По дороге Леля рассказала Драницыну, что до революции она жила в Петрограде, училась на курсах:
      - Но это продолжалось только один год... Незадолго до революции папу арестовали. Я должна была вернуться в Шенкурск и помогать семье... Без папы было очень тяжело! И даже не столько материально... Я страшно скучала.
      - Вы очень любили своего отца?
      - Я и сейчас люблю.
      - Простите, я не то хотел сказать.
      - У меня был замечательный отец... Да, конечно, был, - договорила она очень тихо. - Вряд ли он жив.
      Леля шла, так доверчиво и просто опираясь на ее руку, будто они давно были знакомы. Драницын испытывал все возрастающую нежность к этой девушке.
      Они подошли к маленькой, утонувшей в сугробах избушке. Леля остановилась.
      - Вот я и дома, - сказала она.
      Драницын осторожно пожал ее маленькие холодные пальцы.
      - Вы попадете в полк, которым командует Бородин, - негромко сказал он. - Как будут распределены мобилизованные коммунисты, я не знаю... Неизвестно, когда мы теперь увидимся. Я ведь буду мотаться по разным участкам фронта. Такова уж моя должность...
      - Да, да, конечно, - сказала Леля, и Драницыну показалось, что голос ее прозвучал грустно.
      "Что же мне сказать? - подумал он. - Не то я говорю, совсем не то!.."
      Но все привычные слова куда-то исчезли, и он стоял, с растерянной улыбкой глядя на Лелю. Девушка тоже молчала.
      - Теперь уж мы встретимся только в Шенкурске, - наконец сказал Драницын.
      - Видимо, так, - тихо ответила Леля.
      - Значит, до Шенкурска?
      В оконцах избушки мелькнул огонь. Леля стиснула руку Драницына, и через мгновение ее легкая фигура в тулупчике и валенках растаяла в темноте.
      Драницын тряхнул головой, словно освобождаясь от охватившего его оцепенения, и быстро зашагал по дороге.
      "Вот дела!.. Кажется, я влюбился, - усмехаясь, сказал он себе. Судьба, что ли?.."
      Дойдя до главной улицы села, он встретил Крайнева, Касьяна Терентьева и еще нескольких коммунистов, ужинавших вместе с ним у Черепанова. Люди расходились по домам. Рано утром отряд коммунистов должен был двинуться по направлению к деревне Березник. Там сосредоточивались перед штурмом все части центральной колонны.
      "В Шенкурске тихо", - гласила сводка городского коменданта капитана Роджерса, которого крестьяне называли Оджером или Отжаром.
      Установление в городе этой тишины потребовало от Роджерса немалых усилий. Начиная с осени 1918 года, он только и занимался тем, что вылавливал большевиков и подозреваемых в большевизме. Затем, по распоряжению из Архангельска, его рвение удвоилось. Любой житель города, вплоть до старого монаха из Шенкурского монастыря, выразившего недовольство бесчинствами интервентов, попадал в арестный дом и либо высылался в Архангельск, в губернскую тюрьму, либо расстреливался на месте.
      Немало хлопот доставили ему рыбаки. Они то и дело вылавливали трупы людей, замученных в контрразведке и спущенных в реку. В общей сложности они выловили таким образом почти двести трупов. Роджерс приказал арестовать рыбаков и выслать их на Мудьюг.
      Много неприятностей доставил ему и набор в миллеровские войска. Молодых людей пришлось разыскивать по всему городу с патрульными. Когда новобранцев загнали на монастырский двор, из толпы раздались выкрики: "Не желаем устилать вам дорогу своими костями!.. Мы русские!.. Вон из России! Грабители, убийцы!"
      Капитан распорядился окружить двор пулеметами, выстроил мобилизованных и объявил им:
      - Через пять минут выдать бунтовщиков. В противном случае все будете уничтожены. Кто кричал?
      Прошло две минуты. Новобранцы молчали.
      - Кто кричал? - поглядывая на часы, повторил Роджерс.
      В рядах было по-прежнему тихо.
      - Осталась последняя минута! Полминуты!
      Когда назначенное время истекло, Роджерс скомандовал пулеметчикам, чтобы они приготовились к открытию огня. Это было понятно новобранцам даже без знания языка.
      - Кто кричал? В последний раз спрашиваю! - с угрозой сказал комендант.
      Новобранцы по-прежнему молчали.
      Тогда разъяренный Роджерс выхватил из толпы несколько юношей, подвернувшихся ему под руку, и расстрелял тут же, перед строем. Остальных под караулом повели в казармы.
