Драницын тоже улыбнулся, показав неровные, но очень белые зубы.
      - Я ведь тоже задыхался в царской армии и часто дивился долготерпению солдат... Осенью семнадцатого года, когда солдаты стали бросать фронт, многие офицеры вопили: "Где у них честь родины?" А я удивлялся тому, как наш солдат держал фронт три с половиной года, проливая кровь неизвестно из-за чего. Ведь вся эта царская камарилья, все эти немчики, немка-царица, все эти полковники мясоедовы, вырубовы, министры сухомлиновы продавали русскую армию оптом и в розницу. Разве не бесчестьем и позором для родины был дурак-царь? А теперь опять ползет на нас вся эта заграничная рвань... Кто спас их под Верденом? Русский солдат. Забыть об этом - подлость! Теперь господа Краснов, Деникин и прочие зовут спасать Россию... Какую? Для кого? Опять быть холуем у этих торгашей? Нет, благодарю. Не желаю!
      Фролов пытливо посмотрел на Драницына.
      - Я чувствую, вы смотрите на меня недоверчиво. Да мне русский солдат, русский крестьянин гораздо ближе, роднее, чем какой-нибудь отъевшийся купчина. Возьмите хотя бы Тихона, вот народ как относится к варягам. Как он предан своей родине!.. И я такой же простой русский человек...
      Наступило молчание. Драницын шагал по каюте. Закурив новую папиросу, он присел на койку к Фролову, дотронулся до его плеча и тихо сказал:
      - Не поймите меня превратно... Ну вроде того, что я, как прислуга, перешел к новому хозяину и подлизываюсь. Хотите, товарищ комиссар, я вам не по анкете свою жизнь расскажу? Может быть, убьют меня... По крайней мере, будете знать, с кем имели дело...
      И, не дожидаясь ответа, Драницын начал рассказывать.
      - Отец мой был мелким чиновником артиллерийского ведомства. Служил он на арсенальном заводе. Носил даже серую, вроде офицерской, шинель с узкими серебряными погончиками. Кто он был по всей своей сути? Да никто... Бедняк, чиновник, каких тысячи. И возмечтал он сделать своего сынка офицером-артиллеристом. Всем кланялся, у какого-то начальства ползал в ногах, чтоб меня приняли в кадетский корпус. И выплакал. Я был принят. Наступил 1905 год. Не знаю, что за хмель вскружил тогда голову отцу? Вместе с рабочими он участвовал в демонстрации и даже нес красное знамя. Это было невероятно! Это был скандал!.. Администрация завода всячески издевалась над ним и прозвала его "декабристом". В 1907 году отца прогнали со службы. Получив волчий билет, он кое-как устроился приемщиком на почту. Меня тоже исключили из корпуса. Но отец хотел, чтоб я учился в гимназии. И даже каким-то образом добился бесплатного обучения.
      Жили мы нищенски. Но отец продолжал твердить мне: "Леонид, ты будешь офицером". Еще мальчишкой я уже вырабатывал в себе эти замашки... Гимнаст! Отлично фехтовал! В конце концов, мне и самому захотелось стать офицером, только не в пехоте-матушке. Я мечтал стать ученым офицером. Артиллеристом!
      Затем юнкерские годы... Я поступил в Константиновское артиллерийское училище. Больше всего я боялся, чтобы кто-нибудь из моих товарищей-юнкеров не проследил, где я живу, не заглянул бы ненароком в нашу жалкую берлогу на Песках... Держался я особняком. "Рак-отшельник", - так меня прозвали. А дома пьяный отец твердил всегда одно и то же: "Леонид, ты забьешь всех этих щелкунчиков".
      Квартирка наша достойна особого описания. На заднем дворе... Грязная лестница, где вечно пахнет кошками. Одну из наших комнатенок мать сдавала. Жильцы наши были такие же нищие, как и мы: то ремесленник, то бедная курсистка, то актриса, потерявшая место, то продавщица из колбасной. Это был Ноев ковчег с переменным составом.
