таблетку.
      Эмма Ефимовна наклонилась к ней, спросила о чем-то. Анна Петровна отрицательно покачала головой.
      – Ребята, – уже решительнее и тверже заговорила Эмма Ефимовна, – вы должны принципиально, как подобает пионерам, оценить поступок Игоря Смородина. Мне кажется, он ничего не осознал.
      – Он осознал, – сказала Сонька.
      – Уж не тебе бы его защищать. Что же он осознал?
      – Осознал, и все.
      Эмма Ефимовна пожала плечами:
      – Кто еще хочет выступить?
      Руку подняла староста Алевтина Рушник.
      – Мы все знаем Игоря Смородина давно, – заговорила она, словно отвечала хорошо выученный урок. – Он все время позорит не только наш класс, но и весь интернат. Он плохо учится, дерется, убегает из интерната. Он не ведет никакой общественной работы, никого не хочет признавать. Никто не знает, почему он сбежал из дома и приехал сюда, надо это выяснить, может, он дома что-то украл…
      В классе наступила такая тишина, что слышалось только трудное дыхание Анны Петровны.
      Игорь некоторое время тупо соображал, что говорит Алевтина, потом попытался что-то сказать, но не смог, пошел, как слепой, из класса. Таким его еще никогда не видели.
      Поднялся шум, которого уже не могли унять ни завуч, ни Эмма Ефимовна.
      С места вскочил всегда сдержанный и спокойный председатель совета отряда Володя Татищев.
      – Тебя надо переизбрать! – крикнул он Алевтине. – Ты только и делаешь, что разносишь сплетни!
      – И никакие не сплетни, – огрызнулась Алевтина. – Все правда. Это тебя надо переизбрать, что ты его покрываешь. И все потому, что футбол вместе гоняете. Вот.
      – А вот и сплетничаешь! – закричала на весь класс Сонька. – Я сама видела, вечно сидишь возле дома со старухами и сплетничаешь! И в интернате разносишь сплетни!
      – А ты все врешь. Ты самая первая врунья в интернате. Тебе давно уже никто не верит. Молчала бы!
      – Ты бы сама молчала, дура, – сказала Сонька.
      – Знаю, знаю, почему ты везде заступаешься за Игоря… – на тонких губах Алевтины появилась непонятная улыбка.
      Сонька, наклонившись набок, стянула с ноги сандалию и, зажав ее в руке, напрямик двинулась к Алевтине.
      – Соня, прекрати сейчас же! – крикнула Анна Петровна.
      – Не прекращу! – Сонька вовсе и не собиралась грубить учительнице, но все происшедшее настолько вывело ее из равновесия, ожесточило, что она едва ли сама толком понимала, кому и какие слова говорит.
      И Анна Петровна, видимо, поняла это.
      – Сядь на место. Мы с тобой поговорим после. Сейчас не время.
      Сонька нехотя вернулась к своему столу.
      – Анна Петровна, давайте сейчас же переизберем Алевтину, – предложил Татищев.
      Анна Петровна укоризненно покачала головой:
      – Не тебе бы, Володя, вносить такие нелепые предложения. Уж кто-кто, а ты должен знать, что так не делается. Выборы – это выборы…
      Сонька попросила разрешения выйти. Она обежала весь интернат, думала, может, Игорь где-нибудь забился в укромный угол. Но не нашла его нигде.
      Ни у кого не отпросившись, Сонька отправилась в порт. Денег на автобус у нее не было, и она пошла напрямик через дюны.
      Тяжелый горячий песок набивался в сандалии. Она останавливалась, высыпала его и шла дальше среди мертвых суставчатых кустов, опутанных следами ящериц. Раскаленная пустыня дышала резким сухим жаром.
      «Они не понимают, – думала Сонька, – что Игорь верит всяким сказкам, что его легче легкого обмануть.
      Ушастый наговорил про Север. Он и поверил. Может, и сейчас Игорь подался к Ушастому…»
      Сонька искала Игоря и на базаре, и на пристани, обежала весь поселок, заглядывая во дворы, побывала за портовыми складами и на песчаной косе. Она уже едва держалась на ногах, когда поднималась от моря к дому Исаева.
      Сонька долго сидела на крыльце, прислонившись к двери спиной и затылком. Ноги гудели от усталости.
      «Значит, Игорь уехал, – решила она. – Пробрался на какой-нибудь грузовой пароход и уплыл. Он ведь так хотел куда-нибудь уплыть…»
      Сонька открыла дверь, обошла пустые комнаты, принялась за уборку. Прибрав в доме, вышла во двор. Остановилась, глядя, как медленно переваливаются под слабым ветром лопасти ветряка.
      Вокруг колодца уже зеленела трава, над ней кружились мошки, от лопастей ветряка плыли летучие тени, ослепительно вспыхивали дюралевые листы.
      Сонька полила уцелевшие кусты крыжовника, посаженный несколько дней назад укроп и какой-то особый многолетний чеснок. Увидела, что грядки были кем-то недавно разрыхлены.
      К изгороди подошла соседка.
      – Давеча Федор Степаныч приезжал, – сказала она. – Засветло еще… Побыл тут маленько. Давно пора за дом браться – в запустение все пришло, в негодность.
      – А уехал когда?
      – Утром. Затемно уехал, я слышала. Служба такая…
      Сонька вздохнула. В доме пусто. Исаев когда еще приедет? Может, завтра… А вдруг сегодня вечером… А может, через месяц или через два… Однако грядки разрыхлил…
      Это обрадовало Соньку. Она подошла к ветряку. Лопасти почти касались земли и медленно уплывали вверх. Исаев ведь говорил, что мертвый ветряк наводил на него и на Марину тоску. И вот махина пришла в движение. Появилась трава… Надо теперь принести семена цветов из интерната…
      Со слабым шумом ходил вверх-вниз поршень, вытягивая из холодной мглы воду.
      К изгороди снова подошла соседка. На ее руках голубоглазый малыш энергично сосал кулак.
      – Не понянчишь ли мальчонку? Мне надо по делам в рабкооп добежать. Куды с им?
      Сонька через забор приняла на руки тяжелого младенца. Не успела она и моргнуть, как он вцепился ей в волосы и, пуская изо рта веселые пузыри, принялся трясти ее голову так, что у Соньки потемнело в глазах.
      – Да ты на землю спусти его, нешто удержишь… в ем девять кило.
      Сонька осторожно посадила ребенка на землю. Он тотчас захватил горсть глины и потащил ее в рот. Сонька оторопело посмотрела на соседку.
      – Он глину ест.
      – Пусть исть, пусть. Дите лучче нас знаить, чего ему требуецца.
      Младенец шустро пополз к открытому люку колодца. Сонька перехватила его и, взяв на руки, понесла в дом.
      А соседки уже и след простыл.
      До позднего вечера ждала ее Сонька. Играла с ребенком, поглядывала на дорогу – не идет ли Исаев, прибирала в доме.
      В интернат вернулась, когда уже все спали. Тихо прокралась в комнату через окно, разделась, не зажигая света, и юркнула под одеяло.

