Еще десять ударов плетью нанес он беспомощно висящей на шесте невольнице. Еще дважды я теряла сознание, и меня дважды приводили в чувство, обливая холодной водой. И лишь после этого, уже прощаясь с жизнью, я каким-то образом сквозь сплошную пелену боли сумела разобрать его слова:

— Спустите ее на землю!

Я почувствовала, как натяжение стягивающего мои руки ремня ослабло. Меня опустили на землю, развязали мне ноги и защелкнули на запястьях соединенные цепью металлические наручники. После этого меня, еле передвигающую ноги, потащили за волосы к находящемуся неподалеку железному ящику, втолкнули в него и закрыли дверь.

Я слышала, как задвигаются снаружи железные засовы и как на них навешивают тяжелые замки.

Ящик был прямоугольным, очень маленьким, площадью не более квадратного ярда и высотой чуть больше моего роста. Он раскалился на солнце, в нем было темно и душно. На уровне моих плеч в двери ящика была сделана прорезь шириной в семь и высотой в полдюйма. Такая же щель, но высотой дюйма в два и шириной, наверное, в фут, находилась у самого пола.

Мне вспомнилось, как одна из невольниц в первый день моего пребывания в лагере Раска предупредила, что, если меня поймают на лжи или на воровстве, меня подвергнут наказанию плетьми и посадят в железный ящик.

Я застонала и без сил опустилась на пол, обняв колени руками и уперевшись в них подбородком. Сожженное клеймами левое бедро у меня горело огнем, но еще сильнее давала себя знать исполосованная плетью спина.

Подумать только: с этой минуты Элеонора Бринтон с нью-йоркской Парк-авеню носила на себе клейма лгуньи, воровки и предательницы, а какой-то воин из далекого, варварского мира, объявивший себя ее хозяином, поставил у нее на теле знак своего города! Мало того что он изуродовал ее тело, так он еще безо всякой жалости, как какое-нибудь животное, избил ее плетьми и засунул в железный ящик! Разве может позволить себе настоящий хозяин так обращаться с тем, что ему принадлежит? Мне трудно было в это поверить.

Напряжение последнего часа и нечеловеческая боль наконец сломили меня, и я, кое-как свернувшись на полу железного ящика, забылась сном.

Пришла в себя я только поздно вечером. Каждая клеточка моего тела все еще стонала от боли. Снаружи доносились звуки музыки, хохот мужчин и возбужденные, радостные голоса девушек: праздничный ужин, посвященный пленению двух беглянок, оставивших родительский дом из-за нежелания соединиться брачными узами с найденными для них претендентами, был в самом разгаре.

Я оставалась в ящике для невольниц в течение нескольких дней. Железная дверь открывалась только на те короткие мгновения, которых хватало, чтобы накормить меня и дать мне напиться. Все это время на мне были надеты наручники, и я не могла даже прикоснуться к зудящим ожогам от проставленных у меня на бедре клейм. На пятый день наручники с меня сняли, но из ящика не выпустили. К этому времени ожоги у меня на теле начали подживать, но даже одно лишь пребывание в темном, тесном, раскаленном под солнечными лучами железном ящике уже само по себе было настоящей пыткой.

В первые дни, когда запястья у меня были скованы наручниками, я пинала дверь ногами, ругалась и умоляла выпустить меня из ящика. Позднее, когда цепи с меня сняли, двери ящика вообще перестали открывать и тарелки с едой подсовывались в щель, расположенную у самого пола. Я окончательно упала духом и только жалобными стонами пыталась привлечь к себе чье-то внимание. Я боялась сойти с ума, сидя в этом жутком ящике в полном одиночестве. Принося мне еду и подливая в чашку свежую воду, Юта никогда со мной не разговаривала. Лишь один раз в ответ на мои стенания она бросила:

— Хозяин выпустит тебя отсюда, когда сам сочтет нужным, не раньше!

