Знак Кота (№1) - Знак Кота

— …Меткин с Дороги Грабителей… — Я ясно услышал эти слова. Кот перебирал воспоминания. — Это герой многих битв. Его имя называют в дни воспоминаний, и истории о его подвигах — гордость его клана. — Глубокое гортанное урчание его речи походило на мурлыканье. — А до него — Мьярт от крови Пяти, который бился за многих. — Огромный кот подтянул к себе лапу, оставив пять параллельных полосок на поверхности скалы. — После него — Мас-лазар… и другие, многие другие. Мироэ… Меэстер… — Он зевнул, словно перечисление этих обрывков истории вызвало у него желание вздремнуть.

— А эти герои были дружны с моим народом? — Мне приходилось тщательно выговаривать слово за словом, поскольку я не был уверен, что мой чуждый для них голос сможет правильно воспроизвести эти непростые имена.

Мироурр отрицательно мотнул головой, полуприкрыв сонные глаза.

— Наш клан ходит далеко от чужих дорог. Миф-форд погиб, когда дули жестокие ветра. Он говорил с одним из живущих отдельно, взыскующих знания. Но тот мог запомнить только немногое из того, что ему было рассказано. Но каково начало, таков и конец.

Теперь его глаза закрылись. Мои тоже, поскольку обрывки знаний, которыми он со мной поделился, кружились у меня в голове, не складываясь в нечто строго осмысленное. Но и глубже заглядывать я не желал.

Мой сон был похож на путешествие по странным местам, где кто-то, всегда остающийся рядом со мной, пытался вынудить меня что-то сделать, но я ускользал и легко уклонялся от надзора, который заставил бы меня трудиться.

Я проснулся от другого звука — от скрежета огромных когтей по камням. Я приподнялся на локте, чтобы лучше видеть. Неподалеку от меня сидела кошка. И была она не одна. Копируя ее торжественную позу, глядя на меня круглыми, по-детски пытливыми глазами, рядом с ней сидел кот-подросток. Его пасть была слегка приоткрыта, и он громко и часто дышал.

Хотя он был окрашен так же, как и его родители, пятна на его шкуре были более размытыми, мех — не столь густым, а подушечки лап — слишком крупными, как у всех детенышей. Но со временем он обещал сравняться со своим отцом.

Марайя, кошка, подтолкнула его вперед лапой.

— Мурри. — Ее речь была едва отличима от мурлыканья. — Это один из наших детей, гладкокожий. Как принято и у вас, наша молодежь в свое время отправляется набираться ума. Мурри станет тебе младшим братом, помогая клыком и когтем.

Она замолчала, и я снова начал сражаться со звуками языка пушистых:

— Госпожа, а ты не боишься доверить своего котенка мне, родичу тех, кто охотится на вас?

Может, песчаные коты и не умеют смеяться, но ценят юмор, что чувствовалось и в ее ответе.

— Доверить его тебе, детеныш? Нет, скорее, мы поручаем ему тебя.

— Но…

— Именно так, детеныш, — ответил Мироурр. — Здесь произошли странные события. Я был беззащитен перед твоим ножом. Но ты не отнял у меня жизнь, а старался спасти меня. Мы плечом к плечу сражались против отвратительных порождений тьмы.

— И еще, старик, — вмешалась Марайя, — ты сочувствовал ему и не оставил на растерзание тварям.

— И ты теперь не тот, кем был прежде, — продолжал Мироурр. — Теперь в тебе наша кровь. На тебе наша печать.

Я посмотрел на свое запястье. Там был шрам, но рана зажила хорошо. Я слышал от путешественников истории о людях, подтверждавших таким образом названое родство. Но о подобных клятвах, данных существу другого вида, я раньше не слышал.