      На следующий день Соньку, проходившую по коридору со стопкой свежего белья, остановила Анна Петровна:
      – Зайди-ка в учительскую. Я хочу с тобой поговорить.
      В учительской никого не было. За открытыми настежь окнами горячо искрилась полуденная даль, с моря в окна врывался порывистый прохладный ветер, шевелил развешанные по стенам наглядные пособия.
      Анна Петровна прошлась вдоль длинного стола, разгладила широкой полной ладонью складки на зеленом сукне.
      – Соня, – заговорила она, и Сонька с беспокойством ощутила в голосе ее неуверенность. – Соня, я хотела с тобой поговорить… Я знаю, ты давно дружишь с Игорем Смородиным… Нет, нет, – поспешно оговорилась она, заметив, как нетерпеливо повела подбородком Сонька, – я совсем не против дружбы. Но бывают привязанности случайные, чреватые скверными последствиями…
      Сонька с удивлением смотрела на учительницу. Всегда такая уверенная, она почему-то говорила сбивчиво, ловила ее, Сонькино, отношение к своим словам.
      – Напротив, – продолжала Анна Петровна. – Я считаю, когда нет друзей, это плохо… Но Игорь оказывает на тебя скверное влияние… Ты раньше была выдержанной, спокойной девочкой. Тебя ставили в пример всем. А теперь дерзишь… – голос Анны Петровны окреп, неуверенные интонации сменились привычно жесткими… – вызывающе себя ведешь, грубишь… Меня просто возмутило твое поведение на собрании. Игоря следовало осудить. Он должен был осознать свой проступок. Но вместо этого…
      Сонька держала белье обеими руками и, чтобы оно не развалилось, прижимала его сверху подбородком. И в упор глядела на учительницу колючим взглядом. Растрепанные белесо-рыжие волосы падали ей на глаза.
      – …стала такой же, как он, невыдержанной, нетерпимой… И наконец, кому предназначалась та бутылка водки? С кем Игорь знается? Ты втягиваешься в скверную компанию, девочка…
      Анна Петровна подошла к Соньке, чтобы взять у нее белье, но та резко отстранилась.
      Учительница растерянно оглянулась и встретилась взглядом с директором интерната, стоявшим в дверях. Лицо его более чем обычно казалось усталым, сухим и серым.
      Он подошел к Соньке, взял у нее из рук белье и без обиняков спросил:
      – Где Игорь?
      – Не знаю.
      – А куда же ты ходила? Да еще возвратилась чуть ли не в полночь…
      – Я ходила… Ходила… – Сонька совсем не готова была к этому вопросу. Она думала, что вчерашняя вылазка осталась незамеченной. – Он убежал и ничего не сказал мне. Я даже не видела его. Как сквозь землю провалился.
      – Однако… – директор достал очки, но тотчас сунул их обратно в карман. – На этот раз он натворил бед. У меня неприятности из-за этой истории…
      – Ну обошлось же… – Сонька подошла к нему и тронула его за пуговицу пиджака. – Игорь же не хотел… Это Филя. Раньше он выпустил из клеток кроликов – они что на огороде натворили-и… Филя всех выпускает, он такой. А Игорь же не знал об этом.
      – При чем тут Филя? Какой может быть спрос с первоклассника? Просто Игорь лишен чувства ответственности. Он разболтанный, безалаберный. А тебе, по-моему, все это даже нравится.
      – Он не безалаберный. Он просто рассеянный.
      – Ты уж и сама не знаешь, как его обелить, – возмутилась Анна Петровна. – Дружба у вас какая-то малопонятная.
      – Игорь хороший, – упрямо ответила Сонька.
      – Ну, ладно, ступай, – устало махнул рукой директор.
      Когда Сонька, придерживая подбородком белье, прикрыла за собой ногой дверь учительской, директор отошел к окну и, не оборачиваясь, сказал:
      – Это вы вызвали Соню? По-моему, вам с ней не о чем было говорить.
      Анна Петровна вспыхнула:
      – Она мне нагрубила!
      – Анна Петровна, – директор повернулся к ней, – это несерьезно.
      – Я понимаю, Иван Антонович, что значит для вас Соня, но грубить ей не позволю!
      – Я не хотел вас обидеть, Анна Петровна. Однако боюсь, что и Игорь Смородин не вынес вашей, мягко говоря, прямоты. Похоже, что дети для вас – существа, имеющие одни обязанности. В правах им отказано. Мы зачастую из-за того, что сами чем-то неудовлетворены или утомлены, не щадим детей…
      Анна Петровна резко выпрямилась:
      – Это выговор мне?
      – Нет, это просьба. Будьте к ним терпимее. Ожесточение рождает ошибки. Нередко непоправимые. А Соня… – он помолчал, достал и опять сунул в карман очки. – Видите ли, Анна Петровна, у Сони нет родителей, со взрослыми она почти не общается, живет в своем замкнутом мире, полном непонятных для нас метаморфоз и иллюзий. В семье ребенок слышит все, о чем говорят взрослые, он день за днем, год за годом впитывает представления взрослых об окружающем мире. Это неизбежно. А Соня лишена возможности послушать хоть изредка не к ней относящиеся взрослые разговоры. Тут есть определенная сложность. Анна Петровна в раздумье опустила голову:
      – Я иногда пыталась заглянуть в свое детство, – глухо сказала она. – Но не могла припомнить даже того, играла ли в куклы. У меня почему-то не осталось ярких воспоминаний о детстве. Может, его у меня просто не было?..
      – Анна Петровна… – голос директора дрогнул, он некоторое время молча смотрел на эту пожилую женщину, казавшуюся всегда такой волевой, собранной и твердой… – Успокойтесь.
      – Оставьте, Иван Антонович. – Анна Петровна слабо махнула рукой. – Я знаю, меня считают черствой… Дети замыкаются со мной. Соня даже отстранилась, когда я хотела ей помочь.
      Анна Петровна хотела еще что-то сказать, но поспешно отвернулась и вышла.
      Директор долго стоял один в пустой учительской и смотрел в окно.
      Песчаной дорожкой под гулкий стук барабана проходили дети в белых рубашках.
      Возле цветочной клумбы стояли два маленьких барабанщика. Быстро мелькали их палочки.
      Иван Антонович медленно провел ладонью по щеке от седого виска до подбородка и почувствовал под пальцами глубокие морщины.

