ГЛАВА 5

Человек-орел и другие обитатели замка

Трамвай — вот как называлась эта древняя машина. Лязг железа, прямоугольное тело, лицо водителя за стеклом — она приближалась, плавно и размеренно. Рональд всегда переходил пути перед движущимся трамваем — в этом не было ничего страшного, ничего опасного: он ведь всегда успеет перейти.

А вот сейчас не успел — и он почувствовал это в ту минуту, когда шагнул второй ногой и весь оказался на рельсах. Каким-то образом он замешкался, трамвай от него отделяла всего доля секунды, за которую ни одно самое быстрое человеческое движение не могло совершиться, и времени могло хватить только для одной последней мысли, которая, впрочем — на то она и мысль — явилась сразу огромным раскидистым деревом, с тысячей колыхающихся листиков, тысячей трепещущих веточек.

Сейчас наступит темнота, а потом я окажусь без сознания в больничной палате, без рук и ног, но живой и готовый прожить еще несколько десятилетий жалкой, несчастной жизни калеки. Об этом я узнаю, когда приду в себя и открою глаза. Вот потому-то и надо попытаться пролежать без сознания как можно дольше — чтобы как можно позже об этом узнать…

Грохот железа вмиг превратился из слухового ощущения в тактильное, а потом погожий солнечный день стал темным зверем, навалившимся ему на грудь и парализовавшим все органы чувств.

Пролежать без сознания как можно дольше. …

Свет уже пробивался между его закрытых век, он знал, что вокруг него та самая больничная палата; боязно было шевелиться — сразу бы обнаружилось отсутствие рук и ног. Он слышал голоса медсестер и врачей.

— Приходит в себя, — констатировал отчего-то знакомый ему голос. Рональд пустился в секундное путешествие по всем закоулкам своего сознания и собрал в них всю волю, что была у него там припрятана на самый черный день, как вот этот. И открыл глаза, полный ненависти, отчаяния и страха.

Он действительно лежал в постели, и комната напоминала больничную палату — белые занавески, белые стены, белый халат на существе, что стояло у изголовья. Он скосил взгляд на одеяло и поразился: под ним явственно виделись его ноги. Он пошевелил руками — и они были. Значит, всего лишь сон? Отчего тогда он здесь, в этом незнакомом месте?

Ответ на его вопрос он прочел в глазах существа, над ним склонившегося: человек с головой орла, того самого орла, что принес его сюда. Он вмиг вспомнил все и поразился лишь тому, что голова эта теперь на другом, непривычном теле — теле человека.

— Вы целы и невредимы, за исключением раны на левом плече, но и она скоро заживет, — констатировал человек-орел.

— Я видел древнюю машину, трамвай, — прошептал Рональд.

Это генетическая память, должно быть, — усмехнулся териантроп[12], и рыцарь почувствовал острую симпатию к этому странному существу, одетому в белый халат врача.

— Это знак, о сэр Рональд, — сказал Иегуда, стоявший тут же.

Тут только Рональд приметил, что комната полна людей.

Ближе всех к нему находился сам маркиз, смотревший на рыцаря с усмешкой, «гусиные лапки» в уголках его прищуренных глаз были веселы и любопытны; на нем было все то же платье, лишь на чулках появились дырки.

— Дети, в школу собирайтесь, петушок пропел давно! — возгласил он громким голосом и, улыбаясь, похлопал Рональда по плечу. — Ну как самочувствие, наш добрый герой?

— Вполне доброе, — заверил его Рональд, хотя чувствовал сильную боль в плече.

— Вот и прекрасно! — обрадовался маркиз. — У здорового духа здоровое тело, не так ли?

Стоящие вокруг люди захихикали, некоторые из них уж чересчур угодливо. Рональд почувствовал себя немного стесненно, так, как, наверно, чувствует себя предмет в кунсткамере — столько любопытных глаз на него смотрело. Из вежливости он не мог отплатить собравшимся той же монетою и начать их разглядывать. Однако любопытство его все-таки пронимало; поэтому он слегка привстал в постели и начал меланхолично оглядывать комнату.

