Действительно, ни одна из атак, предпринятых командованием Важской колонны, не дала результата. К ночи грянул мороз. Но Фролова больше всего беспокоило отсутствие сведений из фланговых колонн. Связь с ними порвалась. Вологда не имела телеграмм ни от Левко, кома'ндира левой колонны, ни от Солодовникова, стоявшего на правом фланге с конницей Хаджи-Мурата.
      Ночью все группы, подготовленные для штурма, были размещены вокруг Высокой и разведены по снеговым окопам.
      В окопы первого батальона шенкурские коммунисты принесли знамя. Оно было свернуто и перевязано тесемкой. Черепанов хотел распустить его, но Фролов не разрешил.
      - Я разрешу это только тогда, - сказал он, - когда буду уверен, что знамя не вернется назад. Мы ведь не на параде. Со знаменем взад и вперед не ходят.
      Мороз усиливался. Бревна избенки, отведенной под командный пункт, потрескивали. Маленькие окна были завешены байковыми одеялами. На бревенчатых стенах выступил иней. Здесь было немногим теплее, чем на улице. На столе дымила коптилка, тускло освещая бумаги и чертежи. В углу на лавке пристроился со своим аппаратом телефонист.
      На командном пункте собрались почти все командиры. Не было только Драницына. Он вместе с Саклиным находился на артиллерийских позициях.
      Фролов молча сидел у стола. Коптилка озаряла его лицо, изрезанное глубокими морщинами. Командиры тоже молчали. Все были в шапках, папахах, тулупах и шинелях. Никто не раздевался и даже не расстегивался.
      - Не слышно чего-то... - отчетливо раздался в тишине негромкий голос Сергунько.
      Все поняли, о чем он говорит. Лыжники, посланные для взрыва вражеского артиллерийского склада, очевидно, погибли. Если бы они выполнили задание, взрыв был бы, конечно, слышен.
      На слова Валерия никто не откликнулся. Только командир второго батальона, человек желчный, раздражительный от постоянно мучившей его болезни, надел рукавицы и с сердцем сказал:
      - Послали баб!
      Он вышел из избы, сильно хлопнув дверью. Пламя коптилки качнулось.
      В эти минуту американская артиллерия дала мощный залп. Вздрогнули оконные стекла. При втором залпе они вылетели из рам с каким-то злобным звоном. Фролов вскочил и выбежал на улицу. Все последовали за ним. Валерий Сергунько побежал к своему батальону.' На командном пункте остался только Бородин с помощником по оперативному отделу и телефонистом. Вокруг командного пункта в двух окопчиках лежали бойцы комендантской охраны. Заслышав канонаду, они тоже вскочили.
      Неприятельские орудия усилили огонь. Наши батареи стали отвечать противнику с не меньшим ожесточением. Началась артиллерийская дуэль. Бойцы лежали в окопах, ожидая сигнала к штурму.
      Фролов направился в батальон Сергунько.
      - Сейчас американцы начнут атаку, - сказал он бойцам. - Мы встретим их контратакой.
      Вражеские снаряды рвались главным образом в тылу. Среди артиллеристов появились убитые и раненые. К Фролову подскакал запыхавшийся Крайнев.
      - Павел Игнатьевич, - с трудом переводя дыхание, сказал он, - Саклин убит.
      - Кто тебе сказал?
      - Санитары... Когда начался обстрел, Саклин приказал сменить огневые позиции. Это случилось по дороге. Снаряд разорвался в двух шагах...
      "Еще одна жертва, - с горечью подумал Фролов, - еще одну жизнь погубили, проклятые..."
      Но предаваться горестным размышлениям не было времени. Американцы пошли в атаку.
      Скрытно, по заранее подготовленным проходам пробравшись сквозь свои проволочные заграждения, они появились совсем внезапно, будто выросли из-под земли, и под прикрытием артиллерийского и пулеметного огня упорно ползли к нашим окопам. Несколько залпов артиллерийской батареи, стрелявшей шрапнелью, смяли их и прижали к земле. Некоторые побежали вперед и легли под собственным огнем. Другие бросились назад.
