По мнению начальства, забастовка в Архангельском порту возникла неожиданно. Сперва грузчики заговорили о каких-то деньгах, которые им недоплатили по весенней навигации. Их жалобу удовлетворили.
      Вскоре после этого к причалам подошли океанские транспорты. Предстояла большая погрузка. Начальник порта приказал немедленно приступить к работе. Кладовщики частных коммерческих контор, военного ведомства и союзного штаба приготовились к разгрузке складов. Люди были распределены на погрузочные партии, документы выписаны, трюмы на пароходах раскрыты, грузовые трапы перекинуты с пароходов на берег.
      К самому началу погрузки на реке вдруг появился неизвестно кому принадлежащий закопченный деревянный катерок.
      Он стал шнырять между причалами и плавучими буйками. За мутными стеклами его дощатой рубки был виден человек в черной мятой шляпе, стоявший рядом со штурвальным. Катерок, ныряя с волны на волну, подходил то к одному, то к другому причалу. Человек в черной шляпе что-то кричал грузчикам, ожидавшим на берегу. Затем катерок уносился дальше.
      Через некоторое время на берегу раздались крики:
      - Шабаш! Бросай работу! Уходи, ребята!
      Повсюду появились кучки грузчиков. Портовые чиновники кинулись к ним с расспросами и уговорами, но не добились никакого толку. Канцелярия порта немедленно связалась со штабом контрразведки. У выхода из порта появились иностранные солдаты с пулеметами. Был отдан приказ никого не выпускать.
      Между тем у выхода собралась толпа грузчиков. Поглядывая на пулеметы, народ шумел, слышалась брань:
      - Иностранные фараоны! Позор... Выпускай! Не имеете права... Врешь, силком все равно не заставишь! Начальники... Да бей их!.. Ишь, морды наели... Выпускайте!..
      Солдаты стояли, как истуканы, держа винтовки у ноги и боязливо осматриваясь. По всему было видно, что, если бы не офицер, они давно убрались бы отсюда.
      На крыльце конторы появился начальник порта англичанин Броун. Его сопровождал дежурный офицер контрразведки.
      Броун, плававший до революции на пароходах Добровольного общества, отлично владел русским языком
      - Кончай галдеж, ребята! - зычно крикнул он. - Чего вы хотите? Ведь мы же удовлетворили ваши требования! Что же еще? Что за лавочка! Говорите по-человечески. Расплачиваться будем фунтами, а не моржовками [Моржовки банкноты с изображением моржа, выпущенные "правительством" Чайковского].
      Заметив, что передние ряды смолкли, он воодушевился и крикнул еще громче:
      - Зря, братва! Растак вашу так... Или жрать неохота? Расплата фунтами сразу после погрузки! Никто за шкирку вас не берет... Давай по-честному! За три дня разбогатеете. И еще по бутылке коньяку на брата в день. Идет?.. Ну, по две. Топай на палубу!
      Он нарочно говорил на языке старого портовика, употребляя словечки, которые, как он надеялся, должны были расположить грузчиков в его пользу.
      "Сейчас надо бы стрелять, - подумал Броун. - Но много ли стоит извод оробевших солдат? И где взять грузчиков? Погрузка огромная, сложная, без рабочих-специалистов не управишься!"
      - Отвели душу и хватит! - снова обратился он к грузчикам. - Сошлись? Ну, марш в кантину [Кантина - солдатская лавочка. Такие лавочки принадлежали английскому военному ведомству]. Забирай варенье и обувь. Это в премию от порта! И становись по местам. Первыми работу начинают причалы правого берега и станционные.
      Неожиданно по толпе пронесся свист. Вперед вышел грузчик, парень огромного роста, слегка сутулый, с длинными, болтающимися руками, в ватной жилетке, на которой блестели медные пуговицы. Веревка с железным крюком была перекинута через его могучее плечо. Он не шел, а выступал толстыми, как бревна, ногами, обутыми в мягкие бахилы. Ворот его рубахи был раскрыт. В дыры широченных шаровар виднелось загорелое тело.
      Поскоблив ногтем подбородок и словно смахивая улыбку, грузчик сказал:
      - Не играй с народом, Броун. Не те времена. Не блазни его банкой варенья.
