- Таким не грех и помочь.
      - Верно, верно, помогать надо, - согласился Никодим Сергеевич и продолжал: - А в самом низу последняя шкала с красным подсветом, она, уверяю тебя, чаще всего будет вспыхивать. Ее надо бы в целях техники безопасности поменять с зеленой шкалой, чтобы не портила глаза, как видишь, и мы не до всего дотумкались, что делать, придется терпеть...
      - Потерплю, потерплю, - с радостной готовностью заверил друга Чайников.
      - Так вот, вспышка красного цвета означает только одно - в корзину! В корзину! - повторил для убедительности Никодим Сергеевич.
      В это время как раз и вспыхнула нижняя ярко-красная шкала.
      - Вот видишь, - торжествующе произнес ученый, быстро выкручивая проанализированную машиной рукопись. - С этим автором можешь не церемониться, крой его и в хвост и в гриву, так, чтобы ему неповадно было больше браться за перо!
      - Ну, не скажи, - возразил Чайников, - с графоманами приходится держаться особенно осторожно. Знал бы ты, что это за народ, по-другому говорил бы. Но это уже моя забота.
      Никодим Сергеевич не стал возражать, хотя ему и самому приходилось иметь дело, правда, не с графоманами, от этого, бог миловал, ученые в известной мере избавлены, но со всякими свихнувшимися на изобретательстве приходилось встречаться, так что он вполне понимал своего друга.
      Кузин предложил Аскольду самому опустить любую рукопись в приемное устройство, дождаться результата, а затем выкрутить ее из машины. Чайников выбрал не столь пухлую бандероль, запустил ее в машину и стал с нетерпением ждать результата. Ему очень хотелось, чтобы на этот раз вспыхнула не красная шкала, а какая-нибудь другая, чтобы попалась более или менее стоящая рукопись. Но чуда не произошло, приговор и на этот раз был безжалостный - в корзину! Аскольд разочарованно выкрутил листки из машины и принялся читать.
      - Мура, мура, - решительно заверил Никодим Сергеевич, - можешь не напрягаться.
      - И верно, мура, - вынужден был согласиться Чайников.
      - Ты что, не верить моей машине?! - возмутился Кузин. - Могу и забрать.
      - Что ты, что ты, - испугался Аскольд.
      - Работаем с гарантией. Мы эту машину, знаешь, как гоняли? Запускали в нее Гомера, и Шекспира, и Пушкина, и Толстого - все гении. Ни единой ошибки. Для разнообразия подвергали испытаниям литераторов и меньшего калибра - Золя, Левидова, Эртеля, Боборыкина. И что интересно, Боборыкин оказался не бездарностью, горел оранжевым светом. Попадались и такие из числа бывших знаменитостей, которые и желтым не светились, а все красным, красным. Но это уже пусть останется, так сказать, производственным секретом.
      Чайников, слушая Никодима Сергеевича, отобрал еще одну рукопись, желая добиться все же иного результата. Но, едва успел опустить ее в машину, как дверь вдруг скрипнула и на пороге показалась пухленькая Лилечка, секретарь Кавалергардова. Это было явно не к добру. Хотя Аскольд и верил в то, что в ближайшие дни с помощью чудесной машины он разгребет образовавшиеся завалы рукописей, но сердце его все же упало, отвечать за скверное положение дел предстояло не через несколько дней, а, может быть, сейчас. И ничего хорошего это не обещало.
      Увидев на столе машину, Лилечка несколько опешила и спросила:
      - Только что купили?
      - Да вот Аскольд обзавелся приемником, - ответил Никодим Сергеевич.
      - В комиссионке?
      - Почему в комиссионке? - с некоторой обидой проговорил Кузин.
      - Такие старомодные только там теперь и продают.
      Машина угрожающе гудела, и на этот раз, видимо, рукопись ей не нравилась, но никаких звуков, какие обычно несутся из радиоприемника, не издавала. Лилечка передернула плечиками, решив, что Чайников по бедности купил испорченный приемник, сразу утратила интерес к его приобретению и тут же вспомнила, зачем заглянула сюда.
