- Я очень люблю тебя, - серьезно сказал Драницын. - Поверь мне... Я никого так не любил, как люблю тебя...
      Леля обвила его шею руками. Поцелуй, которым она ответила на его признание, был для Драницына красноречивее всяких слов.
      Леля оглянулась. Любка исчезла. Только ее рваная косынка еще лежала на жесткой, набитой сеном подушке.
      - Я знала, конечно, что если мы и не выполним задания, Шенкурск все равно будет взят. Правда ведь? Не это же решало исход боя?
      - Конечно, - сказал Драницын.
      Они шли по деревне, направляясь к штабу, и Драницын бережно вел Лелю под руку.
      - Но в то же время я понимала, что значит для врага такой взрыв в тылу... Да еще в момент нашего наступления... Паника и все такое...
      Боялась ли? Не то, чтобы боялась, но была уверена, что иду на смерть. Сначала мы шли лесом, обогнули Шолаши. Добрались до лесной избушки, где должны были ждать нас ребята-лыжники. Заглянули. В избушке никого. Что делать? Сидеть здесь или выйти на дорогу? А дорога близко, с полверсты. По ней машины ходят, мотоциклы, повозки. Движение большое. Решили все-таки ждать ребят. Уже ночь наступила, а мы как сели, так и сидим. "Ну, - думаю, ничего у нас не выйдет... С позором вернемся". Я говорю Любе: "Выйдем на дорогу". Она не хочет. "Не торопись, - говорит. - В разведке терпение требуется. Может, ребята где-нибудь у самой дороги прячутся и выйти не могут. Тогда мы их подведем". Так оно и вышло. Просидели мы в лесу целый день. К вечеру слышим: пушки рокочут. Значит, вы уже начали. А мы сидим в лесу, прохлаждаемся. Такая досада меня взяла! "Пошли, - говорю, - Люба, нет сил больше ждать". Вижу, что и ей тоже невтерпеж. Только мы собрались, приходит Горбик, один из ребят-подрывников. Оказывается, они сутки просидели у дороги, высунуться не могли. Горбик повел нас к складу. Неподалеку от склада мост, а под мостом сидят два других подрывника. Рядом дорога проходит. Я говорю Любке: "Знаешь, Люба, у меня есть один план". Рассказала ребятам, они согласились... Условились. А уж шестой час, темнота!
      Выползли мы на дорогу. Склад близко, а как к нему подойти? Три ряда проволоки. Видим, что вечерней смены еще нет. Только один часовой ходит вокруг проволоки, а другой у ворот, за кольями. Под грибом сидит. Ворота из жердей и тоже все опутаны проволокой. Мы подходим к воротам, громко смеемся. Солдат кричит нам что-то по-английски. Делаем вид, что не понимаем. Он бежит к нам. Мы уже у ворот. Другой солдат вылезает из-под своего гриба и тоже нам кричит... Мы отходим. Первый солдат свисток дает. А напротив будочка. Из нее выбегает сержант с разными нашивками и по-русски нас начинает: "Вы, девки, что?" И так нас и эдак... Я как на него закричу: "Мужлан, дурак... А еще американец! Да как ты смеешь ругаться? Я сейчас офицеру вашему пожалуюсь. Мы не девки, мы барышни из Шенкурска, сестры милосердия..." В то же время сыплю Любке по-французски все, что помню... А Любка держится, как королева. Откуда что взялось?.. Сержант смотрит на нее во все глаза. К нему подбегает первый солдат, что-то говорит по-английски. Я его перебиваю, жарю без конца, возмущаюсь... Будто бы дорогу спрашиваю на Шолаши. И все это в повышенном тоне, с разными французскими словами. Объясняю, что я сестра милосердия из офицерского батальона... Так мы с Бородиным условились. Он ведь нам и документы выдал на всякий случай. Сую документы. "Ну, - думаю, - погибать так уж с музыкой". Револьвер в кармане. Ну, покричали минут десять, пока ребята возились по ту сторону склада. Они перерезали там проволоку, подползли к стенке, заложили мину...
