- Коноплев! - закричали стрелки.
      Любка увидела, как из толпы вышел невысокого роста, худощавый молодой солдат в фуражке с кокардой и в погонах. Уже по тому, как другие солдаты расступались перед ним, чувствовалось, что это командир. "Андрей?! Какой же это Коноплев? - всплеснула руками Любка и спрыгнула с телеги. Навождение!.."
      - Не узнаешь, бес? - дрожащим голосом сказала она, подходя к Андрею.
      - Любка! - вскрикнул Андрей и бросился к ней.
      Любка не выдержала и разрыдалась.
      Стрелки, не понимая, в чем дело, смотрели на Коно-плева. Джигиты и разведчики с не меньшим удивлением глядели на рыдающую Любку.
      ...Вечером, поужинав у Хаджи-Мурата в Неленьге, Андрей и Любка вышли на улицу и пошли по деревне. Повсюду слышались песни стрелков и джигитов.
      - Значит, завтра к Павлу Игнатьевичу поедем. Вот уж он удивится! А Валерий-то? - смеялась Любка. - Он баял мне: "Забудь, Любка... Что делать? Легче будет!" А я его к черту послала!
      Андрей шел, как хмельной, голова у него кружилась от счастья.
      - Батю скоро увидим! - тараторила Любка. - Эх. жизнь будет, Андрюша! Скоро ведь в наступление! Только уж тебе не надо, ты отдохнуть должен. Столько вынести! Как еще тебя хватило!
      - Что я? - говорил Андрей. - Людям труднее бывало. Нет, Люба, отдыхать нам еще рано...
      Был тихий летний вечер. В его мирной, успокаивающей тишине не верилось, что идет война и что прошлой ночью перешедшие фронт люди подвергались смертельной опасности.
      Миновав околицу, Андрей и Люба присели возле ельника на мягкие, мшистые кочки.
      - Вспоминал меня?
      - Вспоминал, - ответил Андрей. - Даже на Мудьюге.
      - А не врешь? Ну, поцелуй меня... солнышко. Любка обхватила Андрея своими сильными руками и крепко, жадно прижала его к себе.
      Генерал Финлесон докладывал Айронсайду: "...Конечно, неприятель, прекрасно осведомленный о том, что произошло, решил на следующий же день воспользоваться восстанием. Только что перебежавшие от нас роты были брошены в атаку. По сведениям моей разведки, на этом участке действовали войска бригады Фролова. Нам пришлось отступить под сильным нажимом противника и под давлением его артиллерийского огня с канонерок, которые внезапно появились на Двине и поддерживали наступающие пехотные части.
      К полудню 8 июля неприятель находился лишь в 1200 ярдах от флотилии и гидропланной базы. Наша пехота отступила. Поэтому все вспомогательные силы и гидроаэропланы были отодвинуты мною назад.
      Мониторы 33 и 27 получили тяжелые повреждения и выбыли из строя. "Сигала" некоторое время вела бой, по также получила повреждение и была заменена "Крикэтом". Канонерка "Крикэт" попала под сильный огонь противника и поспешила переменить место..."
      - То есть попросту удрала. Удрала! Это же ясно, черт возьми! - крикнул Айронсайд.
      "Этот бой, по словам захваченных нами раненых матросов десанта, вел старший начальник их флотилии Бронников (бывший царский морской офицер). Тактическое руководство большевиков оказалось весьма сильным.
      В помощь подбитому "Крикэту" я распорядился послать сильный "Хумблэр", который пошел полным ходом вверх по течению, насколько позволяла глубина. Контратакам нашей пехоты предшествовали четыре артиллерийских налета тяжелых орудий. Но и они не дали желаемых результатов. Пришлось отправить колесные пароходы вниз за новыми, свежими частями. Только 9 июля, после того как прибыло подкрепление, наше преимущество стало сказываться. К вечеру мне удалось приостановить натиск противника.
      На минах, которые он успел заложить, подорвались и погибли два наших тральщика - "Суорд-Данк" и "Фанданго". Много жертв в пехоте и на флоте. Положение серьезное".
      Айронсайд смял доклад и с раздражением бросил его в корзину.