      - И ты не играй, Блохин! Здесь не шинок! Что надо? - с угрозой ответил Броун.
      - Ничего нам не надо. Эх ты! - грузчик покачал головой. - Банка, бу-утылка!.. Дерьмо! За все богатства мира не купишь! Работать не будем! Вот тебе и весь сказ. Выпускай. Отказываемся. Забастовка.
      Дверь конторы отворилась, и на крыльцо вышел человечек с розовыми мохнатыми ушами, в маленькой кепочке. Это был меньшевик Коринкин. Встав боком к толпе, он выбросил руку вперед и тонким голосом сказал:
      - Одну минуту, товарищи. Пролетарская солидарность требует целесообразности. И с точки зрения общего положения еще неизвестно, что нам выгодно. Пролетариат, как таковой, обязан...
      - Вон! Долой иуд!.. - загудела толпа. Дежурный офицер взял человечка за локоть и втолкнул в контору.
      Вдруг в толпе кто-то прокричал:
      - Делегацию надо! Пусть делегация заявит...
      - Прекрасно! Выбирайте, - откликнулся Броун! Тогда раздался голос Чеснокова:
      - Обсуждать нечего... Резолюцию получите!
      - Какую резолюцию?
      - Мы отказываемся работать по политическим причинам. Резолюция будет прислана.
      - Кто это? Прошу ко мне.
      Броун рыскал по толпе глазами, но в колышущемся море голов ничего нельзя было разобрать. Из толпы опять раздались крики:
      - Не будем грузить за границу... Не позволим вывозить русское добро... К ядрене бабушке! Долой грабителей!
      Послышалась лающая команда английского офицера. Он приказывал солдатам открыть огонь. Но голос его потонул в реве толпы:
      - Ах, вы... Чтоб вас! Нет, сволочи! Ломай, ребята! Не застращаешь! Долой... Вон из России! Вон, убийцы-Грузчики кинулись к пулеметам, повалили их, Блохин
      разбивал пулеметы железным ломом. Размахивая крючьями, люди бросились на солдат, загнали в контору Броуна и дежурного офицера. Затем торжествующая, грозная толпа, побив стекла конторы и расшвыряв охрану, с пением "Интернационала" хлынула на улицу.
      К порту мчались два грузовика с солдатами контрразведки.
      Но было уже поздно. Порт опустел.
      На его территории было найдено несколько листовок:
      "Кто эти наглые грабители и воры, эти озверевшие хищники, эти мерзавцы и разбойники, для которых жизнь советского человека не стоит и копейки? Это англичане и американцы... Их интересуют богатства нашего края: леса, пушнина, промыслы... И они пришли, как приходят бандиты и убийцы. Сперва кровь, расстрелы, убийства. Затем подлый грабеж, подчистую, до нитки. Почти на миллиард рублей золотом уже ограблена ими наша родная Архангельщина, исконная русская земля. А как разорена деревня! Это даже не подсчитаешь на рубли. Опустошен Архангельск. Опустошен Мурманск! На десять лет вперед, если не больше, подорвано хозяйство нашего края. Гоните в шею этих живодеров и вампиров! Сопротивляйтесь! Задерживайте все, что возможно. Они разжирели на грабеже. Однако этим хищникам все еще мало. Сейчас они уводят наши лучшие морские суда. Грузят на корабли наши паровозы. Препятствуйте этому во что бы то ни стало!"
      В окна бил дождь. От его нудной, мелкой дроби по стеклам невозможно было уснуть. Шурочка встала, зажгла керосиновую лампу, заслонив ее книгой, чтобы свет не падал на спящих детей.
      На душе у Шурочки было тревожно.
      В городе все выглядит внешне по-старому. Те же патрули. Так же водят арестованных. Так же голодают рабочие на Маймаксе и в Соломбале. Впрочем, голод стал сейчас еще сильнее: на лесопильных заводах нет никакой работы.
      Газеты кричат о каком-то национальном ополчении, очередной выдумке Айронсайда и Миллера. Но никто не хочет идти в это ополчение. По городу идут слухи о массовой забастовке в порту.