      Я посмотрела на часы, надо, думаю, уходить. А как уйти? Вдруг сержант нас в комендатуру потащит? Тут, на счастье, дровни катятся. Любка как закричит: "Стой! Куда, мужик?" Тот называет какую-то деревню. "Ладно, по дороге! Валяй в Шолаши! Садись, Леля!" Смеется и говорит сержанту: "До свиданья, кавалер". А сержант спрашивает: "Послушайте, барышни... А где вас можно найти?" Любка отвечает: "В офицерском батальоне". "А как спросить?". "Нестерову Любовь Ивановну". "Хорошо, - говорит, - обязательно приеду. Сегодня же..." Я тоже обнаглела. "Смотрите, - говорю, - не опоздайте!" Помахали ему рукой, поехали.
      Мужичонка молчит, косится на нас.
      Едем... Ну, с полверсты, не больше... даже меньше, пожалуй... Отъехали... и вдруг взрыв... Да какой еще! Лошадь понесла... Слышу, в воздухе осколки свистят. Версту так гнал, как сумасшедшие неслись... Ну, потом Любка кричит ему: "Стой, дядя!.. Не выдашь нас? Мы красные. Не выдашь, поезжай с богом. Выдашь, плохо тебе будет. Везде твою личность найду". А сама стоит над его душой с револьвером. Мужик вдруг как обрадуется... Обнимать стал. Слезы у него ручьем. "Когда вы нас, - говорит, - от этих извергов освободите?" А Любка ему: "Слышишь, пушки гремят. Сегодня здесь будем"... Простились мы с мужиком - и в лес. Полночи плутали, пока не встретились с ребятами.
      Леля замолчала. Драницын шел рядом, посматривая на ее раскрасневшееся лицо и маленькие, полуприкрытые шапкой розовые уши. Он был взволнован рассказом Лели и радовался тому, что эта девушка, ставшая для него самым дорогим человеком на свете, уже находится вне опасности.
      - А ты знаешь, у меня было такое чувство, что я дома... - сказала Леля. - И мужичок, который вез нас... И вообще в любой деревне можно было бы найти приют. Мы на своей родной земле. Что ты замолчал?
      - Думаю, - сказал Драницын.
      - О чем?
      - А если бы тот самый солдат, который должен был ходить кругом проволоки, не впутался бы в разговор, а сразу вернулся бы к складу?.. Увидел подрывников? И тогда...
      Леля улыбнулась.
      - Тогда, - просто ответила она, ребята сейчас же подорвали бы склад. Так мы условились с Горбиком.
      Высокая гора, на которую генерал Айронсайд возлагал столько надежд, не устояла. После тяжелого поражения, понесенного на этой ключевой позиции, вражеские части стали поспешно откатываться к селению Спасскому.
      Англо-американские батальоны вместе с миллеровцами улепетывали что есть мочи, перегоняя друг друга и сталкиваясь на узких, взрытых снарядами, зимних дорогах. По выражению бежавших с Высокой горы солдат, большевики свалились на них, "точно с неба".
      Наступление центральной колонны в самом деле было стремительным. Не задерживаясь на Высокой горе и в Шолашах, войска двинулись дальше. Первыми наткнулись друг на друга дозоры Хаджи-Мурата и Крайнева. В два часа дня артиллерия разбила вражеские батареи, в одиннадцать часов вечера батальон Сергунько возле реки Шеньги соединился с передовыми частями восточной колонны. Ночью все три колонны - центральная, западная и восточная встретились и объединились под общим командованием Фролове, Крайнев с бойцами подъезжал к Спасскому и еще издали заметил на дороге несколько конников. Без выстрела он полетел им навстречу. Те остановились, и по их движениям Крайнев понял, что они снимают с плеч винтовки. Однако он не переменил аллюра. "Попадешь ты в меня, как в копеечку..." - задорно подумал он, пришпоривая коня. И крикнул своим бойцам:
      - За мной, ребята!
      Было уже темно. Неизвестные всадники цепью рассыпались по дороге. Оставался на месте только один из них, одетый в черную бурку. Он стоял, как скала. И через минуту Крайнев так столкнулся с ним, что лошади отпрянули друг от друга. Крайнев увидел знакомую бороду, очки и трубку в зубах.
