ГЛАВА 8

Философ Кант как разновидность табурета

Лес одарил их иллюзией защищенности, — казалось, кроны и стволы стали той краской, зеленой и коричневой, которой все мерзости окружающего мира теперь были замалеваны раз и навсегда: не было больше ничего, кроме этого детского рисунка из протянувшихся к небу полос, витражей из резных листьев и паутинчатых веток…

Именно тут впервые за последние несколько дней Рональд вздохнул полной грудью. Ведь, черт побери, весна была вокруг, хоть он и забыл об этом за обилием серьезных и важных дел. Даже на Иегуду весна производила явно приятное впечатление. Интересно, а как чувствует весну Слепец?

— В лесу мой слух почти совершенно бесполезен, — рассказывал Иегуда. — Я хорошо слышу на открытой местности, а здесь столько звуков: треск веток, пение птиц, шорох белок, стрекот насекомых — все это сливается в один шум. К тому же, как тебе, возможно, известно, звук распространяется по прямой, вернее, по множеству прямых, раскинутых, как руки танцующего человека — а где здесь эти прямые? Сплошные бугры, овраги, буераки. Зато уж зрение меня не подведет. Люблю май! Эти красные, залитые солнцем стволы, алые пятнышки птиц на деревьях, синева прохладной земли, нежная чернота неба — что может быть красивей!

Рональд прикусил язык, пожалев о заданном вопросе.

— Цвета условны, разумеется, — поспешно сообщил Иегуда, догадавшись, что у Рональда в голове. — Я толком и не знаю, похожи ли те цвета, что я вижу, на ваши красный, синий, черный…

— Вот я в детстве задумывался: а что, если я вижу черный, как другие видят, например, красный, а синий — как другие белый? Ведь никто никогда и не догадается, что я вижу ночь красной, если меня с детства учили называть этот цвет черным, а воду — белой, если меня с детства учили называть мой белый цвет — синим, верно? И вот я вырос и называю все цвета не так, как их должно называть — а никто и не догадывается.

— Забавно, — похвалил Иегуда. — Человеческий язык ограничен, равно как и способы познания мира. А ведь самая сложная часть мира — мы сами. Полное понимание между людьми невозможно — возможно ли хотя бы частичное?

Задаваться подобными вопросами в веселый славный месяц май совсем не хотелось.

— Какая красота вокруг! — не выдержал Рональд.

— Это по молодости восторженно относишься к красоте, — скептически вздохнул Иегуда, — ас годами приходит разочарование… разочарование и страх.

— Страх? — удивился Рональд. — Неужели столь образованный, мудрый и могущественный маг может чувствовать страх?

— Чем мудрее я становлюсь, тем я беспомощней, — покачал головой Иегуда. — Когда молод был, видел на годы вперед и знал, что делать в каждый миг своей жизни; теперь стал стар, и другие говорят мне, что делать, а я только сомневаюсь и подсчитываю вероятности, но отнюдь не действую. Таков закон развития. Вообрази же, о Рональд, что в XXI веке, коий ты почитаешь вершиной прогресса, люди точно тыкались носами в стены и друг в друга, как слепые кутята.

— Не может быть! — воскликнул граф. — Как же так: они летали на другие планеты, проникали в мир микроскопических частиц, постигли тайны истории — и по-прежнему были бессильны перед природой?

— Эх, Рональд, — вздохнул Иегуда. — Не так-то все просто: на смену среде естественной, всяким там джунглям, полным хищных зверей, ударам молнии, болезням — пришла среда рукотворная, созданная человеком; и пришла она настолько быстро, что человек и в ней заблудился. Посмотри, как все просто в средние века было: крестьянин знал, кого винить в своих страданиях — сеньора, соседа, дьявола — более никого. И еще в начале XX века знал: кулака-мироеда, помещика, чиновника. А потом что стало? Человек просыпался утром в холодной постели и не знал, кого ненавидеть: правительство, по вине которого он вчера не наелся досыта, городские власти, что не врубили вовремя центральное отопление, чтобы согреть дом и постель, или феминисток, по вине которых ему эту постель приходиться греть одному? Человек шел на работу, получал зарплату и опять-таки не понимал, кто виноват: начальник, что платит ему не по способностям и труду, президент, который не борется с инфляцией, или же все современное ему общество, в котором удовольствия покупаются только за деньги? Кто повинен во всех его бедах? Он не знал. Он заблудился в джунглях причинно-следственных связей, созданных им самим. Мир стал неуправляем: боролись за свободу и счастье людей — люди, получив свободу и счастье, пресыщались и переставали создавать семьи… Спасали от смертельных болезей и старости — и выводили слабую и нежелающую жить породу людишек… Я утрирую, конечно, все было в миллион раз сложней. Человек не только не постигал макрокосма, созданного своими руками, но даже стал легенды создавать об этом марокосме, новую мифологию… Благо, тайн хватало и внутри самого человека.