      Вместо грузчиков в порт набирают праздношатающихся, соблазняют пайками безработных. Но бастующие перехватывают их. Несколько рабочих пикетов арестовано.
      Говорят о дерзком до безумия массовом побеге каторжан с Мудьюга. Поймана лишь часть, остальные скрылись неизвестно куда.
      Шурочка уже давно не видела никого из своих. Это страшнее всего...
      Вдруг кто-то постучал в наружные двери.
      Шура вскочила. Стук повторился. "Неужели опять арест?" - в страхе подумала она и выбежала в сени.
      - Кто там?
      - Я, Шура... Скорее открывай! - ответил возбужденный голос Потылихина.
      Потылихин ввалился в комнату, принеся с собой запахи моря, дождя, ветра. Одежда на нем была мокрая, хоть выжми.
      - Ты?.. Пришел ко мне? - с удивлением спросила Щура.
      - И даже без конспирации, - весело ответил Потылихин. - Сегодня уж такая ночь, Шура. Не знаю, что будет завтра... А сегодня пришел!
      - Что случилось?
      - Шурка! Удирают!.. Интервенты бегут! - закричал Максим Максимович на всю комнату.
      Шура села на койку. Что-то подступило ей к горлу. Она чуть не разрыдалась, но пересилила себя.
      - Пойдем! Ты должна посмотреть. Свершилось, Шурик! - восклицал Потылихин. - Ну, одевайся. Пошли!
      - Ты к Чеснокову заходил?
      - Нет. Он в Соломбале.
      Шура и Потылихин выбежали на набережную. Возле пристаней видны были шеренги солдат. При свете фонарей казалось, что они медленно, как вши, ползут по корабельным трапам.
      Суда отчаливали одно за другим.
      Никто их не провожал, даже белогвардейцы. В порту пылали склады с военным имуществом. Все, что "союзники" не смогли взять, было ими подожжено. Горели английские и американские аэропланы, горела мука, горел облитый бензином сахар. Горело солдатское обмундирование. Что нельзя было поджечь, утопили в Двине: орудия, снаряды, сотни машин. И уже по одному этому Миллер понял, что все обещания Айронсайда оказались пустой фразой.
      Он поехал в союзный штаб с протестом.
      - Вы, правы, генерал, - выслушав его, сказал Айронсайд, - но дело зашло слишком далеко. Поздно! Мы не намерены снабжать большевиков вооружением и продовольствием. До свидания. Увидимся в Лондоне.
      На Маймаксе заполыхали заводы. Солдаты штабной команды, еще остававшейся в Архангельске, никому не разрешили даже приблизиться к пожарищу...
      Площадь возле пристаней была запружена телегами, экипажами и машинами. Сотни солдат тащили сундуки, чемоданы, кофры. С телег снимали шкафы, столы, рояли, посуду, ковры, лампы. Солдат в стальном шлеме тащил на плече кадку с большим фикусом, стоявшим в кабинете Айронсайда. Вслед за ним бежал другой солдат, пряча под полой шинели клетку со снегирями.
      У пристани стоял пароход для старшего офицерского состава и дипломатического корпуса. Здесь среди солдатских шеренг двигался тонкий, дрожащий поток шляп, котелков, зонтиков. При свете корабельных прожекторон сверкали золотые жгуты и гербы на фуражках.
      Ларри, стоя у трапа, кричал на солдат, грузивших в трюм штабные ящики.
      Прошел маленький японец в золотых очках, прошли французы, скандинавы, англичане, американцы - наместники Френсиса и Линдлея, - прошли их секретари, клерки, слуги. Все они суетились, толкали друг друга, кричали, спешили. С одним американским экспортером случилась истерика: он забыл деньги в гостинице...
      Потылихин и Шурочка стояли под деревянным навесом пакгауза, среди штабелей дров. Тут же было еще несколько прохожих. Многие в городе еще не знали о случившемся.
      Жгучая ненависть к удиравшим палачам и радость, все захлестывающая радость освобождения, переполняли сердце Шурочки.