— В добрый час прибыли вы, друзья мои, — сказал маркиз, печально-благородно качая головою. — Увы, «Титаник» дворянской вольности нашей провинции налетел на айсберг людских холодных душ. Атлантида разума человеческого идет ко дну, перегруженная моральными пигмеями. Как вы знаете, замок наш осаждают мужики вкупе с ожившими мертвецами. Все это прискорбно, не правда ли? Чрезвычайная распущенность нравов тому виной. А что вы хотели? Сперва они признали людьми женщин, потом черных африканцев, сарацинов там всяких, разного рода уродов и инвалидов — а теперь остался последний шаг на том пути: признать полноценными людьми мертвецов. Логично? Ну вот, уже и мертвецы среди нас. Эх, если уж так, то признайте и моих дорогих териантропов полноправными мыслящими существами.

— Полностью с вами согласен, — заметил Иегуда.

— Некий клоун из простонародья, батька Полифем, в союзе с потусторонними силами, а также одним некогда чрезвычайно близким мне человеком, объявили войну не на жизнь, а на смерть дворянству империи. Во всем государстве мужичье стало подражать их примеру: комплектует войска (вы слышите: мужичье теперь обзавелось войсками !!!), осаждает поместья своих сеньоров, угоняет скот и жжет недвижимое имущество… И только вашему покорному слуге — да простят мне нескромность, граничащую с бахвальством — только вашему покорному слуге до недавнего времени удавалось сдерживать напор головного отряда этих отщепенцев…

Рональд заерзал в постели, прикрываясь одеялом. Маркиз склонился над кроватью и ласково погладил его по руке.

— Вы премилы, мой друг, — заявил он. — Вот почему договариваться с крестьянами мы отправим именно вас.

— Меня? — удивился Рональд.

— Да-да, вас. Я, как вы догадываетесь, считаю ниже своего достоинства снисходить до собственных крепостных. А у вас тем больше весу, что вы посланник самого Правителя. Крестьяне ведь любят Правителя — он у них ни разу не отнял ни копейки, не ударил по лицу, не наплевал в душу — по крайней мере, непосредственно, зримо: чтобы понять, что он, может быть, еще больше меня в их катастрофах повинен, нужно иметь недюжинное абстрактное мышление — а у них и дюжинного-то нет. А вот я для них — сам дьявол: они вам еще расскажут — и детей я по ночам ворую, и с козами совокупляюсь, и… В общем, мне оскорбительно было бы с этим сбродом даже разговаривать.

— Я не против — но как я поеду к ним в таком состоянии?

— О, это не проблема. Агвилла, примени свое чудесное средство.

Человек-орел подошел к кровати, жестом попросил Рональда обнажить рану и стал поливать ее из миниатюрной лейки розовым раствором. Ткани плеча зачмокали, словно пили жидкость — и вдруг стали срастаться так быстро, словно вода, в которую упал камешек, затягивалась. След, правда, остался, но совсем незаметный.

— Вот и славно, — сказал маркиз. Агвилла, казалось, улыбался клювом и черными глазами.

— Спасибо, — поблагодарил Рональд.

— Не стоит. Вы мои гости, и к вашим услугам все чудеса моего замка — и поистине, сам царь Соломон не видал таких чудес. Мы лечим любые болезни, создаем любые живые существа, решаем любые проблемы — правда, никогда не следует забывать, что за любое чудо, вырванное у природы, приходится платить…

Готовясь к завтрашним переговорам, Рональд расхаживал по стене замка, беззвучно шевеля губами и размахивая рукой: произносил филиппику, обвиняющую крестьян во всех смертных грехах, а более всего — в гордыне, «побудившей дерзнуть против богоустановленных законов социального бытия». На этом «бытии» он так размахался рукой, что чуть не пришиб молодую и прекрасную девушку, выскочившую у него из-за спины.

