Карта мира

— Вострая она… ядучая… — раздумчиво сказал он.

— Эх, дурак, — тоскливо произнес маркиз. — Будете картошку-то есть?

— Никак не будем, — отвечал крестьянин, — потому предки нам заповедовали: не ешьте. И мы, стало быть, не будем.

— А если я вас, тварей, на дыбе растяну, будете жрать? — поинтересовался маркиз. В глазах его горело любопытство.

— Ништо, — отвечал мужик. — И на дыбу, и на костер пойдем, а жрать не будем. Ты, барин, чего захотел: чтобы мы светлый Рай променяли на чертово яблоко! Ищи дураков, а нас и смертью не устрашить на такое черное дело!

Он истово перекрестился, а глаза его подернулись влагой.

— Вот так и всегда, — мрачно заключил маркиз. — Хорошо бы они так шли на крест за социальный или научный прогресс — так не пойдут же, а за тараканов своих в голове — охотно пойдут…

Двор замка был светел и чист, словно это было не захолустье, а самый что ни на есть королевский дворец. Посреди находился хрустальной чистоты пруд, украшенный множеством забавных фигур. Золотые статуи изображали персонажей сказок: старик, поймавший золотую рыбку, Гензель и Гретель, грызущие пряничный домик, кот в сапогах, гоняющийся за мышкой-людоедом. Зеркало пруда было безупречно чистым и почти неподвижным; замок, в нем отражавшийся, был, таким образом, точной копией своего собрата, высившегося позади прудов.

Стеклянную гладь рассекали какие-то водоплавающие птицы, довольно крупные, гораздо больше лебедей. Приглядевшись, Рональд понял, что у них… человеческие лица. Впрочем, после лицезрения столь великого количество териантропов в свите маркиза, это уже не казалось необычным. Разве что лица у этих птиц были на редкость печальными — серые грустные глаза, мокрые, коротко стриженные белокурые головы. Вид у них был столь же замученный, как у балетных танцовщиков после целого дня репетиций.

Оркестр заиграл «Зеленые рукава». Люди-птицы стали совершать пируэты с грустнейшими лицами, но механически красиво, как заводные машинки. Рональд угадывал в их взгляде разум, насильно подчиненный муштре — как у солдат-новобранцев, набранных из выпускников коллежа.

— Покормите их хлебом, если хотите, — сказал маркиз и сделал знак мальчику-слуге. Тот подал Рональду каравай хлеба.

К пруду вдруг сбежались поросята и, став на задние ножки, тоже стали танцевать. На копытцах у них были пуанты, на толстых попках — балетные пачки; танцевали они преотменно. Среди них, как подметил рыцарь, был и тот самый поросенок, который изображал жаркое на пиршественном столе.

Наконец танец закончился. Рональд подошел к воде и стал крошить в нее хлеб. Птицы мигом налетели на хлеб и стали хватать его человеческими ртами. Тут только Рональд заметил, что у них мокрые лица. Вроде бы и неудивительно это было — если не замечать, что их тела, покрытые перьями, были совершенно сухими.

— Вы плачете? — спросил Рональд вполголоса у человека-птицы, плавающего ближе всех к нему — впрочем, не особенно надеясь на ответ. Тот испуганно замотал головой и прошептал лишь одно слово: «Потом!»

— Бросьте, бросьте, граф! — досадливо поморщился маркиз. — Вот уж с кем и вовсе не следует говорить. Это даже не крестьяне, а мразь животная какая-то. Кыш, кыш отсюда! — крикнул он и швырнул в пруд надкусанное золотое яблоко. Люди-птицы в страхе забили крыльями и, взвившись в воздух, понеслись подальше от замка.

— Пойдемте лучше в сад, — видимо, немного смущаясь своим неожиданным поступком, предложил маркиз. Гости равнодушной толпой двинулись по тропинке к серебряным воротам, над которыми горели слова:

«Познай самого себя»

— Было такое популярное ругательство американских подростков, — пошутил маркиз.