— Вот это правда, — согласился Рональд. — Ну, положим, себя я понимаю, близких друзей — тоже, а вот, например, женщин, даже знакомых — ни на йоту…

— Кто и когда постиг внутренний мир женщины? — воскликнул Слепец. — Веке в десятом дочь Евы виделась сосудом зла, в восемнадцатом и девятнадцатом столетиях мыслители не успевали превозносить ее до небес, доказывая, что слабый пол и благороднее, и возвышеннее сильного. Но вот пришел XXI век, и люди увидели, как страшно жить в мире, созданном женщинами! Ибо они навязывали мужчинам свои привычки, заставляли их душиться духами, подкрашивать глаза, выбирать политика за его красивый галстук — даже семью перестроили так, как им больше нравилось… И сами страдали от дел рук своих еще больше, чем мужчины — но от своего видения мира отказаться не могли! Да-да, Рональд, все так и было. Нам не понять этих людей, но не будем их осуждать! Они мыслили ограниченными категориями своего жестокого двадцать первого века… Разве могли они подняться до вершин подлинной просвещенности, горемыки!

— Слава Богу, в наше время хватает нормальных женщин! — улыбнулся Рональд, запоздало осознав, что это фраза библиотекаря Линмера, критикующего платоническую любовь рыцаря к Розалинде.

— Нормальная женщина? — встрепенулся Иегуда — Что такое нормальная женщина? Это оксюморон: горячий снег, живой труп, нормальная женщина. Скажем так, чтобы не обижать ретивых дочерей Евы, некогда активно боровшихся за свои права: о нормальных женщинах нужно говорить предположительно, как о черных дырах — теоретически их существование представляется вполне вероятным, но ни одной пока не обнаружено.

«Однако нужно осторожнее касаться этой темы, — подумал Рональд. — У моего почтенного друга явно была какая-то не совсем хорошая история, связанная с женщиной».

— Только не подумай, будто я страдаю неприязнью к женщинам! — предупредил Иегуда. — Я женоненавистник ровно на тридцать процентов. Видишь ли, любая женщина состоит из трех мало связанных друг с другом частей: внешность, душа и, так сказать, «мебель». То есть набор милых привычек: особенная манера поворачивать голову, когда окликаешь ее на улице, неповторимая улыбка, даже книги, которые женщина читает, и многие глубокие мысли, которые ее посещают, — это тоже «мебель», декорации. И эта «мебель» часто производит на мужчин гораздо большее впечатление, чем ее лицо и фигура. Но не следует заблуждаться: «мебель» — это не душа. Душа-то у любой женщины черная! Душа женщины — это та ложь, которая в решающий момент подымется из глубин и отравит все хрустальные источники — как звезда Полынь.

Граф открыл рот, чтобы возразить — и тут увидел странное движение между деревьями.

— Иегуда! — прошептал он. — Смотри!

Монах остановился и взглянул туда, куда указывал палец его спутника.

— Там никого нет, — пожал он плечами.

— Как никого? Там целая толпа — или что там такое?

— Послушай, о Рональд! — не вытерпел Иегуда. — Что же, ты меня и впрямь принимаешь за слепца? Я вижу все эти кусты и деревья насквозь, понимаешь, насквозь!

В голосе его звучала обида, и Рональд решил смириться и не спорить. Однако отвлечься от зловещего мелькания между деревьями было не просто. Казалось, там движется длинная серая змея, извиваясь, проползает между деревьями. Так было только миг — кусты качнулись и скрыли это странное зрелище. Рыцарь помотал головой, отгоняя наваждение.

Они сделали еще несколько шагов и чуть не наткнулись на страннейшую на свете процессию. Рональд резко схватил Иегуду за плечи и успел шепнуть ему на ухо:

— Тише!

Однако почтенный монах и сам уже что-то почувствовал. Он медленно поворачивал голову, вслушиваясь.