— Граф Рональд! Граф Рональд! — взвизгнула она. — Я Роксана, воспитанница маркиза!

Она была очень красива: не той холодной красотой, какой отличались столичные дамы, в частности приснопамятная леди Изабелла; жизнь в глуши придала ее щекам здоровый, почти что крестьянский, румянец, темные волосы водопадом струились по плечам, шоколадные глаза искрились задором и весельем юности.

— Папенька мне о вас рассказывали: вы граф Рональд Вольпи, верно? — воскликнула она. — Говорят, вы отличный воин и вчера в одиночку защищали мост против толпы мертвецов. Это правда?

— Нууу… — развел руками Рональд.

— Не скромничайте, не скромничайте! — захихикала девушка. — Ишь покраснели-то как!

— А кто ваш отец? — попытался сменить тему Рональд.

— Граф Кверкус Сквайр, ближайший сосед маркиза. Папенька всю жизнь провели в войнах, еще в турецкую кампанию служили при штабе и исписали не одну тысячу бумаг, снабжая войска фуражом, пушками и клинками. Оттого-то я и выросла здесь, в замке; хотя воспитанием моим, честно говоря, никто всерьез не занимался. Детство у меня было довольно-таки скучное, его только молодой маркиз скрашивал…

— Гнидарь! — воскликнул Рональд.

— Вы знакомы? — удивилась Роксана. — Именно Гнидарь. Представляете, я так привыкла к его неприятному имени, что оно мне кажется возвышенным и благородным.

— А где он сейчас? — Рональд тут же мысленно отругал себя за поспешность, но Роксану вопрос не насторожил.

— Он пропал, — печально потупила она очи. — После того, как сэр Альфонс сжег дом, где жили две его возлюбленные крестьянки, одной из которых он писал стихи, а другой — пел серенады…

— Гммм… — Рональд потупил очи. — А маркиз и правда этим занимался?

— О, это страшный злодей, — подтвердила Роксана. — Он был мне как отец, но руки у него в крови по локоть. Гнидарь мне такое про него рассказывал… Мы играли в куклы и солдаты, были совсем маленькие — и Гнидарь все плакал, когда мать его, леди Эльвира, возвращалась из комнаты маркиза в платье, пахнущем кровью и отчего-то желудочным соком… и начинала пить рюмку за рюмкой. Она вскоре бежала из замка, а маркиз принялся лютовать пуще прежнего. Со мной, правда, он всегда был учтив и обходителен, но вот сына заставлял просить подаяния у стен соседнего монастыря, рубить головы курицам, бить по лицу крестьянских девочек… Потом Гнидарь подрос. Я помню эту сцену: ему было тогда четырнадцать, и маркиз велел ему выпороть служанку. «Задери ей юбку и дай хорошенько по филейным частям, превращая белое в красное!» — смеялся маркиз. Бедная девочка лежала, плача навзрыд и сама уже завернула юбчонку на голову, чтобы расстрогать палачей. А Гнидарь взял розги, подошел к маркизу и хлестнул его по лицу… У сэра Альфонса до сих пор царапина видна на щеке. А у Гнидаря после этого случая — шрамы по всему телу…

ГЛАВА 6

Примирение с крестьянами

На следующий день Рональд во главе посольства отправился в деревню. Вести переговоры с крестьянами — это звучало дико, но услужливый разум человеческий мигом подбрасывал оправдание: времена нынче такие пошли. Не будь этого оправдания, род человеческий вымер бы на второй день. А так жил себе да жил, правда, лучше не становился.

Деревенька выглядела убогой и разгромленной. Дома были такие: в одном три стены сговорились и подсадили четвертую, да так, что она ушла в землю; в другом не было крыши, а также входа — да и не нужен он был, поскольку, хорошо подпрыгнув, можно было попасть внутрь, перескочив через стены; от третьего дома осталась только печь с лежащим на ней хозяином. И тараканы — всюду бегали рыжие худющие тараканы.