В другой раз на мои рыдания откликнулись проходящие мимо Инга и Рена, но они сделали это только для того, чтобы меня подразнить.

— Раск давно забыл о твоем существовании, — презрительно фыркнула Инга.

— Да-да! — смеясь, подхватила Рена. — Хозяин и думать о тебе забыл!

На десятый день моего прозябания в железном ящике Юта вместо тарелки с обычным хлебом подсунула мне под дверь миску с совсем другой едой. Я даже вскрикнула от омерзения. В миске копошились, взбираясь один другому на спину, маленькие жирные насекомые. Я с воплями оттолкнула от себя миску, вышвырнув ее из своего ящика. Это были те самые насекомые, которых мне показывала Юта во время нашего с нею бегства и говорила, что они не только съедобные, но даже очень полезные для здоровья. Сама она довольно часто отыскивала этих жуков под корой деревьев и поедала их без промедления.

Днем позже она опять подсунула под двери ящика миску с зелеными насекомыми, и я снова вытолкнула ее наружу. В верхнюю щель в двери я видела, как она подняла миску, выбрала одного жука, разломила его пополам и с нескрываемым удовольствием засунула в рот. Нет, решила я, лучше совсем умереть с голоду, чем есть такую мерзость, однако уже на следующий день, борясь с подступающей к горлу тошнотой, все же заставила себя съесть пять насекомых.

Горсть этих жуков и чашка питьевой воды составляли весь мой дневной рацион во время моего дальнейшего заключения в железном ящике.

Я целыми часами простаивала у проделанной в верхней части двери узкой щели в надежде, что мимо пройдет хоть кто-нибудь из девушек, кто осмелится переброситься со мной парой слов. Однако сколько бы я ни звала, ни одна из них так и не откликнулась, боясь нарушить запрет разговаривать с невольницей, посаженной в железный ящик. Потеряв всякую надежду на возможность общения, в последние дни я довольствовалась тем, что разглядывала пролетающих в небе птиц и колышущиеся под дуновением ветра листья деревьев.

Так я провела в ящике для невольниц полных семнадцать дней.

Вечером восемнадцатого дня к ящику подошли Юта с Ингой и Реной.

Я, как обычно, стояла, прижавшись лицом к узкой прорези в верхней части железной двери, и с тоской наблюдала за тем, что происходит вне стен моей крохотной тюрьмы.

— Хочет ли рабыня Эли-нор выйти из ящика для провинившихся невольниц? — официальным тоном поинтересовалась Юта, как старшая невольница.

Я едва не задохнулась от счастья.

— Да! Рабыня Эли-нор хочет выйти из ящика для невольниц! — прошептала я.

— Просит ли рабыня Эли-нор выпустить ее?

— Да! Да! — разрыдалась я. — Рабыня Эли-нор просит ее выпустить!

— Откройте двери! — распорядилась Юта, обернувшись к Инге и Рене.

С замирающим сердцем я услышала, как в тяжелых замках повернулись отмыкающие их ключи, как отодвинулись железные запоры, и наконец маленькая дверь моей темницы распахнулась.

Морщась от боли, разламывающей мое тело, я на четвереньках выбралась из ящика и тут же в изнеможении опустилась на траву.

Лица стоящих вокруг меня девушек не могли скрыть переполнившего их отвращения.

— Отмойте эту рабыню, — процедила сквозь зубы Юта.

Инга и Рена долго оттирали меня щетками, ополаскивали водой, вызывая у меня из груди глухие стоны при каждом прикосновении щетки к моему измученному телу.

После того как они меня отмыли и расчесали мне волосы, охранник, бормоча ругательства по поводу того, что на его долю выпало такое неприятное занятие, на руках отнес меня, совершенно беспомощную и обессилевшую, в барак для рабочих невольниц. Здесь с разрешения Юты Инга и Рена накормили меня свежим бульоном, который я с благодарностью выпила до последней капли, и тут же провалилась в глубокий сон.