      Но учился я отлично. Вскоре грянула война, и все смешалось. Нас выпустили досрочно. Я, как портупей-юнкер, первый по успехам в училище, имел право сам себе выбрать полк, имел даже право на гвардию. Наш генерал, начальник училища, вытаращил глаза, когда л стал отстаивать это свое право.
      - Позвольте... Но ведь вы же дворянин? - спросил Фролов.
      - Мой отец любил кричать о том, что он дворянин, но на самом деле был нищим плебеем. Генерал, конечно, знал, что я за птица. Мои слова показались ему святотатством. Но я решил хоть на час добиться своего. Калиф на час! Я все-таки получил хорошее назначение. Правда, это был уже не полк, а его запасной дивизион. Но и в нем меня не продержали лишнего дня. Быстро сплавили из Петербурга на фронт. Я был счастлив. На фронте все равны. И я хотел быть подальше от своих бивших товарищей. Они еще гранили сапогами Невский и пьянствовали по шантанам... а я уже воевал.
      Кто же я? Барин? Вот я вам все рассказал... Никогда так не рассказывал. Раньше стыдно было. Нет, молодости я не видел. Настоящей, живой, вот хоть такой, как у Валерия Сергунько. Что-то проклятое, загубленное, двойственное... Никому не пожелаю такой молодости.
      Драницын замолчал. В каюте стало тихо. Фролов поднялся с койки.
      - А знаешь что, Леонид Константинович? - сказал он. Драницын отметил, что комиссар впервые обращался к нему на "ты". - Возможно, батька твой был и неплохой мужик, да жизнь-то исковеркала... Быть может, та минута, когда он шел с красным флагом, была единственной настоящей минутой в его жизни.
      Некоторое время они сидели молча. Фролов будто обдумывал то, что ему пришлось услышать. Затем, вынимая из портсигара папиросу, он сказал:
      - Вот что, Леонид... Воюй честно, и все будет в порядке.
      - Слушаюсь, Павел Игнатьевич.
      - А ты не смейся, я тебе серьезно говорю.
      Мерно работали машины "Марата". И под их журчащий шум Драницын яснее обычного почувствовал, что с прошлым покончено, что теперь есть только тот путь, который он уже выбрал окончательно и навсегда. "Да, только так! думал Драницын. - Сегодня комиссар еще слушает меня с недоверием, но настанет час, когда он мне поверит. И это будет скоро, очень скоро..."
      А Фролов, искоса поглядывая на взволнованное лицо Драницына, думал: "Парень ты, видать, честный, но все-таки я был прав, когда отвел твою кандидатуру. Куда тебе до Павлина Виноградова!.."
      "Марат" шел узким фарватером среди подводных камкой. Андрей стоял у борта и задумчиво смотрел в воду. Рядом, на скамейке, сидел Тихон. Мимо них молча прошел погруженный в свои думы Драницын. Высокий, подтянутый, прямой, со шпорами и стэком, он казался Андрею существом из какого-то другого мира.
      - Все бродит, - сказал Андрей, проводив Драницына взглядом.
      - Долю ищет, - отозвался Тихон.
      - Я часто задаю себе вопрос: о чем он думает? А зачем тебе это знать?
      - Хочется понять, что он за человек. Себя, милый, и то разве поймешь?
      Старик вдруг поднялся со скамейки и зашептал на ухо Андрею:
      - А скажи мне, душа... Не со зла хочу знать... Баловства у тебя с Любкой не было? - Он поглядел Андрею в глаза и улыбнулся. - Что насупился? Я по-отцовски. Ну, у вас это дело еще десять раз обернется и вывернется! Тихон ласково ударил Андрея по плену Ты, видать, еще не рыбак. Не знаешь солену водицу. Не сердись, что я о такой тайности спрашиваю... Люблю я Любашу, как прирожденную мою дочку. Богоданную. Боюсь я за нее.
      Старик опустил голову.
      Где-то внизу ровно дышала машина. Из раскрытого люка пахло паром и машинным маслом. В ночных сумерках мерцал зеленый бортовой огонек.
      - Эх, Любка... - вдруг пробормотал Тихон и крякнул.
      - Тихон Васильевич... - сказал Андрей. - А что у вас произошло с Любой перед отъездом? Отчего она сердилась?