Деревья маркизова сада оказались сине-зелеными. Безо всякого ветра ветви их колыхались, а листья шумели. Превосходное было зрелище.

У самого входа в сад стояло древо, состоящее из двух переплетенных наподобие молекулы ДНК стволов.

— Древо жизни и смерти — обратите внимание! — сказал маркиз. — Добро и зло-то я уже познал, а вот жизнь и смерть — даже для меня большая загадка.

Он сделал пафосно-задумчивое лицо и умолк на несколько секунд. Гостей его болтовня, впрочем, мало волновала — они открыто зевали, дамы пытались заслониться от палящего солнца веерами. Рональд чувствовал себя посетителем зоопарка. «Будет что рассказать в Риме о провинциальных нравах. Даже если нам и не предстоит никаких настоящих приключений — этого достанет на забавный очерк. Линмер будет доволен».

Они толпою шли по песчаной дорожке. Маркиз опирался на трость; телодвижения его сделали бы честь завзятому столичному моднику. Рональд с удивлением отмечал, что дворяне за его спиной не стесняются хватать дам за задницы и отпускать соленые шуточки. Маркиза, впрочем, это словно и не касалось вовсе; он шел так, что глядя на него, нельзя было угадать, идет ли он один по песку необитаемого острова или же шагает во главе стотысячного войска навстречу неприятелю. Рональд почувствовал — нет, не уважение, а восхищенное удивление светскостью маркиза и его манерой держаться.

Деревья вдоль посыпанной песком аллеи двигались, словно молоточки внутри рояля, — то резко наклонялись вбок, то опять принимали вертикальное положение. Более же всего поразило Рональда, что их тени запаздывают за движением деревьев, — он только раз видел такое, и то в старинном фильме, который его отец прокручивал в своем замке при помощи «волшебного фонаря», проецируя изображение на белую стену. В фильме были пластилиновые чудовища, с которыми боролся храбрый Синдбад — от них падали такие вот странные тени, движущиеся не в резонанс со своими хозяевами. Красота деревьев, равно как и их странный танец, завораживала.

— Смотрите! — сказал маркиз шепотом, приложив палец к губам. — Вы видите этого чудесного мальчугана, что забрался в мой сад воровать вишню?

Гости одновременно повернули головы и впрямь увидели маленького оборванца, притаившегося за кустом.

— Ему нечего есть, должно быть, — сказал маркиз, утирая нечаянную слезу. — Но он — мой классовый враг и вообще-то я не должен ему сочувствовать. Между нами вечная борьба.

Изящным движением он снял с плеча мушкет и пальнул в кусты. Мальчик повалился навзничь без единого стона.

Рональд сделал шаг к кустам, вне себя от возмущения, но маркиз остановил его, схватив за плечо.

— Вы что? — прошипел он. — Это же инсценировка, разве вы не понимаете?

Рональд густо покраснел, даже глаза заслезились от стыда. «Какой я дурак! — подумал он. — Ну конечно, все сейчас надо мной хихикать начнут». Он кивнул, отвернулся и стал осматривать деревья, стараясь не поворачиваться лицом к остальным гостям.

— О да! Он убит! — вскричал маркиз, щупая пульс у мальчика. По его щеке покатилась слеза. Гости ахнули.

— Друзья мои, у меня экспромтом родились стихи, — признался маркиз. И стал читать певучим голосом, красиво жестикулируя:

Он больше вишен не таскал,

Не бегал средь кустов.

Красна была его рука,

И рот его багров,

Когда крестьяне труп нашли,

Лежащ среди кустов.

Как всякий местный старожил

Он думал: на земле

Все общее — и жил как жил —

Как козырной валет.

Но змей в Эдеме сторожил,

И прятал ствол в стволе.

Но ведь воруют все, всегда —

Так повелось в веках:

Крадет идеи Деррида[14]

И недра — олигарх.