Мироурр и Марайя обменялись долгим взглядом. Если они таким образом общались, то я их не понимал. Кот встал, потянулся — всем огромным телом, размером почти со взрослого самца якса. Затем прыгнул — легко, как песчинка, подхваченная ветром, — на вершину скального отрога. Там он стоял, спокойный, словно высеченный из этого же камня, глядя вдаль над песками, окружавшими остров. Он запрокинул голову и издал рык, который мог бы вызвать бурю, повторил его трижды и потом еще, каждый раз слегка поворачивая голову в другом направлении.

Я скоро понял, чего он добивался. Издалека, по пескам, порой настолько сходные с ними по цвету, что заметны они были лишь когда двигались, стекались песчаные коты, и сосчитать их было невозможно.

Шли самцы, огромные, как Мироурр, гордые самки со своими отпрысками. Все они приближались к скальному острову и поднимались туда, где с достоинством правителей ожидали их Мироурр и Марайя. Гости легонько соприкасались носами с хозяевами, а затем расходились маленькими семейными группками, ожидая…

На закате они подали голос, Мой народ любит песни, и барды занимают среди нас высокое положение, но эта дикая музыка не была похожа ни на что слышанное мной прежде. Но чем дольше это продолжалось, тем больше эта песнь казалась мне уместной, и я сам, сначала робко, а затем все смелее, присоединился к их завываниям. Среди кошек были те, кто вел мелодию, возможно, они же выбирали песню. Одной из них была Марайя, и дважды все остальные голоса затихали, позволяя ее голосу отдаваться эхом в небе, гордым кличем, похожим на вызов.

Но пение оказалось только началом. Теперь они танцевали. Сначала один кот, затем другой подпрыгивали вверх. Каким-то дыхательным приемом они стали втягивать в себя воздух. Сначала их мех встал дыбом, и они стали похожи на огромные мягкие мячи, и они подпрыгивали и проплывали по воздуху такие расстояния, что я счел бы это невозможным, если бы не видел собственными глазами. Они катались, кувыркались как котята, играя в воздухе, взлетая над скалами острова.

Их усилия привели еще к одному результату. По меху носящихся в воздухе зверей побежали искры света. Я смотрел, и мне нестерпимо хотелось так же парить на ветру. Да, я мог прыгать и кувыркаться в воздухе, но мое тело неумолимо притягивала к себе земля, и я стоял, задыхаясь от тщетных усилий, наблюдая за круговертью пляски. Теперь те, что были в воздухе, выбрали себе партнеров и закружились вместе, подныривая друг под друга или проплывая сверху. Они снова запели. Я увидел, как котята пытаются вскарабкаться в небо — примерно с тем же успехом, что и я. Дважды ко мне подбегал машущий коротким жестким хвостом Мурри, пытаясь затащить меня в толпу котят, которые дико кружились на земле.

Я делал, что мог, ведь мое детство миновало не так давно, чтобы позабыть некоторые трюки, которым я обучился у акробатов на рынке, — кульбиты и прыжки. Мои неловкие, может, глупо выглядящие попытки воодушевили Мурри настолько, что он даже сумел облететь вокруг меня, стоящего на земле. Вскоре я оказался в самом центре кружения котят, и они смотрели на меня немигающими глазами, словно я был для них чем-то удивительным. Однако вскоре я совсем выдохся и сел, чтобы просто понаблюдать,

Я был не единственным, кто устал от этого дикого веселья. Все больше взрослых котов и кошек опускались на землю и усаживались там, как котти у очага, хотя их пушистые хвосты были слишком короткими, чтобы они могли обернуть их вокруг себя, как это делают наши домашние друзья.

Мироурр и Марайя проложили себе путь среди своих отдыхающих сородичей и подошли ко мне, встав по обе стороны от меня. Мироурр велел мне показать собравшимся подвеску.

Как только я вытащил ее наружу, она вспыхнула, словно впитала в себя искры света, что бегали по меху котов. Она пылала, словно факел, только не было жара. Я поднял ее так, чтобы все могли ее видеть.

На мгновение воцарилось полное молчание. Ни царапанья когтей по камню, ни вздоха, ни шороха.