      - Муратов?
      - Я... - ответил горец, затем крикнул: - Акбар, наши!..
      Люди съехались.
      - Вот счастье!.. - говорил Хаджи-Мурат. - Молодец! Хорошо скакал! Я любовался.
      Бойцы Крайнева вместе с джигитами Хаджи-Мурата поехали по дороге.
      Двигались молча, в напряженной тишине, каждую минуту готовые встретиться с врагом. Но, к их удивлению, путь на Спасское оказался свободным.
      Окопы, опоясавшие селение, были пусты. Густо чернела никому не нужная теперь колючая проволока. Неподалеку от дороги лежали разбитые, безмолвные орудия.
      По всему было видно, что противник ушел отсюда недавно. Крайнев и Хаджи-Мурат решили ехать дальше. Они беспрепятственно добрались до Шенкурска и въехали на окраину города. Здесь тоже было спокойно и тихо. Виднелись амбары, колокольни, занесенные снегом дома.
      Выехав на городскую площадь, конники услышали голоса и увидели группу неприятельских солдат окруженную красноармейцами. Тут же стояло двое конных. Это был Сергунько со своим ординарцем. Не выдержав неизвестности, он тоже помчался в город, вслед за своими разведчиками.
      Увидев Крайнева и Хаджи-Мурата, Сергунько подскакал к ним и крикнул:
      - Здорово, товарищи! И вы здесь?.. "Союзнички-то драпанули! Вот несколько пленных. Сами сдались.
      Из ворот маленького одноэтажного домика вышел мужчина и, сняв шапку, остановился в нескольких шагах от Сергунько.
      - Красные? Наши? - спросил он.
      - Да подходи, подходи. Ты что, боишься нас? - сказал Валерий. - Не узнал, Севастьян, своих крестьян?
      - Нет, верно красные? Слава тебе, господи!.. Ох, ребята! Что мы только пережили! Видите, пустыня?
      Перед глазами конников раскинулся пустой оцепеневший город. Нигде не видно было ни одного огонька. Пугливо и мертво глядели на площадь черные окошки. Дома казались нежилыми, брошенными. Площадь была завалена какими-то бумагами; их, очевидно, жгли в кострах, но сгорело не все, и бумажные клочья теперь неслись по снегу, подхватываемые ветром. От всего этого веяло тоской и ужасом. Ни шороха, ни стука. Мертвая тишина.
      - Даже собак не слышно...
      - До собак ли, милой. Богатеи-то еще неделю тому назад подались... Все в Архангельск! А нам не до собак. Самим жрать нечего.
      - Где же народ? - спросил Крайнев.
      - Напуган... Еще в себя не пришел.
      - В тюрьме политических нет?
      - Нет, всех расстреляли еще в полночь, - сказал мужчина. - Комендатура хотела город зажечь... Да уж не до этого было, так и бросили все. Только склад свой спалили... Да канцелярию, что ли...
      Приказав конникам остаться при Валерии, Хаджи-Мурат и Крайнев поскакали в штаб.
      Штаб расположился в одной из деревень уже за Шолашами. Кроме Фролова, Драницына, Бородина, здесь собрались командиры западной и восточной колонн Левко и Солодовников.
      Все три колонны находились не более чем в семи верстах от Шенкурска.
      На пути к городу лежало сильно укрепленное противником селение Спасское. Совещание было посвящено подготовке к предстоящему сражению под Спасским. О результатах разведки еще никто в штабе не знал.
      Колонна Фролова попрежнему стояла на Вельско-Шенкурском тракте. Вправо и влево от нее находились фланговые колонны, западная - Левко - и восточная - Солодовникова. Обе они, по плану Фролова, должны были обойти Шенкурск и захватить его тылы. Важской колонне предстояло взять селение Спасское лобовым ударом и затем ворваться в Шенкурск.
      Первым выступил на совещании Солодовников, огромный, грузный человек с упрямыми, железного цвета глазами.
      - Мы уже в четырех верстах от города, - настойчиво говорил он. - Моя колонна под Спасским. Бойцы рвутся в Шенкурск. А теперь - пожалуйста... от ворот поворот!.. Неверно это!.. Не могу согласиться.