      В газетных сводках говорилось, что "на Двине все спокойно". Однако после того, как в Архангельск прибыли первые раненые, слухи о восстании и битве на реке распространились по городу.
      Не прошло и полутора недель, как в 5-м северном полку, стоявшем на Онежском фронте, также началось восстание. Полк, руководимый коммунистами, арестовал офицеров, перешел на сторону Красной Армии и вместе с нею занял город Онегу.
      Новая катастрофа произвела на интервентов ошеломляющее впечатление.
      Генералы Миллер и Марушевский были немедленно вызваны к уже возвратившемуся с Двины Айронсайду. Оба они были поражены видом командующего. От надменного и напыщенного фанфарона ничего не осталось. Из него словно выкачали воздух.
      Айронсайд говорил с Миллером и Марушевским сухо, не вдаваясь в подробности.
      Он отпустил их, не дав им вымолвить ни одного слова.
      Генералы ехали в пролетке по набережной.
      - Да... - прошамкал Марушевский. - Не начало ли это конца?
      Миллер показал ему глазами на кучера, и Марушевский замолчал. После этого свидания в стане белогвардейцев поползли панические слухи.
      У "Михаила-архангела" вовсю звонили колокола. С Троицкого проспекта доносилось погромыхиванье трамвая. Безоблачное небо предвещало хорошую погоду. Сады при домиках на набережной стояли, озаренные ярким светом утреннего солнца.
      Но жителям словно не было никакого дела ни до безоблачного неба, ни до зелени садов, ни до яркого утреннего солнца. Набережная, на которой раньше толпилось столько народа, пустовала. На Двине не видно было ни лодок, ни яхт. Лишь кое-где покачивались на воде жалкие суденышки рыболовов.
      На одном из таких суденышек отправились на рыбалку Чесноков, Потылихин и Греков. Они провели на реке весь вечер и всю ночь.
      Рыбалка была устроена Максимом Максимовичем с тем, чтобы спокойно, ничего не опасаясь, поговорить друг с другом. За летнее время архангельские подпольщики опять возобновили подпольную работу. На судоремонтном заводе и в порту уже готовились забастовки. Но необходимо было усилить пропаганду среди военных.
      Обо всем атом Чесноков и Потылихин говорили у ночного костра. Затем разговор зашел о положении на фронтах. Оно продолжало оставаться Серьезным: На северо-западе стоял Юденич. На юге - Деникин. Дрался еще и Колчак, которого, впрочем, здорово потрепали весной. Но, хотя враг был еще силен, все трое верили, что недалек тот час, когда их родина воспрянет, как свободное, сильное рабоче-крестьянское государство.
      Теперь Чесноков и его товарищи возвращались в город. Греков лежал на носу лодки, свернувшись в клубок среди снастей и укрывшись рваным драповым пальто. Чесноков, сидя на корме рядом с Потылихиным, доставал из сетчатого садка трепещущих красноперых окуней и опускал их в ведро с водой.
      Когда лодка подошла к отмели, Греков взял кошелку с рыбой, простился с друзьями и, по щиколотку увязая в песке, поднялся наверх. Ему пришлось пройти мимо больницы. За покосившимся забором стояли больные в одном белье, босые, с изможденными, желтыми лицами.
      - Голодаем, братцы, - уныло твердили они. - Хоть корочку хлеба. Ради Христа... По возможности помогите.
      Греков направился к Немецкому кладбищу. Чтобы избежать наблюдения, пришлось идти окольными путями.
      Вскоре Греков увидел низенькую каменную церковь.
      За сломанной оградой среди кряжистых берез и тополей виднелись памятники и намогильные кресты. Со стороны кладбища неожиданно вышла группа иностранных офицеров.
      Увидев иностранцев, Греков поспешно скрылся на кладбище. Оно было ему знакомо: три месяца назад он хоронил здесь Базыкина. Ему помогали товарищи, тоже рабочие с судоремонтных мастерских. Они взяли из больницы тело Николая Платоновича, сами сколотили гроб, купили место на кладбище и принесли венок с алой лентой.
