Achtung “WHISKAS”! Все кошки умрут, а мы спятим

Но мышь продолжало сидеть тихо и, наконец, Степа окончательно успокоился. Он остановился и посмотрел на меня вопросительно, как будто говоря, – ну что мы, папка, будем дальше делать с этим куском дерьма, ведь с него совершенно нет никакого толку, даже поиграть невозможно? И тогда я взял мышь в руки и поднес ее к открытому окну. Степан мигом оказался на стуле, и я, свободной рукой, помог ему взобраться на раму. Он встрепенулся, когда я подбросил мышь в воздух, и она, хлопая кожаными крыльями, стала удаляться от нас. Степа проводил ее взглядом и укоризненно посмотрел мне в глаза – что ж я так крепко обманул его и не подсказал, что этот серый кусок может так ловко мотыляться в воздухе? – вот бы он поиграл с этой мышью на славу!

Бывало, что Степа сам проявлял инициативу, чтобы втянуть кого-либо из нас в игру. Возьмет, выскочит откуда-нибудь из засады, разбежится, нагонит, ударит лапами по ноге, а то даже как-то оттолкнется от нее – и пустится наутек – ловите, мол, меня. Тогда бежишь за ним, нагоняешь – это он нарочно позволял, ведь реально его было догнать трудновато – схватишь за основание хвоста или пошурудишь ладонью спинку, приговаривая игриво: «Вот и поймал тебя, сраный, вот и поймал Степанчика!» – и ну от него драпать. Теперь он несется за тобой, и история повторяется. Так серый парень заставлял нас играть в догонялки.

Припоминаю, как, примерно, через неделю после того, как Степан у нас появился, и ему был уже, примерно, месяц, к его великой радости, наш Женя, который с Яной куда-то уезжали на несколько дней, принес к нам его брательника Борьку. Надо сказать, что Борька был тоже крупный котенок, но, все же, чуть меньший в размерах, нежели Степа. Степан сразу же узнал родного брата, стал к нему ластиться, а потом они, как и всякая малышня, стали играть. Тут уж дело было – только держись! Они носились, дрались, кувыркались, шипели, вакали, повсюду оставляя за собой, к вящему неудовольствию Лоры, клочья серой шерсти. Впрочем, вакал так один только Степа. Тогда я впервые услышал этот необычный для котов звук – какой-то короткий, резкий, голосовой, и, в то же время, шипящий, несколько похожий на громкое лягушачье «квак». Такие звуки, угрожая кому-то, обычно издают рыси.

К слову сказать, Борька был той же голубой масти, только без белого пятнышка на брюшке, и постороннему глазу различить их было трудно, разве что, если присмотреться и заметить, что Степа был чуточку крупнее брата.

Борька к еде оказался неприхотлив, и с удовольствием ел все то же, что и Степа. И однажды, наевшись, они затеяли возню на кухне. Я их застал под стулом в интересном положении: Борька лежал на спине и защищался от Степана выставленными вверх лапками, а Степан навис над ним сверху, перегнувшись через нижнюю перекладину стула, и пытался передними лапами достать брата. В этот момент я отлучился в ванную, чтобы умыться, а когда, всего лишь через минуту, вернулся, то застал их мирно спящими. Причем, в том же положении, в каком они были мною оставлены – Борька, с выставленными вперед лапками, но теперь свернутых в кулачки, и Степа, согнутый пополам поверх перекладины, с безвольно обвисшими передними лапками. Такая это была умильная картинка! Я невольно улыбнулся – что ж, они крепко подкрепились, здорово устали играясь, и им мгновенно захотелось спать – дети! Хоть и кошачьи.

Сам же Степан вообще не любил, когда кто-то посторонний нависал над ним сверху, пусть даже просто так, не пытаясь его погладить. Степан шипел, его взгляд, и так-то сам по себе суровый, исподлобья, сверкал недобрым огнем, и он куда-нибудь степенно, однако, не теряя при этом чувства собственного достоинства, удалялся.

Зная эту его особенность, я, иногда, потешал не столько котенка, сколько самого себя. Например, когда он сидел рядом на диване, я заносил свою левую руку высоко над его головой и потом, растопырив пальцы, медленно опускал ее вниз. Степан же, вжавшись в диван и извернув голову, с прижатыми к ней ушами, внимательно следил за моей ладонью, издавал предостерегающий шип и некое подобие длинного воя, леденящего кровь в жилах, а иногда и вакал. А когда рука опускалась пониже – стремительно прыгал, вцепившись в нее зубами и когтями передних лап, а задними отчаянно пытался руку разодрать, работая ими как мотоциклист, при заводе мотоцикла, только синхронно. Ясное дело, что без царапин и покусов дело не обходилось. Причем, что интересно, – руку мою он воспринимал, как бы, отдельно от меня и никак со мной ее не связывал. Будто я был сам по себе, а рука моя левая – сама по себе

А когда Степан стал подрастать, мне для этого баловства приходилось надевать на руку перчатку, а на себя – старую куртку, ибо когти и зубы котенка также росли вместе с ним. Но уже, помнится, летом, когда ему было месяцев пять или шесть, мы прекратили с ним эту забаву совсем, ибо перчатка и куртка были к тому времени порваны в клочья, а другую, такую же защитную амуницию, Степан уже без труда прокусывал.