Затем я услышал нарастающий гул и понял, что это урчание, — и этот звук потряс меня. Они двинулись ко мне строем, как воины на смотре перед королевой. Каждый на мгновение останавливался прямо передо мной, чуть подавшись вперед, словно принюхиваясь к подвеске и затем ко мне. Хотя я только что, как мог, разделил с ними юс танец и песню, меня это несколько обескуражило. Быть окруженным котятами — одно дело, но оказаться среди тех, кого меня с детства приучили считать главными врагами своего народа, — от этого мне стало не по себе. А они все еще шли.

Наверное, они хотели запомнить мой запах на будущее. Они приняли меня как одного из них, о подобном не слышал ни один из моих сородичей, по крайней мере за то время, которое охватывают песни наших бардов.

Три солнца мы оставались вместе. Все питались и пили из одного водоема, а ночью вместе выходили на охоту за крысами. Впервые я видел, как песчаные коты находят их даже в норах под поверхностью земли. Они сосредоточенно раскапывали ходы и гнезда этих тварей и быстро разделывались со всеми, кого обнаруживали внутри.

На третью ночь праздника первые из собравшихся начали расходиться. Никто не прощался с хозяином и хозяйкой, ни один не разыскивал меня.

Во время собрания котята устраивали между собой сражения в подражание взрослым, с ворчанием, шипением и порой даже летящими клочьями шерсти. Мурри хорошо себя проявил в двух таких схватках, а после них подходил ко мне вразвалку, довольный собой, чтобы я пригладил его мех и признал его воинскую доблесть.

Как только гости разошлись и на острове снова воцарилась тишина, я помог семейству вымести оставшийся от встречи мусор в глубокие щели и трещины в скалах. Я снова занялся обработкой крысиных шкур и начал разминать их, высохших на солнце до жесткости, протягивая туда и обратно через острую грань камня.

Больше задерживаться я не мог. Будущее, которого я избегал, следует встретить прямо, лицом к лицу. Куда я направлюсь, когда покину остров, я и понятия не имел. Я был уверен, что мы не слишком далеко от смертоносных просторов Безысходной пустоши. Но мне не хватало проводника.

Пока я упаковывал высохшие на солнце водорослевые лепешки, полоски крысиного мяса, все, что я смогу нести и что, как мне думалось, может помочь мне выжить в дальнейшем, ко мне подошел Мироурр.

— Там есть дорога. — Чем дольше я слушал, тем легче мне было понимать его речь. — Масска Сломанный Клык сказал, она проходит там. — Он поднял голову и указал за пределы острова.

— Куда она ведет?

— Кто знает? — Он очень ясно дал мне понять, что дороги моего народа мало что значат для песчаных котов. — Но некоторые по ней ходят. Масска дважды хорошо поохотился на их животных. Мурри!

Он подозвал своего юного сына, который сел перед ним. Меня захлестнула смутная череда образов, и я понял, что котенок получает указания от своего отца. Поскольку песчаные коты любят пустынные земли, их чувство направления должно превосходить даже знания наших дальних патрулей. Когда Мироурр закончил, начатое им дело продолжила Марайя, дав сыну еще больше наставлений и указаний и закончив на том, что теперь ее детеныш должен быть товарищем и защитником для того, кто ничему не обучен должным образом.

Сколько пройдет времени, прежде чем мы найдем убежище, подобное тому, что так хорошо послужило мне здесь, я понятия не имел. Чем больше я смогу взять с собой припасов, тем больше у нас шансов выжить.

Я уложил два мешка, в одном были мои скудные пожитки и столько сушеной еды, сколько мне удалось туда втиснуть. Второй не был тяжелым, поскольку ни водорослевые лепешки, ни полоски мяса много не весят. Я завернул его в грубое покрывало из связанных вместе крысиных шкур и показал Мурри.

Тот попятился, глядя на меня и издавая звуки, подразумевающие отказ.