      Шурочка сидела на скамейке, опустив голову. Возле нее вертелась маленькая девочка в суконном пальтишке и пикейной шляпке.
      Греков огляделся по сторонам, подошел к Шуре и поставил на землю кошелку с рыбой.
      - Это вам, гражданка...
      Он снял картуз и остановился над могилой Базыкина.
      - Почему ты ходишь так открыто? - спросила Шурочка не двигаясь.
      - Какое там открыто! Как вор, оглядываюсь! - Греков засмеялся. Погоди, придет время, открыто пойдем! А сейчас что с меня взять, с простого рабочего человека? Мы с вами, гражданочка, насчет печки разговариваем, какую вам печку к зиме сложить. Вот и все... Ну, что у тебя нового? Меня Чесноков послал. Говорят, Абросимов опять тебя приглашает? Мне ихняя кухарка Дуняша говорила. Это факт?
      - Приглашает. Непонятно, почему...
      - Вполне понятно! На всякий случай заручку желает иметь: дескать, поддерживал семью Базыкина. Хитрая бестия! Он уже нас побаивается, ей-богу: вдруг не удастся удрать! Ты согласилась?
      - Противно.
      - Соглашайся. Абросимову всегда известны все новости. Нам нужно, чтобы ты работала у него.
      - Ты только за этим и пришел? Рискуешь!
      - Видишь, цел! Значит, не так уж рискую. Тебя хотел повидать, - сказал Греков с нежностью. - Я знаю, ты по воскресеньям всегда сидишь здесь в это время. - Он помолчал. - Ну, мне пора. Ты зайди к Потылихину. Он хочет тебе какое-то дело дать. И не горюй. У тебя еще вся жизнь впереди. Жалко Колю. Но что же делать, Александра Михайловна? Надо жить. Жизнь ведь не ждет, не останавливается... Теперь уж наша победа не за
      горами. Скоро!
      Он крепко пожал ее руку и ушел так же быстро, как и появился, деятельный, бодрый, словно ничто ему не грозило в этом городе.
      Шура осталась на кладбище. Через несколько минут в глубине тенистой аллеи показались двое рабочих. Один из них приблизился к Шуре и тихо сказал ей:
      - Не узнаете? Помните, провожал вас, когда Николая Платоновича на Мудьюг увозили. Не горюйте, Александра Михайловна, скоро все переменится.
      Он достал из сумки букет полевых цветов и положил
      на могилу.
      Рабочие держались смело, свободно и этим напоминали Грекова.
      Шура ушла с кладбища взволнованная. Ей казалось, что даже листва старых берез шепчет на тысячу ладов: "Скоро, Шурик, скоро!"
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      В августе 1919 года Айронсайд решил доказать, на что он способен. Это решение было принято по прямому приказанию Черчилля.
      Сначала интервентам удалось захватить несколько селений на Северной Двине и в районе станции Плесецкой, на железной дороге. Но эти мнимые победы стоили чрезвычайно дорого. Интервенты обескровили себя. После этого одно поражение следовало у них за другим. 3 сентября Красная Армия начала наступление. Интервенты стали откатываться назад, и это было уже не отступление, а бегство. Две дивизии гнали врага. Одной из них руководили Фролов и Драницын.
      Батальон Валерия участвовал в славном сражении под Ивановской. В этом бою отличился Андрей, с горстью красноармейцев бросившийся на блокгаузы противника.
      Одновременно со штурмом Ивановской начался штурм деревни Борок. Там действовали два других батальона из полка, которым командовал Бородин. Там же под командованием Макина дрались бойцы, набранные в Шеговарах.
      Вражеские гарнизоны, стоявшие в деревнях Слюдка и Чудиновая, также подверглись разгрому. Флотилия Бронникова обрушила на них весь свой огонь, а затем Фролов ввел в бой резервные полки.
      Выполняя приказ Ленина и Сталина, Красная Армия наступала с огромным воодушевлением. Противник, подавленный быстротой ее действий, силой натиска, превосходством в стрелковых и артиллерийских атаках, бросал позиции, оставляя на месте боя не только убитых, но и раненых.