      ...Рынок пустовал. Жители окрестных деревень перестали ездить в город. Под видом реквизиции американцы грабили их как на заставах, так и в самом Шенкурске. Старые запасы леса были давно вывезены и отправлены за границу. Лесорубов и корьевщиков таскали на зимние заготовки силком.
      В городе царствовал произвол. Часовщик Апрельский был арестован в парикмахерской за то, что спросил у американского солдата: "В чем выражается ваша демократия?" И, по мнению присутствовавшего при этом офицера, нахально усмехнулся.
      Часовщика пытали, водили на Вагу, опускали в прорубь, требуя, чтобы он раскрыл подпольную организацию, в которой якобы состоял. Апрельский ничего не мог сказать, он цеплялся за лед, но солдаты били его по пальцам прикладами. В конце концов его утопили.
      ...Однажды Роджерс, напевая веселую песенку, возвращался к себе домой из офицерского бара.
      Было морозно, снег светился на солнце, и Роджерс думал, что Россия совсем не такая плохая страна... Товар, за который он не заплатил ни копейки, нашел покупателя. Комиссионер Роджерса в Архангельске, лейтенант Мэрстон, недавно сообщил, что вся партия дегтя и смолы продана на вывоз. "Надо будет позаботиться о новых запасах..."
      У входа в комендатуру его остановил дежурный адъютант и доложил, что в приемной сидит Абрамов. Роджерс поморщился.
      Инспектора городского училища Абрамова знал весь Шенкурск. После оккупации города американцами он жил нелюдимо, замкнуто. Роджерсу несколько раз приходилось вызывать его в комендатуру по делам школы.
      У Абрамова пропала шестнадцатилетняя дочь. Три недели тому назад труп ее нашли в лесу за Спасской горой. Труп девушки был в таком состоянии, что отец опознал свою дочь только по нательному серебряному крестику. Роджерс официально заявил, что девушка убита партизанами. Надо же было что-нибудь придумать! Кто мог знать, что дело так скверно обернется!..
      Недавно в гости к Роджерсу приехали с Важских позиций два офицера. Приятели решили повеселиться. Они погрузили в сани вино и поехали кататься. Дорогой много выпили и порядком охмелели. На обратном пути им встретилась миловидная девушка. Офицеры потащили ее в сани. Девушка сопротивлялась, как могла, но ей заломили руки за спину и заткнули рот платком. В квартире ей пригрозили пистолетом, затем напоили до бессознательного состояния. Дальше все происходило так, как уже не раз бывало у Роджерса.
      Утром, когда комендант проснулся, денщик доложил, что девушка повесилась в уборной. Роджерс распорядился закопать ее труп в лесу. Но солдатам было лень копать яму, и они бросили тело на растерзание волкам.
      - Чем могу служить - хладнокровно сказал Роджерс, показывая Абрамову на двери своего кабинета.
      Они вошли. Абрамов с ненавистью смотрел на Роджерса, будто впервые видя его клочковатые брови, рыжие усы в щеточку, кадык, большую синюю бородавку на носу.
      - Все именно так и было, как я предполагал... - сказал Роджерс, закуривая сигарету. - Оказывается, ваша дочь дружила с учительницей Еленой Егоровой, коммунисткой... Она вообще была близка к этому семейству... Хорошо знала самого Егорова...
      -Да, знала, - глухо отозвался Абрамов.
      - Ну вот! Это, несомненно, политическая месть... Быть может, за измену или за отказ выполнить какое-нибудь задание подпольной организации. К сожалению, это ваша единственная дочь...
      - Единственная, - так же глухо повторил Абрамов. Роджерс молчал. Больше ему нечего было сказать.
      - Я все знаю, - вдруг медленно заговорил Абрамов. - Нашлись добрые люди... А вы думали, что и концы в воду. Нет, народ все видит. Не спрячетесь. Это вы убили мою Клаву.
      Роджерс откинулся на спинку кресла и побледнел.
      - Я ездил в Архангельск, - прибавил Абрамов. - У меня там знакомый в вашем штабе. Он доложил генералу Айронсайду. Но генерал сказал, что офицеры имеют право повеселиться... А с дочкой просто несчастный случай! Так что вам ничто не угрожает, господин комендант. Ваш генерал - еще больший негодяй, чем вы. А самые главные негодяи, которые выше генерала, за морем-океаном. Так я понимаю... Это они дали вам права на все преступления, - гневно продолжал Абрамов. - Сами вы не осмелились бы. До заправил ваших мне не дотянуться, а до вас... Оружия нет, и стрелять не умею. Но я очень желал бы вас убить. Вот и все, что мне нужно было вам сказать. Больше претензий не имею.