Они стояли на невысоком холме, сквозь высокие кусты наблюдая десятки человек, идущих по узкой тропе в ложбине между двумя холмами. Серая одежда, чрезвычайно просто сшитая, желтые лица и обилие золотых украшений — словно то был парад мертвецов. … Вот она, тропа, ве дущая из Муравейника, на поиски которой они и отправились, понял граф.

Ревенанты шли строем, какого Рональд еще не видывал, — не по двое, не шеренгами — они шли гуськом, по одному человеку, глядя друг другу в затылок, быстрым, размеренным шагом существ, не знающих усталости.

— Проклятые невидимки!! — прошипел Иегуда. — Зато вот этих я вижу прекрасно!

На соседнем холме стоял отряд пехоты, а чуть подальше чернели дула пушек.

— А вот еще.

На холме напротив кусты колыхались, показывая то копыта коней, то головы всадников.

— Пли! — раздался громкий возглас.

Мертвецы одновременно подняли головы и посмотрели на холм — без удивления, без страха, даже не остановились. Над холмом взметнулось облачко дыма и с десяток ядер полетел в процессию. Затем в ход были пущены гранаты — снова залп, и снова гранаты. Мертвецы трескались, точно сухое дерево — не бежали, не отдавались панике, умирали спокойно и без единого крика.

Ложбинка меж холмов, по которой проходила толпа мертвецов, полыхала огнем, взрывалась черными чугунными осколками. Когда дым, наконец, рассеялся, ни одной фигуры из этой только что длинной и чинной процессии не было видно: только земля слабо шевелилась в том месте, изрытом ядрами.

— Вот так-то! — раздался зычный голос командира отряда. — А эти дуболомы в столице говорили, что ревенантов ничем нельзя убить. Я это сделал, я! Даже самому приятно. Ладно, посмотрите, что там за золотишко на них было: авось не все расплавили наши ядра и гранаты…

Солдаты, роняя почву из-под ног, стали спускаться по склону в ложбину. Они принялись бродить между слабо шевелящимися и подрагивающими кусками мертвых тел (Рональд едва тошноту сдержал) и копаться в куче бывшей плоти, выискивая драгоценности, которыми для какой-то надобности украсили себя мертвецы.

Странно: а зачем им понадобились эти всадники, занявшие второй холм? Для страховки?

И тут только Рональд понял весь хитроумный замысел стоявшего на дальнем холме отряда. Пока королевские солдаты лазили, снимая с трепещущих рук украшения, а с подпрыгивающих ног — сапоги, позабыв о собственном оружии и воинском долге, в ложбину хлынула конница! Четыре десятка всадников в пестрой одежде, крутя саблями над головой, мигом пронеслись по пологому склону и обрушились на оторопевших от ужаса и неожиданности солдат, и стали рубить их, безжалостно, быстро, с веселыми прибаутками и шутками.

На помощь к своим бросились те, кто побрезговал стать мародерами; но к тому времени, когда они подоспели, их товарищам было уже не помочь. Зато сами они угодили почти в ту же ловушку.

— Вот черт, ловко! — шепотом воскликнул Рональд. — Разбойники?

Словно отвечая на его вопрос, один из всадников, одетый в кожаную куртку и с черным платком на голове, повернулся в седле, поражая саблей очередного солдата, и Рональд узнал в нем Полифема.

— Однако…

— Вот именно, — сказал Иегуда, для которого лицо человека не было главным отличительным признаком.

Операция действительно была спланирована просто гениально, со знанием психологии имперских солдат — Рональд, например, мнивший себя великолепным знатоком военного искусства, просто не знал, что славные римские воины способны на мародерство. Каждый новый день приносил печальные открытия…

Итак, королевский отряд был почти полностью уничтожен — те, кто сложил оружие, были взяты в плен и связаны, кроме них, в живых остался только артиллерийский корпус, стоявший на холме. И тут все было тщательно продуманно: не станут же пушкари палить по своим же пленным.

Впрочем, разбойники не учли одной детали: корпусом артиллеристов руководил полупьяный капитан с белым толстым лицом, словно задубевшим от пива, лупоглазый, как лягушка. Была такая порода столичных плебеев — более спесивых, чем первые аристократы королевства, ко всему на свете равнодушных, кроме собственной карьеры.

Капитан только что организовал залп по лощине, в которой до сих пор разбойники не могли одолеть королевский отряд (хотя от последнего и осталась самая малость), и готовил новый залп.

— Заря-жаай! — кричал он.