      Красной Армии оказывали большую помощь партизанские отряды. Крестьяне доставали из ям пулеметы, винтовки, охотничьи ружья, прятались в засады, внезапно обстреливая бегущие вражеские войска и этим внося в их ряды еще большую панику.
      Англо-американская армия увязала в болотах, тонула на переправах, ее выгоняли из лесов и уничтожали на дорогах. Разбитая, вконец деморализованная непрерывными ударами, которые наносили ей советские войска, она уже не могла думать о сопротивлении и ринулась назад, к Архангельску.
      ...Несколько суток шел проливной дождь. По Двине ходили желтые тяжелые волны. Берега реки были забиты отступающими частями.
      Возле одной деревни, застряв на перекате, стояли баржи с боеприпасами. Даже канонерка "Хумблэр" не могла стащить их с мели. Минерам было отдано приказание подорвать их. Оглушительные взрывы раздавались один за другим.
      Продрогшие солдаты ломали избы и сараи, разжигали костры и, тупо глядя в пламя, сидели под дождем в ожидании парохода.
      Винтовки валялись в грязи. О них никто не заботился. От щеголеватого вида, которым еще недавно кичились интервенты, не осталось и следа. В рваных шинелях, в украденных полушубках, в дырявых и размокших бутсах, с ног до головы облепленные болотной грязью, американские солдаты сушились возле раскиданных по всему берегу костров.
      Такими же жалкими кучками толпились вокруг костров офицеры, по внешнему виду мало чем отличавшиеся от солдат.
      Порой солдаты кидали на них озлобленные взгляды.
      - Черт возьми, - уныло сказал сержант, плечи которого были прикрыты мокрой рогожей. - Кто мог знать, что все так скверно кончится?
      - Были люди, которые предупреждали, - вдруг отозвался чей-то насмешливый голос. - А ты что тогда говорил? Трофеи подсчитывал.
      - Нет... - поеживаясь, сказал сержант. - Но уж теперь я вернусь в Чикаго совсем другим человеком.
      - Презрел, когда побили... Дешево стоит! - мрачно усмехнулся солдат с пожелтевшим от малярии лицом, расталкивая ногой дрова, чтобы лучше горели. А кто доносил на Смита? Кто называл его большевиком?
      - Я? Врешь, сволочь!
      - Нет, ты врешь, - поправил его другой солдат. - Ты его подвел под дисциплинарный батальон. И весь взвод из-за тебя пострадал.
      - Ребята! - испуганно закричал сержант. - Это не я!..
      - Не ты? - крикнул лежавший у огня солдат с забинтованной ногой. - Не ты...
      Он вытащил из кобуры пистолет.
      - Убирайся к черту отсюда или я застрелю тебя, гадина... И никто за тебя не вступится.
      Сержант вскочил и сбросил с плеч рогожу.
      - Ты обалдел!
      - Уходи!.. - опять крикнул раненый.
      Сержант взглянул на молчаливые, суровые лица солдат и быстрыми шагами пошел прочь. Когда он отошел шагов на тридцать, вслед ому раздался выстрел, заглушенный взрывами, которые гремели на реке. Сержант побежал.
      - Да будет ли пароход? - спросил раненый сквозь зубы.
      - Пусть красные приходят, - сказал молодой солдат. - Мне плевать. Хоть в плен, хоть в Архангельск.
      - Проклятая война!
      - Большевики соглашались на мир, это я слыхал.
      - А Вильсон сблефовал. Выкинул трюк! Большевики дорожат каждой каплей крови своих солдат, - говорил щуплый, бородатый, заросший черной щетиной канадец. - Я сам читал листовку. Народы хотят мира... Большевики только об этом и говорят... Они всем народам предлагают мир. Они простые люди. Это мы полезли к ним в дом.
      - Это мы убивали их! - выкрикнул смуглый кудрявый солдат. - И за это бог покарает нас! Мы не выберемся отсюда!
      Он приник лицом к земле, тело его затряслось от рыданий.
      - Довольно... - сказал ему раненый.
      К костру подошел солдат в свитере и в вязаной шапке. Он бросил на землю несколько зарезанных куриц.
      - Откуда это у тебя? От крестьян? - спросил раненый.