      После него попросил слова командир западной колонны Левко, худощавый, узкоплечий, с нервным, подвижным лицом.
      - Что же это получается? - вытирая ладонью потный лоб, также с недовольством проговорил он. - Почти непрерывный бой на марше. Всю Тарню с боями прошли. Вьюги, морозы... Помороженных уйма... Я только тем ребят и поддерживал... "Товарищи, - говорю, - мы возьмем Шенкурск..." А теперь, выходит, его без нас возьмут?..
      - Таково приказание штаба армии, - сказал Фролов. - Это тебе понятно?
      - Понятно... - ответил Левко. Его лицо перекосилось. - А чувства людей тебе, комиссар, понятны? Сердце бойца ты учитываешь?
      В избе наступило молчание. Драницын стоял у окна, заложив помороженные красные руки за пояс гимнастерки, и смотрел на улицу.
      Он понимал Левко и Солодовникова. Действительно было обидно: проделать изнурительный боевой поход и не участвовать в его славном победоносном завершении.
      Но в эту минуту случилось то, чего никто не ожидал. За стеной избы послышалось ржанье лошадей. В сенях раздались радостные голоса. Дверь распахнулась, и в избу вошли Крайнев и Хаджи-Мурат.
      - Конец! - весело сказал Хаджи-Мурат своим гортанным голосом. Шенкурск свободен.
      - Вы были в Шенкурске? - вскрикнул Фролов. Он вскочил с такой стремительностью, что лампа едва удержалась на столе. Ее подхватил Бородин.
      - Да, мы были в Шенкурске, - ответил Крайнев. - Город свободен. Интервенты в панике удрали.
      Это бегство после столь яростного сопротивления удивило и Фролова и всех командиров. Но затем по рассказам пленных удалось восстановить картину того, что произошло в осажденном Шенкурске.
      Защищать город интервенты уже не имели возможности: их разбитые вдребезги части все равно не выдержали бы натиска советских войск. Бросая оружие, они разбегались по лесам.
      - Довольно! Мы не хотим умирать! Домой! - кричали американские солдаты, покидая окопы под Шенкурском.
      Паника была так велика, что перед офицерами стояла только одна задача: предупредить массовую сдачу в плен, своевременно отвести солдат в тыл.
      Малочисленные гарнизоны в нескольких селениях от Шенкурска до Двины в любом случае не могли задержать продвижения советских войск. Быстро подтянуть свежие резервы из Двинского Березника, с Двины, было немыслимо: для этого нехватало ни транспорта, ни времени. В тылу за Шенкурском не имелось никаких оборонительных рубежей. Предчувствуя неизбежность окружения и стремясь спасти жалкие остатки своих разгромленных, обессилевших батальонов, бригадный генерал Финлесон приказал им немедленно отступать к Усть-Важскому.
      ...Вдогонку за бегущими были посланы конные отряды Крайнева и Хаджи-Мурата.
      В четыре часа утра колонны Фролова, Солодовникова и Левко с трех сторон вступили в Шенкурск. Навстречу им отовсюду бежали люди.
      В полдень был назначен митинг. Город украсился красными флагами. В центре переполненной людьми площади возвышалась увитая алыми лентами трибуна. Над ней также развевался красный флаг. У трибуны стояли знаменосцы отрядов и шенкурцы, вернувшиеся в родной город.
      На митинге выступили бойцы, командиры, рабочие шенкурского лесного промысла. Горячую речь произнес вовремя подоспевший Тихон Нестеров.
      Фролов выступал последним. Он говорил о том, что взятие Шенкурска во многом предопределяет успех предстоящих боев за Архангельск. В заключение он предложил почтить память павших в боях за освобождение Шенкурска Саклина, Черепанова, красноармейцев и матросов, погибших при штурме Высокой горы. Тут же было решено послать приветственные телеграммы в Москву - Владимиру Ильичу Ленину и в Вятку - Иосифу Виссарионовичу Сталину.