Крадет вериги мазохист,

А некрофилы — прах.

И скрадывает шаг лиса,

И плагиатор — стих.

Крадут соперники любовь

И делят на двоих.

И ветер вишен цвет крадет,

Как ласковый жених…

Иной не попадет в прицел:

Украл — и был таков.

Ведь пороху не хватит всем,

Кто бродит средь садов.

В Раю же их — семижды семь

И сорок сороков!

Пусть добрым словом бедняка

Никто не помянет:

Должно быть, скажут: «Дурака

Свалял!… Ну идиот!…» —

Но за руку его Господь

В свой светлый рай введет.

И прах его здесь без креста

Остался не прикрыт,

Ведь деревенский староста

Могил рыть не велит —

В раю ж его душа чиста,

И стол ему накрыт.

Знай, проклинает день и ночь

Его маркиза рот,

И топчет тело (чем помочь)

Прохожий-обормот.

В раю же светлом сам Христос

Слезу ему утрет.

Оставим этот разговор —

Я вижу в вас друзей,

И я пойду с ним на костер

Своей душою всей —

Ведь Господу милее вор

Стократ, чем фарисей.

Три года вишни не цветут

И не дают плода,

Три года здесь забвенья муть

И ужаса вода.

И отрок средь корней дерев

Спокоен, как всегда.

Под сенью древ и дивных скал

Пусть он пока лежит

Нашел он больше, чем искал:

Архангел уж трубит!

Любил он вишни — и украл,

И вот за то убит.

Но ведь воруют все, всегда —

Так повелось в веках:

Крадет идеи Деррида

И недра — олигарх.

Крадет вериги мазохист,

А некрофилы — прах.

И скрадывает шаг лиса,

И плагиатор — стих.

Крадут соперники любовь

И делят на двоих.

И ветер вишен цвет крадет,

Как ласковый жених.

Неистребимо воровство —

Таков земной удел:

Трусливый, начищая ствол,

Украсть бы жизнь хотел;

Украсть бы душу — кто жесток;

И вишни — тот, кто смел!

Рональду мотивы стихотворения показались знакомыми: маркиз явно стилизовал его под кого-то из старых мастеров[15]. Гости притворно завосхищались и зааплодировали.

Мальчика уже уносили. Кровь на его одежде выглядела вполне натурально. «В искусстве постановщика маркизу не отказать», — подумал Рональд.

— Направо — конюшни кентавров, если столь изысканные стойла можно только назвать конюшнями, — улыбаясь, объяснял маркиз. — Налево — озерцо, где обитают русалки. Вон там — рощица, где живут птицы, которые только что танцевали в моем пруду вам на потеху… А здесь — фабрика запчастей, где каждый териантроп может получить новую руку, ногу, хвост или любую другую часть тела, если старая пришла в негодность.

У ворот фабрики стояла длинная и шумная очередь.

— Ну ты, козел, не лезь вперед! — ревел кентавр, отталкивая другого. — Я тут с утра топчусь — а ты откуда взялся такой шустрый?

— За козла ответишь! — напирал на него грудью другой четвероногий. — Много вас тут, охотников, запчастей побольше отхватить…

— Кентавры — очень хорошие математики, — пояснил маркиз. — В уме они могут извлечь корень десятой степени, например. Но вот по части манер они явно подкачали…

— Увы, в жизни хорошие манеры существенной роли не играют, — печально сказал Иегуда. — Как и способность к математике.

— Что вы вообще знаете о жизни? — нахмурился маркиз. — Зачем вы это сказали? Что вам от меня нужно? Зачем вы преследуете меня? Оставьте меня, оставьте!

Его лицо покраснело, глаза заблестели слезами, он бросил оземь трость и убежал по тропинке, ведущей в замок.

— Серотонин — штука серьезная, — покачал головой Иегуда, сделав грустное лицо.

Рональд так и прыснул со смеху. Гости присели на землю и извлекли из карманов недоеденное.