На следующий день меня оставили в бараке, и Инга с Реной приносили мне еду. Днем позже я вернулась к своим обычным, повседневным обязанностям.

Моим первым заданием было вычистить после себя железный ящик. Покончив с этим малоприятным занятием, я снова тщательно вымылась и получила разрешение надеть свою рабочую тунику. Я была так рада снова облачиться в это нехитрое, грубое одеяние! В тот день я переделала еще много различных дел, а вечером меня вместе с Тейшей опять послали под присмотром охранника в лес собирать ягоды ирра. На этот раз я не воровала их из корзины моей напарницы и даже не пыталась потихоньку съесть хотя бы одну.

В лагере окружающие относились ко мне с нескрываемым презрением. Теперь у меня не только уши были проколоты, но на левом бедре стояли клейма, обличающие меня как лгунью, воровку и предательницу.

Недели через две после моего освобождения из железного ящика мимо меня прошли, разговаривая друг с другом, Раск и Вьерна, как обычно в своем одеянии из шкур лесных пантер. Едва завидев их, я тут же опустилась на колени и низко склонила перед ними голову: я была простая рабыня, только что перенесшая тяжелое наказание и вовсе не застрахованная от него впредь.

Они прошли, не обратив на меня никакого внимания.

Шли дни, до предела заполненные работой и похожие один на другой как две капли воды.

Рейды тарнсменов теперь не приносили большой удачи, и налетчики нередко возвращались в лагерь без привычной для них богатой добычи и без хорошеньких пленниц, перекинутых через седла их тарнов.

Элеонора Бринтон, как и все остальные рабыни, вставала с рассветом и тут же погружалась в работу. Она убирала территорию лагеря, стирала и гладила, помогала на кухне, мыла посуду — и так с утра до вечера, когда eе вместе с другими рабынями запирали на ночь в бараке для рабочих невольниц, где им предоставлялось несколько часов отдыха перед началом следующего трудового дня.

Я научилась хорошо обращаться с утюгом, шить и готовить пищу. Вьерна, к примеру, не смогла бы справиться ни с одним из этих занятий. Она все дни проводила на охоте или беседах с мужчинами.

Кстати сказать, шитье одежды, стирка и приготовление пищи считаются у гориан занятиями недостойными свободной женщины, тем более принадлежащей к высшей касте. В высотных цилиндрах горианских городов непременно имеется целый штат общественных рабынь, по требованию знатных семейств выполняющих все работы по дому за мизерную, чаще всего символическую плату, отчисляемую работодателем в городскую казну. Услугами общественных рабынь, как правило, пользуются семьи, не имеющие возможности или попросту не желающие держать личных невольниц и нанимающие у городских властей так называемых временных, или приходящих, рабынь.

Кроме того, на содержании города находятся общественные прачечные и столовые, также обслуживаемые общественными рабынями. Здесь каждый горожанин имеет право заказать себе обед или ужин с доставкой на дом либо отдать в стирку свое белье. Стоимость таких услуг доступна каждому.

Число общественных рабынь регулярно пополняется эа счет девушек, захватываемых в плен в городах противника Свободные женщины зачастую обращаются с такими невольницами с крайней жестокостью, и работодателю нередко достаточно одного слова или выражения своего неудовольствия по поводу присланной для выполнения домашних работ общественной рабыни, как девушку тут же наказывают плетьми. Стоит ли говорить, с каким рвением стремятся общественные невольницы удовлетворить все запросы свободных женщин?

К услугам девушек, также за символическую плату, могут обращаться и юноши, испытывающие потребность в женской ласке. И здесь от невольницы требуется большое умение и, прежде всего, старание, чтобы не вызвать неудовольствие клиента и избежать наказания. Жизнь у общественных рабынь незавидная — что и говорить!