      Он спокойно взглянул на капитана. "Сумасшедший", - подумал Роджерс.
      Тяжело вздохнув, Абрамов напялил на голову свою потертую бобровую шапку и вышел. Этой же ночью его арестовали.
      Через день Роджерс телеграфировал Ларри: "В городе тихо, учитель Абрамов умер в арестном доме от сыпняка".
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      "Не к офицерству обращаемся мы, а к вам, одетые в военную форму рабочие и крестьяне Америки и Англии. Вас пригнали к нам на Север. Банкиры и фабриканты послали вас душить Советскую Россию".
      Так начинались листовки, разбросанные лыжниками в неприятельском тылу.
      Только под утро измученная и продрогшая Люба Нестерова пришла вместе с товарищами в деревню Березник, где теперь расположился батальон Сергунько.
      Той же ночью сюда передислоцировался и штаб колонны. С самого утра началась работа. Комнаты штаба наполнились людьми. Командиры приезжали с передовых позиций, расположенных в нескольких верстах от деревни.
      Фролов и Драницын рано утром выехали в части. К середине дня они вернулись в Березник, чтобы провести совещание командиров и политработников, посвященное общему ходу Шенкурской операции и конкретным задачам ее первого этапа.
      Самая большая комната дома, где разместился штаб колонны, была переполнена. К потолку поднимались клубы махорочного дыма. Открыв совещание, Фролов предоставил слово Драницыну. Военспец взял карандаш и подошел к висевшей на стене карте Шенкурского района.
      - Здесь движется восточная колонна, Кодемская, - сказал он, показывая на карту. - По донесениям разведки противник концентрирует на этом направлении значительные силы. Кодемской колонне, идущей в составе 800 штыков и одной инженерной роты, приданы пять орудий, одно двухдюймовое и четыре полуторадюймовых. Даже на своем пути к исходной позиций эта колонна, видимо, не обойдется без боя...
      Западная, Няндомская, колонна, - продолжал Драницын, - движется на Шенкурск через Верхнюю Паденьгу в составе одного стрелкового батальона, добровольческой роты при двенадцати пулеметах, двух трехдюймовых и четырех полуторадюймовых орудиях. Движение этой колонны, так же, впрочем, как и восточной, требует героических усилий. Наша, центральная, колонна оказалась в более благоприятных условиях. Ей не пришлось проделать таких походов, какие выпали на долю наших соседей.
      Сейчас обе фланговые колонны находятся приблизительно на таком же расстоянии от Шенкурска, как и мы. Вот по этим радиусам... равным двадцати пяти - тридцати верстам. Сегодня ночью мы должны сделать последний бросок и на рассвете атаковать противника.
      Противник знает сейчас только о Важской группе, дислоцирующейся здесь с осени. Таким образом, он считает, что ситуация на Важском участке не изменилась. Это тот козырь, благодаря которому мы должны выиграть. Внезапность! Вот на чем построен наш план, товарищи!
      Затем Драницын перешел к чтению боевого приказа. Перед батальоном Сергунько была поставлена задача продвинуться вдоль Вельско-Шенкурского тракта и овладеть деревнями Лукьяновской и Усть-Паденьгой. Морской батальон Дерябина должен был двигаться по левому берегу речки Паденьги, выйти на просеку к Удельному дому и овладеть вражескими укреплениями в этом районе. Лыжникам и партизанам надлежало взять деревню Прилук, обеспечить фланги батальонов Сергунько и Дерябина и поддерживать между ними непрерывную связь. Из трех других рот полка, которым командовал Бородин, две оставались в резерве в деревне Могильник, а третья рота частью прикрывала артиллерию, стоявшую на правом берегу Ваги, частью должна была поддерживать огнем батальон Сергунько, действующий на левом берегу.
      Далее в приказе было точно определено время действия каждого подразделения. Батальону Сергунько к пяти часам утра следовало занять опушку леса, находящуюся в двух верстах южнее деревни Усть-Паденьги. Морскому батальону Дерябина приказывалось к пяти часам тридцати минутам сосредоточиться на опушке леса, что находится в одной версте северо-западнее Удельного дома. Лыжникам и партизанам - к шести часам занять деревню Прилук.
      - Это - все, - закончив чтение приказа, сказал Драницын.