      В тягостной тишине постукивал по доске и крошился мел. Математик Вениамин Анатольевич писал варианты контрольной.
      И не успел он дописать до конца первую задачу, как ребята запереглядывались.
      Откуда только он брал эти задачи? Его контрольные стали сущим бедствием. Некоторые девочки после контрольных работ Вениамина Анатольевича лежали с мокрыми полотенцами на лбу и жалобно стонали.
      На жалобы у математика был один ответ:
      – Человечество теперь ездит не в каретах и считает не на пальцах.
      Если в это время за окном проносилась белая стрела, он указывал на нее и добавлял:
      – Это тоже не предел.
      И правда, кто-то там рассчитывал новые несущие плоскости, двигатели, от которых, казалось, раскалывается небо.
      Однако до этих людей ребятам было мало дела. Их гораздо больше интересовал насущный вопрос – оценка за контрольную по математике.
      Выход нашел Рыжик. Он сидел за спиной у Соньки и всегда получал пятерки, хотя не то что трудную задачу, а простой пример не мог решить так, чтобы чего-нибудь не перепутать. Но беда была в том, что Сонька никогда не спешила решать задачу, а иногда и вовсе не решала.
      Договориться с Сонькой оказалось проще простого. На контрольную Рыжик приносил ей три листа копирки, и теперь все три ряда были обеспечены добротными шпаргалками.
      Сейчас, словно по команде, все повернули головы к Соньке.
      А она и не смотрела на доску. Водила угольником с отломленной планочкой по чистому листу.
      Сосед Петрицын заглянул в Сонькину тетрадь, поморгал и протер кулаками глаза. Растерянно оглянулся.
      – Че? – шепотом спросил у него Рыжик. Петрицын покрутил пальцем возле своего виска, мол, «не того».
      Был дан сигнал тревоги: из одного конца класса в другой полетел хлебный мякиш с запиской Рыжику. Текст был короткий: «Не обеспечишь – задавлю. Буль».
      Рыжик боялся Толстого Буля. Тот бил так, что никто не видел, и он никогда не оставлял следов; чаще всего – сзади, чуть повыше пояса. Ударит и уйдет, а после этого целую неделю болят почки. В этом году Толстый Буль решил во что бы то ни стало перейти в седьмой класс.
      – Я бы сам ему решил, гаду, если б мог, – сказал Рыжик Петрицыну. – Где только Вениамин берет эти задачи?
      Математик обернулся и пальцами в мелу приподнял над бровями очки:
      – Что там за совещание?
      – Вениамин Анатольевич, задачи очень трудные, – сказал председатель совета отряда Володя Татищев.
      Он один в классе отказывался от Сонькиных шпаргалок. Если ему их подкладывали, он их незаметно рвал и решал задачи сам. Случалось, хватал пару, но не списывал.
      Математик снял очки и, держа их на отлете, ответил:
      – Ищите, думайте. Я предпочитаю хороший поиск, хорошую попытку десятку избитых решений. Надо учиться преодолевать трудности в математике.
      Соньку манило пространство. Начерченные на бумаге геометрические фигуры ей хотелось увести в беспредельность. Более всего раздражала плоскость обыкновенной бумаги. Она чертила на листках многоугольники, симплексы, затем скручивала листы. Плоскостные изображения приобретали пространственность всегда по спирали.
      В интернатской мастерской она склеила из тонюсеньких реечек кубик чуть меньше спичечной коробки и второй – побольше. Один поместила внутри другого, привязала ниточками так, что он висел как раз посередине. Возилась с этой штукой весь день, но получилось хорошо, ровно. Потом у себя в комнате, когда оставалась одна, подвешивала его против настольной лампы и гасила люстру. На стену падало удивительное отражение. Она могла сколько угодно рассматривать его.
      Однажды в комнату зашел дежуривший по интернату Вениамин Анатольевич. Он долго стоял у двери, глядя на Соньку, потом тихо подошел:
      – Что ты делаешь, Соня?
      Сонька испуганно вздрогнула, хотела было оборвать нитку, на которой висел кубик, но математик остановил ее:
      – Погоди. Объясни, о чем думаешь?
      – Не знаю.
      – Почему тебя интересует проекция этой штуки?
      – Не знаю.
      – Но ведь ты, по-видимому, что-то хочешь здесь понять?
      – Да. Только я не знаю, что.
      – А что тебе хотелось бы сделать с этой фигурой? Сонька сразу оживилась:
      – Распилить наискосок тень.
      – И что? – Математик так и впился взглядом в ее напряженные брови.
      – А где ни отпили, не получится плоскость. А я никак этого не могу понять.
      – Это четырехмерный куб, Соня, вот и все.
      И тогда Сонька спросила:
      – А что, если перепилить небо?
      – Распилить вселенную? Видишь ли, твой кубик висит на нитке неподвижно. И его тень тоже неподвижна. А наша вселенная в пространственном отношении очень неоднородна. Двадцать миллиардов лет назад она представляла собой точку, затем этот чудовищный сгусток раскаленной материи стал быстро расширяться, а его температура – резко падать. Чтобы хоть как-то представить себе это явление, достаточно сказать, что через одну десятитысячную долю секунды после начала взрыва, когда только началась кристаллизация ядерного вещества, размеры вселенной составляли около тридцати километров.
      У Соньки от волнения даже расширились зрачки.
      – Вот это да… – прошептала она.
      – Теперь подумай сама, возможно ли распилить вселенную даже мысленно.
      В тот вечер он долго рассказывал Соньке об асимметрии вселенной, о соотношении вещества и антивещества, о черных дырах и квантовой структуре вакуума.
      Сонька завороженно слушала его, ее воображению рисовался мир гигантов. От всего этого захватывало дух. В мире существовали силы, которые скручивали даже время.
      Куб медленно поворачивался на невидимой нитке, скрещивались, сходились и расходились на стене его многочисленные грани – ничто и нигде не существовало изолированно от окружающих сил.
      И сейчас, когда математик писал на доске условия контрольной работы, она думала о разлетающейся вселенной, о кривизне пространства и относительности времени.
      Когда Рыжик ткнул ее карандашом в спину, она обернулась, чтобы треснуть его угольником. Но увидела круглые от страха глаза. Рыжик быстро прошептал:
      – Решай скорее, а то у всех будут пары.
      Сонька посмотрела на доску. И прежде чем математик дописал на доске второй вариант до конца, она решила обе задачи и швырнула назад через плечо шпаргалку.
      Но математик увидел мелькнувшую бумажку.
      – Встань! – вне себя крикнул он Соньке.
      Сонька вскочила с места, испуганно глядя на учителя. Никогда еще класс не видел его таким рассерженным.
      Вениамин Анатольевич быстро подошел к Рыжику, забрал у него шпаргалку и сунул ее в карман, затем остановился возле Соньки.
      На парте перед ней лежал лист бумаги, исчерченный геометрическими фигурами, от которых ломило глаза.
      – Пересядь за первую парту, – тихо сказал он и, вытирая платком испачканные мелом руки, медленно пошел к доске.
      До конца урока он не спускал с Соньки глаз.
      Несколько раз она порывалась тайком написать шпаргалку, но он забирал у нее недописанные бумажки.
      В классе повисла угрюмая тишина. Все напряженно думали над задачами, растерянно озирались.
      На перемене Вениамин Анатольевич собрал тетради, аккуратно выровнял ладонью пеструю стопку.
      – Останься, мне надо с тобой поговорить, – сказал он, когда ребята стали выходить из класса.
      Сонька поняла, что предстоит нагоняй.
      – Когда кончатся эти шпаргалки на контрольных? – спросил математик.
      Сонька молчала.
      – Я понимаю, – язвительно продолжал математик, – это не соответствует твоему понятию о справедливости, чувстве товарищества. Ты смотришь на это как на взаимовыручку… Но ведь это уже стало входить в систему, из-за тебя класс разучился думать. Чуть потруднее задача, никто и не пытается ее решить, все ждут твоей шпаргалки.
      Вениамин Анатольевич умолк и стал нервно замысловатыми петлями и восьмерками ходить по классу. Сонька молчала.
      – Ты, видимо, воспринимаешь все это как рядовую нотацию, – снова заговорил математик. – Но это не так. Их ждут электроника, космос, ядерная энергетика. – И вдруг математик снова повысил голос, почти закричал: – Кто, по-твоему, будет всем этим заниматься? Марсиане, что ли? Какой смысл в моей работе, если я буду выпускать невежд?
      Только теперь Сонька подняла на него глаза.
      Математик был расстроен, весь взъерошен, очки сползли на середину длинного носа.
      Он как попало собрал бумаги в свой большой потертый портфель и, ничего более не сказав, ушел из класса.
      И сразу в дверь проскочил маленький Рыжик.
      – Я все подслушал, – сказал он. – Теперь будем шпаргалки передавать по нитке. Протянем тонкую капроновую нитку… Очкарик ее ни в жисть не заметит.
      – А кем ты хочешь быть, как вырастешь? – спросила Сонька.
      – Буду летчиком на сверхзвуковых!
      Сонька отвернулась от него, отошла к распахнутому окну и посмотрела в светлое небо – в сияющей выси висели легкие штрихи – следы сверхзвуковых самолетов. Она вспомнила Исаева, вспомнила, как шли они в предвечерний час по берегу моря до самого интерната. И забыла, что у двери стоит Рыжик и ждет. Он обиженно пожал плечами и ушел.