Крестьяне сидели на корточках. Рональд читал где-то, что эта поза — одна из черт человеческого вида, отличающая его от обезьян. Если принимать за чистую монету еретическое учение о происхождении человека от обезьяны (Рональд всегда порицал себя, но из ереси этой выйти не мог), становилось ясно, какими мелочами являются все различия в братской семье приматов.

К вони крестьянских жилищ он понемногу привыкал, к виду самих мужиков — все никак не мог. Они производили впечатление живых мертвецов, сражаться с которыми он сюда и явился: обернутые черными тряпками, словно прокаженные, с морщинистыми коричневыми от солнца лицами и голубыми глазами, ангельски смотревшими из-под угрюмых набрякших век. Они сидели вокруг домов и не двигались, не произносили ни слова. Рональду становилось жутко, жутко мистически. Умом он понимал, что в случае нападения сумеет вовремя отступить: крестьяне не производили вида сколько-нибудь опасной военной силы, а он все-таки явился не один, а с целой гвардией — но толпа эта вызывала у него такой же страх, который мы испытываем при виде больного чумой: страх заразиться чужой бедой и горькое удивление при виде того, во что можно превратить человека.

— Мои приветствия! — сказал Рональд, не спешиваясь с Гантенбайна. — Кто здесь старший? С кем я могу поговорить об условиях перемирия?

— Я здесь батько! — выдвинулся вперед из толпы человек. — А это мои кореша.

Он был широк в плечах и одет более шикарно, чем сидевшие вокруг крестьяне: кожаная куртка, меч на боку, перстень с бриллиантом на руке, длинные и блестящие, вероятно, напомаженные салом волосы. А также одноглаз: левое веко отступило вглубь глазницы, из-под него был виден краешек багрового глазного дна.

Следом за ним вышли еще два человека: один — мрачного вида разбойник, совершенно заурядный и любопытства у Рональда не вызвавший, а третий…

А третий, третий — у Рональда дух перехватило — третий не был живым человеком.

Кожа его была желта, как кожа у древних стариков, разве что немного посуше, глаза несколько белесы, а еще не видно было вен на его руках. Грудная клетка (это уж Рональд потом присмотрелся) не двигалась — он не дышал. Тусклые зрачки казались гнилыми, скулы выпирали, да губы несколько ввалились. Но никаких очевидных патологий — трупных пятен, гниющего мяса, торчащих костей — ничего этого не было.

И смотрел он гораздо дружелюбнее, чем двое крестьян. Даже улыбнулся, а тусклые глаза его приветливо блеснули.

— Батько Полифем меня зовут, — мрачно сообщил главный.

— Рональд, граф Вульпи, — сказал рыцарь, кивнув. — Я посланник правителя Арьеса, в данный момент — посредник на переговорах.

На главаря восстания его слова не произвели никакого впечатления, но крестьяне вокруг опасливо зашушукались.

— Условия наши такие, — мрачно произнес Полифем. — Маркиз никогда больше на фиг не посылает людей в деревню, отказывается от всех прав на Новые Убиты, а мы за то не сжигаем его замок, не убиваем его лошадок, убираем свои катапульты от стен.

— Маркиз на это не пойдет, — честно признался Рональд. — Он ведь может сюда вызвать войска из Рима.

— Не может, — махнул рукой Полифем. — Иначе вызвал бы уже. Придут войска — за ними и попы потянутся, прознав, какие тут дела с мертвяками — а попы маркизу самому по шее надают. Он не дурак все ж таки и себе отнюдь не враг.

— Маркизу нужен оброк. Он готов от барщины отказаться, и от права первой ночи, и от всех других прав на деревню. Но без оброка все хозяйство замка придет в упадок, и у него выбора другого не будет, кроме как вызвать войска из Рима.