Не знаю, из-за этих ли наших несерьезных сражений или, почему-то, иначе, но Степа недолюбливал мою эту руку до конца своей жизни. Так, бывало, сидишь на диване, смотришь себе кино или телепередачу какую, расслабишься, закинешь ногу на ногу, левую руку положишь на спинку дивана, и вдруг – цап тебя острыми когтями за кисть этой руки, свесившейся за спинку дивана! Это Степан, проходя позади дивана и увидев эту руку, моментально превращался в охотника за ней. По отношению к правой руке он так себя не вел. Зная эту его особенность, я гладил Степу только правой рукой, а левую использовал для наказания – тряпкой когда шлепнуть, если набедокурил чего. Впрочем, бедокурил он редко, а наказывал его я незлобиво и чисто символически, так сказать, – для порядка.

Вообще-то Степа был не пакостный, нешкодливый кот. Хулиган – да, но шкода – нет! Поэтому особо наказывать его было не за что. Мимо лотков не ходил, штор не рвал. Бывало, правда, листочки в горшках объедал, но, видимо, неспроста – какие-то витамины в них выискивал, которых в предоставляемой ему пище не хватало. Но, конечно, без накладок не обходилось – иногда и хулиганил. Например, он мог запросто пометить обувь гостей, а то и наделать в ботинок целую лужу. Но такие пометки Степан делал выборочно – лишь в том случае, если у гостя оказывалась дома своя кошка, а чтобы заполнить ботинок до краев, так этого могли удостоиться только особо важные персоны – владельцы котов. В этом случае хозяева собак, чижиков-пыжиков и прочих крокодилов в расчет Степаном не принимались.

В общем, такими своими неблаговидными, с нашей с Лорой точки зрения, поступками, по отношению к гостям-кошатникам, Степа перебивал запах их котов и кошек и метил своим, хозяйским. Такой уж это природный инстинкт у всех кошачьих, и тут ничего не поделаешь. Бороться с этим можно было только одним способом – прятать обувь гостей в ящике коридорной стенки.

Открывать такие ящики с небольшими круглыми и гладкими ручками Степа не мог, хоть и пытался. Вообще-то, незапертые двери он открывал свободно, даже если они были плотно пристыкованы и требовались какие-то усилия, чтобы их открыть. Например, если дверь открывалась вперед, то Степан наваливался на нее лбом, затем, когда она немного поддавалась под его напором, то, в образовавшуюся щель, старался протиснуть всю голову, а потом пролазил и всем телом. Так он выходил, к примеру, с балкона, если кто-то из нас с Лорой, не предполагая, что он сидит там и наблюдает за птичками, закрывал его – такое случалось иногда в потемках по вечерам.

Но, бывало, обычных усилий ему было недостаточно, и тогда он разбегался и прыгал на дверь всеми четырьмя лапами, как бы отталкиваясь от нее и вкладывая в это действо всю свою немалую массу. Иной способ он применял, когда ему было необходимо открыть дверь на себя, например, если она оказывалась закрытой на его пути в туалет – тогда он цеплял острыми когтями за малейший ее выступ и тянул в свою сторону. Или ложился на пол, просовывал лапу под дверь, если между нею и полом была какая-то щель, и, опять же, тянул на себя с обратной ее стороны – так он поступал, к примеру, с кухонной дверью.

Не поддавались ему только выдвижные ящики и дверцы шкафов и стенок – уж сильно плотно они были подогнаны к корпусу и не оставляли для Степы ни единой выступающей кромки, за которую он бы мог потянуть, а с пластиковых или металлических ручек его лапы попросту соскальзывали. Да и, вообще, эти выдвижные ящики были довольно тугими, и даже человеческим рукам поддавались не без усилий.

Конечно, Степа принюхивался и к одежде гостей, из числа кошачьих хозяев – к курточкам, шубам и прочее, – все эти замечательные вещи также требовали его вмешательства. Но они укреплялось на вешалках довольно высоко, и пометить одежду можно было только в высоком прыжке. Это-то как раз Степан делать умел неплохо, он запросто запрыгивал, например, на телевизор на полутораметровую высоту, а, бывало, куда и повыше. Но где вы когда-нибудь видели прыгающих котов, одновременно ставящих при этом свои метки? Я, например, – никогда…

Еще Степану требовалось время от времени точить когти. Для этого важного мероприятия, еще с тех пор, как котенком он у нас появился, ему показалось уместным приспособить нашу мягкую мебель – диван и два кресла, стоявшие в гостиной. Лора пыталась учить его точить когти на старом стуле или обрубке пенька, который я ему специально привез из леса. Она оттаскивала его от дивана, тащила к пеньку или стулу и ставила его там на задние лапы, а потом, взяв в руки передние, шоркала подушечками этих лап по какому-то из этих предметов. Но Степа проявлял завидное упрямство – ни на что, кроме дивана и кресел, для заточки своих когтей, он не соглашался. Пришлось тогда жене учить его царапать одно только кресло – то, которое стояло в дальнем углу и только ту его сторону, которая была обращена к стене и не была заметна со стороны, к примеру, тем же гостям. С таким предложением Степа согласился и с тех пор усердно раздирал, вплоть до мелких щепок, только позволенное ему место.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.