— Там же наши?! — прошел ропот среди артиллеристов.

— Какие там наши! Суки тупые! — орал капитан. — Сами полезли! Батьку Полифема мне снимите, чтобы я его башку доставил в столицу… Да быстрей заряжайте, каазлы! Под трибунал пойдете!

Солдаты, чуть не плача, принялись заряжать.

Полифем соскочил с лошади и, пригибаясь как ящерица, заскользил по склону, пытаясь взобраться на холм и при этом не попасть под обстрел.

— Мать вашу за ногу! Отцы ваши рогоносцы! — свирепствовал капитан. — Продырявьте мне этого Полифема! Задницу его превратите в решето! Скорей, твари дрожащие!!

Раздался оглушительный залп. Ядра и шрапнель взрыли пригорок, за которым прятался Полифем, приникнувший к земле. С дюжину дерущихся внизу солдат и разбойников повалились наземь, сраженные. А из-за пригорка выглянула одноглазая физиономия, одновременно хитрая и взбешенная.

— Мы же их убили! — слезно крикнул кто-то из артиллеристов. — Своих убили!

— На войне своих нет! — назидательно крикнул капитан. — Ну, шалавы дешевые, заряжай опять! В белый свет, как в копейку, попасть не можете, расцелуй вас баран!

Это было уже сверх всякой мочи терпеть. Как ни сдерживался Рональд, чтобы не провалить секретной операции, но всякой секретности был свой предел. Иегуда поздно заметил состояние своего друга: он уже успел выпрыгнуть из кустов и со страшной силой ударить капитана по щеке. Тот как стоял, так и завалился на землю, но тут же вскочил.

— Вы про мои права подумали?! — крикнул капитан, одновременно хватаясь за красную щеку, а грудью напирая на Рональда. Граф хлестнул его кованой перчаткой по уху.

— Я римский гражданин! — кричал капитан, отползая под дерево. Рональд, позабыв о правилах поединка, пнул его еще и ногой. На лице солдафона отразилось крайнее возмущение.

Батько Полифем, прыжком оказавшийся на холме и одним движением воткнул в колышущийся живот капитана свою саблю. Рональд даже опомниться не успел.

— А тебя, лыцарь, Бог спаси, как ты меня спас, — благодушно сказал Полифем, вытирая саблю. — Вы, сявки, — обратился он к артиллеристам, — вон отсюда, пока не прирезал.

Артиллеристы разбежались, бросив родные пушки.

— Хороший ты все-таки человек, барин, спору нет, — признал Полифем. Рональд обернулся на поле сражение, которое таковым уже перестало быть: разбойники прятали в ножны сабли, спешивались и искали раненых.

Слепец, вышедший из кустов, мрачно посмотрел на батьку.

— А это еще кто? — поинтересовался Полифем.

— Иегуда Картезианец, — с достоинством отвечал монах.

— А, Егуда, слыхал, слыхал… — осклабился батько.

— Откуда бы? Свои шпионы в замке? — поинтересовался Иегуда, пряча ехидство.

— А отчего бы и нет? Даже у камней уши есть — знаешь поговорку? А я все ж не камень… Ладно, будьте здесь, я скоро. — и Полифем побежал отдавать указания своим разбойникам, среди которых Рональд узнал Жана и еще не скольких крестьян, с которыми встречался в деревне. Те стали убирать с поля боя тела павших, складывая их на две телеги, спущенные вниз с того же холма. Это выглядело в высшей степени благородно — тем более что своих убитых они свалили в ту же телегу, что и имперских солдат, — причем без каких-либо церемоний, довольно грубо, хотя и аккуратно. Зато не мародерствовали, не грабили покойников. Погрузив тела на подводы, главарь разбойников вернулся.

— Что смотрите? — ехидно поинтересовался он. — Думаете, как до жизни такой я докатился? Для меня такая жизнь — большое достижение; начинал-то я и вовсе простым смердом.

— А с чего подались в борцы за идею? — спросил Иегуда.

— Не за идею, а против вас, бар, — улыбнулся Полифем. — Чтобы жизнь вам малиной не казалась — для того и подался.

— Да уж, малина еще та, — заверил его Слепец. — Вот, например, моя: днем — по ресторациям, ночью — по борделям.

Полифем хмыкнул. Телеги, отчаянно скрипя колесами, двигались по дороге в деревню.