      - Да, товарищ Чайников, завтра приглашаетесь на ковер.
      В кабинете Иллариона Кавалергардова на полу лежал огромный толстый ковер. Всякий персональный вызов к главному редактору ничего, кроме разноса, как правило, не предвещал. Кавалергардов, который полагал, что сотрудников надо держать строго, отдавал Лилечке примерно такие распоряжения:
      - Завтра, э-э, пригласите-ка ко мне на ковер... - и следовало указание, кого именно пригласить.
      Лилечка уже повернулась, намереваясь покинуть не слишком привлекательный кабинетик Чайникова, но вдруг помедлила и через плечо бросила:
      - Что-то вы, товарищ Чайников, совсем перестали отправлять почту. Смотрите, это ведь чревато... - Чем чревато, Лилечка не договорила, полагая, что Аскольд и без этого поймет.
      - Да, да, ответы у меня подготовлены. Много ответов. Только вот не собрался отправить, - солгал Чайников.
      - Поторопитесь, - посоветовала Лилечка.
      - Сегодня не успею, а завтра обязательно, - заверил Аскольд.
      - Ну, ну, - с недоверием протянула Лилечка.
      Она вышла как раз в тот момент, когда в очередной раз зажглась шкала все с тем же ярко-красным подсветом.
      - Не лучше ли тебе, друже, взять машину домой? Как бы тут ее не сглазили, - посоветовал Никодим Сергеевич.
      - Дома от ребят не отобьешься. Два парня и оба сорванцы, каких поискать. К тому же к технике тянутся.
      - На замке держи.
      - Для этой публики замков не существует. А тут у меня шкаф запирается, да и при закрытых дверях есть возможность работать. Вечерами могу оставаться...
      - Ты вот что, - сказал Никодим Сергеевич, - многие будут принимать машину за радиоприемник устаревшей конструкции, так не разубеждай. Пусть думают. Тебе это не повредит.
      Сотрудники в положенное время покинули редакцию, а друзья весь вечер сидели возле машины. И весь вечер с монотонной последовательностью вспыхивала только одна шкала. Гора рукописей, не заслуживающих внимания, все росла и росла. К каждой требовалось после этого только приколоть вежливую, заранее сочиненную стандартку с отказом. Дело шло весело.
      Чайников радовался тому, что почти весь завал удалось разгрести. И всего за один вечер! Вот это производительность! Вот это машина!
      Но монотонность, с какой она светила одним красным светом, вдруг начала настораживать, в сердце Аскольда закралась тревога, даже отчаяние. От одного страшного предположения он весь похолодел.
      - Слушай, Кузя, - довольно непочтительно обратился Чайников к своему ученому другу, - а что, если этот чертов аппарат всех стрижет под одну гребенку?
      - Что ты хочешь сказать? - встрепенулся Никодим Сергеевич, совершенно не обращая внимания на непочтительный тон Чайникова.
      - Светятся ли у нее вообще другие шкалы? Не разладилась ли твоя техника? - уже сбавляя тон, спросил Аскольд.
      - А это легко проверить.
      - Каким образом?
      - Есть у тебя приличная рукопись?
      Чайников выдвинул ящик письменного стола. Там лежали отпечатанные на машинке стихи его собственного сочинения, которые он предлагал несколько месяцев назад в свой журнал и которые Кавалергардов не то чтобы совсем отклонил, просто счел нужным отложить. На какой срок? А кто его знает? Скорее всего до тех пор, пока не соизволит смилостивиться.
      Первым движением Чайникова было пустить в машину собственные стихи. Но его тут же обуял страх. А что, если и в этом случае зажжется ярко-красная шкала? Конечно, хорошо бы знать, чего ты стоишь на самом деле. А вдруг ответ будет убийственным? Аскольд поспешно задвинул ящик и тут же сказал Кузину:
      - Подожди минутку, я сейчас, в отделе прозы идет подборка рассказов одного маститого писателя. Дверь у них не запирается, замок давно испорчен, а исправить никак не соберутся. Может, повезет найти копию.