      В это время по скату горы стали взрываться тяжелые снаряды. Они падали то на подступах к деревне Высокой, то в самой деревне. Видно было, как поднимаются в воздух колья вместе с проволокой, как летят бревна блокгаузов, как загораются постройки. Глыбы земли взметывались вверх, будто гигантские черные фонтаны.
      Это работал Драницын. Орудия его батарей непрерывно били по деревне. Огромное зарево поднялось над Высокой горой.
      Первыми по приказанию Фролова появились на склоне горы партизаны. Их поддержали моряки и бойцы батальона Сергунько. Склон горы был усыпан ползущими по снегу людьми. В открытом поле бойцы и матросы встретились с американцами, поднялись во весь рост и пошли на них в штыки.
      Однако когда они почти достигли первой линии проволочных заграждений, противник встретил их таким огнем, что люди не выдержали. Хотя вражеская атака была сорвана, но и наша контратака захлебнулась. Бойцы и матросы вынуждены были откатиться назад, в свои окопы.
      Уже под утро Фролов и Драницын приехали в штаб, находившийся на разбитом хуторе, неподалеку от Усть-Паденьги. Повсюду в штабе на полу, на лавках спали люди. За столом у фонаря, рядом с телефонистом, сидел дежурный адъютант и тоже дремал, опустив голову на руки. Фролов и Драницын чувствовали такую усталость, что им ни о чем не хотелось говорить. Даже есть не хотелось. Они растянулись прямо на полу, чтобы поспать хоть часок.
      За окнами слышались возгласы санитаров, отправлявших в Березник обоз с ранеными.
      Укладываясь, комиссар сказал Драницыну:
      - Надо завтра написать письмо в Москву матери Саклина...
      В то самое время, когда Важская колонна действовала на Вельско-Шенкурском тракте, ведя бой за овладение Лукьяновской, Усть-Паденьгой и Высокой горой, в глубине шенкурских лесов действовал отряд Макина.
      Он дрался с белогвардейскими частями, которые по приказанию Айронсайда были размещены в тылу за Шенкурском.
      Бои были не из удачных. Правда, комиссар Фролов и не надеялся на то, что Макину удастся разбить вражеские части. Сравнительно небольшой партизанский отряд не мог справиться с такой задачей. Фролову было важно, чтобы противник нервничал, постоянно ощущая всю непрочность своего тыла. Эту задачу партизаны Макина полностью разрешили. Но сам Макин считал, что он должен был наголову разбить врага, и теперь, не добившись столь решительной победы, мучился своими неудачами.
      Отряд Макина встретился с белыми на Святом озере. Его здорово потрепали. Вернувшись в Пучегу, отряд отдохнул, получил оружие, пополнился людьми и двинулся на Коскару. Дойдя до своей родной деревни, Макин решил остановиться. Здесь он получил новый приказ. Прибывшие от Фролова связные сообщили, что в час ночи 20 января отряд Макппа должен произвести налет на селение Шеговары, находящееся в сорока верстах от Шенкурска, в глубоком тылу. Приказ был выполнен. Партизаны подошли к Шеговарам измотанные после шестидесятиверстного похода. Налет был отбит белогвардейским офицерским батальоном, который встретил партизан яростным пулеметным огнем.
      Отряд отступил. Настроение было мрачное. Люди поговаривали о том, что Яков сплоховал. Некоторые считали, что следовало бы сменить командира...
      Партизаны вернулись в Коскару поздней ночью. Выставив караулы, отряд расположился в деревне.
      Когда, сделав все распоряжения, Макин переступил порог родного дома, отец встретил его в сенях.
      - Ну, Яшка... не справился? - с упреком сказал он сыну. - Что же теперь люди скажут?
      Макин молчал. Ему и без отцовских упреков было тяжело.
      Он сел на лавку и сбросил тяжелые, отсыревшие валенки. Отец сидел рядом, взъерошенный, маленький, щуплый, и сердито поглядывал на сына. Мать, не проронив ни слова, полезла на теплые полати. От молчания в избе стало как будто еще душней. Отец и сын сидели каждый со своими думами. Отец думал: "Как же так, Яшка? Теперь стыда не оберешься..."