      Город зажил советской жизнью. Американцы не успели всех угнать. Часть жителей спряталась. Теперь люди возвращались в свои дома. Всюду топились печи. Хозяйки угощали бойцов чем могли. Девушки обнимали красноармейцев и командиров.
      На площади собралась молодежь. Окруженный девушками и подростками вестовой Соколов играл на гармошке. Бойцы подхватили частушку, которую еще недавно местные жители распевали под страхом смерти:
      Ты играй, моя тальянка,
      Знай наяривай, играй.
      Англичанам, мериканам
      Зад крапивой надирай...
      До поздней ночи на улицах толпился народ.
      На другой день был создан Шенкурский ревком. Вернувшегося из Березника Касьяна избрали секретарем Ревкома. Простреленное шенкурское знамя, которое он нес при штурме Высокой горы, теперь стояло у него в кабинете.
      Фролов ходил по комнатам штаба счастливый, веселый, словно хозяин, вернувшийся к себе домой после длинного и тяжелого пути. Часть его политработников оставалась в Шенкурске. Он предложил остаться и Леле, но та и слышать об этом не хотела.
      Конные отряды Крайнева и Хаджи-Мурата преследовали противника. Фролов поставил перед ними задачу - к вечеру взять Шеговары. Телеграфная и телефонная связь по этой линии была перерезана. Вскоре ее восстановили. Фролов узнал, что под Шеговарами два дня шли жестокие бои. 25 января партизанский отряд Макина ворвался в это большое село. Молодежь села во главе с Михаилом Смысловым тушила пожары и преследовала отступающих. Шеговары, как и прочие селения, были подожжены интервентами.
      В первом номере газеты "На борьбу", вышедшем в освобожденном Шенкурске, комиссар Фролов писал:
      "Мы не раз обращались к разбойничьим правителям Англии, Франции и Америки... Мы спрашивали их: что им надо на нашей земле? Они молчали, не желая разговаривать с советской властью.
      Ну что ж!.. Тогда заговорило наше советское оружие.
      Сейчас из Усть-Паденьги захватчики уже откатились к селению Кица, на 90 верст. Скатертью дорога! С первого августа 1918 года по январь этого года советское правительство восемь раз выступало с мирными предложениями. Реакционные круги, вдохновлявшие интервенцию, не отвечали. Они не хотели говорить с нами на человеческом языке. Поговорим на языке пушек и пулеметов. Очевидно, разбойникам такой язык понятнее...".
      Над Шенкурским ревкомом реял освещенный луной красный флаг.
      Снег падал большими редкими хлопьями. Фролов, Драницын и Леля шли по заснеженному, уютному городку. Поодаль от них, взявшись за руки, шли Валерий и Любка. Сегодня ночью все они уезжали к селению Кица.
      Леля нагнулась, слепила снежок и бросила его в Драницына. Молодые люди весело засмеялись.
      "Что ж! - подумал Фролов. - Молодость. Даже под выстрелами она остается сама собой..."
      Ему невольно вспомнились события, которые произошли за последние две недели. "Да, - думал он, - враг был иногда сильнее нас оружием, но мы всегда были сильнее его духом, ибо мы знаем, за что боремся. Мы не могли не победить..."
      И Фролов вспомнил Вятку, поезд Комиссии ЦК и мужественный образ того, кто вдохновил их на эту победу.
      * ЧАСТЬ ПЯТАЯ *
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      Парижские отели были переполнены американцами и англичанами. В залах Кэ д'Орсе обсуждался русский вопрос. Его обсуждали в "Совете четырех", в "Совете десяти", на "Парижской мирной конференции". В обсуждении принимали участие представители эми-трантских белых "правительств", в том числе и Чайковский. Не было только большевиков, то есть как раз тех людей, которые действительно имели право выступать от лица русского народа. Парижские рабочие отмечали это на страницах своих газет.
      Пролетариат Европы и Америки выступал против всякого вмешательства в русские дела и открыто выражал свои симпатии к Советской России. В Англии бастовало двести тысяч шахтеров. В английский парламент и в американский конгресс один за другим направлялись гневные запросы. Рабочие требовали от своих правительств прекращения войны с Россией.