      Ему действительно повезло. Минуты через три Чайников вернулся с подборкой рассказов. Никодим Сергеевич бегло взглянул на имя автора, то был писатель, рассказы которого действительно пользовались признанием в широкой читательской среде, их любил и сам Кузин, теперь и ему было интересно узнать истинную цену популярного рассказчика. Бережно опустил рукопись в аппарат.
      Прошло положенное время, машина поурчала, и зажглась оранжевая шкала.
      - Вот видишь, - удовлетворенно проговорил Никодим Сергеевич, - дело.
      Чайников обрадовался и тому, что машина исправна и что популярный автор оказался отнюдь не дутым авторитетом. Рад был и Кузин, начавший опасаться, а не разладилась за время бездействия машина. Нет, все в полном порядке. За четкость работы можно ручаться.
      После этого у Чайникова возникло еще большее искушение узнать истинную цену своим стихам. Он вынул из стола рукопись и взвесил ее в нерешительности на ладони, будто этим хотел определить не один вес, а и качество.
      - Что, хочешь попробовать еще одну рукопись? - оживился Никодим Сергеевич.
      - Это м-мои сти-ихи, - смущенно пролепетал, слегка заикаясь, Чайников.
      - Давай и их! - бодро предложил Кузин.
      - Да, но...
      - Боишься?
      - Откровенно говоря, страшновато.
      - Стихи-то считаешь как, приличные?
      - Вроде бы удались.
      - Так давай.
      - А вдруг...
      - Ничего, не умрешь... А потом, лучше знать правду, чем заблуждаться на собственный счет.
      - А, была не была, - с отчаянной решимостью произнес Чайников и сам отправил рукопись в машину.
      Пока аппарат переваривал, урча, текст, поэт ощутил столь сильное сердцебиение, что едва не лишился чувств и сто раз успел пожалеть о том, что решился на такое испытание, которое сейчас представлялось ему хуже казни. В отчаянии он молил, кого и сам не знал, о том, чтобы только не вспыхнула позорная красная шкала, чтобы не видеть этого смертельно режущего цвета. В страхе Чайников даже крепко зажмурился.
      Когда машина перестала урчать, он, не открывая глаз, дрожащим голосом спросил:
      - Ну что там?
      - Дело, - твердо сказал Никодим Сергеевич и обнял дрожащего друга. Дело, понимаешь, дело. Перестань трястись!
      И все равно прошла еще минута, пока Чайникову удалось унять колотившее его волнение и он наконец открыл глаза.
      Волнение сменилось жарким ощущением счастья, ибо он твердо знал теперь, что спасен. И еще безмерно счастлив был от того, что снова обрел уверенность - и после длительного творческого простоя, когда стихи почти не писались и его никто не хотел печатать, он сохранил все же способность творить.
      Большего счастья Чайникову в этот день и не нужно было.
      Глава четвертая,
      в которой судьба Аскольда Чайникова заметно меняется к лучшему
      Кавалергардов являлся в редакцию по собственному усмотрению и желанию, требуя в то же время от сотрудников строжайшей дисциплины. Он был твердо уверен, что его дело давать направление и следить за тем, как выдерживается это направление, а работать обязан аппарат.
      В самом этом факте ничего предосудительного нет, и, упоминая об этом, автор не пытается бросить тень на кого-нибудь из главных редакторов, и на Иллариона Варсанофьевича, в частности. Отнюдь. Ведь надо принять во внимание и то, что Кавалергардов был не только главным редактором толстого литературно-художественного журнала, что само по себе обременительно, правда, от этого тяжкого бремени почему-то никто не спешит избавиться, но одновременно и членом редакционных советов нескольких издательств, вращался во всевозможных сферах, ухитряясь жить одновременно в городе и на даче. Он каким-то образом приспосабливался жить так, что никто - ни жена, ни его преданная личная секретарша Лилечка, ни даже шоферы, постоянно обслуживавшие Кавалергардова, - положительно не мог сказать, где он в данную минуту находится и где объявится через час.