— В пути, — сказал я со всей убедительностью, на какую был способен, — необходимо что-то есть. Потому мы несем запас еды на случай, если пройдет несколько дней, пока мы не сможем добыть новую еду. Два мешка я нести не могу. В пути товарищи делят между собой груз.

Мурри перевел испытующий взгляд с меня на взрослых кошек, словно ожидая, что они поддержат его гордый отказ носить груз, словно домашний яке. Но ни один из них не пошевелился и не издал ни звука. Тогда он снова посмотрел на меня, и я кивнул.

Каждым напряжением мускулов своего гибкого тела выказывая отвращение к моей просьбе, он подошел ко мне и стоял спокойно, пока я закреплял на ого спине мешок так, чтобы он не стеснял его движения. Затем я подобрал свой посох и повернулся к старшим кошкам. Прощание оказалось трудным.

Среди моих сородичей сильны клановые связи, и разрывать любые узы нам очень тяжело. И теперь это чувство обрушилось на меня, хотя я прощался не со своими родичами, а с песчаными котами.

Я склонил голову, как перед главой Дома, и произнес то, что положено говорить уходящему, — что я не осмелился сказать никому из кровных родичей в ночь, когда покинул родной дом.

— Гость в этой земле приносит свою благодарность Мироурру и Марайе за кров и очаг. Да охранит вас Высший Дух всего сущего, и да будет конец вашего пути таким, какого вы желаете.

Мироурр ответил мне:

— Гладкокожий, из твоих рук я принял дар жизни, какого ни единый из моего рода не принимал. И теперь между нами нет ни когтя, ни клыка, ни ножа, ни копья. Это все — для тех, у кого нет понимания. Иди же с миром по пути, предназначенному тебе, ибо совершаемое тобой больше, нежели случайность.

Затем вместе с Мурри, уверенно спешащим вперед, словно следующим за видимыми отпечатками ступней и копыт, мы покинули остров Мироурра и Марайи. Я только однажды оглянулся через плечо, но цвет их меха настолько сливался с цветом окружающих скал, что я не увидел, смотрели они все еще нам вслед или уже занялись своими делами.

Мурри был совершенно убежден в том, что идет в правильном направлении, и я мог только полагаться на его уверенность, надеяться, что он знает, что делает. Наступление дня застало нас уже выбравшимися из песчаных волн, в белых, как кость, землях, где всего и было, что только острый щебень под ногами. Передвижение наше замедлилось, поскольку каждый шаг причинял боль — эти камешки чувствовались даже сквозь подбитые несколькими слоями шкур ботинки. Мурри еще до утра начал хромать.

Нигде не было ни единого признака острова, где мы могли бы найти укрытие от солнца или еду. Я соорудил крохотный навес из двух мешков, плаща и посоха и занялся сбитыми лапами Мурри, смазывая их водорослевым соком. Затем я надел на лапы чехлы, сделанные из крысиной шкуры, убедившись, что они прочно привязаны. Мурри помогал мне, как мог, вытягивая лапы, чтобы мне было удобнее.

Мы чуть-чуть поели, а затем прижались друг к другу под навесом, понимая, что нам предстоит еще пережить раскаленную жару дня.

10

— Алитта!

Я тщательно расправила квадрат выкрашенной в черный цвет кожи на столе так, чтобы бисер, выложенный замысловатым узором, не скатился с линий, по которым его следовало крепко пришить. В комнате стоял запах благовоний, и я погасила светильник под чашкой, в которой медленно кипела древесная смола с далекого востока. Я двигалась с нарочитой осторожностью, давно усвоив, что торопливость — враг множества дел, порученных моим рукам.

Я вышла из мастерской в лавку. Манкол ушел, прихватив свой список поручений на утро. Внешние занавеси были все еще задернуты, и внутри было темно.

Хотя я хорошо знала все в этой лавке, меня охватило некоторое беспокойство, как и всегда, когда в доме Равинги стоял полумрак. Я видела все — или почти все — крошечные бусинки глаз, вставленные на место, чтобы придать рядам кукол видимость жизни. И все же искусные пальцы моей наставницы, казалось, вселяли в них настоящую жизнь, и они теперь смотрели на меня пристально, оценивающе. Я почти что могла поверить, что владельцы этих глаз сплетничают обо мне в мое отсутствие.