Чужие запахи замка, прочно поселившиеся в комнате, которую маркиз любезно выделил своему высокому гостю, мешали спать — впрочем, заснуть не давали не только запахи.

День, в сущности, потерян впустую — Рональда охватило сожаление, вскоре превратившееся в гадкое сомнение. Он праздно проводит время, пока мертвецы подступают все ближе к стенам родного города. Отсидеться, пока все дорогое его сердцу погибнет в новой вселенской катастрофе, — вот, наверное, каково было тайное стремление его хитрого и скользкого разума. Он вскочил с постели и вдарил кулаком по стене, затем зашагал по комнате.

Нужно было входить в доверие к обитателям замка, выяснять у них, что же в действительности происходит в деревне, а самое главное — в какой степени они об этом осведомлены. Если маркиз и его челядь действительно столь легкомысленны, как кажутся, и в самом деле ничего не понимают в происходящем, то смысла здесь оставаться нет — нужно налаживать отношения с крестьянами самих Новых Убит.

С другой стороны, Рональд отчетливо понимал, что спешка в таких вопросах может только навредить. Нужно было обращаться за разъяснениями только к тем, к кому он действительно испытывал симпатию, — так выйдет естественнее, без фальши.

Роксаны в замке сегодня видно не было; оставался Агвилла.

Рональд встал, оделся, прихватил кинжал, а брони и вовсе никакой не надел (отчасти потому, что надоело все время таскать ее на себе, отчасти в знак глубокого доверия к врачу-териантропу).

Агвилла копошился в своей комнатушке, передвигаясь от прибора к прибору с удивлявшей глаз скоростью.

— Приветствую! — довольно радостно помахал ему рукой Агвилла и приник черным глазом к стеклянной колбе, в которой горела синим пламенем студнеобразная масса.

— Здравствуй, — отвечал Рональд.-Чем занимаешься?

— Исследую новые удобрения для нашего огорода.

Он указал рукой на аккуратные грядки, сделанные прямо в полу и занимавшие большую часть комнаты. Растения, зеленевшие на них, качали мясистыми листьями быстро и без видимой причины, словно были живыми. Плоды причудливой формы, пригибавшие их ветки к земле, привлекли внимание Рональда. Рыцарь подошел ближе и увидел, что это… маленькие кентаврики, русалочки, химерки.

— Маркиз выращивает своих слуг на кустах? — поразился граф.

— Совершенно верно. Можно выращивать не только целые тела, но и запасные части. Я несколько раз изготавливал себе запасные крылья, а однажды даже голову (в старой началось воспаление, с которым я справиться не мог). Маркиз когда-то нас всех так вывел — а на меня, лучшее свое творение, теперь перевалил эти рутинные заботы.

— Людей-птиц, что танцевали сегодня в пруду, тоже маркиз вывел? — полюбопытствовал Рональд.

— Нет. Они давно тут обитают, с самого Конца физики. Это какая-то странная мутация, мутация по желанию, я бы сказал. То есть люди хотели стать птицами столь сильно, что в них наконец и превратились. Если чего-нибудь сильно пожелать, то это непременно сбывается. В наши времена, если жираф хочет пощипать траву с земли, то шея его укорачивается, и он становится, скажем, пятнистой лошадью. В старые времена не было таких мутаций.

— Идеи Кювье[16], — заметил начитанный Рональд. Агвилла пожал плечами.

— Маркиз — трепетная душа, и силы природы к нему, видимо, благосклонны. Если он хочет создать летающих рыб или плавающих морских свинок, то это у него получается, пусть и не с первого опыта. Он знает законы управления материей и разговаривает с духами, бродящими за границей этого мира. Мы все — я, его самый талантливый ученик, кентавры, которых он любит чуть поменьше, — мы все тоже кое-что умеем, но нам бесконечно далеко до сэра Альфонса. У нас нет настоящих желаний, вот чем я все это объясняю.