      В не столь давние годы Илларион Кавалергардов расходовал свою энергию на творчество - он слыл плодовитым кинодраматургом. Каждый год на экраны выходил фильм, поставленный по его сценарию, а в иные годы и два. Случалось, что сценарий превращался в пьесу и продолжал победное шествие на подмостках театров. Но в последние годы то ли Илларион Варсанофьевич исписался, то ли уж слишком сильно закрутила его жизнь, фильмы по его сценариям ставились все реже.
      Еще не столь давно услужливые критики превозносили Кавалергардова чуть ли не до небес, даже называли королем экрана и телевизора. Но это было и отошло. С некоторых пор слава его начала заметно тускнеть, имя стало забываться не одними зрителями, а и кинорежиссерами и критиками, хотя у Иллариона Варсанофьевича еще по-прежнему среди них оставалась пропасть друзей, охотно садившихся за его гостеприимный стол на городской квартире и на даче.
      Теперь он добивался преимущественно одного: чтобы как можно чаще его имя мелькало на страницах печати, чтобы в обзорах не пропускали, интервью почаще брали, о былых заслугах читателям напоминали, в перечнях не пропускали. Ко всяким упоминаниям он был ревнив. Не дай бог, если его фамилию в информационном сообщении о каком-то заседании вычеркивали при сокращении перечня тех, кто присутствовал или выступал. Редактору такого издания Кавалергардов устраивал шумный скандал, требовал непременного наказания сотрудника, готовившего материал. Все это делалось для того, чтобы в следующий раз неповадно было вычеркивать его фамилию даже при самой крайней необходимости сократить материал. Пусть кого угодно другого сокращают, но только не Кавалергардова! Такого принципа он считал необходимым держаться неукоснительно. Дай волю, сегодня сократят не задумываясь, а завтра и хулить начнут без зазрения совести, а там и забвению предадут, забудут, что такой и на свете существует. А забвения Илларион Варсанофьевич боялся пуще всего. Можно сказать, до жути смертельной.
      На творчество теперь, по совести говоря, уходило не так много эмоциональной энергии, о сохранении которой Кавалергардов так заботился. Она ему при разнообразии и широте деятельности ой как еще была нужна. При невероятно уплотненном бюджете времени Илларион Варсанофьевич ежедневно вырывал несколько драгоценных минут для того, чтобы внимательнейшим образом разглядеть свое лицо в зеркале.
      Если мутноватые белки настораживали, то отменялись назначенные встречи, переносились запланированные нагоняи, им наступал все же свой черед, ибо Кавалергардов никогда ничего и никому не прощал или прощал лишь только в самых крайних случаях и в силу особой необходимости, задерживалось решение зависящих от него вопросов. Все успеется, все сделается, главное - сберечь драгоценную эмоциональную энергию и здоровье.
      Так вот неожиданно отменился и запланированный для Аскольда Чайникова назначенный загодя строгий нагоняй.
      Почти ежевечерне к Чайникову в редакцию наведывался Никодим Сергеевич. И у него со временем было, как всегда, туговато, но, будучи добросовестным ученым, он не мог позволить себе оставить без внимания свое детище, доверенное неспециалисту, и как истинный друг считал нужным поддерживать и опекать старого товарища. Вместе с Аскольдом он бдительно контролировал действия машины, но так и не представилось случая оспорить ее решения. Каждый раз вслед за машиной внимательно читал рукопись и с удовлетворением отмечал:
      - Прошу убедиться, поводов для сомнений нет. - И добавлял: - И быть не должно. Не сапоги, как говорится, тачаем.