      - Вот уж действительно бегут, как воры, под покровом темной осенней ночи, - сказал в темноте чей-то окающий глухой голос. - Бандиты и есть... Все залили кровью, все ограбили! И драла!
      - Бродяги! Ахнуть бы мину под них... - прогудел другой голос, низкий бас.
      - А те, кто в креслах по Лондонам да Нью-Йоркам сидят, цигарки раскуривают! Заправил этих, сволочей-империалистов, вот кого надо в первую очередь к ответу... Кто начал бойню? Они... Они по горло в крови. На суд потомства! На пролетарский суд истории всех этих Черчиллей!
      Рядом с Шурочкой стояли молодые рабочие парни.
      - Идет, гадина! - с ненавистью сказал один из из них. - Гляди, гляди! Ох, скотина! Как только его земля держит, сукина сына, палача!
      В свете прожектора Шура разглядела Айронсайда. Его сопровождали штабные офицеры. Айронсайд вступил на трап, пугливо озираясь, и зашагал так быстро, словно боялся, что его сейчас ударят в спину...
      Забыв о всякой осторожности, Шурочка выкрикнула на всю площадь сильным, негодующим голосом:
      - Бу-удьте вы прокляты, убийцы!
      Толпа вздрогнула. Солдаты загалдели, кто-то побежал, заметался прожектор. Схватив Шуру за руку, Потылихин бросился в проход между штабелями. Они выскочили в темный переулок и скрылись.
      Засвистели караулы. Проскакал конный пикет. Но в другом конце площади, за Гагаринским сквером, опять кто-то крикнул:
      - Будьте вы прокляты, убийцы!
      ...Огромное дрожащее зарево нависло над Архангельском. В разных концах города пылали пожары. Оставшаяся в городе группа союзной контрразведки под страхом смертной казни запрещала тушить их.
      &
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      С 27 сентября в Архангельске было введено осадное положение. Подполковник Ларри остался при Миллере, Миллер же удерживался в Архангельске только благодаря общей обстановке того времени. Потерпев решительное поражение на Севере, Вильсон и Черчилль сделали ставку на Деникина. Снабдив его армию всем, вплоть до офицеров-советников, они двинули ее против советской власти. В октябре Деникин занял Украину, взял Орел и уже подходил к Туле.
      Владимир Ильич Ленин выдвинул лозунг: "Все на борьбу с Деникиным!". Товарищ Сталин выехал на Южный фронт.
      В дни этих решающих сражений Антанта, чтобы помочь Деникину, бросила на Петроград корпус Юденича. Он подошел к самому городу. Шестая армия должна была отдать много сил на помощь Петрограду. Поэтому на Севере опять наступило временное затишье.
      Но как только по гениальному плану товарища Сталина Деникин был разбит, Юденич выброшен в Эстонию, а остатки колчаковцев уничтожены, Северному фронту была поставлена задача перейти в наступление и уничтожить миллеровские банды.
      Партия, ЦК, Москва обеспечили войска Северного фронта всем необходимым. На Север пошли эшелоны с людьми, орудиями, боеприпасами, теплым обмундированием. На фронте появились бронепоезда. Началась подготовка к будущим решающим боям.
      Рабочие Архангельска, понятно, не могли знать об этом. Но они знали, что советская власть помнит о них, и с нетерпением ждали Красную Армию. Они мерили, что час освобождения близок, и эта вера давала им силы преодолевать голод, холод и болезни, свирепствовавшие в городе.
      В одну из метельных январских ночей у Чеснокова в Соломбале в мезонине деревянного домика, стоявшего неподалеку от канала, собрались большевики.
      Окно было закрыто одеялом. Сидели при свечке. С Двины, потряхивая ветхую крышу, дул резкий ветер.
      Чесноков передал товарищам сводку, полученную от Политотдела Шестой армии. Сведения были радостные:
      - Еще месяц, товарищи, не больше. Шестая армия скоро закончит переформирование... И тогда...
      Чесноков был, как всегда, спокоен. За последнее время он сильно исхудал от цинги, у него болели ноги, он ходил с палкой.