Однако я, возможно, с некоторым удивлением для себя обнаружила, что больше не чураюсь обязанностей рабочей невольницы. Я пришла к заключению, что главное в данном вопросе — это выполнить порученную работу, и выполнить ее хорошо, а не мучить себя вопросами, зачем это нужно и почему это должна делать именно я. Кроме того, я поймала себя на мысли, что пренебрежительному отношению горианского мужчины к выполнению определенного рода работ, кажущихся ему низменными и недостойными, есть свое вполне обоснованное оправдание. Вообразите себе, к примеру, царственного льва с метлой в лапах. Я еще могу представить себе мужчину Земли, вычищающего пылесосом ковры в своей квартире, но горианина — никогда! Он в корне отличается от земного мужчины и своей решительностью, и бескомпромиссностью, и мужеством. Рядом с ним невозможно чувствовать себя кем-то иным, чем женщиной, признающей свою слабость, беспомощность и, как следствие, предуготовленность самой судьбой выполнять все его требования.

В соответствии с таким подходом к делу горианская свободная женщина стремится отдалить от себя любое кажущееся ей недостойным занятие, и прежде всего — работу по дому. Она для этого слишком горда, слишком независима. Невольнице с ошейником на шее трудно даже посмотреть в глаза такой женщине. Кто же должен выполнять грязную работу? Ответ напрашивается сам собой. Легкая, неприятная работа ложится на плечи невольницы, тяжелая, трудновыполнимая — на крупный домашний скот или на рабов-мужчин. Неужели чем-то подобным должны заниматься свободные люди? У них есть для этого целый сонм рабов! А я уже привыкла осознавать себя рабыней и считала вполне естественным для себя и своих сестер по невольничьему ошейнику заниматься тем, чем нам прикажут. Кто еще сделает это за нас?

— Поторапливайся, рабыня! Старайся! — покрикивала на нас Юта.

И я старалась.

Я старалась выполнить свою работу качественно и редко отвлекалась на разговоры с другими девушками, как, впрочем, и они — на беседы со мной. Хотя зачастую мы работали вместе, я всегда чувствовала себя одинокой. Если они затягивали во время работы песню, перебрасывались шутками или смеялись, я никогда не присоединялась к ним в этих маленьких удовольствиях.

Работала я хорошо. Я думаю, со временем я стала одной из лучших работниц Юты. Иногда, управившись с собственным заданием, я помогала закончить его остальным девушкам.

Я больше не испытывала желания лгать или увиливать от работы, перекладывая ее выполнение на плечи остальных. Возможно, в какой-то степени это объяснялoсь моим страхом перед наказанием. Я так и не смогла забыть ужас и боль, испытанные мной при избиении плетью и проставлении обличающих клейм. Я больше не могла без содрогания бросить взгляд на плеть в руке охранника; внутри меня тут же все сжималось, и я чувствовала, как меня начинает колотить нервная дрожь. Я готова была сделать все, что от меня требовалось, без малейших возражений или колебаний.

Не спешите меня осуждать, пока на себе не испробуете наказание плетьми или пытку прикосновением к вашему телу раскаленного железа.

Каким-то странным, необъяснимым образом ложь и воровство начали казаться мне вещами низменными, жалкими и недостойными. Я больше не рассматривала свои прежние уловки как проявление ловкости и сообразительности; наоборот, они воспринимались мной как демонстрация никчемности и недалекости человека, вне зависимости от того, был он пойман на месте преступления или нет. Сидя в железном ящике для провинившихся невольниц, я о многом передумала. Я была недовольна тем, что представляла собой прежде. Я теперь твердо запомнила, что являюсь невольницей, собственностью своего хозяина, всецело зависящей от его желания подвергнуть меня какому-либо наказанию или простить.

К тому же я осознавала, что в соответствии с горианскими законами вполне заслужила и избиениe плетьми, и клеймения, и заточениe в железный ящик. Я не желала пройти через это снова, и не только из-за страха перед болью, но и потому, что мне казалось бессмысленным и недостойным делать вещи, за которые я могу понести заслуженное наказание. Сидя в железном ящике, я открыла для себя, что больше не желаю быть тем, чем была прежде. Для меня оказалось мучительным остаться наедине с собой и посмотреть на себя со стороны.