      - Ах, милый... Обидел я ее жестоко. Как с бабой глупой говорил... А ты знаешь ее характерность. И не баба она, а женщина... Силы в ней много. Большой силы она человек.
      На левом берегу засветились окна большого села. Запахло дымом, жильем, донесся приглушенный расстоянием лай собак.
      - Что вышло? А вот что! - продолжал Тихон, и в голосе его послышалось волнение. - Сучила Любка пряжу... Перед обедом дело было, коли ты помнишь. Вы ушли все. Я и говорю ей: "Любка, так и сяк, с ребятами надумал я уйти на Двину. Отпусти меня, старого". Смотрю: бледнеет. "Так, - говорит, - а я что же?" "Ты?" "Я!" "Хозяйство". "Хозяйство? У кур да у коровы? Вся жизнь... Или дома, на бабьем углу, у воронца, бока пролеживать за печкой?" Глаза горят. Злая. "Что я тут, прости господи, навечно привязана? Нет, папаша! Вы уходите... Дело доброе! Да и мне, видать, пора пришла. Прощайте! Спасибо вам, дорогу показываете". "Ты что? Очумела? Куда же ты пойдешь?" "Куда все. Не хуже вашего с винтовкой управлюсь. Мне не ребят качать. Раз уж так... тоже воли дождалась". "Какая, - говорю, - воля? Дуреха! Ты что, очумела? Виданное ли дело?" "Нынче все видано!" Ног под собой не чует... Не то рада, не то в обиде. Нельзя понять. А знаешь, наша баба онежская - крепкая, самостоятельная, на все дюжа.
      Стащив с головы заячью шапку, Тихон хлопнул ею о скамейку.
      - Уйдет, - не то с осуждением, не то с гордостью сказал он. - Как пить даст, уйдет!
      - Я тоже так думаю, Тихон Васильевич.
      - Собиралась, что ли? Говорила тебе?
      - Нет... А чувствовалось, что тянет ее куда-то...
      - И ладно... Была бы счастлива только! Да ведь все-таки баба, вот жалость! Где ладья не ищет, у якоря будет. А знаешь нашу публику - мужики!.. Мне хотелось ее счастье своими руками наладить. Не судьба, значит. Эх, Андрюха! Хоть и озорная она, а душа в ней чистая... Лебедь!..
      Андрей молчал.
      - Лед тронулся... - сказал старик без всякой видимой связи с предыдущим. - Теперь много народу партизанить пойдет. Вот только кончат работу. Ну, дай бог... Пойду-ка я спать. Что-то воздух натягивает. К погоде.
      - Ты иди, Тихон Васильевич, - сказал Андрей, - а я посижу. Мне не хочется спать.
      Старик ушел, Андрей прилег на скамейку, подложив под голову куртку. Спать действительно не хотелось. Никак не шли из головы слова старика.
      Налетел порыв ветра, и до парохода с ближнего берега малой Двины донесся словно негодующий ропот берез.
      "Что бы там ни было, а я люблю ее, - думал Андрей. - Люблю и буду любить".
      "Марат" замедлил ход. Мимо Андрея прошел капитан.
      - Где мы? Неужели Котлас? - спросил его Андрей. - Котлас, - ответил капитан.
      Андрей вскочил. "Марат" подходил к высокому и мрачному берегу. Виднелись пакгаузы, колокольня и купола большой церкви. Слышны были свистки паровозов. У пристани и вокруг нее стояли пароходы и железные шаланды.
      "Марат" двигался к шаланде, на палубе которой стояли дальнобойные орудия. Военный моряк в бушлате и матросской бескозырке, стоявший на палубе этой шаланды, окликнул людей с парохода, затем прокричал куда-то вниз:
      - Жилин! Фроловцы прибыли!
      Из люка показался чернобородый моряк с фонарем в руках.
      - Да они ли? - сказал он хрипло. - "Марат"?
      - "Марат", - ответил первый. - Живо добрались.
      - Эй, на "Марате"! - крикнул чернобородый. - К нам швартуйся!