      - Об одном не забывайте, - говорил Чесноков товарищам. - Народ до предела напряжен... Вот Потылихин считает, что судоремонтники не выдержат, снова выступят. Но это будет бесплодное выступление. Рано, товарищи. Напрасные жертвы! Надо учитывать момент... Помните, как Ильич выбирал время для Октябрьского восстания? Мы ведь не анархисты. Кровь рабочих и крестьян дороже самого дорогого. А сейчас Ларри завернул гайку, как говорится, на всю резьбу. Опять расстрелы пошли.
      - Ты-то сам добегаешься! - сказал Потылихин. - Тебе совсем нельзя сейчас выходить на улицу. За тобой охотятся, я знаю.
      - Я ничего... Мне не нужны никакие явки. - Чесноков весело улыбнулся. Меня Архангельск укрывает. И портовики, и Соломбала, и на лесопилках. Сейчас нам необходимо подбодрить народ. Пускай головы не вешают. Унынию не поддаются. Сейчас надо копить силы. Кто, как не пролетариат, будет подымать Архангельск из мерзости запустения?
      Рядом с Шурочкой сидел огромного роста мужчина в потертой матросской шинельке. Его привел Потылихин, и Шура не знала, кто это.
      Жадно выслушав Чеснокова, новичок спросил:
      - Неужто? Наверняка, что скоро?
      - А ты думаешь, я баюшки-баю пою? - сурово сказал Чесноков. - Впустую, что ли, как нянька, утешаю? Чтоб и вы людям баюшки-баю напевали? Через месяц, полтора наши будут здесь. Так и говори ребятам!
      ...Когда все разошлись, Чесноков и Шурочка остались вдвоем. Базыкиной опасно было идти ночью через весь город. Но у Чеснокова была только одна койка. Он велел Шурочке ложиться спать.
      - А ты?
      - Я еще побуду тут часик, а потом пойду к меднику, рядом живет. Смелый парень, ничего не боится. Много у нас, Шурочка, замечательных людей, беззаветно преданных советской власти. Когда с ними сталкиваешься, еще сильней хочется жить, бороться, идти вперед... Я чем жив? Людьми, ей-богу! От них и бодрость и силы. Вот возьми парня, что сидел рядом с тобой. Не смотри, что с виду прост. Это Блохин, грузчик... Вместе с нами в подполье.
      Свеча догорела. Чесноков подошел к окну и снял одеяло. Лунный свет проник в комнату, казавшуюся теперь особенно холодной, жалкой, неуютной. Шура прилегла на койку:
      - Легче шагай. Услышат внизу, Аркадий.
      - Ничего. Там тоже свои, - ответил Чесноков и вдруг рассмеялся. - Я, знаешь, что вспомнил? Павлина! Ночью, как раз после выборов в Совет, на него налетели бандиты... Белогвардейцы, конечно! Он ехал по Петроградскому проспекту. Они с винтовками. А он кх жалким пистолетишком разогнал. Эх, был боец! Жаль, что нет его с нами. Ну, спи. Я еще посижу у окошечка... Помечтаю.
      Он снова подошел к окну.
      Необъятный северный город раскинулся под луной, будто выкованный из серебра. Ни одного огня. "Какая ширь!.. И точно все заколдовано, - думал Чесноков. - Ну, недолго, брат... Расколдуем!"
      5 февраля 1920 года войскам Северного фронта было прочитано воззвание:
      "Товарищи! Победы, одержанные Красной Армией на всех фронтах, открывают нам дорогу. Юденича нет. Колчак добит, Деникин влачит последние дни. Но еще не вся советская земля очищена от разбойников. Крестьяне Севера еще под ярмом чужеземцев-капиталистов.
      Американцы, англичане, потерпев поражение, разбитые Красной Армией в боях на Северной Двине, поспешили оставить Архангельск, боясь народного гнева, народной мести. Поспешили они уйти еще и потому, что пролетариат Америки и Англии против интервенции, и хотя там нет вооруженной революционной борьбы, однако рабочие оказались способными повлиять на свои капиталистические правительства. Они выступают против интервенции.
      Черчилль хвастал, что в сентябре падет Петроград, а к декабрю - Москва. Но планы Черчилля, Вильсона, Ллойд-Джорджа и Клемансо, этих самых худших из хищников, зверей империализма, рухнули, разбиты Красной Армией. Мы, по слову Ленина, выиграли тяжбу с международным капитализмом.