— Вот это ближе к телу, — признал батько. — Сдохнет ваш маркиз без нашего хлебушка, без наших помидорок, без картохи нашей. Ну и пущай подыхает.

— Тогда у меня осталось лишь последнее слово.

Рональд достал из-за пазухи свиток и, развернув его, прочел:

— «Предписываю крестьянам деревни Новые Убиты прекратить войну с собственным сеньором. Условия мира должны быть согласованы обеими сторонами путем взаимных уступок. В противном случае крестьянам деревни Новые Убиты следует ждать прибытия имперских войск. Правитель Арьес».

И показал печать оторопевшим крестьянам. Наступила долгая пауза.

— Печать поддельная! — проскрипел наконец один из друзей Полифема.

— Пусть Мишель Пропойца скажет, настоящая или нет! — рассудил батько.

Мертвец, сопровождавший его, подошел к Рональду и посмотрел на грамоту.

— Настоящая, — бесстрастно сказал он.

Крестьяне зашумели. Полифем поднял руку.

— Добро, — сказал он. — Условия мира приемлем.

Шум стал громче. Рональд почувствовал одобрение толпы — продолжать войну с маркизом большинство считали делом опасным, оброк крестьян гораздо меньше пугал.

— Вот чего забыли, — проорал батька, перекрывая шум толпы. — Только мы весь свой военный лагерь в лесу оставим. Чтобы этот сатана обратно не пытался нас поработить.

Рональд задумался. Про военный лагерь маркиз ничего не говорил, а сам правильного решения он принять не мог — ввиду недостатка информации.

— Хорошо, пусть остается, — сказал он, внутренне досадуя на себя, что не подготовился к переговорам лучше. Вот так история и творится — путем недомолвок, недодуманных до конца планов и неожиданных вопросов, подумал он.

— А ты, рыцарь, не дурак, — одобрительно кивнул батько Полифем. — Совесть в тебе есть али задумал чего?

Рональда эта похвала покоробила, но он сдержался и спокойно ответил:

— Правитель хотел вернуть мир на эту землю — и сего дня вернул. Я исполнял его поручение — и ничего больше.

— И чего, теперя в Рим укатишь? — прищурился батько, чье настроение в результате заключения мира заметно улучшилось.

— Вовсе нет. Останусь на некоторое время наблюдать за соблюдением условий перемирия, затем отправлюсь дальше по своим делам.

— Добро. В гости к нам не побрезгаешь?

— Не побрезгую, — сказал Рональд, спрыгнул с коня и пошел вместе с батькой в избу.

Странно: тараканов там не было, да и не воняло ничем.

— Сам как барин живу, — пояснил Полифем, довольный произведенным на гостя эффектом. — А все почему? Оттого что маркизу не дал себе на горло наступить.

— Маркиз мне говорил, что восстание длится уже 8 лет, — чтобы хоть что-нибудь сказать в ответ на эту похвальбу, произнес Рональд. Фраза ему самому показалась глупой: он представился себе со стороны этаким вчерашним школяром, который впервые в жизни выехал на театр военных действий и пытается поразить бывалых генералов знанием военных учебников.

— Ага, с тех самых пор, как козел этот с каторги вернулся… Маркиз-то, — пояснил разбойник.

— С каторги? — удивился Рональд.

— А то как же? — радостно воскликнул Полифем, явно довольный произведенным впечатлением. — За чернокнижие сидел, и осудил его не кто иной, как прежний папа. Святой человек был Бонифаций.

Впервые в жизни Рональд услышал похвалу в адрес прежнего папы Римского, о котором в столице как-то старались не вспоминать.

Полифем между тем нарезал вяленого мяса, жестом пригласил Рональда присесть и поставил на стол стеклянную бутыль.

— Не как крестьяне простые питаемся, — с гордостью сказал он, — но как разбойники, как блаародные живем.