      Это, конечно, беспокоило Вильсона и его "коллег" по грабежу. Но гораздо больше они были обеспокоены успехами советских войск, одержавших в конце 1918 и в начале 1919 года немало внушительных побед над интервентами и белогвардейскими прихвостнями.
      После разгрома англо-американских войск под Шенкурском и нараставших с каждым днем мощных ударов Красной Армии на других фронтах Вильсон и Черчилль ясно поняли, что их попытка собственными силами задушить молодую Советскую республику окончательно провалилась.
      Этот провал англо-американской интервенции был величайшей победой советского народа, одержанной благодаря мудрости его великих вождей Ленина и Сталина, благодаря героизму Красной Армии, благодаря мужеству и отваге красных партизан.
      Англо-американским захватчикам, не отказавшимся от своих планов уничтожения большевизма, волей-неволей пришлось менять тактику. В то время как премьер-министр Франции Клемансо продолжал настаивать на открытой форме интервенции, премьер-министр Британии Ллойд-Джордж и президент Америки Вильсон считали необходимым замаскировать свои истинные намерения. Вильсон, ранее отрицавший возможность каких бы то ни было переговоров с большевиками, теперь выдвинул идею мирной конференции по русскому вопросу с участием большевиков. Конференция должна была собраться на Принцевых островах. Созывом ее Вильсон рассчитывал приостановить и сорвать советское наступление. Кроме того, на Принцевы острова решено было пригласить представителей всех так называемых "российских правительств" и предоставить им равные права с большевиками. Тем самым Вильсон предполагал закрепить расчленение России, то есть узаконить именно то, чего он со всей его бандой не мог добиться путем открытой войны. Ленин своевременно разгадал этот коварный план Вильсона. Впоследствии конференция на Принцевых островах была провалена самими интервентами.
      Уинстон Черчилль - один из главных участников грязной, закулисной антисоветской игры - также находился в Париже.
      ...В аппартаменты Риц-отеля, занятые Черчиллем, вошел Мэрфи. Ему пришлось немного подождать, так как Черчилль разговаривал с Вильсоном. Закончив беседу и проводив президента, Черчилль пригласил Мэрфи к себе.
      Мэрфи чувствовал себя неловко. Сегодня необходимо было послать в парламент доклад о военных действиях. Консультанта смущала статья доклада, посвященная Шенкурской операции. Он не мог подыскать подходящей формулировки. Нельзя же было просто написать, что англичане и американцы наголову разбиты советскими войсками.
      - Я предлагаю сформулировать эту статью так, - гримасничая, словно от мигрени, сказал Мэрфи: - "Мощные атаки противника повели к очищению нами Шенкурска". Подходит?
      В ожидании ответа Мэрфи зажмурился. "Сейчас Уинстон вскочит, - подумал он, - начнет брызгать слюной". Но Черчилль вдруг рассмеялся. Жабьи, отвислые щеки министра затряслись.
      - Великолепно! Одной этой фразой мы заткнем тысячи глоток... Митинги, резолюции! Теперь мы можем сказать нашим рабочим союзам: "Чего же вы хотите? Мы ведь ушли из Шенкурска". Да, да, мы ушли... А почему и как, - это никого не касается...
      "Очередной блеф", - подумал Мэрфи.
      - Но положение весьма серьезное, - сказал он вслух. - Я беседовал с Ватсоном, секретарем английской миссии, только что прибывшим в Париж из Архангельска. - Мэрфи вздохнул. - Теперь военными действиями большевиков руководит Сталин... Красная Армия стала грозной силой. Партизанское движение растет с каждым часом. Микроб большевизма действует даже на наших солдат.
      Черчилль выпятил губы.
      - Послушайте, вы... Кассандра! - с насмешкой сказал он, бросая в вазу окурок сигары. - Именно этим летом мы покончим с большевиками...
      - Вы, как всегда, нелогичны, Уинстон, - пожал плечами Мэрфи. - Это к добру не приведет.
      Черчилль вытаращил на него глаза.
      - Вчера на конференции вы произнесли речь о Принцевых островах, о мире... А сегодня готовите новый план нападения? Где логика? Неужели все изменилось только оттого, что вас посетил Вильсон!