      По привычке ходить в таких случаях из угла в угол Никодим Сергеевич делал в тесной каморке Чайникова шаг в одну сторону и полтора в другую, повторяя:
      - Не сапоги тачаем. Электроника все-таки. На самом, так сказать, острие века, его технического прогресса.
      Никодим Сергеевич неизменно становился словоохотливым, когда эксперимент удавался или когда новая машина работала без срывов. Наоборот, мрачнел, замыкался, уходил в себя, молчаливо сосредоточивался, если что-либо не ладилось, не выходило или обнаруживались неполадки. Единичные положительные результаты Кузина не удовлетворяли, только накопив достаточный и, безусловно, удовлетворительный материал, он успокаивался, оживлялся, и у него сама собой возникала необходимость выговориться, эмоционально разрядиться.
      Немалое достоинство своего детища Никодим Сергеевич усматривал еще и в том, что машина действовала беспристрастно, как и должно быть свойственно неодушевленному механизму.
      - Нам, людям, это недоступно, - утверждал он, обращаясь к своему другу, - потому что каждый из нас дьявольски сложная, но далеко не только не идеально, а в большинстве случаев даже мало-мальски сносно не отрегулированная машина. Идеально и даже просто прилично отрегулировать живой организм - задача будущего! И, к величайшему сожалению, не близкого будущего. Но я верю в науку. Неразрешимых проблем для нее нет. Дело во времени. Только в нем!
      Всю неделю машина работала, с полной нагрузкой. Гора рукописей, подходивших под стандартные ответы, росла и росла. Несколько раз машина указала на более или менее серьезные потуги самодеятельных авторов, а однажды даже отметила рукопись, о которой можно было сказать: дело. Обоих это сильно обрадовало, и они сообща решили рекомендовать ее для опубликования.
      После прочтения вполне приличной рукописи Никодим Сергеевич любовно провел по крышке прибора ладонью, как бы погладив в знак поощрения, и с удовлетворением заключил:
      - Все, машине безусловно можно верить. В моей опеке она больше не нуждается.
      Это был последний вечер совместной работы Кузина и Чайникова, отныне машина поступала в полное распоряжение последнего и должна была действовать только под его наблюдением.
      - Советую следить за температурным режимом, - сказал напоследок Никодим Сергеевич. - На случай каких-либо неполадок в мое отсутствие обращаться к моему заместителю, с которым можно связаться по моему телефону. Парень это вполне надежный и в помощи не откажет. Но думаю, почти уверен, надобности такой не возникнет.
      В конце каждого дня Чайников выкладывал на стол секретарше Лилечке для отправки такую огромную стопу, что у нее каждый раз от изумления неестественно расширялись зрачки - такого количества ответов она раньше не видела.
      Над отправкой почты Лилечке теперь приходилось трудиться в поте лица и при самом деятельном участии курьерши Матвеевны. Машинистки и те взмолились, они вынуждены были весь день, не разгибаясь, писать только вежливые стандартки Чайникова.
      Все дивились неожиданно возросшей трудовой активности Аскольда Чайникова. А некоторые даже задумались - в чем секрет невиданной производительности.
      Вы, конечно, удивитесь, не сможете не удивиться и даже, пожалуй, не поверите в то, что первой догадалась об истинном назначении аппарата, водруженного на столе Чайникова, не кто иной в редакции как курьер и уборщица Матвеевна. Курьер как курьер, уборщица как уборщица, достаточно преклонных лет, в темном платочке, тихая и даже в отличие от многих других уборщиц в общем-то молчаливая. Правда, Матвеевна страстная любительница чтения. В свободную минуту ее постоянно можно видеть с толстым романом или книжкой толстого журнала в руках. "Восход" она прочитывала от корки до корки еще в верстке и нередко довольно метко высказывалась о напечатанных в нем произведениях. Настолько метко и самобытно судила, что иной дежурный критик, готовясь к очередной летучке, считал нужным специально выведать мнение Матвеевны, чтобы использовать в своем выступлении, развив и дополнив, а иногда и просто процитировав. Успевала Матвеевна читать и другие толстые журналы и не отказывала себе в удовольствии сравнивать один печатный орган с другим. Вот какая была курьерша в "Восходе"!