      Догорала лучина, угольки с коротким шипеньем падали в корыто с водой. Так прошел час. Яков закурил, прошелся по избе, вздохнул и снова сел.
      - А Фролов-то еще не взял Шенкурска! - негромко заговорил он. - Мы языка сегодня поймали. Под Высокой еще идет бой. Большой бой. Много орудий стреляют.
      У старика шевельнулись брови. Яшка опустил голову.
      - Горько мне, батя, - сказал он. - Ты мне отец... Пойми ты меня...
      - Вот и должен перед отцом ответ держать.
      - Я перед партией, перед товарищами в ответе, батя!
      - То-то и есть. Ты слушай, что народ говорит...
      - Ладно! - решительно сказал Яков. - Шеговары я возьму. Меня сейчас неудачи преследуют. Но будет и удача. Ты, батя, не сомневайся... Слово мое свято. Худого ты про меня не услышишь.
      На этом разговор оборвался. Отец полез на печь, а Яшка устроился на лавке, подложив под себя тулуп. Он смертельно устал и заснул сразу, будто в воду камнем ушел.
      Под утро его разбудили голоса под окном. Он привстал, подышал на замерзшее стекло, растер иней пальцами и посмотрел.
      По улице кого-то вели. Неизвестный был в кубанке и в коротенькой рваной бекешке, отороченной по бортам черным барашком. Яков еще не успел сообразить, что случилось, как в избу застучали. Не надевая валенок, он бросился в сени. В избу с руганью и шумом ввалились люди из отряда. Они заговорили все разом:
      - В полверсте от деревни поймали... Тебя ищет! Кто его душу знает? Может, ихний разведчик?..
      Среди партизан стоял горбатый человек. Лицо у него было молодое. Он смело взглянул на Якова.
      - Михаил?! - вскрикнул Макин, подаваясь вперед, и вдруг остановился.
      - Нечего сказать, хороша встреча! - рассмеялся горбун. - Старому другу не веришь? Не Каин ли?
      Скорбные, глубокие глаза длинноволосого плечистого горбуна как-то противоречили смеху.
      - Что ты, Миша! - смутившись, пробормотал Яков. - Садись, друг. А вы, ребята, идите... - сказал он партизанам.
      Отец Якова с печи покосился на пришельца.
      - Мишуха! - радостно закричал он, спускаясь с печки. Во... И кости целы? Ну, мать, ставь самовар. Мишуха ведь это, не признала, что ли?
      Михаил Смыслов действительно был старым другом Якова Макина. Когда-то, еще до революции, деревенский паренек Смыслов, начитанный и довольно развитой, помогал Якову учиться.
      Яков любил разговаривать с ним. Михаил много знал и невольно заражал Якова своей страстью к науке и книгам. Они читали вместе и подолгу беседовали о прочитанном. В восемнадцатом году Смыслов переселился в Шеговары.
      Макин считал своего приятеля давно погибшим, а он вдруг объявился, да еще так неожиданно! Но пришлось ему, видать, плохо: лицо такое худое, что кажется прозрачным, глаза лихорадочно блестят...
      - Искал я тебя, чертушку... Измучился, как собака! - сказал Смыслов, когда они сели за стол. - Слух-то про тебя идет по всей вселенной.
      Яков потупился.
      - Молодчага ты, хвалю! Знаю я, что ты делал налет на наши Шеговары...
      - Да не вышло, - Яков махнул рукой.
      Михаила старики усадили за стол. Смыслов долго рассказывал о своей жизни.
      - Прямо объявлю, товарищи-граждане, петля... Не мне одному, конечно, а всему населению. Всех большевиков и вообще свободомыслящих, как говорится, похватали сразу... В Шенкурск, в комендатуру. А там и на Мудьюг, говорят. Таков ихний порядок... Без просвета живем...
      Он тряхнул длинными волосами.
      - Нет, вру, Яков! Есть просвет... Я за тем и пришел. К тебе... Шестьдесят верст отмахал. Правда, и на подводе случалось ехать. Я по лесному промыслу начал работать... В конторщиках! Дак вроде командировочки у меня вышло. А то бы и не попасть. Но командировочку я сам схлопотал... Историю одну задумал. Как ты отнесешься?