      - Да! Америка держит все в таком напряжении. - Черчилль показал сжатые кулаки. - Но дело не в этом! Я и сам никогда не откажусь от своих планов... Никогда, Мэрфи! Я не меняюсь, меняются только слова... Я и завтра буду говорить о мире. Я скажу на конференции, что мы решили предоставить Россию ее судьбе... Пусть варится в собственном соку! Но я нарисую такую мрачную картину положения Европы, что у всех волосы встанут дыбом. Я не буду требовать военной интервенции. Боже сохрани! Но, выслушав меня, все придут к мысли, что эту задачу отлично может выполнить антибольшевистская армия из белогвардейцев, эстонцев, финнов, поляков, румын и греков. Я добьюсь этого, Мэрфи. Я превращу "совет десяти" в военный штаб Антанты. Я разожгу костер новой войны. Это будет та же интервенция, но под другим соусом...
      Размахивая руками, Черчилль бегал по кабинету.
      Коротконогое жирное существо металось по пушистому ковру, натыкаясь на кресла. Вид его был столь отвратителен, что даже видавший виды Мэрфи прикрыл глаза рукой и откинулся на спинку дивана...
      ...Прошло около месяца. Во время одной из обычных деловых бесед с Черчиллем Мэрфи молча подал ему московскую газету "Известия" с приложенным к ней переводом статьи товарища Сталина:
      "Месяца четыре назад союзный империализм, победивший своих австро-германских соперников, поставил вопрос резко и определенно о вооруженном вмешательстве (интервенция!) в "русские дела". Никаких переговоров с "анархической" Россией! Перебросить часть "освободившихся" войск на территорию России, влить их в белогвардейские части Скоропадских и Красновых, Деникиных и Бичераховых, Колчаков и Чайковских и сжать в "железное кольцо" очаг революции, Советскую Россию, - таков был план империалистов. Но план этот разбился о волны революции. Рабочие Европы, охваченные революционным движением, открыли яростную кампанию против вооруженного вмешательства. "Освободившиеся войска" оказались явно непригодными для вооруженной борьбы с революцией. Более того, соприкасаясь с восставшими рабочими, они сами "заразились" большевизмом. Взятие советскими войсками Херсона и Николаева, где войска Антанты отказались от войны с рабочими, особенно красноречиво свидетельствует об этом. Что же касается предполагаемого "железного кольца", то оно не только не оказалось "смертельным", но получило еще ряд трещин. План прямой, неприкрытой интервенции оказался, таким образом, явно "нецелесообразным". Этим, собственно, и объясняются последние заявления Ллойд-Джорджа и Вильсона о "допустимости" переговоров с большевиками..."
      "Но отказ от неприкрытой интервенции диктовался не только этим обстоятельством. Он объясняется еще тем, что в ходе борьбы наметилась новая комбинация, новая, прикрытая форма вооруженного вмешательства, правда, более сложная, чем открытое вмешательство, но зато более "удобная" для "Цивилизованной" и "гуманной" Антанты". "...К чему "опасная" для империализма открытая интервенция, требующая к тому же больших жертв, раз есть возможность организовать прикрытую национальным флагом и "совершенно безопасную" интервенцию за чужой счет, за счет "малых" народов?.."
      Черчилль читал долго, как будто не веря собственным глазам. Затем он нервным жестом отложил листки в сторону. Мэрфи показалось, что лицо патрона еще больше пожелтело. Рука, положившая газету на письменный стол, заметно дрогнула, как у шулера, уличенного в нечестной игре.
      Мэрфи смотрел на Черчилля, как бы говоря всем своим видом: "Я вас предупреждал, этого следовало ожидать".
      Некоторое время длилось молчание. Наконец, Черчилль не выдержал.
      - Идите к черту! - закричал он своим каркающим голосом. - Вы обожаете приносить новости, от которых скрипят нервы. Не мешайте мне!..
      Андрей Латкин и Матвей Жемчужный уже месяц находились в архангельской тюрьме. Вначале их почти каждый день допрашивали, грозили расстрелом, били, сажали в карцер. Но оба они в один голос утверждали, что никакой группы Егорова на Мудьюге не существовало.