Порой мне казалось, что искусство Равинги слишком велико — то и дело из ее рук выходили куклы, так похожие на живых людей, что они казались иллюзией, воплощенной в плоти и крови.

За последние четыре сезона у вапаланцев появились новые, мрачные потребности, которые давали Равинге много работы, — вошли в моду портретные куклы недавно умерших. Эти куклы ростом в фут, даже одетые в платья из кусочков любимой одежды усопших, служили долговременными напоминаниями о друзьях и ушедших родичах Домов. Не Равинга эту моду ввела. На самом деле мне казалось, что она делает таких кукол против своей воли. Но она не отказывалась принимать заказы ни от кого: скорбящих возлюбленных, сестер, братьев.

Я очень хорошо помню первую такую куклу — это было изображение Вефолан-джи, одного из старейшин Дома, ныне представленного при дворе в лице Гьяррибари, верховного канцлера, а заказчик, как сказали Равинге, был из расположенных далеко на востоке внутренних земель, почти что легендарных для нас.

С тех пор Равинга сделала еще дюжину таких, и я слышала, что теперь подобные им выставляют на виду в тех залах, где прежде бывали их модели. Совсем недавно таким образом чтили не только мертвых друзей, но и, как только кто-то становился знаменитым, его Дом сразу же заказывал изображение этого человека в полном придворном одеянии. Две такие куклы даже сейчас лежали в коробочках на полке за спиной Равинги, тщательно завернутые и запечатанные, чтобы не сломаться при тряске.

А сейчас она рылась в стопке листов из высушенных и спрессованных листьев тава, на которых в цвете, с ясно подчеркнутыми особенностями внешности, изображались портреты тех живых или умерших людей, куклы которых ей заказали сделать.

Она не подняла головы, когда я подошла, только смахнула последний лист на прилавок, где светильник с низко срезанным фитилем разгонял тени на небольшом пространстве вокруг себя.

— Хабан-джи, — почти прошептала она.

Я вздрогнула. Что-то такое было в ее голосе, в напряженной позе ее тела, что заставило меня насторожиться.

— Кто сделал этот заказ? — Я понизила свой голос до ее шепота. — И почему?

— Кто — доверенный служащий Гьяррибари. Зачем…

Верховному канцлеру не надо было прибегать к мастерству Равинги, чтобы подольститься к своему владыке. Все знали, что она проницательная, даже расчетливая правительница, верная — не Хабан-джи, а скорее своему долгу. Для Гьяррибари законы, права, сама жизнь империи были куда важнее, чем любой человек.

— Она не пытается льстить, — высказала я вслух свою первую мысль. — Ей незачем это делать. Она знает свои достоинства и значимость, и достоинства того, кому служит… Хабан-джи на троне уже более тридцати сезонов бурь. Против него нечего сказать.

Равинга кивнула.

— И за него тоже. Настоящих испытаний для Хабан-джи не было.

— Но ведь на самом деле было! Как же он иначе получил бы леопардовый жезл? — возразила я.

— Верно, коронационные испытания он прошел. Но с годами все меняется. Отважный юный охотник, достигнув власти, стал другим. В последнее время сообщение между Вапалой и дальними внутренними землями на востоке очень оживилось. Тамошние торговцы в большом числе прибывают сюда. И каждый из них платит двойную пошлину…

Теперь она повторяла рыночные слухи. Хотя Шесть Домов давно уже упрочили свое положение и контролировали большую часть торговли, они были слишком самоуверенны, чтобы вовремя отслеживать и пресекать слухи о том, что тот или иной из них вдруг получил доступ к какой-нибудь роскоши, неизвестной во Внешних землях.