— Мы с вами поедем, — неожиданно сказал Иегуда. — Назад сами мы вряд ли выберемся.

— Да ради Бога, — усмехнулся батько. — Нам скрывать нечего.

Ехали молча, настороженно. Полифем шутил и скабрезничал без умолку, но видно было, что присутствие непрошеных гостей его не радует. Слепец задумчиво молчал, Рональд, мысленно декламируя, мучительно пытался соединить в последнюю строфу сонета четыре неровных, пружинящих, точно китовый ус, строчки. Наконец они выехали из лесу. Впереди была развилка-в замок и в деревню.

— Все, лыцарь, тебе налево, нам направо, — рассудил Полифем. — Никому, понятное дело, ни слова. Впрочем, все равно ведь расскажешь, если это в твоих планах имеется.

— Не расскажу, — заверил его Рональд.

— Ну так Егуда расскажет, — махнул рукой Полифем, стегнул коня и поскакал по дороге в деревню. Вся орава поскакала за ним.

Передняя телега неожиданно остановилась, кучер оглянулся назад.

— Ладно, вставайте! — произнес он грубо. — Покуражились — и будя. Лошадей пожалейте, лентяи!

Лежащие в телеге люди стали подниматься, молча поправляя одежду, рассматривая свои ранения.

Рональд едва не подпрыгнул — сперва ему подумалось, что солдаты искусно притворялись убитыми, но рубленые раны в головах от сабель, сквозные ранения копьями, до сих пор торчащими из спин и груди, — этого подделать никак было нельзя. Более же всего говорил за себя мутный взгляд глаз несчастных — это были мертвецы.

Все также без единого слова они извлекали из своих тел копья и пули, застегивали пуговицы, вылезали из телеги и мрачно смотрели на окружавшие их деревья. Рональд прекрасно понимал их молчание: что тут можно было сказать?

— Смерть всех мирит, — пояснил кучер, улыбаясь щербатым ртом. — Ладно, ребята, равняйсь, смирно, следуем за генеральской каретой в деревню! Нашего полку прибыло, маркизу теперь несладко придется.

Рональд вышел во двор, но там оказалось так темно, что он, пройдя два шага, чуть не упал.

— Посветить? — спросил заботливый голос и тут же добавил досадливо:

— Ах, черт, я же забыл, что мой фонарь тебе не поможет!

— Иегуда? — удивился Рональд. — Я, собственно говоря, по нужде.

— Я так и понял, — заверил монах.

— Да я найду место, — Рональд, опасливо держась за стену, пробирался все дальше и дальше от башни. Наконец он отцепил пальцы от кирпичной кладки, оттолкнулся от нее, как пловец от камня, и нырнул во тьму. Послышался шум листьев.

— Вот я о чем подумал, о Иегуда, — признался Рональд, возвращаясь. — Ты так странно забыл о том, что все существа, кроме тебя, не способны видеть света твоей лампы, что мне пришло в голову: ты, наверное, не один такой на свете. Наверное, в вашем монастыре есть и такие, кому доводилось тебе светить своей лампой, разве нет?

— Истинная правда, сэр Рональд! В нашем монастыре было пара десятков таких же, как я, и еще более таких, которые обладали иными способностями, мне недоступными.

— Неужели? Что же Святая церковь прислала только одного тебя? Неужели толпа таких монахов не сокрушила бы любые полчища мертвецов?

— Пришлет еще, я думаю. Никто не в силах предугадать планов Святой церкви. Но, честно говоря, я уверен, что смогу справиться с Муравейником в одиночку.

— Быть не может! — Рональд даже рот открыл от удивления, благо в темноте этого никто не видел.

— Не стану объяснять тебе, как именно. Рано или поздно ты увидишь все собственными глазами. Или не увидишь.

И Иегуда вздохнул.

— Пока я что-то и мира вокруг себя не вижу, — задумчиво сказал Рональд, пытаясь рассмотреть в затянутых одеялом облаков небесах хоть лучик света. — Скажи, Иегуда, а правда ли, что раньше ночью было столько же света, сколько днем?

— Правда. Древние люди умели ловить гром и молнию и заставляли их течь по трубам, словно жидкую субстанцию. Испаряясь, эта жидкость обращалась в свет и освещала города и деревни. Утраченное ныне искусство.

Они помолчали.