      Но и это еще не все. В редакции никто и не подозревал, что Матвеевна с особым пристрастием следит за новинками науки и техники, выписывает журналы "Наука и жизнь", "Техника - молодежи" и "Юный техник" и прочитывает их на сон грядущий, как иные прочитывают на ночь захватывающие детективы. По портретам, не раз публиковавшимся в этих журналах, Матвеевна и признала однажды вечером в приятеле Аскольда Чайникова знаменитого ученого Н. С. Кузина. А признав однажды, в другой раз присмотрелась повнимательнее и полностью удостоверилась в неоспоримости своей догадки. И насчет машины живо смекнула по обрывкам разговоров, которые вели при выходе из редакции в поздний час потерявшие бдительность приятели.
      От Матвеевны первой обо всем узнала Лилечка, не то, чтобы ей курьерша специально доложила, а просто поделилась, как новостью, о которой трудно умолчать, поскольку она поражает воображение. Не берусь утверждать, что эта на самом деле сногсшибательная новость сильно поразила Лилечку, но так как речь шла о редакционных делах и объясняла феноменальную производительность Чайникова, то она сочла за благо до приезда Кавалергардова поставить в известность его заместителей. Те сначала не поверили ни одному слову, они посчитали такое чудо бабьей выдумкой, но встревожились и бросились проверять добросовестность рассылаемых Чайниковым ответов. Читали и перечитывали копии, но придраться ни к чему не могли.
      Хотя Петр Степанович и Степан Петрович внушили и без того не очень болтливой Лилечке помалкивать насчет машины, но слух по редакционным кабинетам тихо пополз.
      Последним в "Восходе" обо всем узнал Илларион Кавалергардов. Впрочем, сам он считал, что узнал о чудесной машине одним из первых. Даже пересчитал тех, кто раньше его оказался осведомленным, и выходило, что он четвертый или пятый.
      Случилось это так. Проведя в понедельник полдня в редакции, Илларион Варсанофьевич, пробежав приготовленную для него почту, тут же вызвал верную Лилечку, продиктовал необходимые распоряжения и, решительно ткнув указательным пальцем в голубой ковер, повелительно изрек:
      - Этого, как его, Сковородникова, то бишь, как его, Чайникова, живо!
      Лилечка быстро повернулась, чтобы исполнить приказание, но Кавалергардов остановил ее:
      - Думаю, с ним придется того, как говорится, закругляться... Как там с почтой у него? - При этом вопросе он изобразил на лице гримасу крайнего неудовольствия, говорившую о том, что ему уже смертельно надоело с этим возиться.
      - Рапортичка у вас на столе, - скромно ответила на это Лилечка.
      Кавалергардов порылся в бумагах на столе и нашел нужный листок. Изучив его, он снял очки и, потрясая ими, осведомился:
      - Что я вижу и что это должно значить? Случая не было, чтобы у него с почтой ажур. Каким образом?
      - Машина! - почти выкрикнула Лилечка.
      - Какая еще машина?! - возопил Кавалергардов.
      - Это вам как следует смогут объяснить Петр Степанович и Степан Петрович.
      - Ко мне их!
      Заместители не заставили себя ждать. Путаясь и сбиваясь, Петр Степанович и Степан Петрович заверили, что они, как люди современные и несуеверные, существование интеллектуальной машины начисто отрицают, но какая-то машина все же есть, разобраться в этом без надлежащей технической подготовки не так просто, в своем докладе они больше всего упирали на то, что оба самым тщательным образом изучили содержание ответов Чайникова на отправленные рукописи и все их нашли на должном уровне.
      Услышанное объяснение никак не удовлетворило Иллариона Варсанофьевича; бросая свирепый взгляд на своих заместителей, он прямо-таки вскричал:
      - Так есть эта чертова машина или нет?!