      Каждый день после уроков Сонька отправлялась в порт искать Игоря. Уже несколько дней он не появлялся в интернате. В порту его тоже никто не видел. Ничего не знали о нем и мальчишки из пристанского поселка.
      И каждый день Сонька бывала в доме Исаева, надеялась застать Федора Степановича. Она ходила по пустым комнатам, бегала к морю, где он обычно бывал со своим этюдником. Но все напрасно. Видно, дела опять не давали ему вырваться с аэродрома.
      В интернате Сонька выпрашивала семена цветов и сажала их под окнами дома Исаева. Уже появились крохотные зеленые ростки. Как хотелось ей показать их Федору Степановичу. Но его не было.
      Однажды, измученная пустыми поисками Игоря, она пришла в дом Исаева, легла в постель и заснула.
      В окно светило яркое солнце, и ей снился солнечный свет. Он пронизывал все ее существо, во сне она стала такой легкой, что свободно могла пройти по воде. И в невиданном приснившемся ей море, кренясь под светлым ветром, скользили треугольники-паруса, их ткань была такая белая, что слепила глаза.
      И вдруг что-то изменилось в море, паруса умчались, словно очнувшись от светлого сна, а горячий воздух стал неподвижен, душен и тяжел.
      Движение началось у береговых скал. На них при полном отсутствии ветра налетела волна. И с морем стало твориться что-то странное. Вздымались в тишине беспорядочные волны, беззвучно метались над водой невиданные птицы.
      Вот вода у берега поднялась горой, и Сонька увидела такое, отчего ослабели ноги и она не могла двинуться с места. Из-под воды поднимались золотые купола и дворцы древней архитектуры. Мокрые башни сверкали на солнце. Со ступеней широких мраморных лестниц катилась зеленая вода. Это зрелище продолжалось несколько секунд. Накатилась гора воды, накрыла с головой Соньку, и все исчезло, теперь ее окружала мутная зеленоватая пелена. Вода оказалась вовсе не водой, а зеленоватым волокнистым дымом. Потом медленно все рассеялось.
      Сонька открыла глаза и увидела Исаева. Он сидел на стуле возле ее кровати.
      Она радостно улыбнулась и протянула ему руку:
      – Я и не слышала, как вы пришли, Федор Степанович… Надо было сразу меня разбудить.
      – Зачем же… Тебе снилось что-то необыкновенное, правда?
      – Правда. Снилось, что поднялся из воды город… Сверкали на солнце мокрые купола!
      – Какой город?
      – Старый-старый…
      – Наверно, ты видела такой в каком-нибудь кино?
      – Не-ет. Такого я никогда не видела.
      – Интересно…
      – Хотите, я уйду из интерната, Федор Степанович, и приду к вам жить? Приедет Марина, и будет у нас семья…
      – Соня…
      – Завтра же пойду к Ивану Антоновичу и отпрошусь…
      Летчик некоторое время, казалось, собирался с мыслями; он смотрел на Соньку, как будто боялся, что столь легко сказанные ею слова неверно им поняты. И сказаны-то внезапно. Разговор как будто шел совсем о другом. Что это? Минутный импульс? Или давно созревшее решение? Порою трудно произносимое именно так и звучит – внезапно, как будто вне связи с бегущей минутой.
      – Иван Антонович сказал мне как-то, Соня, что ты никуда не пойдешь из интерната.
      – А к вам пойду. Сейчас же садитесь и пишите письмо Марине, чтобы она скорее приезжала. И еще…
      – Что еще?.. – Исаев встревоженно смотрел ей в глаза.
      – Купите самовар. Хорошо?
      – Хорошо, Соня. Куплю самовар.
      – Только большой, Федор Степанович. Мы будем сидеть за столом и пить чай. Правда?
      – Разумеется… – он был растерян, ошеломлен, он не знал, что ему сказать.
      А она будто и забыла сразу то, о чем только что сказала.
      – Вы уже нарисовали ваше солнце над морем, Федор Степанович?
      – Представь себе… – он торопливо открыл этюдник и достал маленькое полотно.
      Сонька взяла в руки картину и некоторое время с недоумением рассматривала ее. Там сиял странный радужный круг.
      – Солнце таким не бывает. Исаев улыбнулся:
      – Картины близко не смотрят.
      Сонька вскочила с постели, отошла подальше в угол. И вдруг увидела на картине солнце, каким оно бывает лишь в редкие утренние часы.
      Она радостно запрыгала и захлопала в ладоши.
      И вдруг остановилась:
      – Почему же вы не пишете письмо Марине?
      И словно нежданная тень набежала на глаза Исаева.
      – В другой раз, Соня.
      Что-то непонятное было за словами Федора Степановича. Обычно прямой, радостно-открытый, он сейчас явно недоговаривал…
      Сонька не знала и не могла знать, что это означает, но чувствовала – неспроста медлит Исаев с письмом.
      – Зачем же откладывать, Федор Степанович?
      – Видишь ли… – он опять помолчал, снова отвернулся к окну, ярко блеснула седина его виска. – Предстоят сложные испытания одной новой машины… Кстати, меня уже ждут.
      Только тут Сонька увидела стоявший возле дома зеленый газик.
      Он поцеловал Соньку, взял этюдник и направился к выходу.
      Внезапно Сонька преградила ему дорогу. Встала спиной к двери и раскинула руки:
      – Нет!
      – Что с тобой, Соня? – Исаев присел перед ней на корточки и заглянул в лицо. – Не бойся, все будет хорошо. Не первый раз…
      – Нет! – голос у Соньки был напряженный, полный отчаяния.
      Он попытался ее легонько отстранить. Сонька рванулась к нему, обняла, прижалась щекой к его кителю.
      Когда он ушел, Сонька долго ходила по комнате, потом остановилась, прислонившись плечом к стене. Достала из ящика стола портрет Марины. Теперь они были вдвоем…