      Ему стали задавать вопросы, он отвечал подробно и обстоятельно. Его лицо становилось тогда еще более серьезным, чем обычно, и упрямая, волевая складка возле губ приобретала еще большую резкость.
      "Так ли я говорил? Все ли было людям понятно?" - спрашивал он себя.
      Комиссар взглянул на Драницына, почувствовал его состояние и ободряюще шепнул:
      - Не беспокойся. Доклад отличный... Затем Фролов обратился к собравшимся:
      - Вопросов нет?
      Он провел рукой по колючим, давно не стриженным волосам, в которых пробивалась уже первая седина. - Значит, все ясно, товарищи?..
      Посмотрев на часы, он погасил в блюдце окурок, встал и обвел собравшихся будто прощупывающим, долгим взглядом.
      - Тогда в бой, - сказал он своим обычным, глуховатым, но сильным голосом. - Покажем обнаглевшим разбойникам империализма, на что способны русские рабочие и русские крестьяне!.. Сегодня партия и народ говорят нам: Вперед, к победе! - Мы слышим этот голос... Так будем же беспощадны к врагу! Выполним указания товарища Сталина! Шенкурск будет взят. Иначе и быть не может. В бой, товарищи!
      Он вышел из-за стола и молча пожал руки всем командирам и комиссарам. Невольное волнение овладело людьми. Все поняли: свершается то, чего каждый ждал с таким нетерпением, о чем мечтал длинными зимними ночами. На рассвете начнется долгожданный, решительный, священный бой...
      Ровно в полночь бойцы морского батальона отправились на опушку возле Удельного дома. Они снялись первыми, так как им предстоял длинный путь. Во главе батальона шли командир Дерябин и комиссар Жилин. Выйдя из Березника, батальон некоторое время двигался по Вельско-Шенкурскому тракту, затем свернул в поле. Все бойцы встали на лыжи.
      - В море, товарищи! - шутливо скомандовал Жилин. На людях поверх обмундирования из-за отсутствия
      маскировочных халатов было надето белье. Все шли молча. Лишь иногда кто-нибудь из матросов, чертыхаясь, останавливался, чтобы поправить на лыжах крепление. Небо было звездное, лунное. И при свете ночи вдали, будто берег, смутно чернела кромка леса. Моряки торопливо двигались к ней.
      Спустя два часа на тракте появился батальон Сергунько.
      Тишина часто нарушалась либо окриками на лошадей, тащивших дровни с ящиками патронов, либо перекличкой телефонистов, проверявших провода.
      Вскоре батальон разделился: одна рота двинулась дальше по тракту, а две другие свернули на фланги.
      Последними протрусили по тракту возглавляемые Крайневым конные разведчики. Им было поручено выполнять роль связных в том случае, если телефонная связь окажется прерванной или временно нарушенной.
      В пятом часу утра на тракте появился санный возок, запряженный тройкой лошадей. На облучке возка сидел матрос в тулупе. Тройку сопровождал верховой.
      Проехав немного по тракту, возок свернул на полевую дорогу, миновал покрытую льдом Вагу и двинулся по недавно вырубленной просеке.
      Вовсю задувал ледяной, пронизывающий до костей ветер.
      - Борей повернул рычаг, - оборачиваясь к саням, с усмешкой сказал верховой. Это был Саклин.
      В сопровождении Саклина Фролов и Драницын объехали все батареи. Осмотрев орудия и поговорив с бойцами, они оставили санки в роще и вернулись на первую батарею. Откинув рогожу, закрывавшую вход, они вошли в просторный шалаш. Внутри ярко горел керосиновый фонарь. Тут же, на ящике, стоял телефонный аппарат, возле которого пристроились командир батареи и молоденький телефонист.
      Мороз усиливался. Хотя в шалаше топилась железная печурка, Драницын сразу почувствовал, как стынут у него ноги в сапогах.
      То и дело попискивал телефон. Батарейный командир принимал сообщения от наблюдателей. На позициях противника все было спокойно. То одна, то другая батарея вызывала Саклина. Все ждали приказа открыть огонь.
      - Соедини меня со штабом! - приказал Фролов телефонисту.
      - Готово, товарищ комиссар, - через минуту сказал телефонист, протягивая Фролову трубку.
      - Бородин? Что там у тебя? - спросил Фролов.
      Бородин ответил, что все роты уже находятся на своих исходных позициях перед Лукьяновской и Усть-Паденьгой.