Тем не менее — император! Тот, кто прошел великие испытания, чтобы получить трон, — что ему за нужда в любезностях чужеземных купцов или в богатствах больших, чем дает ему его положение?

— В прошлом было иначе, — продолжала Равинга. — Тогда император, достигнув трона, не забывал, что ему нужно бороться, чтобы его удержать. Был установлен период времени, когда ему можно было бросить вызов. Сейчас мы, вапаланцы, считаем это варварским обычаем, недостойным нас. Но некогда существовал закон, по которому император должен был опекать свой народ, отдавать всего себя земле, усиливая Дух добровольным самопожертвованием. Теперь он не жертвует собой, а лишь делает символические приношения, и это общепринято.

Символические приношения! Я посмотрела на рисунок, который она все еще теребила, как бывает с письмом, принесшим дурные новости, которое хочется, но нельзя выкинуть.

Мне не нужно было задавать вопрос, пришедший мне на ум, — она и так поняла.

— Символ? Возможно. Если так… — она медленно покачала головой, — то для этого есть весомые причины. И все же не понимаю. Шанк-джи…

Наши правители — пять королев и император — не берут себе супругов. Но это не значит, что они проводят жизнь, дав обет безбрачия. Однако дети, рождающиеся от них, не занимают положения выше отпрысков других благородных Домов и даже не представляются ко двору, если сами, своими усилиями не добьются высокого положения. За последние три сезона мы много слышали о Шанк-джи, императорском сыне во всем, кроме формального имени.

Говорили, что он открыто поклялся перед высшей знатью двора, что, когда придет время умереть его отцу, он вступит в борьбу за трон и что он намерен получить высокую корону.

— Это, — Равинга сжала руку в кулак и опустила се на разрисованные листы, — почетная кукла человека, не имеющего поводов для почестей. Значит, она может стать…

— Посмертной куклой! — Произнеся это, я зажала рот рукой. — Но ведь никаких слухов о болезни императора не было! Разве что о недомоганиях, свойственных его возрасту…

— Именно так, — согласилась Равинга. — Но сейчас сезон лихорадки. Хабан-джи интересуется различными диковинами с востока. А стража с границы докладывает, что там участились случаи смертельных болезней. Был обнаружен караван торговцев, погибших вместе со своими животными. И умерли они не от ножа или меча — убийцей было нечто незримое. Стоит Хабан-джи получить какую-нибудь игрушку из зараженного каравана — или кому-то представить все так, будто он ее получил, — и появятся достаточные основания для заказа посмертной куклы.

— А верховный канцлер?

— Да кто мы такие, чтобы разбираться в дворцовых интригах? Им, благородным, нечем больше заняться, кроме как играть в свои странные игры, которые мы, простой народ, даже не пытаемся понять. Но перемены грядут. Разве ты еще не чувствуешь их приближения?

— А если и да? Госпожа, я уже говорила вам, что все это меня не касается. Моя жизнь и так уже была сломана, и не по моей вине, а из-за тех, у кого жадные до чужого добра руки. Дома Вуроп больше не существует.

Я разозлилась. Она подталкивала меня к воспоминаниям, к которым мне возвращаться не хотелось. За прошедшие сезоны я спрятала их очень глубоко, но, потревоженные, они могли снова стать западней для моих мыслей.

Равинга собрала листки в одну пачку и сложила их в плоский конверт. Но вместо того чтобы убрать остальные рисунки в боковой ящик, она сунула их в карман, спрятанный в шве ее платья.

— Вы все же будете делать ее?

— Какую достойную причину я могу найти, чтобы отклонить такой заказ? — отрезала она. — Я и так тянула с этим, сколько могла. Я запрашивала подходящие камни, чтобы отделать корону. Внешне должно казаться, Алитта, что я приняла его так же, как и все прочие заказы. Кроме того, есть еще это…

Она полуобернулась, чтобы взять с полки у себя за спиной коробочку из тусклого черного материала. Поверхность ее выглядела странно, казалось, она, похожая на прожорливую тень, может поглощать свет, и все краски и блеск металла, и даже сияние лампы, тускнеют рядом с ней.