      Горбун лукаво улыбнулся:
      - Есть, Яшенька, и у нас, в Шеговарах, боевая, славная молодежь. Всю зиму мы тайком собирались, обсуждали положение... И оружие есть, крепко спрятанное. Еще с восемнадцатого года. В дело пустить хотим... Сейчас как раз подходящий момент. Бьют их наши-то... Слыхал ведь, поди?
      - Знаю.
      - Ну, так и в Шеговарах надо скорее кончать. Надо нам сговориться с тобой, Яша. Оружие имеется. Ребята хорошие, самоотверженные. Давай налет в одночасье делать... Мы с тылу, а ты с фронту.
      - Это надо обмозговать, Миша. Сразу не решишь.
      - Ну, это известно... А кто сказал, что сразу? Мозгуй... А народ верный. Уж за это ручаюсь. Шеговарский гарнизон - всего сто человек. Тут, коли умно обдумать дело... подпереть во-время да нажать там, где у них слаба гайка... побьем, Яша! Ей богу, побьем.
      - Да кушай ты, Мишуха! - сказал старик.
      - Спасибо, папаша. Я кушаю...
      - Ты, Яшка, борешься... Эх, завидовал я тебе! А то под их властью чувствуешь себя последней скотиной. Башка тупеет. И кажется, что не выдержишь. Нищета, голод... Молодежь ищет выхода... Да и не только молодежь...
      Недоверие, которое промелькнуло в голове у Якова, давным-давно рассеялось. Смыслов был паренек серьезный, и, действительно, задуманное им дело могло оказаться удачным.
      - Добро ты задумал, Миша, добро... - сказал Яков. - А что бы ты делал, коли меня не застал?
      - Надо было рисковать. Тебя ждут в Шеговарах.
      - Уж и ждут, - проворчал старик, в глубине души довольный за Якова.
      - Ждут, папаша, не вру... Я до некоторой степени могу считать себя посланцем народа.
      - Да, это-то - дело понятное, - соглашаясь, проговорил старик. - К примеру, возьми Коскары! Ни один мужик не выдаст, что здесь Яшка бывает.
      - Народ измучился, отец, - сказал Смыслов. - Народ с нетерпением ждет той минуты, когда власть этих извергов будет сброшена...
      Командование Важской колонны еще несколько раз предпринимало атаки на Высокую гору. Бойцы дважды врывались в деревню, но закрепиться в ней так и не удалось. Американцы по-прежнему удерживали за собой эту ключевую позицию на подступах к Шенкурску.
      Наступило 23 января.
      Весь этот день Важская колонна провела в приготовлениях к решительному штурму. Все словно сговорились, что сегодняшний ночной бой должен быть последним, что как бы там ни было, а Высокую гору сегодня ночью необходимо взять.
      Весь день сыпал снег. Даже на тракте лошади вязли в сугробах. Но, несмотря ни на что, снаряды и патроны подвозились, орудия меняли огневые позиции, люди лихорадочно готовились к решительному бою.
      Комиссар собрал у себя политбойцов и отдал распоряжение, чтобы с бойцами были проведены беседы о значении предстоящего ночного штурма.
      Одну из таких бесед проводил Касьян Терентьев, назначенный политбойцом в первый батальон.
      Юное лицо Касьяна разрумянилось не столько от мороза, сколько от волнения. Большинство бойцов было гораздо старше его, и он боялся, что его не станут слушать.
      - Товарищи, - начал он, смущаясь и тщетно стараясь придать своему голосу необходимую твердость, - сегодня великий, можно сказать, день...
      Он умолк и с тревогой оглядел бойцов. Люди слушали внимательно.
      - Казалось бы, что такое Шенкурск, товарищи? - приободрившись, объяснял парень. - Лесная глушь! Леса да болота! А ведь именно о нем наши комиссары с товарищем Сталиным беседовали...
      Пожилой бородатый партизан сочувственно кивнул ему.
      - А товарищ Сталин, - уже уверенным тоном, баском сказал Касьян, действует по поручению Владимира Ильича Ленина. Вот я и говорю, что бой, в котором мы сегодня будем участвовать, - это исторический бой. Мы запомним его на всю жизнь и детям своим будем рассказывать.