      Бросив концы на шаланду, "Марат" пошел правым бортом но ее стенке. Заскрежетало бортовое железо, разлились звонки пароходного телеграфа, и буксир, став на место, бурно заработал винтом. Затем все стихло. На шаланде показалось еще несколько моряков. Фролов вышел на палубу.
      Перейдя по уже перекинутому трапу на шаланду, он вслед за Жилиным скрылся в люке.
      Проснувшиеся бойцы столпились возле трапа.
      - Давно стоите? - спрашивали они.
      - Недавно, - отвечали моряки.
      - Откуда пушки-то? Моряцкие?
      - Морские. С Кронштадта.
      - Так и везли их баржой?
      - Нет, по железной дороге. Через Вятку. Здесь только ставили. Инженеров звали помогать. Да те сконфузились. Техника, говорят, им не позволяет. Соорудили самолично.
      - Значит, позволила? - послышался смех. На палубе снова показался Фролов. Караван был готов к отправке.
      Через несколько часов портовой буксир подал сигнал и первым двинулся на простор Большой Двины.
      Светало. Перед глазами Андрея раскинулась необъятная речная долина с заливными поймами, курьями и островами. Сигнальщик, стоявший на капитанском мостике "Марата" рядом с Фроловым, передавал приказания. Буксиры тянули две плавучие батареи с морскими орудиями.
      "Марат", набирая ход, догонял пароходы "Некрасов" и "Зосима". Их палубы чернели от бушлатов. Это были десантные отряды, составленные из балтийских моряков с крейсера "Рюрик". Они ехали со своим оркестром. Музыканты играли, стоя на палубе "Зосимы".
      Когда "Марат" поравнялся с "Зосимой", Фролов взял рупор и, подойдя к борту, крикнул:
      - Поздравляю товарищей балтийцев с боевым походом! Смерть интервентам! Да здравствует Ленин! Ур-ра!
      Могучее ответное "ура" далеко разнеслось по Двине.
      * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      Длинный караван, состоявший из пароходов, шаланд и баржей, растянулся по широкому плесу Северной Двины. Впереди каравана шел штабной пароход "Марат".
      На "Марате" готовились к высадке. С мостика слышалась громкая команда капитана. Пароход стал сворачивать с фарватера и, пересекая быстрину реки, разрезал форштевнем ее бурые могучие волны. Фролов и Драницын подошли к борту. Моросило. Было раннее холодное утро. В воздухе, насквозь пропитанном сыростью, все казалось расплывчатым и туманным. На правом берегу реки, высоком и крутом, в серой ползучей дымке виднелось широко раскинувшееся селение Нижняя Тойма. Среди беспорядочного скопища изб стояла белая каменная церквушка с золотыми луковками куполов. Неподалеку от пристани, по глинистым, поросшим чахлой травой увалам, тянулись старые складские амбары. Внизу, у самой воды, краснели двинские пески. Весь берег был завален вытащенными из воды лодками и челноками.
      В этом большом селении размещались сейчас отряды Павлина Виноградова. Число их увеличилось, несмотря на бои. Сведенные воедино, они образовали теперь бригаду, ею командовал Павлин Виноградов, хотя официально он числился только исполняющим обязанности комбрига.
      Виноградов стоял на свайной пристани, переговариваясь с командирами своего штаба.
      Летние армейские шаровары Павлина были заправлены в простые крестьянские сапоги, густо измазанные глиной. Кожаная фуражка, сдвинутая на затылок, обнажала большой лоб и коротко стриженные волосы.
      Один из командиров, моряк в фуражке офицера флота, махал рукой кому-то из стоявших на палубе "Марата". Это был Бронников, отряд которого три недели назад вошел в состав виноградовской бригады. Рядом с ним стоял Воробьев. Его называли сейчас начальником политконтроля. Он ведал политической работой, разведкой, делами перебежчиков и пленных.
      Павлин был простужен, у него болело горло, он кашлял, но не обращал на это никакого внимания.
      Протирая обшлагом шерстяной фуфайки стекла очков в никелевой, оправе и щурясь, он старался разглядеть людей на палубе приближавшегося к пристани парохода.