Равинга вытащила из скомканной массы запыленных тряпок, которыми Манкол каждое утро протирал прилавок, кусок ткани, покрытый черными разводами, словно какой-то художник вытирал об нее кисть.

Она взяла этой тряпкой коробочку, расстелила под ней куски грязной ткани. Мы часто получаем необычно защищенные материалы, и не в первый раз моя госпожа так осторожно обращалась с упаковкой.

Равинга нажала на обе стороны плотно закрытой крышки. Оттуда просочился слабый, но омерзительный запах, похожий на вонь выгребной ямы, нагретой солнцем. Когда она приподняла большие пальцы, крышка откинулась, словно прилипнув к ним. Внутри коробочка была заляпана чем-то красным, застывшим кое-где вязкими сгустками. И лежала в ней не кукла, которую я почти что ожидала увидеть, а изображение какой-то твари.

Нам, вапаланцам, возможно, и не угрожают пустынные крысы, но я видела их останки достаточно часто, чтобы понять, что они такое. Рукой, по-прежнему обернутой тряпочкой, Равинга взяла фигурку твари и положила на прилавок.

Изображение было выполнено из какого-то неизвестного мне материала; похожее на набитый чем-то кусок настоящей кожи, но слишком тяжелое для этого, оно глухо стукнулось о прилавок. Оно было тщательно детализированным, совершенным — кроме размера — подобием крысы, включая даже напоминающие кровь пятна, блестящие, словно тварь убили только что.

Голова фигурки шевельнулась! В глазницах загорелись красновато-желтые искры, и я почувствовала, что она знает и обо мне, и о Равинге. И я припомнила звук многих когтей, стучащих по камням.

Моя госпожа накрыла фигурку тряпкой, на которой та лежала, и сжала ее так, что у нее побелели костяшки пальцев.

— Так… так это,.. — еле выговорила я и выхватила из-за пояса короткий жезл, вырезанный из огненного камня, что извергается и застывает в горных расщелинах Фноссиса. Я размахнулась и ударила крысу по голове, пока та угрожающе оскаливалась.

Равинга успела отдернуть руки, когда я нанесла свой удар. Он сбил фигурку с ног, и та свалилась на тряпки. Последовал мой второй удар. Тело твари дернулось — подобие жизни, которой, я не сомневалась, в ней никогда не было, — и она рассыпалась на мелкие крошки.

Я стояла, готовая нанести третий удар, и смотрела на разбитые останки.

— Я была права! Я была права! — сквозь зубы выдохнула я. — Это был не сон, а правда!

Злость, горячая, как камень моего жезла, охватила меня. В моей памяти вставала многократно слышанная мной история, которую рассказывали — кто-то смягченно, иные гневно, — а я связывала ее с одним своим видением и считала реальной.

Через страдания тела своего и души я осознала, что правда одного часто рушится по желанию многих.

И теперь снова я увидела низкое ложе и женщину, которая лежала на нем, измученная напряжением родов и болью. И над ней — полуразличимое усмехающееся лицо, усмехающееся вторым ртом, широко открытым несколькими дюймами ниже данного природой. Мне снова мерещился злобный блеск глаз, которые только я одна и видела, будучи живой. Я услышала собственный голос, куда более юный, срывающийся в крике протеста и мольбы, когда он держал меня мертвой хваткой, почти обдирающей кожу, и я чувствовала огненно-красные вспышки боли на своих плечах снова и снова!

Я была настолько избита, что лишь слабая искорка жизни теплилась во мне, когда меня швырнули в темноту, и сквозь боль я осознавала, что это лишь начало моих страданий.

Но я не умерла. Не знаю, кого я должна за это благодарить. Вспышка упрямства, которая, разросшись, превратилась в жажду мести, заставила меня выползти из тьмы. Я чувствовала, что рядом со мной среди теней крадется кто-то даже более страшный, чем напавший на меня.