К мужчинам я также утратила всякий интерес; к тому же теперь, когда мое тело украшало столько отметин, свидетельствующих о весьма неблаговидных чертах моего характера, их отношение ко мне в корне изменилось.

Как-го один из проходивших мимо охранников еще издали заметил меня и скомандовал:

— А ну, на колени, рабыня-воровка с проколотыми ушами!

Я послушно опустилась на землю прямо перед ним. Он, не говоря ни слова, пнул меня ногой, отшвыривая с тропинки, и, весело напевая, зашагал дальше.

Не отставали от них и девушки, особенно любившие подставить подножку, когда я несла какую-то поклажу, или вытворявшие что-нибудь такое, отчего выполненная мной работа шла насмарку и мне приходилось все переделывать заново. Одни шутки отличались изощренностью, другие — глупостью, но в каждом случае в них неизменно присутствовала жестокость.

Однажды двое подвыпивших воинов, желая повеселиться, связали мне ноги ремнями и, подвесив меня вниз головой на укрепленном горизонтально шесте, стали раскачивать из стороны в сторону, пока у меня не закружилась голова и не начались позывы к рвоте. Дождавшись, когда они вволю натешились и ушли, Юта с Ингой и Репой отвязали меня от шеста.

— Какие они все безжалостные! — вырвалось у Юты.

Обливаясь слезами, я бессильно опустилась перед ней на траву.

У меня пропало желание прислуживать за столом даже в дни празднеств. Я хотела только выполнять свою черную работу и чтобы меня при этом никто не трогал. Вечерами я не могла дождаться часа, когда окажусь в спасительной темноте и безмолвии наглухо запертого невольничьего барака.

— Примите к себе Эли-нор, — сначала просила Юта, завидев разыгравшихся девушек.

— Да ну ее! — неизменно отвечали они.

— Я сказала — принять! — приказывала наша начальница.

— Пожалуйста, Юта, не надо, — просила я ее. — Позволь мне уйти в барак.

— Ну что ж, иди, — отвечала Юта.

И я уходила, торопясь поскорее остаться одной.

Сопровождавшее меня по всему лагерю презрительное отношение и насмешки заставили меня уйти в себя, отрезали от окружающего мира. Теперь я не хотела никого видеть и слышать, не хотела праздничных ужинов и веселья. Мне нужна была только моя работа и молчаливое одиночество темного невольничьего барака. Я с нетерпением ожидала момента, когда его дверь отгородит меня от внешнего мира.

Единственное, что у меня еще осталось, что подпитывало мою гордость и чувство собственного достоинства, это мысль о том, что я не похожа на остальных женщин. Пусть мое тело обезображено позорными клеймами, обличающими меня во лжи, воровстве и предательстве, пусть я прошла публичное наказание плетьми и длительное заточение в железном ящике, зато я была лишена свойственных всем остальным девушкам женских слабостей.

Я вспоминала далекие северные леса, круглую поляну, залитую мертвенным лунным светом, и беснующихся в диком танце лесных разбойниц во главе с Вьерной — с самой Вьерной! — стремящихся обмануть свою природу, освободиться от терзающего их неутолимого желания мужской ласки. Какие они жалкие, слабые и беспомощные, несмотря на весь их лицемерный фарс! Сколько в них женского, ранимого — достойного презрения! Какое счастье, что я не похожа на них!

Постепенно в качестве компенсации за перенесенные мной унижения, за изуродовавшие мое тело позорные клейма, выставляющие меня в наименее выгодном свете по сравнению с остальными невольницами, во мне развилось чувство глубокой ненависти ко всему, что меня окружало.