      Фролов, в свою очередь, разглядывал людей, находившихся на берегу. В свете мглистого утра их лица показались ему сосредоточенными, угрюмыми.
      "Ну, конечно... - думал он. - Очевидно, Виноградов уже получил телеграфное предписание о сдаче должности".
      Когда "Марат" пришвартовался к пристани, Фролов с тяжелым чувством сошел на берег, словно только сейчас осознав, какая тягостная миссия ему предстоит. Навстречу шел человек в очках; лицо его с небольшими черными усиками показалось Фролову знакомым. "Где я его видел? - мысленно спросил он себя и вдруг вспомнил Петроград, Главный штаб, приемную Семенковского, двух товарищей из Архангельска. - Значит, это и был Павлин! - обрадованно подумал Фролов, и мучительная неловкость, которую он только что испытывал, сразу куда-то пропала. - Но как он переменился! На нем лица нет! Что с ним такое?"
      - Это вы Павел Фролов? - быстро спросил Павлин, схватив комиссара за руку, почти вцепившись в нее. - Как Ленин?
      - Ленин?
      - Что сообщает Москва? Ведь Владимир Ильич ранен, разве вы не знаете? На него было покушение...
      - На Ильича? - испуганно переспросил Фролов.
      - Ночью мы получили телеграмму, воззвание ВЦИК, - нетерпеливо объяснил Павлин. - Разве в Красноборске не знают?
      - Мы не заходили в Красноборск, - почти не слыша своих слов, ответил комиссар. Он оглянулся. Люди, вышедшие вместе с ним на берег, словно онемели.
      - Идемте скорей, - заторопил Фролова Павлин.
      В Нижней Тойме не было дома, где не стояли бы бойцы. Сейчас, встречая караван, они высыпали на берег. На многих из них чернели бушлаты и морские шинели. Чувствовалось, что все они, от мала до велика, встревожены одной и той же беспокойной мыслью: "Что в Москве? Как Ленин?"
      До избы, в которой жил Павлин, дошли быстро. Фролов едва успел снять шинель, как Павлин подал ему несколько серых телеграфных бланков: воззвание Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета, адресованное всем Советам рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов, всем рабочим, крестьянам, солдатам, всем, всем, всем.
      "Несколько часов тому назад совершено злодейское покушение на тов. Ленина. Роль тов. Ленина, его значение для рабочего движения России, рабочего движения всего мира известны самым широким кругам рабочих всех стран. Истинный вождь рабочего класса не терял тесного общения с классом, интересы, нужды которого он отстаивал десятки лет. Товарищ Ленин, выступавший все время на рабочих митингах, в пятницу выступал перед рабочими завода Михельсон в Замоскворецком районе гор. Москвы. По выходе с митинга тов. Ленин был ранен. Задержано несколько человек, их личность выясняется. Мы не сомневаемся, что и здесь будут найдены следы правых эсеров, следы наймитов англичан и французов.
      Призываем всех товарищей к полнейшему спокойствию, к усилению своей работы по борьбе с контрреволюционными элементами.
      На покушения, направленные против его вождей, рабочий класс ответит большим сплочением своих сил, ответит беспощадным массовым террором против всех врагов революции.
      Товарищи! Помните, что охрана наших вождей в ваших собственных руках. Теснее смыкайте свои ряды, и господству буржуазии вы нанесете решительный, смертельный удар. Победа над буржуазией - лучшая гарантия, лучшее укрепление всех завоеваний Октябрьской революции, лучшая гарантия безопасности вождей рабочего класса.
      Спокойствие и организация! Все должны стойко оставаться на своих местах. Теснее ряды! - Председатель ВЦИК Я. Свердлов. - 30 августа 1918 г. 10 час. 40 мин. вечера".
      Телеграфные бланки переходили из рук в руки.
      В избе царило молчание. Вдруг на пороге появился матрос.
      - Ну что, Соколов? - спросил его Павлин. Матрос развел руками:
      - Котлас не отвечает... Только газеты привез. Сейчас получили...
      - Как так не отвечает? - гневно крикнул Павлин. - Требуй провод! Как это может не отвечать? - Он побледнел. - Марш обратно на левый берег!