      Остался Миллер и группа англо-американских офицеров. Выполняя волю капитала, они еще угнетают наш родной Север. На Севере мы должны победить также! Пусть от края и до края Советской страны развеваются красные знамена! Несите их к Белому морю. Столкните в море насильников, окончательно и навсегда освободите Север от ига чужеземцев и лакеев интервенции. Вас ждут архангельские рабочие, крестьяне. Вперед, товарищи! В Архангельск!"
      Двум полкам дивизии Фролова была поставлена задача - наступать на главную, сильно укрепленную позицию противника, расположенную вдоль реки Шипилихи, по левому берегу Северной Двины. Валерий Сергунько командовал теперь батальоном одного из этих полков. Андрея и Жемчужного направили к нему в качестве политработников.
      Бойцам пришлось преодолевать глубокие снега, рубить лес и на себе тащить орудия через тайгу. Мороз стоял свыше сорока градусов. Валерию не раз вспоминались бои за Шенкурск. Теперь он знал, как следует действовать в подобных обстоятельствах.
      Оба полка подошли к Шипилихе и приготовились к атаке.
      Когда стемнело, советские батареи, находившиеся на правом берегу Двины, начали обстрел противника. Огонь был ураганный. Артиллерийская подготовка оказалась настолько эффективной, что батальоны во время атаки не потеряли ни одного человека. Но противник отчаянно цеплялся за каждый рубеж. Ожесточенный бой за Шипилиху длился ровно пять суток. В конце концов миллеровцы откатились.
      ...Батальон Валерия перед новым боем расположился в лесу, неподалеку от деревни Звоз. Ночевали на снегу, не зажигая огня.
      Ночью вернулась Любка с разведчиками.
      Андрей первым встретил Любку и прямо по снежной целине повел ее в лесную чащу к развалившейся сторожке, где сидели Жемчужный и Валерий.
      - Ну, как там? - спросил Любку Андрей.
      - Да квелые совсем, - устало ответила она. - Я, между прочим, прошла середь них, вроде как привидение. Не заметили даже! Ошалели, видать, прах их возьми! - Любка сбросила рукавицы и белый маскировочный халат. - Замерзла.
      - Скоро погреемся! - весело сказал Андрей. - Сейчас начнет артиллерия. Решено ударить сегодня же под утро, чтобы противник не успел окопаться.
      Андрей был в полушубке, туго перетянутом поясом, ушанка спускалась на брови, и это придавало ему строгий, мужественный вид.
      - Ты вот что, комиссар, - словно невзначай сказала Любка, - ты уж не выпяливайся, пожалуйста. Держись. А то норовишь впереди всех. Славу зарабатываешь?
      - Дурочка, - мягко сказал Латкин.
      - Да ведь я почему говорю, - оправдывалась Любка. - Бог тебя прости, ты какой-то... Что с тобой стрясется, никогда не чаешь... Тоска меня гложет. Вдруг в последнем бою сгинешь навек.
      Ее жадные радостные руки хватались за полушубок -Андрея. Губы, брови, глаза, волосы, даже запах махорки, который она так не любила, - все в нем было дорого ей, потому что принадлежало ему.
      - Солнышко мое, - тихо твердила Любка. - Ну, сделай, как прошу.
      Андрей возмутился:
      - Я делаю то, Люба, что должен делать! Ты пойми. Товарищи мои там, погибшие и живые. Кто же за них отомстит, если я за чужие спины буду прятаться?!
      До утра оставалось недолго. С рассветом началась артиллерийская подготовка. Когда орудия перенесли огонь на вражеские тылы, батальоны, развернувшись в несколько цепей, пошли в атаку.
      Андрей сам повел одну цепь. Небо на востоке все больше светлело.
      - Шагу! Не зимовать нам тут, - сказал он своим бойцам.