— Наверное, вам так кажется оттого, что скучно здесь, в замке, — улыбнулся граф.

— Действительно, скучно. Единственное мое развлечение — принимать облик двуглавого орла (в котором, если помните, я спас вам жизнь) и охотиться в близлежащем лесу. Сегодня вечером, кстати, как раз собираюсь погоняться за птицами.

Граф ласково погладил висящую на толстом стебле миниатюрную русалку; та скривилась и попыталась укусить его за палец.

— Пойду прогуляюсь, — заявил Рональд.

— Будьте осторожнее: чего тут в округе не бывает.

По мосту, который вечером обычно поднимали, рыцарь перешел ров и оказался в поле под стенами замка. Он оглянулся и поразился внешней мрачности маркизова жилища: внутри замок производил впечатление если и не веселости, то по крайней мере, легкомыслия. Снаружи же это была каменная громада без единого приветливого окна. Неудивительно, что крестьяне испытывали к замку почти священную ненависть и мистический страх.

Неподалеку от замка была рощица и журчала речка. Туда Рональд и направился: во-первых, чтобы расслабиться, глядя на бегущую воду, во-вторых, предчувствовал, что прогулка по рощице подбросит ему чего-нибудь любопытненького.

Был прохладный вечер. Рональд присел на валун — и вдруг заскучал. Ему стало тоскливо без Рима, без женщин его круга и их, пусть и пустоватой, но зато привычной болтовни, без ежедневного шума и неотъемлемо-городской ежедневной перемены декораций… Голова его поникла, глаза перестали что-либо замечать в растекавшейся от реки мгле.

На ветку дерева перед ним опустилось странное существо: громадная птица с лицом человека. Существо поежилось и чихнуло.

Ноги, вполне человеческие, только с загнутыми острыми ногтями, неуверенно переступали, царапая сук. Глаза, голубые и печальные, задумчиво и вместе с тем опасливо смотрели на Рональда.

— Здравствуйте, любезный сэр! — произнесло существо. Рональд подскочил на месте.

Это была одна из человеко-птиц, танцевавших в пруду утром. Вернее, «был», а не «была»: лицо было явно мужское, но не мужественное.

— Как поживаете?

— Ничего, — буркнул Рональд.

— Извините, что побеспокоил! Просто тут летает хищник, и я искал, куда бы спрятаться.

Человек-птица сидел перед ним на ветви дерева, поеживался и подрагивал крыльями, а время от времени делал головой резкое опасливое движение, поворачивая ее на 90 градусов и всматриваясь в туманную даль.

— Отчего вы превратились в птиц? — спросил Рональд, вспомнив разговор с Агвиллой.

— Оттого мы превратились в птиц, любезный сэр, что раньше, когда мы были обычными крестьянами и жили на земле, нас притесняли наши сеньоры — так, что более терпеть было нельзя. И иные из нас, те, у кого не было совсем эстетического чувства, сделались змеями, червяками и прочими гадами земными, и ушли в норы от преследования сеньоров, и там теперь влачат жизнь едва ли более счастливую, чем прежняя. А те, кто был холоден и угрюм при жизни, ушли в воды холодного моря и обитают в его глубинах. А мы, у кого был развит вкус и чувство красоты, воспарили в воздух и поселились на деревьях в лесу, где нет ни богатых, ни бедных. И теперь живем там, откладываем яйца и вскармливаем потомство подножным кормом. Ибо еще в старые времена говорили о нас: «Взгляните на птиц небесных: не лают, не кусают, а в дом не пускают».

— И теперь вы можете сказать, что живете счастливо?

— Могли, любезный сэр, могли сказать еще не так давно тому назад; ныне же и в нашей среде произошло расслоение: те, кто посильнее, превратились в хищников, орлов да воронов, и денно и нощно теперь клюют печень более слабым. И заставляют из каждого гнезда отдавать по птенчику; топчут курочек, еще не знавших петушка, по праву первой гузки; велят нам носить корм сперва в их гнезда, а затем уж в наши. И иные из нас хотели скрыться в воздухе, но они летают выше и не позволили нам этого. По полету видно птицу, о славный сэр.