      Тихо постучавшись, Сонька вошла в кабинет директора интерната.
      Иван Антонович сидел за столом и читал газету.
      – Что, Соня? – коротко взглянув на нее поверх газеты, спросил он. Отложил газету. Снял очки.
      – Иван Антонович, отпустите меня из интерната. Директор оперся подбородком на кулак и, прищурившись, долго, не мигая, смотрел на Соньку.
      – Куда?
      – К Исаеву, к Федору Степановичу… Директор откинулся на спинку стула:
      – Откуда ты его знаешь?
      – Он упал с неба… Нет, не так упал… Понимаете, он говорит – это вертикальная посадка.
      – Хорошо, вертикальная посадка. И что же?
      – Ну и вот.
      – Я, конечно, не могу сказать, что все понимаю, но твое намерение не высосано ли из пальца?
      – Вовсе не из пальца. Марина, понимаете… Марина – это его жена… не может примириться с тем, что она бездетна.
      Щека Ивана Антоновича непроизвольно дернулась:
      – Ты говорила с ней?
      – С кем?
      – Да с Мариной, женой Исаева, то есть, я хочу сказать, она с тобой говорила?
      – Что вы! Я ее никогда не видела! Она живет на Севере.
      – Теперь мне уже кое-что понятно: ты идешь в семью человека, с которым не только никогда не разговаривала, но которого даже и в глаза-то не видела… Соня, ты умная и талантливая девочка, но…
      – У меня никаких талантов, – перебила его Сонька.
      – Хорошо, никаких. Но элементарное понимание… Боже мой, куда же я задевал папиросы?
      – Да вот же они, лежат перед вами. Сонька зажгла спичку.
      У него так дрожали руки, что он не мог прикурить.
      – Подожди, что я хотел сказать? Ах да, в глаза не видела…
      – Да видела я ее!
      – Где?
      – На рисунке… Федор Степанович показывал мне рисунок.
      – И она тебе понравилась… на рисунке? Сонька кивнула.
      – Ну, тогда… – он развел руками.
      – Она всю жизнь мечтала иметь девочку.
      – Такую девочку, как ты, надо еще заслужить. А она лишь предстала перед тобой на рисунке… Тебе не кажется, что такое удочерение несколько м… м… необычно?
      – Нисколько. Наоборот…
      Директор вскочил из-за стола и нервно забегал по кабинету.
      – И ты ожидаешь, что я в состоянии тебе сказать «иди»?
      – Ну да.
      – Даже с формальной стороны тут далеко не сходятся концы с концами… Это вопрос, Соня, чрезвычайно сложный, и твое желание – еще далеко не все.
      – Значит, вы меня не отпускаете?
      – Пока, конечно, нет. Я должен прежде…
      – Ну и ладно! – Сонька выскочила из кабинета, хлопнув дверью.
      Оставшись один, Иван Антонович снял очки и, держа их в пальцах, долго тер запястьем лоб. Потом так, никому, сказал:
      – Непостижимо.
      Как всегда по воскресеньям, в интернате пусто. Сонька ходила по гулким коридорам, большим и без детей неуютным. Заглянула в пионерскую комнату. Там тоже было пусто, на столе стояла коробка с пластилином.
      Сонька подошла к столу, взяла кусочек пластилина. Машинально скатала в ладонях шарик, положила его на стол. Скатала второй, побольше. Переломила спичку и соединила ею два шарика. Прикрепила снизу коротенькие ноги. Поставила на стол. Отступив немного от стола, посмотрела на свое произведение. В раздумье отщипнула еще кусочек пластилина. Прикрепила его к верхнему шарику. Получился нос.
      Сонька схватила уродца, смяла его в руке.
      И снова она шла одна по пустому коридору. Кусала губы, но не плакала.
      Пришла в свою комнату. Девочки уехали домой к родителям. Без них комната казалась чужой, холодной. Сонька долго сидела на кровати, глубоко задумавшись.
      Вошла Эмма Ефимовна, дежурившая по интернату, остановилась в дверях:
      – Почему не спишь? Уже поздно.
      – Я… – Сонька поспешно расстегнула воротничок. – Сейчас ложусь…
      Они молчали в тягостной тишине.
      – Тебя кто-то обидел?
      – Нет.
      – Тебе плохо в интернате?
      – Хорошо.
      – Ах ты, горе мое… – Эмма Ефимовна подошла к Соньке, присела перед ней на корточки. Большая, длинноногая, она едва поместилась меж детских кроватей. – Я чувствую, ты что-то задумала, Соня.
      – Ничего я не задумала.
      – Ну спи.
      Эмма Ефимовна погладила Сонькину руку и тихо вышла из комнаты.
      Сонька прислушалась. Когда в коридоре стихли шаги учительницы, сняла форму, аккуратно свернула, надела свое старое платье, кофточку, сандалии, собрала свои вещи – портфель едва закрылся – и бесшумно отворила окно.
      На остановке никого не было. Последний автобус, видимо, недавно ушел.
      Сонька постояла немного, глядя на интернатский жилой корпус, вклинившийся углом в созвездие Кассиопеи, и пошла напрямик через дюны в сторону порта.
      Она некоторое время шагала по вязкому песку, потом остановилась. Царила такая тишина, что она невольно посмотрела в небо. Только оттуда, из космоса, могло литься такое безмолвие. Оно легло на пустынные дюны, его холод остудил песок.
      Сонька пошла быстрее и нарочно громко заговорила сама с собой:
      – Вчера за творческий диктант получила двойку. А до этого схватила две тройки…
      Она умолкла и услышала глухое, похожее на шепот эхо пустыни.
      Она еще прибавила шагу. Ей было одновременно и холодно, и жарко. Маленькие мерцающие кристаллы звезд указывали путь, она ориентировалась по ним легко и привычно. Сбегала с дюн широкими прыжками, а поднималась на них медленно, ровным шагом. Так она привыкла ходить, так шла и сегодня. Но отчего-то эта ночь казалась ей бездонным провалом в иное измерение.
      Уже в первом часу пришла она в дом Исаева.
      Зажгла в обеих комнатах свет и крикнула:
      – На-со-всем!
      Крутнулась перед зеркалом, подняла над головой руки. Нет, в общежитии нельзя было так… Здесь она оказалась лицом к лицу с некоей новой свободой.
      Спать не хотелось. Сонька погасила свет в доме и выскочила на улицу.
      Была ясная звездная ночь. Море несло на волнах осколки звезд. Пучина перемешивала блеск и синеву неба со своей смоляной чернотой.
      На какой-то миг Сонька потерялась. Ей показалось, что небо внизу, а море дышит над ней. Голова закружилась от разверзшейся бездны, будто во всей ужасающей реальности открылось перед ней страшное четвертое измерение.
      Она сбежала вниз по известняковым плитам, как по лестнице великанов, и бросилась к воде. Раскинула тонкие руки, обнимая необъятное море, все звезды, всю бесконечность, весь мир.
      Сонька постояла так, слушая морской шум. Вода мерно и спокойно плескалась, выталкивая на берег темные водоросли, шуршала в ракушках.
      Сонька разделась и прыгнула в воду… Нагретое за день море охватило ее искристым теплом.
      Она уплывала все дальше и дальше от берега. Уже не слышалось шума набегающих на берег волн, и тишины касались лишь всплески тонких Сонькиных рук.
      Где-то сейчас Федор Степанович? Спит? Или его белая стрела в ночном полете?
      Она мечтала именно о таком отце. Когда по воскресеньям дети уезжали из интерната к родителям, Сонька думала о нем. Она знала, что прежде ее хотели удочерить какие-то люди. Наверно, хорошие люди… Но почему-то мысль о них вызывала скуку. Они представлялись ей старыми, ищущими в ней утешения, любящими эгоистично и капризно. А ей хотелось, чтобы ее отец был молодым, сильным и отважным.
      Когда стали тяжелеть от усталости руки, Сонька вдруг вспомнила, что она одна в ночном море. На миг ей стало жутко. Она оглянулась. На фоне звездного неба береговые скалы казались развалинами старой крепости, забытой не только людьми, но и временем. Как многообразен и причудлив был окружающий мир, как загадочен и прекрасен.
      Сонька сидела на берегу всю ночь. Она не думала больше об Исаеве. Она вообще ни о чем не думала, словно была одним из прибрежных камней, которые лежат здесь вечно, не подверженные времени, и которые немыслимы без шума волн, морской дали и пустого неба.
      Возвратилась домой, когда уже близился рассвет. Но спать ей не хотелось. Она села у окна. Сидела тихо и неподвижно, как тень, глядя в светлую ночь. Где-то в небесной выси уже угадывался слабый трепет первых утренних лучей. Звезды смутно угасали, словно уходили от могучей силы Солнца. И лишь Венера сверкала над темным морем неистовым белым светом.
      Неожиданно раздался стук в дверь.
      Вошла Эмма Ефимовна.
      – Вот, оказывается, ты где! – звенящим от негодования голосом с порога заговорила она. – Мы с Иваном Антоновичем чуть с ума не сошли, думали, утонула… Объясни, что это значит?
      Сонька во все глаза смотрела на учительницу. Она никак не ожидала, что Эмма Ефимовна появится тут в такой ранний час. Видно, и вправду ее искали ночью.
      – Ну, что смотришь? Переполошила нас и считаешь, это в порядке вещей?
      – Ну и что?
      – Что-о? Ты как разговариваешь? Тебя ведь Иван Антонович не отпустил. Почему ты ушла?
      – Ушла, и все.
      – Возвращайся сейчас же и попроси извинения у Ивана Антоновича. Что же ты стоишь?
      – Не пойду. Это мой дом. Я тут живу!
      – Как? Ты жила и живешь в интернате.
      – Нет, здесь!
      – Что все это означает? Ты прекрасно понимаешь, что так не уходят из интерната: через окно, ночью, никому ничего не сказав! Да и ушла ты, я вижу, в пустой заброшенный дом.
      – Скоро приедет Федор Степанович…
      – Это скоро может быть очень долгим…
      – Вернется Марина…
      – Будет ли все так, как ты ожидаешь? Но не в этом дело. Сейчас ты должна вернуться и интернат.
      – Нет!
      – Соня…
      – Нет!

      В интернат Сонька не вернулась. Она ездила на уроки автобусом вместе с другими школьниками, которые жили в порту.
      После уроков ребята у нее спрашивали, куда она едет. И она отвечала: «Домой».
      Педагоги молчали, молчал и Иван Антонович.
      Наконец-то у нее был свой дом. Она его прибирала, приводила в порядок. В кладовке нашла белую краску, покрасила оконные рамы.
      Она готовила обед. Лапша у нее слипалась, рыба была или горько-соленой, или она ее вовсе забывала посолить. Суп в рот нельзя было взять. Но она упорно ждала Исаева.