Я ненавидела всех, с кем мне приходилось сталкиваться. Я знала, что я — лучше их! Должна быть лучше! Я начала выполнять свою работу с глубочайшим старанием, стремясь довести все, что мне поручалось, до совершенства.

Я стала обращать большое внимание на то, как я говорю, как выражаю свои мысли, направленные в основном на критику окружающих. Несмотря на позорные клейма, я утвердилась во мнении, что превосхожу всех остальных по своим внутренним качествам, остающимся для окружающих невидимыми, тайными, глубоко скрытыми. Эта высокая внутренняя самооценка придала мне уверенности в себе, изменила весь мой облик, позволила держаться гордо и надменно.

Мое высокомерие вызывало раздражение у остальных девушек, но мне это было безразлично: ведь я была лучше их! Я, конечно, теперь не лгала, не воровала и не увиливала от работы, поскольку воспринимала с некоторых пор подобное поведение унизительным для такого человека, как я. Это было ниже моего достоинства. Я была слишком хороша, чтобы вести себя подобным образом. Осознание собственного превосходства, — открыла я для себя, — вот верный способ возвыситься самой и принизить тех, кто тебя окружает! Я начала использовать свою понятливость, неизменную вежливость и пунктуальность, чтобы подчеркнуть свое превосходство над остальными девушками — над всеми! Но наибольшую гордость во мне вызывала уверенность в том, что я, к счастью, избавлена от ненавистных мне женских слабостей, от женской тоски по вниманию мужчин.

— Сегодня вечером вы все будете прислуживать за праздничными столами! — радостно сообщила Юта.

На лицах девушек отразилось явное удовольствие.

В этот день, впервые за несколько последних недель, рейд тарнсменов Раска оказался удачным. Они привезли с собой одиннадцать пленниц и много других трофеев. Седла их тарнов были увешаны нанизанными на ремни кубками, а сумки раздувались от драгоценностей и золотых монет. Кружась низко над землей, они бросали нитки жемчуга на головы встречающих их радостными криками невольниц.

В лагере воцарилась праздничная атмосфера. Еще накануне заезжие торговцы доставили в лагерь Раска туши разделанных для жарки босков, корзины с фруктами и сыром, хлеб, шелка, вино, цветы и сладости. Всех охватило нетерпеливое ожидание вечера и предвкушение большого праздника. Занятые приготовлениями девушки суетились и, сгибаясь под тяжестью награбленных трофеев, помогали перетаскивать их в палатки воинов. Пленниц отвели в палатку для женщин, где они немедленно разбрелись по углам, со страхом дожидаясь приближения завтрашнего утра, когда на них должны будут надеть невольничьи ошейники.

— Сегодня, — не вставая с седла, объявил Раск, — у нас будет праздничный ужин! — Его щит был обильно покрыт следами засохшей крови, а глаза все еще горели возбуждением выигранного сражения.

Мужчины дружно загрохотали мечами и древками копий по своим щитам, а девушки с радостными возгласами разбежались, чтобы заняться приготовлениями к празднику.

Я, конечно, решила, что не буду прислуживать на этом праздничном ужине. Юта, как обычно, позволит мне уйти. Она знала, что я не такая, как все.

Сидя в темном бараке, я мрачно наблюдала за приготовлениями девушек к праздничному пиршеству. Они возбужденно переговаривались, смеялись и обменивались шутками. Такие, конечно, будут изо всех сил стараться услужить мужчинам!

По приказу Юты девушки с радостными лицами выскочили из барака и побежали получать шелка и ножные браслеты с колокольчиками.

Как я презирала этих жалких, слабых созданий!

Я осталась в бараке. Мне украшения не понадобятся. Я сегодня лягу спать пораньше. Мне нужно хорошенько отдохнуть и набраться сил. Завтра предстоит обычный рабочий день.

— Эли-нор, иди сюда! — услышала я голос Юты.

Это меня озадачило.