— Вот что вызывает у меня наибольшее недоумение: от чего люди не пользуются теми природными богатствами и силами, которые Конец физики отнюдь не уничтожил? Ну, например, энергия пара действует и в наши времена; отчего же люди перестали пользоваться паровыми двигателями? Ведь это могло бы даровать армиям победу, мануфактурам — небывалую производительность, домам — удобство и комфорт! Но видно, настолько склонен род человеческий к умственной лени, что даже простейшие машины ему конструировать не хочется — все он надеется на свои кулаки, на дубины, коими, в сущности, являются наши мечи, на звериные шкуры, коими являются наши доспехи…

— Ну, моя Исмигуль — не дубина! — возразил Рональд, ласково поглаживая рукоять своего меча.

Они снова помолчали.

Ни звезды не было видно в черноте неба.

Вслед за заключением мира в объединенный лагерь крестьян и солдат маркиза прокралась мерзостная скука. Люди пытались изловить ее и сжечь на костре, наступить ей при удобном случае на ногу — все тщетно. От скуки люди сходили с ума, вешались и топились, проигрывались в карты или крутили такие романы, которые в других условиях показались бы противоестественными.

Барон Лукас сидел на бревне и качал ногою. В руке у него была кружка янтарного пива. Пиво, как известно, — плебейский напиток, и барон убивал сейчас сразу двух зайцев: удовлетворял желудок и играл в демократию. Сложная политическая конъюнктура в любой момент могла привести, например, к суду над маркизом, а в этом случае надо было заблаговременно показать свою верность идеалам революции. Вот почему Лукас ходил с красной розой в петлице — Одновременно символом революции и куртуазным атрибутом, намеком на страстность натуры и обещанием подарить любовь. Другие маркизовы нахлебнички так открыто свою приверженность революции отнюдь не выражали.

Вокруг не было ни души: ни девицы, чтобы к ней подъехать, ни солдата, чтобы на него наехать.

В тот момент, когда Лукасу стало совсем скучно, на поляне появился Хайдар.

Как многие сарацины, попавшие в плен к бунтовщикам-христианам во время последней войны с турками, Хайдар спился совершенно. Целыми днями он слонялся по округе и вымаливал у всех знакомых и незнакомых хотя бы пару глотков. Он был черен и сед, морщины на рано состарившемся лице заменили ему шрамы.

В руке у Хайдара была смятая пачка с жевательным табаком, только что выманенная у крестьянина в обмен на последнюю реликвию, что у него была еще утром, — ятаган, которым когда-то наградил его сам паша за храбрость (от нее теперь даже крох не осталось). Увидев пиво, он судорожно сглотнул. Движение это не ускользнуло от барона, и разум его воспарил до небес от радости.

— А дай табачку пожевать, — сказал Лукас, хитро кося глазом.

На лице Хайдара отразилась внутренняя борьба. Табака у него больше не было, но достать его было легче, чем пиво. Наконец, едва заметно вздохнув, он подал Лукасу пачку. Лукас бросил в рот всю пачку и зажевал крепкими желтыми зубами так, что струйка слюна потекла из уголка его рта.

— А славный у тебя табачок, — сказал он.

— Ага, заморьский, армяньский! — закивал старик, радостно ухватившийся за возможность набить цену сгинувшему в пасти барона продукту.

— Ну что, как дела? — спросил Лукас, отхлебывая пива и продолжая качать глоток. — Как там ваш турский салтан? Новых походов не затевает?

— Куда там! — махнул рукой Хайдар, не спуская глаз с желтого напитка, плескавшегося в кружке. — Савсэм он постарел, ныкуда болше не сабыраетса, на каня влэзть уже не может!

— Ну надо же, — без тени удивления покачал головой Лукас. — А раньше, бывало, его именем детей пугали — меня, например. А сейчас я сам бы к нему в наемники пошел — все лучше, чем с мертвяками дружбу водить. Да и только, говоришь, постарел он совсем… Ну что ж, всякому свой предел положон. Вечор цвел юноша — и вот, увял…

Наступила пауза, в течение которой Хайдар не отрывал глаз от янтарных бликов на гранях кружки.

— А сла-авный у тебя табачок! — протянул Лукас.

— Как там Ильяс поживает? — спросил барон спустя минуту. — Сын-то твой, — добавил он, словно Хайдар и не догадывался, что у него есть сын.

— Нычего, Аллах мыластыв. Вызырослый стал меня сын, харошый стал, рабатащий, — стал рассказывать Хайдар, решивший поменять тактику и перевести разговор из русла самоуничижения турецкой нации в спокойную долину семейных хроник. — Жэна искать ему нада! Савсэм вызырослый стал, аи, маладэц!