      От сердца сказанные слова Касьяна взволновали бойцов.
      - Вправду, сынок, - тихо проговорил бородатый партизан. - Великое дело.
      - Некоторые говорят, - продолжал Касьян, - что у американцев столько пушек, что нам не пройти. Сегодня я был в штабе. Комиссар Фролов сказал: "Дадим такой огонь, что бойцы, как по пашне, пойдут". А наш комиссар слов на ветер не бросает...
      Наступил вечер. Час штурма приближался с каждой минутой, но на этот раз Фролов волновался меньше, чем обычно. Конечно, он не мог поручиться, что разгром Высокой обеспечен. Мало ли какие неожиданности бывают в бою? Однако он сделал все возможное, принял все меры, которые следовало принять...
      Комиссара беспокоило только то, что диверсионная группа словно канула в воду. Шел уже второй день, а никаких известий о ней так и не поступало. Никто не слышал взрыва, а не услышать его здесь, под Высокой, люди не могли.
      "Попались", - с тревогой думал Фролов. Теперь он уже упрекал себя в том, что затеял все это дело да еще втянул в него Любку и Лелю. По лицам окружающих его людей он видел, что и они думают о том же.
      Драницына, к счастью, рядом не было. Но, прощаясь с ним на батарее, он понял его молчаливый взгляд.
      Обо всем этом Фролов размышлял, возвращаясь на командный пункт. Он ехал верхом по заснеженному ночному лесу. За ним следовал Крайнев.
      До начала штурма оставались считанные минуты. Не доезжая до командного пункта, Фролов и Крайнев отдали своих лошадей конным разведчикам и пошли пешком.
      В лесу среди голых березок сидели на снегу бойцы.
      - Вот бы и мне с ними пойти, - сказал Крайнев. - Я людей своих спешил на всякий случай, товарищ комиссар.
      Фролов молчал.
      Крайнев не случайно завел этот разговор. Ему было стыдно, что его отряд до сих пор не принимает прямого участия в боевых действиях, а выполняет только отдельные поручения.
      - Нет, верно, Павел Игнатьевич... люди смеются... Ну, что это? Мне Бородин сказывал, что вы Хаджи Муратова ждете... Меня хотите с ним соединить. Да выйдет ли еще он? Это еще одна прокламация.
      Комиссар не отозвался.
      Когда он подходил к командному пункту, Крайнев снова начал:
      - Честное слово, Павел Игнатьевич...
      - Прекрати, - сказал ему Фролов и вошел в избушку командного пункта.
      Драницын сидел у телефона.
      - Ну, что там? - спросил Фролов.
      - Сейчас тяжелые начнут...
      - Отлично! - сказал Фролов, садясь на скамейку и потирая посиневшие от мороза руки.
      - Вы что же без Соколова сегодня? - спросил его Бородин, находившийся тут же.
      - Он к матросам ушел.
      Вдруг раздался глухой взрыв, настолько сильный, что пламя коптилки метнулось в сторону. Фролов вскочил и прислушался. Через несколько секунд раздалось еще два, менее сильных взрыва, а затем послышался прерывистый частый звук, похожий на бой огромного барабана. Это длилось несколько минут. Фролов быстро подошел к окну. Где-то далеко за Высокой горой по небу стлался огонь. Пламя растекалось все шире, поднимаясь к небу и застилая звезды. Зарево было огромное, дрожащее, оранжевое, смешанное с дымом.
      - За Шолашами, товарищи... - сказал Драницын и, вздрогнув, взглянул на побледневшее от волнения лицо комиссара.
      - Наши... - тихо сказал Фролов. Только это он и мог сейчас выговорить. "Как там они? - пронеслось у него в голове. - Как Леля? Люба?"
      - В атаку! Давай теперь атаку, Драницын! Скорее атаку!
      Драницын приказал открыть огонь. Через десять минут бойцы второго батальона и матросский отряд пошли в наступление. Но Высокая яростно огрызалась артиллерийским и пулеметным огнем.