Речи его должны были быть оскорбительными для дворянина, но Рональд отчего-то оскорбленным себя не почувствовал. Слишком много читал он в детстве гуманистов, слишком хорошо знал, что все — бедный ли, богатый — дети Адама, а различия между ними придуманы для удобства управления государством. Он даже не отказался от протянутого собеседником граненого стакана.

«Кореша» Полифема сели за стол рядом с ним — и только Рональд сидел против них троих. Капитан Александр, глава маркизовой гвардии, сопровождавшей рыцаря на переговоры, в дом войти погнушался и вместе со своими солдатами скучал на улице, в некотором отдалении от собравшейся толпы крестьян.

— Ну давай, барин, твое здоровье! — сказал Полифем, поднимая стакан и зачем-то хитро подмигнул своим компаньонам. Однако Рональд не посчитал это подмигивание подвохом и одним духом выпил стакан. Правда, потом чуть было не пустил слезу — так горек оказался хлебный спирт.

— Ух ты! — восхитился разбойник. — Нешто такому в столице учить стали?

Его товарищ, старик с обезображенным невероятно глубокими морщинами лицом, захихикал и затряс седой бородой. Мертвец сдержанно улыбнулся.

— Мишель, тебе не наливаю! — крикнул батько Полифем. — Ты свое при жизни выпил!

— Даже больше, чем надо, — ехидно сказал старик. — Недаром же ты Пропойца!

— При жизни я пьянствовал, — пояснил мертвец, улыбаясь бескровными губами, — оттого и умер, собственно говоря.

Голос у него был обыкновенный, как у всякого живого. И говорил он вовсе не по-простонародному, словно был не крестьянин, а ученый человек.

По коже у Рональда побежали мурашки от такой откровенности.

— Пьянство — страшный порок, — кивнул головою другой мертвец, присаживаясь к столу. — Многие от этого тут перемерли.

— Жан, расскажи про маркизово детство, у тебя лучше всего получается, — толкнул локтем старика Полифем. Старик с готовностью откашлялся и начал историю, явно пересказанную им не один раз:

— Маркиз? Да никакой он не маркиз — сын обыкновенного богатого горожанина… Он и выглядел-то раньше по-другому: милый светловолосый мальчик с честными голубыми глазами. Когда он приехал из города, в моде было просвещение — государство вздумало учить крестьян наукам, я и сам-то видишь — ученый… Вот он и появился в этих местах как школьный учитель из города. Было у него лицо пастушка, тихого, спокойного отрока. Только он улыбался как-то странно, невпопад — даже жутковато немного было. Но мужики к нему быстро привыкли, хотя и молчалив он был сверх всякого порядку, задумчив. Зато с детьми легко находил общий язык. Альфонсушкой его звали в деревне и очень любили — и малыши, и взрослые. Малыши — за то, что интересно было у него на уроках. Родители — за то, что умел он из самых больших драчунов и забияк сделать рассудительных, добрых и раздумчивых ребят.

Правда, понемногу стал он настораживать крестьян — пуще всего потому, что дети о нем рассказывали всякие странности. Раз вот что случилось: вывел он детей в поле гулять и стал показывать им, как лепить из глины разные игрушки. Вот слепил он птичку, показал ее детям, дунул на нее — и она ожила и взлетела! Родители своим малышам не поверили, хотя утверждали они это все единодушно. Но потом другая история случилась: наша распутная баба Гвендолина забрюхатела. Наши крестьянки ей тут ворота дегтем измазали и на рынке не продавали ничего. И совсем бы она с голоду скочурилась, да тут Альфонс ей помогать стал, подкармливал ее, пособлял по хозяству. Понятно, наши-то зубоскалили: мол, втюрился Альфонсушка совсем, его и ребеночек, должно быть — да сами-то в это не верили, конечно, просто так болтали. Да только вскрылось все дело вскоре: вот собралась Гвендолина рожать — а Альфонс ей и говорит: «А отдай мне ребеночка! Я его воспитаю!» — а сам ручонки-то потирает и усмехается. И тут ее страх взял и поняла она чего-то — и стала звать на помощь, даже покаяться решила и после родов в монастырь уйти. Но иначе все случилось: только родила она мальчонку и три дня его успела понянчить — как пропал ее сыночек.