* * *

      Теплоход медленно подходил к причалу. Сонька смотрела на него как зачарованная. Она никогда, не уезжала из своего городка. Ей захотелось подняться по трапу и уплыть. И не все ли равно, куда… Так вот, наверно, уехал и Игорь. Может, ему и туго приходится, но он в пути, он едет или идет, видит что-то совсем новое. Сонька тоже была всегда в пути. Но путь ее проходил причудливыми дорогами воображения. Даже самый воздух вокруг нее был полон тайн и значения. Протяни руку – и пустота разомкнется, и откроется новая пустота, еще более огромная, ослепительно ясная, в прозрачной дали появятся золотые берега, из светлых струй многомерности поднимутся сказочные города.
      Пассажиры сходили на берег, спешили на небольшой, затиснутый между портовыми складами и поселком базарчик. По воскресеньям здесь было шумно и многолюдно – недавно сюда перевели барахолку.
      Сонька смотрела на сходивших по трапу пассажиров и не могла понять, что заставляет их спешить. День был так долог, солнечен и глубок, что в нем хотелось жить неспешно, чтобы чувствовать и любить каждый проплывающий миг. Пассажиры спешили на базар с сумками, корзинами, рюкзаками, на пристани стоял непривычный гвалт.
      Когда Сонька оказывалась в суетливой многоликой толпе, мысли ее текли особенно неторопливо, шум и гам не мешали ей думать о далеких от базара и окружающих предметов вещах. Она смотрела на суетливо сходивших по трапу людей и улыбалась.
      И вдруг улыбка слетела с ее губ – в толпе встречающих она увидела Игоря. Сонька сразу поняла, что он кого-то ждет, и спряталась за угол газетного киоска.
      Их было двое – один в небесно-голубых джинсах и рубашке, сшитой не то из кусков газеты, не то из иностранных афиш, другой в огромной не по росту тельняшке и лохматой кепке, напяленной на глаза. Неторопливо спустившись по трапу, они поздоровались с Игорем за руку, как со взрослым, и все трое сразу же отправились в сторону базара.
      Сонька некоторое время постояла в раздумье, затем побежала следом за ними. Но они словно растворились в густой толпе.
      За ларьками, где были свалены пустые бочки из-под рыбы и разбитые ящики, остановилась, внимательно оглядываясь по сторонам. Вот впереди мелькнула рубашка-газета, и Сонька, прячась за ящиками, пробралась поближе и скоро услышала негромкий разговор.
      – Кто эти? – спросил глуховатый испитой голос.
      – Свои.
      Сонька даже вздрогнула, узнав голос Игоря. Она пробралась еще ближе и посмотрела в щель между ящиками. Кроме Игоря и двух приехавших с теплоходом парней у забора стояли еще двое мальчишек – это были знакомые Соньке приятели Игоря.
      – Свои, говоришь… – Парень в голубых джинсах покосился на низкорослых пацанов. Одного Сонька хорошо знала, он всегда ходил с грязной обсохшей физиономией. Неизвестно, умывался ли он когда-нибудь; грязь, видно, стягивала ему кожу на щеках, и он без конца корчил замысловатые рожи.
      – Мальчики из хороших семей, – усмехнулся Игорь.
      – Видно, что из хороших. А молчать умеют?
      – Глухонемые.
      Мальчишки, далеко высовывая языки, нелепо дергаясь, стали проворно говорить на пальцах, подражая глухонемым. Это было так неожиданно и смешно, что Сонька зажала ладошкой рот, чтобы не расхохотаться.
      – Некрупных каких-то ты нашел… – брезгливо поморщился, оглядывая пацанов, тип в тельняшке.
      – Какие были, – огрызнулся Игорь.
      – Где живут?
      – Временно у родителей.
      – А ты в интернате?
      – Оторвался.
      – Чего?
      – А это не твое дело.
      Злое что-то будто вселилось в Игоря за то недолгое время, что он жил вне интерната, глаза стали угрюмыми и колючими.
      Парень в голубых джинсах примирительно похлопал его по плечу:
      – Это хорошо, что ты не любишь лишних расспросов. Толк из тебя будет. – И вдруг неестественно бодро спросил: – Хочете заработать, юноши?
      – Натурально, – ответили «глухонемые».
      Но Игорь недоверчиво повел колючим взглядом:
      – Как? Опять краденое продавать? Не буду.
      – Какое краденое? Улов надо сбыть. Небольшой, килограммов двести рыбы, бочонок икры… Предлагайте только приезжим. Поняли? Вы ведь всех знаете, кто живет в поселке. И. глядите, чтобы не нарваться на дружинников. Это главное. До закрытия барахолки все и продадите помаленьку. Ну как, идет?
      – Идет.
      – И учтите, это только начало. Поближе познакомимся – может, посолиднее чего присмотрим. А пока поглядим на вашу работу. И вот что… – голос его внезапно изменился, стал таким, что Сонька вся съежилась за ящиками. – Нас нет. Поняли? И откуда рыба – не знаете. Если что – дали, мол, какие-то мужики сбыть, а кто – не знаем. Иначе… вы знаете, мы тут не одни… Усекли?
      – Усекли, усекли. Не бойтесь, – спокойно ответил Игорь.
      Сонька не уловила и тени страха в его голосе. Да, изменился он сильно, прямо другой стал.
      Двое незнакомцев отошли в сторону и вскоре затерялись в густой базарной толпе.
      Игорь огляделся, что-то сказал своим пацанам, и все трое тоже нырнули в толпу. Сонька снова потеряла из виду Игоря. С трудом пробиралась она из одного конца рынка в другой, чуть не плача от досады, что после стольких поисков упустила Игоря. И вдруг она чуть не налетела на него. Он что-то сказал на ухо лысому толстячку с пустым рюкзаком, и они вместе отправились куда-то в узкую улицу за базаром. Через несколько минут толстячок уже шел обратно, сгибаясь под тяжестью рюкзака.
      Вскоре Игорь появился снова. Теперь он повел с собой уже двоих. И эти вернулись с наполненными сумками.
      Сонька растерянно огляделась и увидела «мальчиков из хороших семей». Они действовали не так ловко, как Игорь, но тоже время от времени уводили пассажиров куда-то за базарные ряды.
      «Эти типы втянули Игоря в свои дела, а он – мальчишек… Потом все угодят в колонию…» Сонька поняла, что надо действовать, надо спасать от настоящей большой беды не только Игоря, но и его глупых друзей. Сквозь толпу она бросилась к Игорю. Тот, увидев ее, метнулся в сторону, чтобы убежать, но тут же остановился.
      Сонька подошла к нему и тихо спросила:
      – Ты из-за меня убежал из интерната? Я тебя искала везде. Думала, не случилось ли чего… А ты…
      И в тот же миг Сонька почувствовала на своем плече чью-то тяжелую руку. Она обернулась, увидела рубашку-газету, встретила немигающий жесткий взгляд.
      «Глаза, как змеи», – отметила она про себя, но страха больше не было.
      – Что нужно этой юной леди? – сквозь зубы спросил незнакомец и стиснул ее плечо так, что у Соньки потемнело в глазах.
      – Пусти ее, – тихо, но угрожающе сказал Игорь. Тот будто и не слышал:
      – Я заметил, уважаемая дама, что вы все время следите за этими юношами. Кто вас сюда прислал? – Его пальцы еще сильнее сдавили ее плечо.
      Сонька вырвалась, сделав внезапное резкое движение.
      – Не торопитесь. От нас далеко не уйдешь. – Он повернулся к Игорю: – Разъясни ей остальное в популярной форме. – Он отступил назад и как-то незаметно исчез в толпе.
      – Идем, – Игорь потянул ее за руку.
      Они сели на скамейку в пустынном сквере.
      – Что же ты мне должен разъяснить? – Сонька, не поднимая глаз, хмуро смотрела вниз.
      – То, что только дураки живут честным трудом. Вот, – Игорь вытащил из бумажника деньги и показал их Соньке. – Хочешь, дам тебе половину?
      – Зачем они мне?
      – Купишь себе конфет.
      – Я не люблю конфеты.
      – Ну, купишь новое платье.
      Сонька сухо рассмеялась:
      – В новом неудобно. В этом лучше. И вообще, мне ничего не надо.
      Игорь притих. Задор слетел с его лица. Уже не так уверенно он сказал:
      – Деньги, Сонька, – это все.
      – Какой-то дурак сказал тебе эти слова, и ты повторяешь их, словно попугай.
      Игорь долго молча смотрел на ее ясный профиль и вдруг совсем другим голосом сказал:
      – Айда с нами, Сонька… Жизнь будет – не соскучишься…
      Сонька опустила голову. С минуту сидела молча, потом насмешливо спросила:
      – Куда?
      – Ну… вообще… На свободу.
      – Вот такая свобода у вас. – Сонька расстегнула пуговку платья и за воротничок оттянула его с маленького костлявого плеча. Возле ее ключицы было кровавое пятно. – Думала, кости раздавит, гад.
      Игорь вскочил, резко сунул руку в карман.
      – Ладно тебе, – усмехнулась Сонька. – Какую-то дрянь в кармане носишь… Выбрось.
      – Я ему!
      – Что ты – не знаю, а я иду в участковый пункт милиции.
      – Меня же тоже возьмут, Сонька!
      – Испугался? Может быть, мне пригрозишь?
      – Я ему покажу!
      – Не надо ничего показывать. Брось их к черту. Идем отсюда.
      – Эти уже не отстанут, Сонька.
      – Боишься? Вот такая у вас свобода. Они и дальше будут посылать вас, мальчишек, на такие дела, чтобы самим, если что, остаться в стороне. Будут посылать, пока вы сами не станете такими же, как они. В общем, можешь бежать предупредить их, а я пошла в милицию.
      Сонька встала и не оглядываясь пошла прочь. Ей очень хотелось посмотреть на Игоря, но она уходила все дальше и дальше. И только когда свернула за угол, остановилась и, прислонившись плечом к стене, заплакала.
      Она услышала быстрые шаги Игоря, догонявшего ее, обернулась.
      – Я с тобой, Сонька. Идем, пока они не удрали.