      Впереди себя он увидел Валерия и Жемчужного, скакавших на лошадях. Они скрылись в низком березнячке. Вдруг захлестала пулеметная очередь. Засвистели пули. В поле навстречу атакующим двинулись еле заметные в утреннем тумане цепи врага. Над молодой березовой рощей рвалась шрапнель. Враг бил яростно, с каким-то злобным отчаянием. Из рощи вынеслась раненая лошадь Валерия и повалилась, уткнувшись мордой в сугроб.
      Вражеские цепи нагло шли на сближение. Жемчужный, размахивая винтовкой и что-то крича, бежал впереди цепей своего батальона. Завязалась рукопашная схватка. Андрей повернул своих бойцов и повел их с таким расчетом, чтобы ударить по врагу с тыла.
      В штыковой схватке Андрей наотмашь ударил прикладом офицера в каске. Тот застонал и, схватившись за голову, опрокинулся на снег. Цепь противника порвалась, солдаты бросились врассыпную.
      Их приняли в штыки две роты Валерия. Вражеские солдаты бросились к лесу, надеясь там найти спасение. Но в лесу стоял третий батальон. Встреченные пулеметным огнем, миллеровцы бросились назад. Но здесь их смяли, как блин между ладонями.
      Взошло солнце. В пылу боя Андрей не заметил, что у него прострелена правая рука. Сбросив мокрую от крови варежку, он погрузил руку в чистый холодный снег, потом вынул из кармана бинт и перевязался.
      На окраине деревни, у гумна, Андрей нашел Валерия и Жемчужного.
      - Где Любка? - беспокойно оглядываясь, спросил он Сергунько.
      - С лыжниками! Преследует врага.
      - Не увлеклась бы!..
      - Не беспокойся, - Валерий усмехнулся. - Не таковская. Умеет воевать.
      - Да, еще денек... - торжествуя, сказал Жемчужный, - и займем Емецкое!
      ...Наступление бригады было стремительным и победоносным.
      Насильно мобилизованные Миллером солдаты бунтовали. Теперь уже не только одиночки, но целые батальоны и полки переходили на сторону Красной Армии и затем сражались в ее рядах.
      Разбежался 4-й Северный полк. Солдаты его скрывались в лесных деревнях. Крестьяне не только давали им убежище и кормили, чем могли, но и провожали по лесным тропам к тем местам, где находились части Красной Армии.
      Никакие меры не могли остановить начавшегося возмущения в войсках. Во многих полках действовали подпольные большевистские группы. Пламя восстания разгоралось.
      Фронт Миллера разваливался и ломался, как гнилое, трухлявое дерево.
      Несмотря на то, что местные газеты продолжали хранить упорное молчание, правда о событиях на фронте докатывалась и до Архангельска. Листовки политотдела VI армии уже передавались из рук в руки. Люди прислушивались: не доносятся ли до города хотя бы отдаленные звуки боя? Но фронт был еще в ста двадцати верстах от Архангельска.
      Миллер перебрался к подполковнику Ларри, в помещение контрразведки. В газетах было напечатано следующее обращение: "Граждане горожане, крестьяне, рабочие! Довольно слов, немедленно за дело! От министра до писца дружным, общим подъемом ударим на большевиков и отразим их. Только не откладывайте, не собирайтесь долго. Господа члены правительства и земско-городского совещания, покажите пример, идите первыми, а мы за вами. Миллер".
      Это "обращение" вызвало презрительный смех даже у самих миллеровцев.
      Контрразведчики хватали матросов и рабочих, которые издевательски выкрикивали на пристанях: "Идите первые!". Команда Ларри опять вывозила людей на Мхи. Повторялись все ужасы кровавой весны прошлого года.
      Но теперь расстрелы уже не могли никого устрашить. На окраинах города, в Соломбале, Кузнечихе, на Быке и: Бакарице, ребятишки писали палками по чистому снегу: "Идите первые!".
      На фабриках и заводах с часу на час ждали прихода Красной Армии. В рабочих казармах, хижинах и хибарках голодные женщины шили красные флаги. Казалось, что народ не выдержит, хлынет на улицы и попадет под пулеметы расставленных Ларри полицейских команд.
      По городу круглые сутки ходили патрули.
      Однако, несмотря на это, Потылихин и Чесноков появлялись всюду: в порту и в железнодорожных мастерских, в рабочих общежитиях Маймаксы и в Соломбале.