      - Нет, из магазина... - Солдат ухмыльнулся.
      - Опять грабил?
      - А ну вас к черту! Мне надоела репа. Не все ли равно, как подыхать. Красные уже обстреливают Болотицу...
      Канадец закрыл лицо руками. Остальные равнодушно глядели в огонь.
      По тракту, ныряя из ухаба в ухаб и подымая брызги, протащился грузовик. Кузов его был доверху завален офицерскими чемоданами. При толчке один из чемоданов скатился в канаву. Солдат, сидевший в кузове, видел это, однако не остановил машины.
      Проходивший по дороге офицер что-то крикнул ему. Солдат отвернулся. Офицер подошел к канаве.
      - Вы что, Спринг? Хотите купаться? - крикнул ему другой офицер, проезжавший по дороге верхом.
      - Чемодан плавает.
      - Ну, и черт с ним! - Верховой придержал лошадь. - Передайте людям, чтобы все поджигали. До тех пор, пока не подожжем, не будет посадки. Таков приказ Финлесона.
      - Передайте Финлесону, что он ничтожество.
      - Вы пьяны, Спринг?
      - Вот как! Это для меня новость, - пробормотал офицер и, шатаясь, зашагал по воде.
      Он шел, размахивая руками и разговаривая сам с собой. Потом остановился и, запрокинув голову, сделал несколько глотков из походной фляжки.
      - Ты тоже ничтожество... Что же ты стоишь? Иди! Тебе же надо устраивать фейерверк.
      Он посмотрел на реку, откуда доносился лязг и грохот. С "Хумблэра" срывали броню и орудия. Капитан канонерки, боясь перекатов, приказал облегчить ее. Издалека доносились глухие разрывы снарядов. Это стреляли тяжелые орудия дивизии Фролова. ...Финлесон ничего не мог поделать. Несмотря на приказ Айронсайда держаться во что бы то ни стало, солдаты уже никому не подчинялись и улепетывали со всех ног. Подстрекаемые офицерами, они врывались в деревни, забирали лошадей и подводы, расстреливали тех, кто пытался им сопротивляться, спешно грузились и удирали на север.
      Уходя, они взрывали мосты, блиндажи и блокгаузы, с утра до ночи жгли баржи, запасы дров и даже речные пристани, обливая их машинным маслом или нефтью. Двинский Березник горел.
      На реке испуганно перекликались пароходы. Слышалась артиллерийская канонада. Невдалеке за лесом трещали пулеметы.
      Финлесон, бледный и злой, молча стоял в группе офицеров возле пристани, ожидая подхода канонерки "Крикэт". Он покидал фронт.
      - Утомительная страна, генерал, - прерывая молчание, сказал человек, хотя и одетый в хаки, но совсем не военный по виду. - Я мечтал, что у меня будет прекрасный материал для газеты. Жаркие бои, рискованные операции, стычки с туземцами, лесные вигвамы, необыкновенные приключения... И вместо всего этого постыдное бегство. Какой уж тут материал для газеты! Нельзя же писать о неудачах британской армии, армии-победительницы в мировой войне! Глупо, генерал, очень глупо!
      - Да, вы правы, утомительная страна! - пробормотал Финлесон.
      - Не утомительная, а неутомимая. Этот народ нельзя покорить, - сердито сказал прыщавый офицер с желчными глазами.
      Он нахмурился, махнул рукой и отошел к солдатам, которые вытаскивали увязшую в грязи тяжелую телегу с офицерскими вещами и проклинали войну, дожди, начальство, прокисшие сухари, Черчилля и решительно все на свете.
      В Архангельске мало кто знал о случившемся. Интервенты и белогвардейцы тщательно скрывали свое поражение. Но, хотя архангельские газеты почти не писали о военных действиях, слухи с фронта все-таки доходили. Контрразведка неистовствовала, будто чуя свой близкий конец. Каждую ночь в городе устраивались облавы.