Я снова посмотрела на Равингу, встретившись с ней взглядом: «Кто и что?»

Верно, что мой вспыльчивый отец имел на меня два права — жизни, которую он мне дал, и смерти, которой мог от меня потребовать. У него было много врагов — и который из них задумал этот план, кто напал на меня после того, как пропала надежда как на то, что мне поверят, так и на то, что меня простят? Но это была война не моей родни, в которой я сражалась всегда, а скорее моя собственная. Ничто не смирило моего гнева, но я научилась до поры сдерживать его глубоко в душе.

— Кто, почему? — У меня настолько пересохло во рту, что эти слова были больше похожи на карканье.

— Кто, почему, — эхом отозвалась она. — Кто-то пытается сыграть в некую разновидность удавшейся ранее игры. Сначала заказ на церемониальную куклу Хабан-джи, затем появляется эта мерзость. Манкол нашел это на верхней полке сегодняшним утром. Народ открыто судачит — император стареет, возможно, умрет. В моих руках почетная фигурка — и кое-что куда худшее, если сюда придет с обыском стража. Разве ничего подобного прежде не бывало, девочка?

Я была не настолько взволнована воспоминаниями, чтобы не проследить мрачной и угрожающей логики ее слов. Паутина сплеталась.

— Кто-то боится, — медленно проговорила я. — Но почему меня? В вас — сила, но кому есть чего бояться с моей стороны?

Равинга сгребла испачканные тряпки и засунула в коробочку, в которой прежде лежала крыса. Пододвинула жаровню, наполнявшую воздух ароматом смол. В тлеющие все еще угольки она бросила тряпки и коробочку.

Последовала вспышка яркого света, шум, больно ударивший по ушам. Взвившееся пламя разом скрыло в себе коробочку.

— Тут может быть два игрока — один ищет древнее знание, чтобы собрать из его осколков древнее оружие, другой… Другой тоже может искать, но нечто иное. Сейчас все, что мы можем делать, — это наблюдать, слушать, чувствовать. Мы должны сами защищать свои жизни и свободу.

11

Сколько себя помню, я слышал рассказы о Безысходной пустоши: о раскаленной равнине, недоступной для всего живого, кроме крысиных стай. Они, казалось, приспособились к отсутствию любой воды, кроме водорослевых прудов, отравленных минеральными солями настолько, чтобы убить странника с первого глотка.

Даже самые отчаянные разбойники не осмеливались туда заходить, и, случалось, загнанные на край пустоши бандиты без малейшей надежды на спасение поворачивались к преследователям, предпочитая известную им смерть другой, более страшной, чем от меча или копья. Торговцы делали большой крюк к югу или северу, только чтобы избежать этой смертельной ловушки.

Сейчас мы с Мурри шли по самому краю этой зловещей пустыни. Путешествие было небыстрым, из-за острых камней под ногами, замедлявших нас. Я растягивал наши припасы, как только мог. Мурри сможет пережить меня, поскольку эти большие хищники лучше, чем люди, приспособлены к тому, чтобы долгое время обходиться без пищи. Но все же со временем у нас обоих кончатся силы, если мы до той поры не найдем какой-нибудь источник пищи и воды.

Мешок Мурри мы опустошили первым, хотя кот был достаточно умен, чтобы не радоваться этой утрате, понимая, насколько для нас ценны каждая водорослевая лепешка, каждый клочок крысиного мяса, которые мы с каждым днем делили на все меньшие и меньшие порции.

Я начал утрачивать свою уверенность в нем как в проводнике. В конце концов, хотя кошки и бродили далеко от островов, занятых их семьями, но я не видел впереди ни намека на возвышенность, никакого отклонения от бескрайней плоскости равнины. Мы шли ночами. И всегда Мурри казался уверенным в направлении. Выжженная белая равнина вокруг нас была цветом и твердостью подобна кости, и, хотя мы не видели вокруг ночного мерцания песка, нас сопровождало призрачное свечение этой каменистой земли.