      Матрос, положив на стол газеты, попятился и вышел из избы...
      Фролов подошел к окну. У берега качался на волнах маленький челнок. Матрос быстро спустился по крутой глинистой тропке и побежал к своему челноку, чтобы снова переправиться на левый берег, где проходила телеграфная линия.
      Подойдя к столу, Фролов взял одну из газет и развернул ее. Газетные листы тревожно зашуршали в его руках.
      - Товарищи, - негромко сказал он, - послушайте... как это случилось...
      "30 августа, на пятничном митинге в гранатном цехе было очень много народа, особенно много..." - так начиналась статья, которую читал Фролов. Голос у него задрожал, он сделал над собой усилие, и продолжал чтение:
      "Когда на деревянных подмостках показалась невысокая, крепкая фигура Ленина, тысячи людей его приветствовали... Улыбаясь, он поднялся на трибуну, махнул рукой, чтобы остановить рукоплескания, и сразу начал говорить. Он говорил о пресловутой свободе Америки: "Там демократическая республика. И что же? Нагло господствует кучка не миллионеров, а миллиардеров, а весь народ в рабстве, в неволе... Мы знаем истинную природу так называемых демократий"... Он призывал к беспощадной борьбе с бандой наглых хищников и грабителей, вторгшихся в пределы русской земли и сотнями, тысячами расстреливающих рабочих и крестьян Советской России.
      Все затихло. Люди дышали его дыханием. Чувствовалось, что ни огнем, ни железом не порвать связи между ним и слушающими его людьми. Свою получасовую речь он закончил словами: "У нас один выход: победа или смерть!" Разразилась новая несмолкаемая буря. Толпа запела "Интернационал". Ленин направился к выходу в сопровождении большой группы людей, состоявшей из рабочих, моряков, красноармейцев, женщин и даже детей. В цеху и на заводском дворе за его спиной еще раздавалось пение "Интернационала". Пели все. Вечер был жаркий. Ленин вышел к автомобилю в распахнутом пальто, с черной шляпой в руке. Какая-то женщина с встрепанными волосами, стиснув в зубах папироску, настойчиво проталкивалась к нему..."
      - Нет! - вдруг сказал Павлин, сжимая пальцами виски. - Не верю!.. Не может Ильич умереть в этот грозный час...
      - Не может, - убежденно сказал Фролов, откладывая газету. Он взглянул на Павлина: - Однако ты прежде всего возьми себя в руки.
      Павлин пожал плечами:
      - Ты совсем как мой покойный друг Андрей Зенькович... Нет, Фролов! Сейчас нельзя не волноваться!
      Фролов понимал состояние Павлина, сам волновался не меньше его и только усилием воли сдерживал себя.
      - Мы должны работать, действовать, принимать решения... - говорил он. Все это мы должны делать во имя Ленина. Никто из нас не имеет права сложить руки и предаться горю. Наши враги только этого и жаждут...
      Суровое лицо Фролова выражало твердую решимость. Глядя на него, все находившиеся в избе, не исключая и самого Павлина, поняли, что среди них появился крепкий большевистский комиссар, человек, не знающий сомнений в борьбе и бесстрашно идущий навстречу любым трудностям.
      - Сегодня вечером проведем совещание... Надо выяснить обстановку! Фролов обернулся к Павлину: - Но до совещания я хочу познакомиться с людьми. С каждым отдельно...
      - Сейчас мы это устроим, - ответил Павлин.
      Он подозвал штабных командиров, чтобы отдать им соответствующие распоряжения.
      День подходил к концу, в избе все время шумел и толкался народ, и Фролову никак не удавалось остаться с Павлином наедине, чтобы поговорить с ним по вопросу, касавшемуся самого комбрига. Однако необходимо было, наконец, выбрать подходящий момент и рассказать обо всем Виноградову.
      Уже первые часы пребывания в бригаде, разговоры с бойцами, командирами и комиссарами показали Фролову, что люди беспредельно верят Павлину и думают только о том, чтобы выгнать с Двины интервентов. В то же время Фролов понял, что положение бригады чрезвычайно трудное. Начальник оперативного отдела, предупреждая его, не соврал.