      - Есть! - сказал один заместитель.
      - Есть! - повторил другой.
      - Так что же это за машина? - продолжал свирепеть Кавалергардов.
      Заместители переминались с ноги на ногу, вопросительно глядели друг на друга и молчали.
      Илларион Варсанофьевич еще раз недобрым взглядом смерил своих заместителей, недовольно махнул рукой - мол, проваливайте с глаз моих, а себе под нос буркнул: "Вот помощничков бог дал, ни в чем нельзя положиться".
      Оставшись один, он задумался, как же быть с Чайвиковым. Крепко задумался. Кавалергардову очень не хотелось отступать от своего первоначального намерения - ведь уже твердо решил уволить, как он считал, расхлябанного сотрудника, который до сих пор ничем себя не проявил да и подобострастия особенного не выказал. А с другой стороны, как он мог выказать? Какие у него для этого возможности? Место незавидное, работы навалом. Ну не справлялся, не справлялся, а теперь вот начал справляться. За что увольнять, придется нового искать? Впрочем, таких, кто желал бы под его, Кавалергардова, рукой работать, пруд пруди, только заикнись, набегут. Но неизвестно, кто подвернется. Чайников его по крайней мере, кажется, безвреден. Словом, с увольнением можно и не пороть горячку.
      Но тут еще машина? Что за машина? Какая машина? Из сбивчивого доклада замов Илларион Варсанофьевич все же понял, что машина читает рукописи и даже определяет их достоинства! Конечно, это черт-те что. Выходит, человек тут как бы и ни при чем, вроде бы получается совершенно уж бездушное отношение. Но ведь современные электронные машины в секунды разделываются с самыми умопомрачительными задачами, читают тексты, переводят, играют в шахматы.
      А теперь, значит, появилась еще более умная машина. Легче легкого взять и отмести с порога. Ты откажешься, а другие ухватятся. Обязательно ухватятся. Тогда каким дураком будешь выглядеть? Чего-чего, а дураком Кавалергардов выглядеть никогда и ни при каких обстоятельствах не хотел.
      Не первый раз жизнь ставила перед ним головоломный вопрос. И он в этих случаях говорил себе: "Постарайся понять, а не поймешь, угадай нужное направление, заставь чутье работать. Чутье-то у тебя есть?"
      Надо сказать, что чутье у Кавалергардова и в самом деле было замечательное. Он многого иной раз не понимал, но чувствовал нечто такое, чего другие уловить никак не могли. Любимое его выражение было в этих случаях - "ноздрей чую". Друзьям и подчиненным довольно часто приходилось слышать это. И не раз случалось, что "ноздря" Кавалергардова не подводила. И сейчас "ноздря" тянула его на заманчивый след.
      Идя по этому следу, Илларион Варсанофьевич как бы раздвигал тьму или завесу на своем пути. При этом строго следуя логике, он рассуждал примерно так. Раз эта треклятая машина столь совершенна, что читает рукописи и даже определяет их достоинства, что само по себе любопытно и превосходно, то этим, надо полагать, ее возможности не исчерпываются, она способна, должно быть, и на большее. И что из этого следует?
      Тут Кавалергардов с горечью отметил, что "ноздря" ему не помощница. Во всем требовалось копать, так сказать, до самого донышка, до сокровенного существа, чтоб все уж было как на ладони. А как прикажете копать? Вот в чем загвоздка. "Думай, Илларион, думай", - подхлестывал себя Кавалергардов.
      Илларион Варсанофьевич опять задумался, крепко задумался. То есть какое-то время он ни о чем не думал. Сидел, опустив свою крупную буйную голову на могучий кулак. Под черепной коробкой бегали, опережая друг друга, разные мысли. Их следовало собрать в фокусе, привести в некое единство и направить к нужной цели. Но мысли никак не собирались, не подчинялись его воле.