— Выходит, и в небе нет свободы! — воскликнул Рональд. — О прекрасная стихия, сколько раз я мечтал вознестись, движимый твоими невидимыми струями, чтобы стать свободным — не от власти сеньора, ибо я и сам сеньор — но свободным от того земного, что тяготеет надо всеми людьми! А ныне вижу, что и воздух, самый святой и легкий воздух поделен на разные слои: кто-то и там летает по-настоящему, а кто-то ползает по-над землей, словно и не обрел крылья.

— Таковы законы природы, о благородный сэр! Ибо всяк сильный жрет всякого слабого, а делается это единственно затем, что бедна энергией наша Вселенная, и за энергию эту идет борьба между системами, живыми или неживыми. И самые молекулы живут по тому же образу и подобию: те из них становятся стабильны, что тратят минимум энергии — независимо от сложности своей структуры. И еще таковы законы природы, что по-настоящему сложные структуры в этом мире не могут существовать, ибо их вытесняют менее высокоорганизованные. Много ли видел ты, любезный сэр, по-настоящему тонких и сложных людей, которые при этом нашли бы свое место в жизни, и место это не было бы отхожим?

— А кто же те хищники, что не дают вам покоя и в воздухе? Они тоже разумны?

— Разумны, и одного из них ты знаешь. Ибо это Агвилла, и все наше воздушное племя прячется в листве, как только видит два черных его крыла.

— Но разве Агвилла — не само воплощение благородства? — поразился Рональд.

— Именно, — отвечал человек-птица. — А благородство подразумевает известную ограниченность. Он ведь наверняка серьезно уверен, что, питаясь нашим мясом, он не творит акта людоедства, а совершает благородное деяние, участвуя в разделении тварей Божиих на Господом созданные сословия. Сословия этих три: первое, дворяне, силой украли свободу у более слабых, второе, клир, ввиду ограниченности первых задурили им мозги и остались в стороне от процесса охоты и пожирания, а третье, крестьяне, и потом, и мясом своим снабжают первое. И так на всем протяжении всей человеческой истории: тупые сильные, хитрые средние и слабые, глупые или умные — не все ли равно? К последним имею честь относить себя. Прощайте, сударь.

Человек-птица дернул головой и, явно заприметив что-то в небе, взлетел и унесся прочь, не успев толком раскланяться.

Рональд задумался о судьбе этих странных существ, философов в душе, вынужденных прерывать свои размышления и улепетывать при виде громадных хищных крыльев, отягощенных, прямо скажем, некрупными головами.

Рональд почувствовал сильное движение воздуха за спиной; Агвилла, сложив крылья, приземлился на камень. Две его головы молодецки ухмылялись.

— Славная была охота сегодня, — сказал он. — Эти люди-птицы — такая неповоротливая утварь! Когда они расселись в роще и стали трепать языками, я врезался в их стаю и схватил сразу парочку — обеими клювами.

Рональд промолчал. Агвилла, однако, не заподозрил ничего дурного в простоте своей душевной, отсалютовал ему крылом и понесся по направлению к замку. Рыцарь вздохнул, встал и поплелся туда же. На сегодня мрачных открытий вполне хватало.

Однако судьба так не думала.

Первый, кто попался ему в замке, был именно Агвилла, только уже не орел, а человек-орел, в своем идеальной белизны халате. Его сопровождал пожилой кентавр высотой метра в два с половиной.

— Ну как погуляли? — спросил Агвилла.

— Достойно, — отозвался Рональд.

— В дальний лес не ходили? — поинтересовался кентавр густым басом.

— Именно туда.

— Небось, с птицами беседовали, — ухмыльнулся четвероногий.