      Вечером, перед совещанием, Фролов сказал Виноградову, что ему необходимо поговорить с ним наедине.
      - Наедине? - быстро отозвался Павлин, и по выражению его глаз Фролову стало ясно, что тот уже отчасти в курсе дела. - Пойдем на берег. Там никто нам не помешает.
      Они спустились к реке. Комиссар рассказал Павлину о предписании, полученном им от Семенковского. Передавая свой разговор с Семенковским, он не скрыл от Павлина и своего личного отношения к этому делу.
      - Хочешь, я передам тебе предписание, не хочешь - не надо.
      - А ты о себе подумал? - усмехнувшись, спросил Павлин. - Не подчиниться - значит не выполнить военный приказ.
      Фролов поморщился.
      - Мне сейчас думать об этом нечего, - ответил он, поднимая воротник шинели и упрятывая руки поглубже в карманы: на берегу задувал сильный, пронизывающий ветер.
      - Странно, - проговорил Павлин. - Почему он не послал мне телеграммы: сдать команду - и все?
      - Значит, были свои соображения. А ты просил отпуск?
      - Да что ты!.. Люди бы мне этого никогда не простили. Наоборот, я протестовал самым категорическим образом. - Павлин развел руками. - Что за человек Семенковский? Я совершенно его не знаю. Один раз повздорил с ним в Питере по поводу Юрьева. Вот и все...
      - Достаточно. Он почувствовал в тебе ленинца, а вся эта бражка не с Лениным.
      - Ты говоришь... Ты считаешь, что Семенковский...
      - Точно я ничего не знаю, - с резким жестом еле сдерживаемого возмущения комиссар перебил Павлина. - Но я чувствую... И я вижу, что это за типы! И вообще после Бреста, когда вся эта бражка выступала против Ленина, у меня нет к ней доверия. Понял? Вот и все. А бумажка? Ну, я взял ее, думая, может быть, ты действительно хочешь в отпуск... В конце концов, я политический комиссар. Я уполномочен партией делать то, что нужно для блага армии. И я делаю это... И всю ответственность беру на себя.
      Вынув из полевой сумки предписание Семенковского, он разорвал его на мелкие клочки и пустил их по ветру.
      - Ты остаешься командиром бригады, - сказал он Павлину с ноткой торжественности в голосе. - И мы с тобой выполним не этот, а ленинский приказ.
      - Клянусь! - взволнованно сказал Павлин. - Жизнь отдам, а выполню!
      Они стояли у самой воды. Тяжелые волны разбушевавшейся огромной реки подкатывались к их ногам. Низко нависло злое, серое небо.
      Молодые березки разбежались по береговому склону, их из стороны в сторону качало ветром, и казалось, что они машут буксирному пароходу, медленно тащившему тяжелые баржи с орудиями и боеприпасами. Чернели сваи разбитой снарядами пристани. Над шумевшей рекой с криками носились чайки. Все было сурово в этой картине, развернувшейся перед глазами комиссара и командира. Они стояли рядом, плечом к плечу, словно обретая силу в этой близости.
      - Ну, пошли, - сказал Фролов.
      - Спасибо тебе, - Павлин провел рукой по лбу. - Искренно благодарю тебя за доверие, товарищ комиссар, - сказал он и протянул Фролову руку.
      В деревне на высоком берегу уже засветились огоньки.
      Павлин и Фролов шли домой огородами.
      Вдруг до них донеслись звуки гармошки. Около избы, в которой жил Павлин, собрались бойцы. Вестовой Павлина Соколов пел, подыгрывая себе на гармошке.
      - Погоди, послушаем, - предложил комиссар. Они остановились.
      Соколов пел неизвестно кем сложенную песню:
      Вот с фронта приходят известия,
      И есть в них военный приказ
      О сыне, геройски погибшем
      За нашу советскую власть...
      Убит он английским снарядом,
      Засыпан холодной землей,
      Но эта могила священна:
      В ней похоронен герой.