      Противник был еще силен. Он сосредоточил всю силу своего удара на наших окопах. Но бойцы уже покинули их и бежали вперед по снежному полю. Бешеный огонь противника снова заставил их прижаться к земле. Склон горы совсем обнажился. Снега не было. Будто гигантские плуги прошли здесь, выворотив камни, истерзав землю. Переждав несколько минут, бойцы снова поднялись и с криками "ура" бросились вперед.
      Комиссар вместе с Крайневым приехал на правый фланг к бойцам первого батальона. Командир батальона Валерий Сергунько, стоя возле саней с боеприпасами, отдавал ротным последние распоряжения. Он был, несмотря на мороз, в одной гимнастерке, с винтовкой за плечом.
      К Фролову подошел Черепанов.
      - Знамя можно взять? - спросил он.
      - Бери, - решительно ответил Фролов. Артиллерийский огонь не ослабевал. Теперь Высокая
      горела так, что блики пламени ярко озаряли ее гористый склон. На краю деревни виднелись мечущиеся фигуры солдат. Все пылало: дома, сараи, блокгаузы. Однако противник еще отвечал. Пулеметы его еще работали. Но в их огне уже не было той силы, с которой американцы вели бой вчера.
      Комиссар из снегового окопа наблюдал атаку бойцов первого батальона.
      Перейдя по льду через замерзшую Вагу, бойцы взбирались по склону горы, то и дело падая на землю и снова поднимаясь.
      - Ур-ра! Даешь Шенкурск! - кричали они.
      В нескольких шагах от Фролова шла группа с развевающимся красным знаменем. Нес его Черепанов.
      - Под знамя, товарищи! - услышал комиссар голос Касьяна.
      В ту же минуту он увидел, что Черепанов упал. Знамя накренилось, чуть не упало вместе со знаменосцем, но чьи-то руки схватили древко, и знамя снова двинулось вперед, освещаемое вспышками выстрелов. В этом неуклонном движении вперед было столько мощи, что громовое "ура" понеслось по наступавшим цепям.
      Пулеметный огонь противника снова прижал бойцов к земле. Но знамя продолжало двигаться вперед. Фролов разглядел, что теперь его несет Касьян.
      - Под знамя, товарищи! - снова донесся до комиссара охрипший, но все еще громкий юношеский голос.
      Люди поднялись с земли и в едином порыве бросались вперед.
      - Коммунисты, вперед! - крикнул Фролов. - Вперед, к проволоке! Вытащив из кобуры револьвер, он взмахнул им. - Приготовить гранаты!
      - Смерть интервентам!.. Да здравствуют Ленин и Сталин!.. Ура! - кричали бойцы.
      Цепи двигались с неудержимой силой. Фролов видел, что теперь никакой огонь уже не способен остановить бойцов, что они сметут все на своем пути, что их воодушевление, их ненависть к врагу растут с каждой пройденной пядью земли...
      Громкое "ура" снова прокатилось по склону горы. Впереди послышались взрывы. Это коммунисты подрывали гранатами остатки проволочных заграждений. Люди бросали на проволоку полушубки, ватники и шинели.
      Первыми прыгнули в окопы противника бойцы Валерия Сергунько. Но американцы уже отступили. Драницын перенес огонь на вражеские тылы.
      Бойцы ворвались в горящее селение. Следом за ними двигалось прострелянное шенкурское знамя. Теперь его нес уже не Касьян Терентьев, а один из бойцов его роты, пожилой бородатый партизан.
      Через час после занятия деревни Высокой туда прибыл Драницын вместе со своим штабом. В деревне уцелело лишь несколько построек. В одной из них и разместился Драницын со всеми своими помощниками и телефонистами.
      Фролов приказал Крайневу преследовать бегущего противника. В сторону Шолашей направились две стрелковые роты под командой Валерия Сергунько.
      Комиссару доложили, что Черепанов убит, а Касьян Терентьев ранен и отправлен в Березник. Но, как всегда в минуту боя, Фролов думал только о враге, с которым еще не были кончены счеты. Окрыленные победой, люди рвались вперед, не дожидаясь приказаний. Надо было добивать врага. Орудия продолжали стрельбу по тылам противника. В помощь Валерию лесными тропами была послана еще одна рота.