* * *

      Кабинет следователя был маленький, тесный. Единственное окно выходило в чей-то запущенный огород.
      Окно было распахнуто настежь. Следователь в легкой куртке сидел за столом, что-то писал и курил, пуская дым в окно.
      Привели задержанных. Их оказалось семь человек. Кроме двоих, что приехали с теплоходом, было еще двое незнакомых парней, а за ними, дрожа от страха, жались «мальчики из хороших семей».
      Следователь достал новую папироску, неторопливо прикурил от окурка и оглядел мальчишек.
      – Откуда эти дети?
      «Мальчики из хороших семей» разом заныли:
      – Дяденька, отпустите нас домой. Нас ждет мама.
      – И папа…
      – Я спрашиваю, откуда эти дети? Почему они здесь? – зло нахмурился следователь. Он, как видно, был занят более важным и серьезным делом и не сразу сообразил, кого к нему привели.
      Парень в голубых джинсах тихо сказал Соньке:
      – Ты еще меня запомнишь, птичка. Но следователь услышал его:
      – Гражданин, вы знаете, что полагается за угрозы? Суд это учтет. Рассказывай, девочка. Не бойся, не спеши, все по порядку.
      – Я и не боюсь.
      И вдруг на середину кабинета выступил Игорь:
      – Я сам все расскажу!
      Он вытащил из кошелька деньги и швырнул их в лицо парню в голубых джинсах:
      – Пусть он подавится этими деньгами!
      – Уже подавился, – спокойно ответил следователь. – А раньше о чем ты думал? Зачем тебе нужны были эти деньги? Ты куришь? Пьешь?
      Игорь отрицательно покачал головой. С него как ветром сдуло весь задор.
      И Сонька поняла, что ей снова надо спасать Игоря.
      – Он их копил, – сказала она. Следователь, оставив Игоря, повернулся к ней:
      – Копил? Зачем?
      – Хотел уплыть в жаркие страны.
      – Какие еще жаркие страны?
      – Ну жарко там, можно в песке печь страусовые яйца.
      – Страусовые? – с некоторой растерянностью переспросил следователь.
      – Ну да, а денег на теплоход у него не было. Они вот, – она показала на двух задержанных парней, – предложили мальчишкам заработать. Я сама слышала…
      – Интересно, – следователь снова повернулся к Игорю. – Ты такой глупенький, что работу от преступления не отличаешь?
      Игорь нахохлился, понуро опустил голову.
      – В каком ты классе?
      – В шестом.
      – Большой уже…
      Но Сонька почувствовала, что следователь вовсе не считает Игоря большим.
      – Ну что ж, – следователь достал несколько листов бумаги, – давайте все по порядку…

* * *

      Уже был поздний вечер, когда Сонька пришла в дом Исаева. Измученная всем, что произошло, она сбросила сандалии и легла в постель. Болело плечо, она едва могла пошевелить рукой, но гораздо больше мучила ее мысль о дальнейшей судьбе Игоря. Не отправят ли его в колонию? Оказалось, он связался, сам того не зная, с матерыми преступниками, которых давно уже разыскивала милиция. Сонька сделала все, чтобы помочь ему, и надеялась, что все уладится.
      Сонька уснула, не погасив в доме свет, и ей снился яркий солнечный день. Свет пронизывал все ее существо, она была во сне такая легкая, что могла свободно пройти по воде. В море в разных направлениях, кренясь под ветром, скользили треугольники-паруса, их ткань светилась таким неистовым блеском, что на нее невыносимо было смотреть.
      Сонька подумала о том, что море таким просто не может быть – никаких теней, никаких приглушенных тонов, только слепящий свет и безграничная тишина.
      За окном царила тишина позднего вечера.
      А ночью тонко завыл ветер в мачтах соседней с домом радиостанции. Шурша пополз песок пустыни, словно испугавшись грозового дыхания моря.
      Сонька проснулась среди ночи от стука в окно. Бросилась открывать дверь и остановилась. Она поняла, что это в окно стучал песок. Ей стало страшно. Она заметалась по комнате, приникла к окну. Море было таким страшным, что, казалось, его, этого моря, и нет вовсе, а есть, лишь черная пустота, из которой вылетал с жутким свистом ветер. Волны ударяли в берег с такой силой, что в шкафу звенела посуда.
      Внезапно в окне полыхнуло мертвое голубое пламя, и дохнул далекий громовой раскат. Сонькино сердце сжалось от страшного предчувствия: ей показалось, что белая стрела где-то в центре этого ада, ведь испытатели специально месяцами ждут такой погоды. Она заметалась по комнате и в этот миг поняла Марину, ее тревогу, тоску и одиночество, ее вечный страх.
      Соньке захотелось в интернат, захотелось увидеть девочек из своей комнаты, учителей. С ними было бы легче. Но и с ними она не забыла бы о Федоре Степановиче, не перестала бы думать о самолетах, летящих в этом страшном небе, в черной пустоте, воющей прерывисто и жутко.
      Сонька до утра не сомкнула глаз.

      Над морем проступал рассвет.
      Свет приходил будто из серой безжизненной воды, поднимался, всплывая на поверхность, и рассеивался в необозримом пространстве неба, легко скользил по недвижным дюнам, цепляясь за стебли сухих трав, грани песчинок, и приводил в трепет всю толщу утреннего воздуха. Свет шел по всем измерениям, проникая всюду и насыщая все.
      В этот ранний утренний час со стороны моря возникла белая стрела.
      Под ней синела вода. А дальше просматривались нити дорог, первородный берег моря, дюны, их гребни, острые, как стальные лезвия, и даль, смутная словно пепел.
      Вот уже уплыли назад береговые скалы. Завершался и этот полет. Летчик оглядел небо впереди, край моря, наполняющийся синевой, ленивые гребни волн. Ничтожный миг внимания тому, что было вне самолета. Как всегда в испытательном полете, восприятие внешнего мира было отключено, вселенная ограничивалась колпаком кабины и давала о себе знать лишь циферблатами и стрелками.
      Приближался аэродром. Самолет вышел на радиомаяки, нацелился на полосу… Неожиданность возникла, когда стрела уже проскочила дальний приводной маяк…
      Сколько раз летчик опережал мгновение, сколько раз достигал земли на тысячной шанса! И только неровная его седина говорила о том, что случалось с ним в небе.
      И пока оставалась эта тысячная шанса, он не мог покинуть кабину. Одна лишь мысль владела его сознанием: только бы посадить стрелу, посадить во что бы то ни стало.