А тут пришел домой один из учеников милого юноши и стал отцу рассказывать: «Тятя, тятя, хошь покажу, чему Альфонсушка нас сегодня научил?» Отец ему: «Ну, показывай». А тот кувыркнулся через голову и… превратился в волчонка.

Рональду стало как-то не по себе, не страшно, но как-то противно, досадно, что в его изощренный логическими забавами, отточенный книгами ум, целостный, гармоничный, законченный, кто-то пытается проникнуть вот с таким рассказом, который ни в какие рамки литературной культуры не укладывается.

Сквозь проем входа, лишенного двери, виднелась целая картина: голубое небо, колосья в поле неподалеку колыхал ветер, на горизонте весело торчала мельница. Синева неба отражалась в не по-старчески блестящих глазах Жана:

— Родители перепужались и ну его гонять — он в лес и убежал. Однако это только начало было. Скоро и другие дети стали такое вытворять, что только держись. Один свой дом поджег, пламя изо рта извергнув; другой реку отравил холерным порошком; третий в девочку превратился и стал добрых христиан во искушение вводить; четвертый, пастушок, подговорил стадо баранов забодать нашего старосту, Варфоломея.

Меж тем учитель добрый их к папеньке своему маркизу подался в замок. Они некогда враждовали, отец сыну учительствовать запрещал, а тот крестьян пороть папаше препятствовал — а тут помирились…

— Подождите, — не понял Рональд. — Вы же только что сказали, что он вовсе не сын старого маркиза, а дитя какого-то богатого горожанина…

— Одно другому не мешает, — строго сказал старик. — Ты не поверишь, конечно, да только он двух отцов был сын!

В этом месте слушателям видимо, положено было раскрывать рты — старик, явно выжидая, смотрел на Рональда, но тот и бровью не повел, хотя ему вдруг стало не то чтобы страшно, как-то тоскливо.

— Помирился, одним словом, старый черт с сыном — а тот его возьми да и изведи: скончался тот на следующий день после благодарственного пира, за возвращение блудного сына созванного. И стал Альфонсушка маркизом фон Бракксгаузентруппом.

А тут его ученички чуток подросли, стали в волков превращаться и всю округу пугать. В волка-то совсем легко превратиться: нужно в лесу пень найти от только что срубленного дерева, воткнуть в него нож, произнести несложный заговор и перекувырнуться через голову. Всего делов-то! А захотел обратно: разыскал тот самый пень да назад перекувырнулся… Главное, гляди, как бы твой нож не вынули, пока ты по лесам рыскаешь. Вот двадцать молодцов — почитай, вся наша молодежь — набегала на деревню, резала скот, грызла пьяниц, что по канавам валялись — а остальные едва успевали по домам попрятаться. И не было от них никакого спасения, пока не сообразили к священникам в столицу обратиться. Хорошее время тогда было, при папе Бонифации, царствие ему небесное, при короле Леопольде, отце Эбернгарда с Арьесом. Они вмиг за маркизом прислали инквизиторов… пытать его не пытали, но обвинили в самозванстве, мол, самозваный он был маркиз, да к тому же и чародей, нечестивец.

Заковали его в цепи — они тут благообразен был, стоял пряменько, никому не кланялся, никого не умолял и даже тяжести цепей не чувствовал. Когда его уводили, все бабы плакали, даже Гвендолина — любили Альфонсушку все-таки, жалели. Его ученички скалились на нас, ворчали, обещали нам припомнить, когда маркиз вернется.