      Кавалергардов подождал какое-то время, не соберутся ли мысли и не начнут ли сосредоточиваться на нужном направлении. Не дождавшись этого, он начал полушепотом рассуждать: "Так, значит, машина читает рукописи, определяет их достоинства и, как сболтнул то ли Степан Петрович, то ли Петр Степанович, впрочем, какая разница, хоть Черт Иванович, может распознать даже гения. Даже гения!" - мысленно повторил и внутренне ахнул Илларион Варсанофьевич. Вдумался и внезапно зябко передернул плечами от внутреннего страха. Может, против этого надо протестовать? Возмущаться? Может, с этим следует бороться?
      Но тут же сам себя осадил: "Не торопись, Илларион. С этой кибернетикой уже боролись, а победила она. С морганистами-менделистами тоже боролись - и еще как боролись! - а что вышло? То-то. История учит нас, дураков, аккуратности, тонкому обхождению и пониманию. Прежде всего пониманию".
      А понять было трудно, ох как трудно. Кавалергардов грустно улыбнулся сам себе и еще раз поразился, даже восхитился: до чего же физики-химики доскакали! До самой лирики добрались. Колоссально! И еще раз, можно сказать, к о л о с с а л ь н о!!! Само по себе, так сказать, колоссально, даже вне зависимости от результатов.
      И все же куда важнее, пожалуй, все то, что отсюда проистекает. А проистекает отсюда, по крайней мере, если судить с узко практической точки зрения, применительно хотя бы к себе, вот что. В редакторской деятельности то и дело приходится бороться с сомнениями, начиная от пустяковых, вроде того: хорошо - плохо, только манерно или по-настоящему талантливо, действительно свежо и остро или всего-навсего ловкая имитация этой остроты и свежести?
      Пойди-ка, разберись! Со стороны кажется - пустое дело. Ведь пишут-то в наше время все с вывертами и заворотами. Намешают черт-те чего, тут тебе и прозрачнейший реализм налицо, а в следующей главе, глядишь, голая мистика, чертовщина, на чертовщину прямо-таки поветрие пошло, а там зачем-то фантастика подпущена, сатира эта самая с туманными гиперболами?! И опять же подтекст. Хуже нет для редактора вещи с подтекстом! Сволочная штука, этот самый подтекст - разит им сильно, чувствуешь его определенно, а глазом не ухватишь, под микроскопом не углядишь. Во какая подлюга, этот подтекст!
      В машину бы каждую такую сомнительную рукопись. Если уж талант чувствует, гения усечь может, то неужто сомнительность всякая ей не по зубам? А потом, если творение, скажем, гениальное или, на худой конец, талантливое, то пусть и с подтекстом. Гению все прощается. И с редактора за него не взыскивают. Это уж выше редакторской компетенции, в иных сферах решать будут.
      Словом, как ни поверни, откуда ни взгляни, выходит, что машина эта сила! С и л и щ а!!! Хорошо - плохо, талантливо - неталантливо, без всяких тебе субъективных предвзятостей, симпатий и антипатий. Объективно. Чистейшая правда. Хоть ты обижайся, хоть реви, волосы на себе рви, от правды объективной никуда не денешься. Красота!
      Илларион Варсанофьевич почувствовал легкое головокружение, какое испытывал, когда к нему приходило нужное решение. И сейчас ясно улавливал, что он на пути к такому решению. Надо только еще поразмышлять. И он продолжал думать, анализировать, прикидывать и откидывать.
      "Ходит, понимаете ли, этакий модный прозаик, грудь колесом, нос в зенит, претензии - на десяток Гоголей, заверстывай его только на открытие, гонорар требует по самой высшей ставке, иначе - прощайте, нас любой напечатает... А его - в машину!.. Поэты-наглецы, молодые да ранние, раздерут строчки лесенкой - мы, новаторы! Ничего, машина и о вас всю правду скажет! Подождите, щучьи дети, и на вас управа нашлась!"