      Песня кончилась, но Соколов еще играл. Слушатели притихли. Сидевший среди бойцов старик Нестеров задумчиво следил за пальцами матроса, быстро перебиравшими клавиатуру. Наконец раздался последний перебор, меха вздохнули беззвучно, и гармонь замолкла.
      - Соколов! - крикнул Павлин. - Почему ты здесь? Вестовой вскочил:
      - Только что прибыл... Повреждение линии! Ветром, что ли, провода сорвало...
      - Быстро к телеграфу! И не возвращайся до тех пор, пока не получишь известий!
      - Есть не возвращаться! - вытянулся Соколов.
      Подоконники в комнате Павлина были тесно заставлены горшочками с геранью. На столе горел круглый пароходный фонарь. За окнами шумел дождь. Настроение людей, сидевших в комнате, было подстать ненастной погоде. Всех мучило отсутствие известий из Москвы. Павлин то и дело посматривал на часы. "Если Соколов через полчаса не вернется, сам поеду на тот берег", - решил он.
      Совещание длилось уже второй час. Обсуждение главного вопроса не вызвало никаких разногласий. Не задерживаться на Красноборских рубежах, а смело идти дальше - таково было общее мнение.
      Кроме Павлина и Фролова, в комнате находились Драницын, Бронников, командир морской артиллерии Жилин, артиллеристы из дивизиона, командиры и комиссары отрядов, прибывших с Балтики. Протокол совещания поручили вести Андрею. Он уселся за столом рядом с Павлином.
      Фролов еще не выступал. Он только задавал вопросы тем комиссарам или командирам, которые докладывали о своих отрядах, об их готовности к бою. Одна и та же мысль ни на минуту не покидала его. "А что делается сейчас в Москве?"
      Когда почти все присутствующие высказались, Фролов попросил слова.
      Свою речь он начал с одобрения действий, предпринятых штабом бригады:
      - С товарищем Виноградовым я уже обо всем договорился. Теперь надо договориться с вами. С коммунистами бригады. С ее командирами. Вы здесь дрались. Имеете опыт... Правильно! Но как добиться наибольших успехов? Вот что нужно сообразить! Дело касается не только техники десанта. Многое придется изменить.
      Бронников и Жилин переглянулись. Фролов заметил это.
      - Вы, может быть, думаете: "Новая метла чисто метет"? Нет, товарищи, разработанный вами план хорош, но требуется еще больше напора, еще больше стремительности. А ведь это как раз в духе нашего командира... - он покосился на Павлина.
      Но Павлин, облокотившись на руки и прижимая пальцы ко лбу, опустил глаза и словно ничего не слышал.
      Комиссар рассказал собранию о том, что говорилось на Военном совете в Вологде по поводу операций, предстоящих на Северодвинском участке фронта.
      Павлин посмотрел на часы.
      - Я слишком подробно? - обернувшись к нему, сказал Фролов.
      - Что ты? - возразил Павлин. - Дело серьезное. Я тебя не тороплю. Соколов что-то запаздывает...
      - Немыслимо действовать по-старому, - сказал комиссар, помолчав. - Нас губит бездорожье. Таскать отряды пешком по непролазной грязи! Куда это годится? Даже тракт, который тянется по берегу, и тот в отвратительном состоянии!.. А как быть с артиллерией?
      Он умолк и обвел взглядом сидевших в комнате людей. Внимательно слушая его речь, все они в то же время с тревогой поглядывали на дверь избы. Но Соколова все не было.
      Фролов вздохнул: надо продолжать.
      - Скажу прямо, товарищи... Дрались вы геройски, но это не значит, что у нас в бригаде нет недостатков. Они есть, и мы должны их устранить. Возьмем, к примеру, ту же артиллерию. Каждый отряд имеет свои орудия. И - надо ему или не надо - все равно тащит их за собой. А там, где они действительно нужны до зарезу, - там их нет. Завязли в болоте или в грязи. И тут один командир просит другого: "Дай мне твои пушки, тебе они сейчас не нужны..." Торговля какая-то! Нет, товарищи, с этими порядками пора покончить. Пушек мало... Поэтому нужно организовать артиллерийскую группу, самостоятельную. И довольно волочить пушки по берегу. Надо перебрасывать их водой...