Я поднялась с пола и вышла из барака. У дверей стоял сундук с шелковыми накидками, колокольчиками и косметикой. К крышке сундука было прикреплено большое зеркало. Мужчин рядом не было. Никто не мешал девушкам делать последние приготовления.

Я удивленно посмотрела на Юту.

— Раздевайся, — приказала она. Меня пронзила страшная догадка.

— Нет! — воскликнула я. — Только не это!

Но под строгим взглядом старшей невольницы я сняла с себя рубаху. Юта бросила мне шелковую накидку и завернутые в нее ножные браслеты с колокольчиками.

— Ну пожалуйста, Юта! Может, не надо? — пробормотала я, чувствуя, как слезы наворачиваются мне на глаза.

Девушки прыснули со смеху. Они перестали вертеться перед зеркалом и уставились на меня.

— Пожалуйста, Юта! — разрыдалась я. — Я тебя очень прошу!

Юта была неумолима.

— Приводи себя в порядок, — отрезала oна. — Да постарайся выглядеть как можно привлекательнее!

Я обернула вокруг плеч шелковую накидку. Бросив на себя взгляд в зеркало, я невольно содрогнулась. Мне много раз приходилось стоять обнаженной перед мужчинами, но я еще никогда не чувствовала себя настолько голой, как в этом прозрачном одеянии. Это были горианские шелка для наслаждений. Даже одетая, я выглядела в них более чем обнаженной — если такое вообще возможно.

Я дождалась своей очереди перед зеркалом и по приказу Юты наложила на себя тонкий слой косметики, как того требует от невольницы горианская традиция. Я хорошо умела пользоваться тенями и румянами, поскольку на занятиях в Ко-ро-ба этому искусству уделялось довольно много времени.

Затем я привязала к щиколоткам ножные браслеты с колокольчиками и снова подошла к Юте.

— Пожалуйста, Юта, — попросила я. Она посмотрела на меня и рассмеялась.

— Ты хочешь, чтобы я помогла надеть тебе колокольчики на руки. Я правильно поняла? — поинтересовалась она, словно не замечая моего состояния.

Я уронила голову.

— Да, — прошептала я.

Юта взяла два узких кожаных браслета с колокольчиками и завязала их у меня на запястьях.

При каждом моем движении, как бы я ни старалась этого избежать, колокольчики издавали нежный, мелодичный перезвон. Я беспомощно оглянулась.

Девушки прихорашивались перед зеркалом, заканчивая последние приготовления. В своих шелках, с колокольчиками и умело наложенной косметикой они выглядели нарядными и весьма привлекательными.

— Ты довольно хорошенькая, — заметила мне Юта.

Я промолчала. Я чувствовала себя подавленной.

Через несколько минут Юта, остававшаяся в рабочей тунике, поскольку была освобождена от прислуживания за столами, начала проверку приготовившихся к празднеству невольниц. Она давала советы, делала замечания и говорила, что где кому из нас нужно подправить. Она за нас отвечала и хотела, чтобы мы выглядели как следует.

Вскоре очередь дошла и до меня.

— А ну выпрямись, — сказала она.

Сдерживая раздражение, я выполнила ее приказ.

Она подошла к сундуку, вытащила из него еще пять маленьких колокольчиков и привязала их к моему ошейнику.

— Чего-то не хватает, — заметила она, окидывая меня скептическим взглядом.

Я решила молчать.

Она: снова направилась к сундуку. Девушки раскрыли рты от изумления.

Юта достала из сундука громадные золотые серьги и вдела их мне в уши.

Слезы градом покатились у меня по щекам.

— Это, конечно, не оставит мужчин равнодушными, — усмехнулась она. — Нужно чем-то их поразить.

Девушки дружно рассмеялись.

Юта взяла белую шелковую ленточку и несколько раз, не завязывая, обернула ее вокруг моего ошейника.

Этим она подчеркнула, что я была девушкой белого шелка.

Инга с Реной рассмеялись.