— Как святой Франциск, — пошутил Рональд.

— Завидую все же этим птицам, хоть они только и делают, что жалуются, — неожиданно заявил кентавр. — Чего им не хватает? У них все-таки есть общество, они могут заводить семьи, нести яйца, деток выкармливать. А каково тем, кто этого лишен?

Рональд заинтересовался, но виду, по своему обыкновению, не подал.

— Каково тем, кто в этой жизни — лишний? — продолжал четвероногий. — Ты думаешь, что жизнь кентавра легка? Териантропов уважают, но не любят. Женщины не прочь побеседовать с мудрым кентавром, они доверяют ему свои тайны и переживания, ищут у него совета, но влюбляться в него — нет, никогда… Они смотрят ему в рот, улыбаются ему, восхищаются им, а замуж выходят за двуногого простачка и, родив от него детей, отдают на воспитание все тому же кентавру — чтобы дитя с заурядными генами набралось мудрости у Древних. И никто не задается вопросом: а что же чувствует сам кентавр, проживая вот такую жизнь? Ты знаешь, у нас ведь нет женщин-кентавров, и наша мудрость — самый острый гвоздь в наших же копытах, который дарит нам столько страданий, сколько человек не в силах испытать и вынести.

— Сущая правда, — сказал Агвилла, и Рональд наконец понял причину той меланхолии, которую всегда видно было во взгляде человека-орла.

— А ведь мы вполне могли бы сочетаться с человеческими женщинами! — неожиданно горячо сказал кентавр, и Рональд про себя отметил, что высокий разум вполне может уживаться с бесцеремонностью поведения и речей. — Не подумай, что мы как-то иначе устроены; нет, нет, мы вполне комплементарны.

«Везет мне сегодня на психов», — мрачно подумал Рональд. — «Можно подумать, я исповедником заделался».

— Ладно, прощайте, — махнул рукой кентавр и ускакал в коридор. Оттуда вскоре послышались возбужденные голоса.

Рональд и Агвилла стояли на балконе и обозревали зеленую равнину, простирающуюся до самого горизонта; там, едва различимые, топорщились в дымке горные пики. Горы… Рональд никогда не был в горах; он не любил приближаться к ним, чтобы не терялась их загадочность.

— Странное место этот замок! — воскликнул Ро нальд. — Все здесь не так-то просты! Каждый из здешних жителей сегодня — один, завтра — совершенно другой. Начиная с маркиза, которому, что ни день, то меньше доверяю, и кончая даже тобой, мой друг, — Рональд улыбнулся, — и всеми остальными териантропами, конечно. Зачем вы меняете свой облик? Есть ли в этом насущная необходимость или это прихоть, как у маркиза, который, как все в деревне рассказывают, выворачивается наизнанку и проводит в этом облике лучшие свои дни и часы?

Агвилла всматривался в голубую даль зоркими глазами хищника. Рональд только сейчас понял, что он наблюдает за птицами, которые носятся в небе, но вовсе не с охотничьим плотоядным азартом, а взглядом, полным любознательной меланхолии.

— Вам, людям, доводится быть в гневе, доводится веселиться или унывать. Мы не знаем такой перемены эмоций: чтобы почувствовать себя по-другому, нам надо измениться физически — получить другую голову, тело, другие конечности или хвост, приобрести крылья, плавники или панцирь. Мы меняемся друг с другом этими элементами декора, которые, впрочем, больше, чем декор, — это составляющие нашего настроения. Ты заметил, должно быть, что Агвилла-орел — само воплощение благородства, могучих и прямых черт характера, а Агвилла-человек — личность вдумчивая и лишенная сильных порывов, не воин, а ученый. И в каждую особенную жизненную ситуацию мне надо стать новым, поменять свой облик, чтоб почувствовать, что нужно делать.

— Интересно, и сколько же таких комбинаций внешнего облика у вас есть? Бесчисленное количество?