      Последнее заседание подпольного комитета было назначено у Грекова. Хоть у хозяина и не было ничего, кроме квашеной капусты, он усадил гостей за стол.
      - Мы накануне восстания, - говорил Чесноков. - Мы должны поднять рабочих при первой возможности. Ты, Максимыч, уже сейчас сговаривайся с людьми на заводах. В порту и на железной дороге тебе поможет Блохин. Базыкина поговорит кое с кем из интеллигенции.
      - Мы встречаемся на Смольном буяне? - спросил Потылихин.
      - Да... - ответил Чесноков. - Передай всем, что теперь связь надо держать каждый день... Вся организация сегодня переходит на боевое положение. С телеграфом есть связь?
      - Есть, - сказал Греков. - Там мой племяш работает.
      - Все должны быть наготове...
      - Слыхал я, что миллеровцы собираются передать власть меньшевикам, усмехаясь, проговорил Греков.
      - Чепуха! - перебил его Чесноков. - Власть возьмет рабочий класс... Он хозяин. Через день - два у нас уже опять будут Советы...
      ...Грузчики железной дороги забастовали так же внезапно, как и портовики. "Ни одного снаряда фронту"! - поклялись они. Почти в каждом рабочем контрразведка видела заговорщика-большевика. Но арестовать всех было невозможно, и подполковник Ларри, точно сознавая свое бессилие, отправился на фронт, в село Средь-Мехреньгу, ключевую позицию к местечку Емецкому.
      В районе реки Мехреньги Хаджи-Мурат занимал одну деревню за другой. Ему оставалось пройти несколько верст, чтобы добраться до села Средь-Мехреньги. Конной атакой он опрокинул вражеские заставы, перерезал все пути и при помощи пехоты замкнул селение в кольцо.
      Гарнизон Средь-Мехреньги, насчитывавший свыше полутора тысяч человек, подвергся осаде. Осажденные каждый день пытались прорваться, но безуспешно. Резерв, высланный из Емецкого, Хаджи-Мурат разбил. Ларри сидел в селе, проклиная ту минуту, когда он сюда приехал.
      В селе в избах с выбитыми окнами стояли пулеметы. Когда начинались атаки, контрразведчики, которых Ларри поставил к этим пулеметам, открывали отчаянный огонь.
      Но главное их назначение было иным. С помощью этих пулеметов Ларри поддерживал порядок в своих войсках. Хмурые, угрожающие лица солдат не внушали ему никакого доверия. Вместе с командиром полка Чубашком Ларри побаивался восстания.
      Все в полку было накалено до предела.
      Офицеры избегали появляться среди солдат. Всей жизнью полка ведали унтеры. Глухое недовольство нарастало и с каждым днем все больше грозило вырваться наружу.
      Ларри и тут был бессилен. Команда контрразведчиков, которую он захватил с собой из Архангельска, конечно, не могла справиться с целым полком.
      На десятый день осады солдаты второго батальона должны были сменить своих товарищей, сидевших в окопах переднего края. Рано утром солдаты, которым предстояло выйти на передовую, собрались перед заколоченной церковью. Офицеров еще не было.
      В толпе раздавались возгласы:
      - Чего там! Так и заявим... Долой окопы! Не ходить - и все!
      На паперть, по которой, поддаваемый ветерком, вился снежок, выскочил унтер Скребин, здоровенный, сильный детина, запевала и вожак батальона.
      - Ребята! - закричал он на всю площадь. - Когда же, если не сегодня? Которые робкие души, отстраивайся в сторонку, напрочь. А мы начнем! Силой затащили нас на эту псарню! За что погибать? За американских холуев? Братья придут, спросят: "Л ты что делал, когда мы кровь проливали? Покорялся?" Да ведь холодный пот прошибет, волосья станут дыбом. Подумайте только... Вы, крестьянские сыны! Не дети малые. Да ребенок, и тот, как из брюха вылез, уж орет благим матом. Что у нас, голосу нет? Винтовок нет?
      Скребин вдруг почувствовал около себя какое-то движение, услыхал громкие голоса.