— А вы не смейтесь, — остановила их Юта. — Вы будете помечены точно так же, иначе как бы Рафф и Прон, эти охотники из Трева, в самый неподходящий момент не забыли о том, что и вы — девушки белого шелка!

Теперь расхохотались остальные невольницы.

Я с возмущением заметила, что Инга и Рена проявили явное неудовольствие по поводу того, что и их ошейники обмотали белыми лентами. Я не могла этого понять. Неужели они хотели почувствовать себя беспомощными рабынями в объятиях Раффа и Прона? Очевидно, все обстояло именно так, и я снова почувствовала глубокое презрение к их женской слабости. А ведь Инга некогда принадлежала к касте книжников, а Рена прежде вообще была свободной женщиной! Ее даже величали госпожой Реной из Лидиса. Впрочем, стоит ли удивляться: все они рабыни по самой своей природе.

Мне было приятдо сознавать, что у меня нет с ними ничего общего.

Но как же унизительно мне, Элеоноре Бринтон из Нью-Йорка, будет предстать перед мужчинами и тем более прислуживать им в подобном одеянии, с колокольчиками на руках и ногах!

Юта сбрызнула каждую из нас туалетной водой.

— Ну, вперед, рабыни! — хлопнула она в ладоши, и девушки побежали к центральной части лагеря, где их встретили радостные, полные восхищения крики мужчин.

Мы с Ютой остались вдвоем.

— Ты тоже иди, — сказала Юта.

Со сжатыми от злости кулаками, надушенная, в прозрачной шелковой накидке, с колокольчиками, мелодично перезванивающимися при каждом моем движении, я угрюмо побрела к центру лагеря, где возвышался пламенеющий шелками шатер Раска из Трева.

— Вина, Эли-нор! Принеси мне вина! — крикнул молодой воин.

Сопровождаемая перезвоном колокольчиков, я поспешила его обслужить.

Опустившись перед ним на колени, я наполнила его кубок. Аккорды разливающейся по всему лагерю музыки были такими же знойными и пьянящими, как подогретое вино. Повсюду слышались крики, смех и стоны удовольствия, вырывающиеся из груди девушек, попадавших в объятия мужчин.

Праздник был в самом разгаре. Вино лилось рекой.

В центре, на посыпанной песком площадке, в алой шелковой накидке перед воинами танцевала Талена. Они осыпали ее обидными словами и швыряли в нее обглоданные кости и куски мяса.

Я уже хотела было подняться на ноги, но молодой воин, кубок которого я наполняла, схватил меня за волосы и пригнул к земле.

— Так, значит, ты лгунья, воровка и предательница? — поинтересовался он.

— Да, — испуганно пробормотала я.

Он развернул меня к себе и присмотрелся к моим серьгам. Воин был пьян, и я чувствовала, что он возбужден. Одним махом он опрокинул в себя целый кубок и снова протянул его ко мне.

— Еще вина! — потребовал он.

Я вторично наполнила его кубок подогретым вином.

— Уши у тебя проколоты, — заметил он, стараясь сосредоточить на мне свой помутневший взгляд.

— Чтобы было приятнее моему хозяину, — прошептала я.

— Вина! — снова раздался его требовательный голос.

Я поднялась на ноги и побежала наполнить опустевший кувшин.

Талена покинула посыпанную песком площадку, и ее место заняла другая танцовщица.

Пиршество возглавлял величественно восседающий на коврах Раск. Это был его день, его победа. Рядом с ним, по-мужски скрестив перед собой ноги, сидела Вьерна, которой девушки-невольницы прислуживали так, словно она была одним из воинов. Как я сейчас позавидовала ее свободе, ее красоте, гордости и одеянию из шкур лесных пантер! Она не была одета в прозрачные шелка, не гремела при каждом движении треклятыми колокольчиками!

Воин, которому я наполнила кубок, неуклюже потянулся ко мне руками.

— Я девушка белого шелка! — испуганно отшатнулась я.