— Всех возможных комбинаций — да, бесчисленное количество. Но ни один териантроп не станет использовать все варианты своего облика — иначе его личность попросту растворилась бы в этом множестве. Нет, все эти формы — не более, чем оттенки одного и того же цвета нашего я. У каждого из нас есть 3-4 любимых варианта облика, этакий гардероб, а остальными мы пользуемся в исключительных случаях, да и то это грозит серьезной травмой нашей психике.

— И какие же у тебя любимые ипостаси?

— Их всего три, две из них ты уже видел, а третью — еще увидишь, я думаю, — хитро усмехнулся Агвилла.

Раздался цокот копыт и в дверях появился все тот же кентавр; его обожженная солнцем физиономия ухмылялась.

— Только что поговорил с братьями. Позвольте пригласить вас на альтернативное пиршество по поводу примирения с крестьянами! Его устраиваем мы, териантропы.

— Это, должно быть, интересно, — заметил Рональд.

— Еще бы! — воскликнул кентавр. — Не занудство за пиршественным столом, как у маркиза, а танцы до упаду, море пива, красивые женщины. А самое главное, все свои.

— Как понимать это «все свои»? — полюбопытствовал граф.

— Ну, там будут исключительно териантропы и те, кто является нашим другом. А именно: вы двое, Лукас, Полифем и несколько человеческих женщин.

— Я слышал, что некоторые крестьянки путаются с кентаврами, — с возмущением стал рассказывать Иегуда, когда Эмпедокл (так звали кентавра) ускакал вперед, — Ничего не скажу плохого про этого нашего друга, но для любой земной женщины спать с ним — грех! Мало того, что он язычник, он же еще и животное наполовину…

— Согласен, — сказал Рональд, подумав. — Это противоестественно. Ну ладно, можно любить животное платонически, но спать-то с ним зачем?

— Платонически? — поразился Иегуда и умолк. Видно, такая постановка проблемы ему никогда и в голову не приходила.

— Полчаса назад этот кентавр жаловался, что его женщины не любят, — заметил Рональд, — а теперь хвастается количеством своих любовниц.

— Количество женщин состоит в обратной пропорции к их качеству, — глубокомысленно рек монах.

Темное поле, через которое тянулась дорога, закончилось, и они выехали на лужайку. Здесь словно проходила граница между миром людей и дремучим лесом, а в качестве пограничной заставы виднелось строение, похожее на поросший грибами гигантский пень.

— Приехали! — крикнул Эмпедокл, носившийся кругами, что не очень вязалось с его возрастом.

Рыцарь и монах спешились перед двухэтажным бревенчатым домом с резным коньком на крыше.

— Это просто избушка на курьих ножках, — усмехнулся Рональд.

— Правда? — заинтересовался Иегуда. — Я не очень ее вижу. Вернее, форму ее не очень четко могу рассмотреть, а вот печь внутри ярко светится.

Синие листья шелестели над головой, в лесу кричали неведомые твари. А может, вовсе не в лесу, а в избушке. Дом стоял действительно на ножках, но не на двух, а на шести — выкованных из железа, и впечатление производил самое что ни на есть языческое. «Звериный стиль», — подумал граф, рассматривая наличники окон в виде переплетающихся змей, вцепившихся друг в друга зубами. — «Впрочем, какому же еще стилю быть у териантропов, как не звериному? Человеческому, что ль?»

Эмпедокл, подскакавший к самому входу, подождал гостей, а затем вежливо отворил перед ними дубовую дверь, которая, к слову, была вся в шрамах от рубящих ударов меча.

Внутри горели желтые огни оплывших свеч, и в свете их был виден длинный-предлинный стол, за которым сидели двунадесять хвостов: сатиры, кентавры, русалки, совсем уже нечеловекоподобная нечисть — и, наконец, самые обычные люди, из крестьян, среди которых был и барон Лукас. Шум в комнате был густым, словно вода: казалось, можно лечь в нем и поплыть.