      "Держись, Шурка! " - эти слова Базыкина твердила себе постоянно. Днем она бегала по городу в поисках хоть какой-нибудь работы: на абросимовские уроки нельзя было просуществовать. Ночью, когда все в доме спали, ей становилось особенно тяжело. Ворочаясь на жесткой, неудобной постели, она вспоминала свою жизнь с Николаем Платоновичем, вновь видела себя курсисткой Высших женских курсов, а мужа - политическим ссыльным, запрятанным в глухой Холмогорский уезд под надзор вечно пьяного полицейского, урядника.
      Потылихин помогал Шуре, чем мог. Утешать ее не было надобности. Как бы трудно ей ни приходилось, на ее озабоченном лице то и дело мелькала улыбка. С каждым днем она все больше втягивалась в подпольную работу.
      На дворе в дровяном сарае Шурочка хранила партийную литературу. Раздачу листовок доверенным людям Максим Максимович всецело возложил на Шурочку. Она с этим отлично справлялась.
      Шуре казалось, что теперь она не смогла бы жить без постоянных встреч с Грековым, который приходил к ней за листовками. Подпольная работа придавала смысл всей ее жизни. Шурочка чувствовала, что не просто живет, не только борется за свое существование. Нет, она продолжает ту самую жизнь, которой жил бы и Коля, если бы он был с ней. "Ах, если бы Коля был со мной!" - часто думала она. Тогда она бы ничего не боялась. Быть вместе с ним, вместе бороться за счастье народа - уже одно это было бы счастьем!
      В середине сентября на явке у Потылихина она встретила Чеснокова. Шурочка очень обрадовалась ему. Они даже расцеловались.
      - Ну, старушка, жива?
      - Жива! Давно не виделись. Полгода, если не больше. А как ты, Аркадий?
      - Лучше не надо!
      Шурочка посмотрела на него удивленно.
      - Судоремонтники забастовали, - объяснил Чесноков. - Политические требования: освободить арестованных рабочих.
      - А новые репрессии?
      - Репрессии? Тут уж ничего не поделаешь, - серьезно сказал Чесноков. Зато растут новые бойцы за дело рабочего класса. Каждая забастовка вызывает подъем самосознания, расшатывает врага, подрывает его авторитет. В рабочем человеке крепнет уверенность в себе, к своих силах. Забастовки - великое дело! - Чесноков рассмеялся. - Вот, подожди. Скоро Архангельский порт грохнет! Господа союзнички зачешутся!
      - Твоих рук дело?
      - Только этим сейчас и занят. Твоя помощь тоже
      понадобится.
      - Я готова.
      - Что нового у Абросимовых? Не бегут еще?
      - Разве уже пора? - шутливо спросила Шурочка. - У него какие-то совещания с пароходовладельцами. Кыркалов часто бывает.
      - Вот, вот. Засуетились, значит! Швах дела у господ интервентов, совсем швах! Бьют их, Шурик! Теперь вся Вага наша! Березник взят. А ведь это американская база, их опорный пункт на Двине. Наши движутся и по Двине, и по железной дороге. По реке наступает флотилия Бронникова! Интервенты удирают! Так бегут, что с мониторов своих снимают броню и орудия, чтобы легче
      было бежать!
      Чесноков подошел к диванчику, на котором сидела
      Шура.
      - Ты только представь себе: рывок вперед на сто двадцать верст! Вот как мы сильны. Вот она, красная Россия! Колчак непрерывно отступает. Скоро ему будет каюк! А наш Айроисайдик мечтал с ним соединиться. Базу его устроить в Архангельске! Все к черту у них полетело.
      Шура глядела на Чеснокова широко раскрытыми глазами.
      - Ты понимаешь, Шурик, какое впечатление все это произведет на рабочих, когда они узнают истинное положение?..
      - Значит, победа?
      - Большая... Огромная! Нужно, чтобы об этой победе узнали все рабочие.
      В соседней комнате пробили часы. Лицо Чеснокова приняло озабоченное выражение:
      - Мне надо уходить. Вот тебе советские газеты. Ознакомься. И напиши листовку о наших победах. Краткую, сильную! Покажешь Максимычу. А потом размножай. От руки, на машинке, на гектографе, как хочешь! Только скорее. Вот пакет.
      Он передал Шуре увесистый пакет с газетами.