      Сонька снизу вверх смотрела на старого генерала. Он снял фуражку, и сухой ветер пустыни трепал редкие пряди его седых волос.
      – Исаева отправили в госпиталь, – сказал он. – Теперь свое слово врачи скажут… Такая у нас работа…
      Морщины на его лице были так глубоки, что, казалось, врезались в кости.
      В небо одна за другой стремительно поднимались длинные, как иглы, машины, унося под короткими крыльями серебристо-серые сигары.
      Другие стрелы возвращались домой, бежали празднично по бетонной полосе и становились в строй таких же белых машин.
      Генерал шел по самому краю бетонного поля, а Сонька рядом по вязкому песку, скользя и оступаясь.
      Она плохо понимала, что вокруг происходит. Ее окружили люди в высотных костюмах. Она знала, что они только что вернулись из полета. Она увидела их полные боли глаза и с криком бросилась к старому генералу, уткнулась лицом в его грудь и заплакала.
      Она безутешно, не по-детски всхлипывала, а генерал не успокаивал ее, только вытирал сухой ладонью ее слезы, но скоро ладонь стала мокрой, и лишь тогда он вспомнил о платке, достал его и стал утирать ее лицо.
      А люди в высотных костюмах стояли полукругом с непокрытыми головами, все совсем молодые – светлоглазые люди неба.
      И снова, как и после первой встречи с Исаевым, уносил Соньку вертолет в сторону моря. И уже не Алексеев, а другой, незнакомый ей пилот вел машину.
      На коленях у Соньки лежал плоский ящичек из светлого дерева. Она не открывала его, а лишь гладила и, не переставая, плакала. Слезы падали на полированную поверхность ящичка, она поспешно убирала их с дерева ладонью, но они снова появлялись на нем, и не было им конца.
      Пилот видел ее в зеркало. Сидел, сжав губы, и не переставая хмурился. Навстречу вертолету текло небо – белое преддверие космоса. Но Сонька не глядела, как всегда, по сторонам. Она, казалось, была озабочена лишь одним – чтобы не осталось следов от ее слез на плоской поверхности ящичка.
      Вертолет опустился возле интерната. И пилот за руку отвел Соньку к воротам. Они шли медленно – Сонька с этюдником на плече, совсем не такая, как всегда.
      У ворот интерната пилот попрощался с Сонькой и торопливо пошел назад к вертолету.
      От винта отвесно вниз хлынул ветер и завихрился песок. Тяжелая машина медленно поползла наверх и унеслась прочь за дюны, будто ее и не было.
      Первым, кого она встретила в интернате, был директор. Он шел через двор от учебного корпуса к себе домой. Его комната была крайняя, с двумя выходами – один внутрь интерната и другой на улицу.
      – Соня… – только и сказал он.
      Она обхватила его руками и вся затряслась от плача.
      Иван Антонович повел ее к себе в комнату, усадил за стол:
      – Да ты замерзла! Какие холодные руки! – Он накинул на нее свой пиджак. – Я сейчас тебе налью чаю. Сейчас принесу. Я мигом.
      Сонька улыбнулась. Улыбка перешла в гримасу. Она ссутулилась и снова заплакала.
      Иван Антонович наклонился к ней, робко, нерешительно погладил ее волосы. Сонька уткнулась лицом в его грудь, а он дрожащими пальцами касался ее волос, перебирая их, словно это были золотые нити.
      Он ничего не говорил об Исаеве. И это было хорошо, не то переполнилась бы чаша отчаяния.
      Потом Иван Антонович сходил за чаем, поставил на стол чашки. Налил чай и подвинул ближе к Соньке вазу с печеньем и конфетами.
      Сонька погрела ладони о чашку, взяла конфетку, машинально ее развернула.
      – Ничего не поделаешь, Соня. Будем надеяться. Это жизнь. А в ней не все устраивается так, как ждешь. Да, Игорь Смородин вернулся в интернат. Мне еле удалось отстоять его, едва не отправили в колонию.
      У Соньки на щеках блестели две застывшие слезинки.
      – А ведь это благодаря тебе, Соня, удалось его вернуть. Мы постараемся, чтобы в интернате ему было хорошо. Правда?
      Сонька кивнула.
      – А закончит восемь классов, – продолжал директор, – может поступить в ГПТУ, если не передумает к тому времени. А может, и десятилетку закончит. Все ведь меняется – жизнь такая штука…

* * *

      Она сидела на прибрежном песке и перебирала рисунки в этюднике, который отдал ей старый генерал.
      Почти на всех рисунках была Сонька. Исаев рисовал ее по памяти. Он знал каждую черточку ее лица, каждый ее жест.
      Сонька сидела на пустынном песчаном берегу. Вблизи нее, словно студень, двигалась в тусклом зеленом блеске дневная вода.
      От ее руки, опершейся на белый песок, падала тонкая резкая тень. Тень ее волос и ее плеча достигала выброшенных на берег водорослей, и металлические крики чаек, носившихся над водой, казались стальными тросами, перепутанными на пути от неба к морю.

      Халат был длинный и такой широкий, что Сонька долго путалась в нем, пока не разобралась, где верх, где низ. С трудом отыскала рукава. Затем комом собрала полы и заткнула их за пояс, чтобы не волочились по полу.
      Руки не слушались, она делала все как-то несуразно.
      Дежурная что-то сказала ей. Сонька ясно слышала слова, но не понимала их смысла.
      – Да не так… Подтяни повыше и подпоясайся. Вот неумеха. Да и не торопись… Не убежит твой папка. Надолго теперь застрял. И куды летать? Вся голова седая. – Она поправила полы Сонькиного халата.
      Просторный вестибюль был пуст. Сонька растерянно остановилась.
      – По лестнице на третий этаж, – сказала дежурная.
      Сонька побежала вверх по широкой лестнице. Не заметила, как проскочила третий этаж, и на четвертом помчалась вдоль длинного коридора.
      Ее окликнули.
      Она остановилась, глядя на пожилого врача в белой шапочке.
      – Здесь не бегают, девочка… – сказал он и осекся, увидев Сонькины глаза. Потом тихо спросил: – Ты к кому?
      – К Исаеву… Федору Степановичу.
      – Это этажом ниже. Спустишься – и направо по коридору.
      Пройдя длинный коридор, она осторожно потянула на себя дверь тридцать седьмой палаты и сразу увидела Исаева. Он лежал на какой-то неестественно большой белой постели и смотрел на входившую Соньку.
      Она бросилась к нему, обняла и принялась целовать. Слезы хлынули из ее глаз, неудержимые и обильные.
      И вдруг что-то заставило ее обернуться. Прислонившись спиной к противоположной стене палаты, стояла женщина. Высокая, красивая, она была точно такая, какой Сонька представляла себе Марину.
      Сонька медленно встала, и они некоторое время молча смотрели друг на друга.
      Потом Марина подошла и, не сказав ни слова, присела на корточки, прижала к себе Соньку, большая, сильная и ласковая.
      – Я и не думала, что ты такая, – сказала она. И опять: – Я не думала, что ты такая…
      Сонька повернулась к Исаеву и спросила:
      – Федор Степанович, вы еще будете летать?
      – Разумеется.
      Сонька и Марина смотрели на его прямые упрямые брови, твердые и спокойные губы. Лицо было бледно, черты обострились. Весь он был загипсован и забинтован. Но и сейчас от него веяло волей и спокойной силой.
      – Ну это мы с Соней еще посмотрим, – улыбнулась Марина. Она не отпускала Сонькину руку, словно боялась, что та внезапно исчезнет.
      – Да… – Глаза Федора Степановича, смотревшего на них, весело заблестели. – Теперь, конечно, вас двое – двое против одного… Но мы еще посмотрим, «кто – кого»… Как говорится, поживем – увидим…