      Жизнь в тюрьме была ужасной. Повторялось все то, что было на Мудьюге, голод, неожиданные вызовы на допрос, избиения, расстрелы.
      ...Когда вскрылась река, заключенных погнали на работы в порт. Люди замерзали в ледяной воде. Негде было ни обсушиться, ни обогреться. Заключенных по-прежнему морили голодом, и они так же, как на Мудьюге, умирали от цинги и тифа.
      Однажды вечером надзиратель Истомин, родственник Дементия Силина, подошел к Жемчужному и, оглянувшись по сторонам, тихо сказал:
      - Ну, Матвей, директива тебе от подпольного комитета... Вот записочка от Чеснокова. Завтра бежим. Я, ты и Латкин.
      - Ты-то куда? - спросил Жемчужный. Надзиратель сердито махнул рукой.
      - Куда - это ничья забота. Бегу потому, что сил больше нет, с души воротит. Ты вот что, слушай... Завтра будут посылать за цементом на левый берег. Я возьму тебя и Латкина. Понял?
      - Понял.
      - В пакгаузе у портовиков переоденемся. Там же получим документы. И сразу в поезд. Билеты нам будут уже куплены. Доедете до станции Тундра. У Тундры путевые работы идут. Пойдете к ремонтному мастеру Семенову, он вас примет... С ним условлено. А я поеду дальше. Все понял?
      - Все.
      - До завтра...
      - Не боишься? - спросил Жемчужный у Андрея, рассказав ему о разговоре с надзирателем. - Может, провокация?
      - Не думаю. И чего бояться? - усмехаясь, ответил Андрей. - Все равно нам нечего терять, Матюша.
      ...Побег сошел отлично. Портовые рабочие оттолкнули лодку, в которой скрылись беглецы, она поплыла по течению, и контрразведка потратила много времени на ее поиски. Найдя, наконец, пустую лодку, контрразведчики решили, что Истомин убит и выброшен в воду. Но где заключенные? Их долго искали в Архангельске и, конечно, не нашли.
      Почти месяц Андрей и боцман работали землекопами. Боцман сбрил бороду и стал неузнаваем. Но и он и Андрей все-таки со страхом смотрели на каждого нового человека, появлявшегося в рабочем бараке. Когда всю партию рабочих перебросили к станции Обозерской, они почувствовали себя спокойнее и стали думать о переходе через линию фронта.
      Но тут случилась беда, помешавшая им осуществить свою мысль. Однажды ночью - это было в конце мая - барак оцепили солдаты. Всех рабочих от двадцати до тридцати лет вызвали по списку, объявили им, что они призваны в армию, и под конвоем отправили в Архангельск. Довезя до Бакарицы, их высадили там и разместили в казармах. Миллер называл это "очередным набором".
      Из казарм никого не выпускали, поэтому Жемчужный не мог связаться с архангельскими подпольщиками.
      На вторую неделю пребывания в казармах молодой железнодорожный рабочий Степан Чистов, сосед Жемчужного по нарам, показал ему листовку:
      - Жинка принесла! Почитай! Греков сказал, что мне нужно с тобой связаться...
      "Товарищи, - говорилось в листовке, - вас загнали в миллеровские войска! Берите оружие... И переходите фронт... Красная Армия ждет вас..."
      - Как считаешь, дело советуют?
      - Дело, - хитро улыбаясь, ответил Жемчужный. - Выходит так, что Миллер не только нас мобилизовал, но еще и вооружит. Вот тут-то мы ему и покажем. Что ж, Степан, надо действовать. Придется нам с тобой начать. У меня люди найдутся. Ты тоже подбери надежных товарищей. Партия указывает нам, что делать... Вот с разговора об этих листовках и начнем.
      Тяжкие, почти нечеловеческие испытания закалили Андрея. В этом молодом и невероятно исхудавшем солдате с упрямыми серыми глазами никто не смог бы узнать прежнего студента. Да и по документам Андрей Латкин был теперь мещанином Алексеем Коноплевым, место рождения - Царское село, постоянное местожительство - Каргополь, образование - городское училище.