      - Откуда столько?
      - Силин ездил на Северо-Двинский фронт... Ну, до свиданья. За листовками к тебе зайдет Греков.
      Поручение Чеснокова было выполнено Шурочкой в тот же день. Теперь все в городе представлялось ей иным. Слыша, как женщины смеются в очереди на рынке, видя на улице оживленно разговаривающих рабочих, читая объявления финских контор, приглашавших своих сограждан ехать на родину и записываться на пароходы, Шурочка мысленно твердила себе: "Знают, знают! Теперь уже ждать недолго, теперь уже совсем скоро".
      Архангельский порт был забит иностранными пароходами. Днем и ночью шла погрузка. Тревожно гудели сирены. Выйдя из Архангельска, пароходы то и дело садились на мель. Английские и датские капитаны ругали русских лоцманов, которые, по их мнению, забыли фарватер. Лоцманы ссылались на изменчивое и капризное течение Двины, разводили руками, будто не понимая, в чем дело. В порту каждый день случались аварии. Портились и выходили из строя погрузочные механизмы. Соломбальская верфь не справлялась даже, с очередным ремонтом. Почти исправные машины при разборке вдруг оказывались совсем негодными. Портовые буксирные пароходы тонули по неизвестным причинам. Загорались склады с топливом.
      Союзная контрразведка деятельно искала виновников участившихся катастроф. Торнхилл называл это поисками "направляющей руки". Но поиски ни к чему не приводили. В Архангельске действовали тысячи рук. Лоцманы, крючники, машинисты, кочегары, механики, грузчики, слесари, матросы, сторожа... Их нельзя было поймать. Они действовали смело, но в то же время осмотрительно и осторожно. Ими руководило только одно желание - во что бы то ни стало остановить тот грабеж, которому подвергалась родная земля. Каждый из них думал только об одном - помочь Красной Армии, облегчить ей победу, приблизить желанный час освобождения от ига интервентов.
      В архангельских газетах за подписью полковника Торнхилла было опубликовано следующее предупреждение.
      "Все русские, эстонцы, латыши и литовцы, желающие ехать в Либаву или Ригу, должны немедленно получить пропуска в эвакуационном бюро и погрузиться на пароход "Уиллокра". Предупреждаю, что это последний пароход, на котором может получить место гражданское лицо, не находящееся на службе у союзников или у русских властей".
      Будто бомба разорвалась в Архангельске.
      В тот день, когда Торнхилл опубликовал свое предупреждение, Шурочка пришла на урок к Абросимовым.
      Обычно ее встречала горничная, шла вместе с ней в переднюю, помогала ей раздеться. Но сегодня горничной не было. Дверь открыла кухарка Дуня.
      - Проводить вас? - спросила она.
      Шурочка вошла в переднюю. Из полураскрытых дверей столовой слышались громкие, раздраженные голоса. Шурочка узнала Абросимова и Кыркалова.
      Уже по первой фразе ей стало ясно, что в столовой идет какой-то крупный спор.
      - Нет-с, почтеннейший! - кричал Абросимов. - Я с вами договаривался на деньги, а не на товары. Вы с Айронсайдом денежками делитесь, а не товарами! Извольте и мне платить проценты наличными деньгами.
      - У меня нет денег!
      - А что я буду делать с вашими досками? Солить, что ли? Я частное лицо. Мне парохода не дадут! Придут большевики, куда я денусь с этими досками?
      - Не придут. Э, милый! Этой осенью и Москва и Питер будут наши!
      - Тогда зачем же вы бежите?
      - И не думаю бежать. Я еду в Лондон по делам.
      - Врете! - завизжал Абросимов. - Бежите с награбленным. Такой же грабитель, как и наши союзнички. Братья-разбойники!
      - Послушайте, почтеннейший!..
      - Я занимался делами по экспорту. Мне Мефодиев все присылал. Миллионов на семьсот или восемьсот награбили! В золоте!.. Вот что стоит Архангельску интервенция! Да ведь это только то, что учтено! А что не учтено?
      - Послушайте!..
      - Извольте делиться!..
      В столовой грохнулся стул. Услыхав шаги, Шурочка сняла пальто и направилась в детскую.