И засмеялся радостным смехом, заглядывая Лукасу в глаза. Но очи барона смотрели вниз, и мыслей его невозможно было угадать.

— Жену, говоришь? — усмехнулся барон. — Да кто ж за него пойдет? Он же магометанской веры и Христа отверг. Да и черный он у тебя, страшный, как черт.

— Твая правда! — засмеялся Хайдар после секундного замешательства. — Вса твая правда! Да, дэвушки христианскый на нэго не смотрат савсэм, канэчна. Аны ж красывыи у вас, хрыстанскый дэвушки — бэлый как снэг, кожа как пэрсик, шэя как имбир, ноги как палмы, гируди как луна в зэните, волосы как трава вэсной!

Лукас все прятал взгляд. Хайдар уже явно облизывался, глядя на зажатую в его руке кружку.

— Сладкый ваш дэвушка-как пыво! — наконец отважился намекнуть Хайдар.

— А я пиво не люблю, — признался Лукас, отхлебывая полкружки (Хайдар при этом занервничал так, что чуть не запрыгал на месте). — Скорей уж табак жевать…

Он мечтательно посмотрел в голубую даль и протянул:

— А слааааавный у тебяя табачоооок… Хотя пиво пиву рознь, — заметил Лукас. — Вот у меня — вкусное.

У Хайдара руки задрожали.

— Я бы даже тебя угостил, — задумчиво сказал Лукас. — Пивком-то! Да только нехристь ты, отсюда вижу, что нехристь.

Хайдар стоял с растерянным видом.

— А вот если бы ты отрекся от своего Магомета и попросил бы меня, — барон сделал паузу, — как христианин христианина — я бы тебе — пожалуй — и дал.

В морщинистом уголке глаза сарацина появилась слеза и побежала по глубокой бороздке.

Лукас вздохнул, искоса посмотрел на Хайдара и отхлебнул еще глоток. Сарацин повернулся спиной и сделал шаг.

Лукас причмокнул губами.

— А сла-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-авный у те-е-е-б-я-а-а-а та-аба-а-а-чок…

Хайдар резко развернулся, пал на землю и забился в конвульсиях.

— Ради Хрисьта, ради Хрисьта дай! — крикнул он страшным голосом. — Прости, Аллах, Мухаммед, прости, прощай, светлый рай!…

Он предавал свою веру и плакал.

— А слаааааааааааааааааааааааааааааааааааааааавный у тебяяяяяяяяяяяяяяяяяяяяя таааааабааааачоооокк, — протянул Лукас. Всякое подобие человеческой речи потеряли его слова. Теперь видно было совершенно ясно, что он издевается. Барон встал со своего места, вылил остатки своей кружки на землю и пошел прочь, попутно наступив на спину лежащему Хайдару (бедняга даже извиваться не стал — настолько был убит случившимся).

На зеленой лужайке перед замком капитан Александр, которому Иегуда предсказал воспаление уха, тренировал солдат. Слечь он не слег, но голова его была обмотана шарфом. Сэр Альфонс шутливо-горделиво обозревал плац, Рональд смотрел на эти маневры с некоторым сомнением.

— Я тут слышал новый столичный анекдот. — Маркиз подошел ближе и, трясясь от смеха, прошептал: — философ Иммануил Кант был похож на табурет. Иногда гости по ошибке садились на него. Капитан Александр загоготал, Рональд улыбнулся.

— Ну, друг мой, покажите мне, чему вы обучаете солдат, — попросил маркиз.

— Проще простого, — капитан сделал значительноелицо и заорал:

— Равняйсь!!! Смирррна! Далека ли дорога до месяца?

— Три тысячи римских стадиев! — прокричала в ответ толпа.

— Каковы есть роды оружия и како себя ведут?

— Не могем знать, ваше благородие.

— Глупцы! Роды оружия есть следующие: пуля-дура, попадет — умрешь, штык — молодец, едрена вошь, ракета — собака, продырявит башку, а больше, ребята, ничего скажу. Каковы суть падежи в языке?

— Именитив, Родитив, Датив, Винитив, Творитив, Предложитив…

— Что есть шхера?

— Морская собака, ваш-благородь!

— Вот какое обширное образование получают наши солдаты! — похвалился бравый капитан. — Я, как вы понижаете, друг всяческому просвещению.