      Фролов остановился в избе, судя по всему, только что брошенной американскими офицерами. На столе еще стояли кружки с недопитым кофе и высокие тонкие бутылки с яркими цветными этикетками.
      Фролов присел на покрытую пушистым ковром тахту и почувствовал, что встать уже не сможет. Так он и уснул, сидя на тахте и даже не расстегнув шинели.
      Его разбудили среди ночи. Связной доложил, что Шолаши взяты и что оттуда доставлен старик лет семидесяти, который непременно хочет видеть комиссара Фролова.
      Через несколько минут в дверях показался плачущий Тихон Нестеров. Он шел неестественно прямо, словно прислушивался к чему-то, и громко говорил:
      - Павел Игнатьевич, где ты, родимый? Это я... Тихон-грешник идет...
      Комиссар подбежал к нему. Тихон обнял его и троекратно поцеловал.
      - Привел господь! - бормотал старик сквозь слезы. - Ночью Валерия видал... А где Любка, Андрейка?
      Фролов понял, что Валерий ничего не рассказал Тихону.
      - Любка в своей части... Андрей уехал... В Котлас. Ну, рассказывай, Тихон Васильевич, как здоровье? Что пережил? Как здесь очутился?
      - Ангел водит... Мальчонку завел! - Тихон улыбнулся. - Протяну руку, батожком постучу. И смело иду! Слава богу... - говорил старик. - А как живу? Как возможно... До Плесецкой наши довезли меня по железке. А там побрел, как обещал товарищу Виноградову... Фронт перешел... Убогому не закроешь пути. Где пугнут, лесом бреду... Где открыто... Где подвезут... Где и свои ноги держат. Правду в глаза говорил людям... Не боялся! Что мне? Мне теперь, как дыханию, свободно, через все преграды иду. Ах, Павел Игнатьевич!.. Страшно живет народ, воем воет... Коли видал бы, как вчера батожьями лупили мужиков, баб гнали из Шолашей... Малых, больших! Старух, детей... Как сено палили! Последнее зерно не дали взять мужикам, все пожгли, злодеи. Картошку пожгли даже, господи... Как ревело все: и голодные люди и голодная перепуганная скотина; как последнее все рушилось и падало. А ироды с ружьями стоят, покрикивают... Петухов, кур стреляют! Тут камни расплакались бы и треснули бы от горя. На веки веков проклятие! Стоял я и думал: "Людие мои, дорогие мои людие!.. Неужели забудете, неужели простите?"
      В избе собралось много народу. Командиры и бойцы с трепетом в душе слушали слепого.
      - В Шенкурске не были, дедушка? - спросил Тихона молодой боец. - Что там делается?
      - Нет, сынок... Не успел! Да, дружки мои... Из колодцев не пейте. Все испорчено. Зверь от злобы рыщет и себя в лапу кусает. А эти, выходит, подлее зверя... - Старик помолчал. - А где же все-таки Любка? - с беспокойством спросил он.
      Комиссар на мгновение замешкался, переглянулся с Драницыным, уже вернувшимся в штаб колонны.
      - Все в порядке... Воюет, - сказал он. - В роте... В передовой группе.
      - И ничего? Жива, здорова?
      - Отлично воюет, батя... Ты ею гордиться можешь! Ну, товарищи, дайте Тихону Васильевичу чего-нибудь закусить, - добавил Фролов, обращаясь к бойцам и желая отвлечь старика от дальнейших расспросов.
      За едой Тихон рассказал о том, что недавно случилось на горе Высокой:
      - В декабре набор объявили. Нашлись смелые, отказываться стали. Тогда похватали парней, отцов... Имущество и дома сожгли. Многие по миру пошли, Игнатьич! С ними и я ходил. Народ прокормит... Знаешь, Игнатьич, не покоряется русский мужик под чужеземную лапу! Нет! Ничем нас не возьмешь и не застращаешь! Народ наш смелый и гордый... Все вынесет, вытерпит и выгонит в море всех этих новых хозяев и тех, кто иже с ними, несмотря на ихние пушки. Кричат каманы: "Вы все большевики!" Я раз не сдержал духу и ответил: "Да, все мы большевики! Ну, что? Стреляй!" Не посмели. Замахнулись только, чтоб по шее... Да кругом народ как закричал: "Не троньте убогого!.." Пришлось меня отпустить...