      В переднюю выскочил Кыркалов, а за ним Абросимов. Буркнув что-то себе под нос, Кыркалов сорвал с вешалки пальто и выбежал на лестницу. Абросимов растерянно поглядел ему вслед.
      Шуре хотелось как можно скорее передать Чеснокову все то, что она услышала у Абросимова. Но Греков не приходил. Самой же идти на Смольный буян не имело смысла: без предупреждения она вряд ли кого-нибудь застала бы там.
      Через несколько дней выяснилось, что ходить на Смольный буян вообще незачем. Вечером на Гагаринском сквере какой-то человек в демисезонном пальто и серой шляпе пошел рядом с Шурой.
      - Забудьте явки, - тихо сказал он, не глядя на нее. - Силин попался.
      Она не успела опомниться, как неизвестный свернул на боковую аллею и скрылся в темноте.
      В тот же вечер Шура узнала, что на заводах опять начались аресты. Слухи, один мрачней другого, опять поползли по городу. Чем больше было неудач на фронте, тем яростнее свирепствовала контрразведка. В штаб к Айронсайду был вызван Миллер.
      - Я солдат, - не глядя на генерала, сказал Айронсайд. - Буду говорить по-солдатски. В политике происходит черт знает что. - Искоса взглянув на угрюмого Миллера, он продолжал: - Нас расколотили большевики. Я скажу даже больше: у меня такое ощущение, что они гонятся за мной по пятам. Но есть еще и другие, политические соображения. Президент Вильсон боится дальнейшего развертывания открытой военной интервенции, Черчилль с ним согласен. Но, говоря между нами, самое главное в том, что большевики нас нокаутировали. После этого мы и заговорили о другой форме интервенции. Эти разговоры - не от хорошей жизни...
      - Разве есть какая-нибудь другая форма интервенции? - спросил Миллер, недоумевая. bull;
      Айронсайд рассмеялся:
      - А вы? А Деникин? А Юденич? Мало ли какие еще могут быть формы!
      Подойдя к Миллеру, он с прежней бесцеремонностью похлопал своего собеседника по плечу:
      - Вы, генерал, будете обеспечены вооружением, деньгами, чем угодно... Раскачиваясь на своих длинных ногах, он зашагал по кабинету.
      - Благодарю вас, - пробормотал Миллер.
      - Спокойно ведите борьбу с большевиками. Она не кончена. Происходит перегруппировка сил. Зреет новый план. Может быть, уже созрел.
      - Все это очень хорошо, - рассеянно отозвался Миллер, - но ужасно то, что вы нас покидаете.
      - В конце концов, дорогой мой, что мы можем сделать? Мы искренне хотели вам помочь. Но что же получилось? Всюду на позициях стояли мы, англичане, американцы, а ваши солдаты бунтуют, у вас восстания! Мужики против нас! Они тоже бунтуют. Все это мы должны подавлять. Согласитесь сами, мой дорогой, это бессмысленно. Кроме того, протесты наших рабочих союзов в парламент... Это слишком дорого стоит королевскому правительству...
      Миллер сидел, поджав губы и пощипывая бороду.
      - Оставьте хоть что-нибудь, - наконец сказал он. - Хоть какие-нибудь части
      - Не могу!
      - Когда вы эвакуируетесь?
      - Точно не знаю. Вы будете своевременно предупреждены.
      Миллер встал. Шея у него покраснела. Ему было душно.
      - Разрешите откланяться... - пробормотал он. "Щелкну шпорами, выпрямлюсь и выйду из кабинета как ни в чем не бывало..."
      Однако это ему не удалось. Он ослаб и заискивающе протянул руку Айронсайду.
      - Поймите, генерал, - сказал он. - Как частное лицо я вполне удовольствовался бы сегодняшней встречей, но как член Северного правительства я не имею права... Прошу вас обо всем случившемся объявить на совещании.
      Приехав домой, Миллер заперся в кабинете. "Удрать?.. Глупая мысль. За ним следит тысяча офицерских глаз. "Счастливец Марушевский! Он уже в Финляндии. Есть чему позавидовать!"