      ...Всходило солнце. Фролов решил двинуться дальше. В деревне Высокой по его распоряжению оставалось несколько красноармейцев. С ними остался и Тихон.
      - Прощай, батя, - сказал ему комиссар. - После твоих слов еще больше ненависти у нас в сердце... И не будет никакой пощады этим подлецам и зверям... В Шенкурске увидимся!
      Он вышел из избы вместе с Драницыным. Лошади были приготовлены.
      Комиссар и военспец ехали молча. Каждый был погружен в свои мысли. Им обоим хотелось спросить друг у друга: "Что же с Любой? Что с Лелей? Живы ли они?" Но оба не знали, что на это ответить, и потому предпочитали молчать.
      Наконец, Драницын прервал молчание и заговорил об отряде Якова Макина.
      - Взял ли он Шеговары? Где находится теперь? Мы ведь ничего не знаем...
      - Скоро все узнаем, - задумчиво ответил Фролов. - Скоро все выяснится.
      Взорвав неприятельский артиллерийский склад, диверсионная группа благополучно выбралась из расположения противника и углубилась в лес.
      Ночью в районе Шолашей послышалась отчаянная стрельба. Один из лыжников отправился узнать, в чем дело. Вернувшись, он сообщил, что Шолаши взяты бойцами Сергунько.
      Под утро лыжники вместе с Любкой и Лелей Егоровой были уже в деревне. Валерий радостно встретил девушек и предложил им остаться здесь, подождать Фролова и Драницына. "Начальники-то утром должны приехать в Шолаши", сказал он.
      Люба и Леля заночевали в баньке за большим двухэтажным домом, занятым бойцами.
      Любка спала, накрывшись с головой ватником. Леля сидела на лавочке. Перед ней стоял котелок с водой, она чистила картошку.
      Кто-то вошел в предбанник, осторожно постучал в дверь.
      - Можно? - послышался негромкий голос Драницына.
      Сердце у Лели заколотилось: "Леонид..." Некоторое время она не могла вымолвить ни слова. Наконец, опомнившись, она вскочила, подбежала к порогу и распахнула дверь.
      Шагнув через порог, Драницын увидел Лелю. Она была в той самой ситцевой кофточке с цветочками, которую он запомнил еще в Благовещенске. Глаза девушки смотрели доверчиво и немного испуганно. Сейчас, в этой ситцевой кофточке, с посиневшими от холодной воды пальцами, она показалась ему особенно слабой и хрупкой. Никогда не испытанная нежность с такой силой охватила Драницына, что он, не говоря ни слова, подошел к Леле, обнял ее и крепко прижал к себе.
      Некоторое время они стояли молча, тесно прижавшись друг к другу.
      - Эти двое суток я не жил, - наконец, заговорил Драницын. - Каждую минуту я думал о тебе... Теперь я знаю, что люблю тебя... Провожая тебя, я еще не знал этого так, как знаю сейчас...
      Говоря все это, он целовал Лелю в щеки, в губы, в глаза, в открытую шею. Оба они забыли, что здесь же, на лавочке, спит Люба. Не думая ни о чем, Драницын сжимал тонкие плечи девушки, глядя ей в глаза, и знал, твердо знал, что в этих глазах, в золотистых завитках волос, в тонких губах, в посиневших от холода маленьких пальцах навсегда заключено для него самое близкое, самое нежное, самое родное - то, чего он никому и никогда не уступит. Леля молчала, подавленная незнакомым ощущением своей власти над этим большим, сильным человеком, который так стремительно вошел в ее жизнь.
      Еще неделю назад этот человек был совсем чужим для нее, она не знала даже, что он существует на свете. А теперь стал самым близким. Почему она хочет, чтобы он держал ее в своих руках?
      - Ты, правда, любишь меня? - тихонько шепнула Леля на ухо Драницыну.