      - Из Вологды, - добавил Бородин, - сообщают, что восточная колонна встретила противника на полдороге между Кодемой и Шенкурском и уже ведет бой.
      - Уже ведет бой? - взволнованно переспросил Фролов.
      - Так точно. Инженерная рота пошла в обход, по лесным просекам. Очевидно, хотят зайти во фланг американцам.
      - Там тоже американцы?
      - Оказывается, тоже.
      - А что западная колонна?
      - Ничего особенного. Вошла в Тарнянскую волость.
      Рассказав Драницыну о новостях, Фролов вместе с ним вышел из шалаша. Саклин по-прежнему сопровождал их.
      - Да, мороз крутой, - сказал комиссар, похлопывая руками. - Даже в варежках пальцы мерзнут.
      - Америка, поди, запряталась в шубы, - беспечно отозвался Саклин. - А мы тут и ахнем! Дадим жару!
      Комиссар посмотрел на часы. Бой должен был начаться с минуты на минуту. Фролову казалось, что стрелки движутся с невероятной медленностью.
      Шагах в десяти от командиров, возле небольшого костра, грелись артиллеристы. Фролов крикнул им:
      - Желаю успеха, товарищи! Сегодня вы должны показать, что советская артиллерия - первая в мире!
      - Есть, товарищ комиссар, - ответили бойцы. - Постараемся!
      Слегка ссутулившись и нахлобучив на уши свою папаху, Фролов пошел по тропинке к саням.
      Тройка снова выехала на тракт. Небо на востоке уже посерело, повсюду разливалась предутренняя мгла.
      Сидя в возке рядом с комиссаром, Драницын молчал. Сосредоточенное, хмурое лицо Фролова не располагало к разговору. "Волнуется", - думал Драницын.
      Фролов испытывал то чувство, которое было уже знакомо ему по первому бою под Ческой, когда он "полез" в тыл к американцам. Сейчас ему снова мучительно хотелось "полезть самому". Тогда сразу стало бы гораздо легче. Лежа в цепи стрелков, он думал бы только о том, чтобы добежать до вражеских окопов и забросать их гранатами. Но сегодня он не имел права зря рисковать собой. Ведь ему доверена судьба всей колонны... В эту минуту загрохотала артиллерия. - Саклин начал, - сказал Драницын. Комиссар выпрямился и опустил воротник тулупа, словно для того, чтобы лучше слышать артиллерийские залпы.
      Канонада то усиливалась, то ослабевала.
      Вдруг сидевший на облучке Соколов резко обернулся к Фролову:
      - Зарево, Павел Игнатьевич! Видите?
      - Вижу... Над Лукьяновской! Давай скорее!
      - Сейчас шрапнель разорвалась над лесом, - сказал Драницын. - Над саклинскими батареями. Это уже американцы стреляют.
      Тройка въехала в молодой хвойный лесок. Теперь к орудийным выстрелам присоединились звуки винтовочной и пулеметной стрельбы. Фролов заметил несколько бойцов, стоявших с винтовками около легковых санок, принадлежавших батальонному штабу. Тут же стоял и адъютант штаба с двумя телефонистами. По выражению их лиц комиссар почувствовал что-то неладное и приказал Соколову остановиться.
      Подбежавший адъютант доложил, что бойцы стрелкового батальона залегли под огнем противника.
      Фролов посмотрел на его дрожащие губы.
      - Без паники, молодой человек, - спокойно сказал он. - Проводи нас к опушке. Это близко?
      - Рядом, - ответил адъютант.
      - А где Сергунько?
      - С бойцами. В поле. С первой ротой.
      Они быстро выбрались из леса и пошли по снеговому окопу. Уже рассвело. В деревне Лукьяновской, будто факел, пылало какое-то строение, очевидно, полный сена 312
      сарай. С окраины деревни ожесточенно стреляли вражеские пулеметы. Из Усть-Паденьги американцы и англичане также вели непрерывный огонь, винтовочный и пулеметный.
      Плотность огня была такая, что бойцы, цепью рассыпавшиеся по полю, лежали, не поднимая голов.
      Фролов взглянул на Драницына.
      - Случилось самое страшное, Павел Игнатьевич, - встревоженно сказал Драницын. - Люди зря гибнут.
      - Нельзя терять ни одной минуты. Надо сейчас же идти в штыковую атаку. Это единственно правильный выход. Я подыму людей.
      - Павел Игнатьевич!
      - Товарищ Драницын, примите командование. Фролов сбросил с себя тулуп и надел ватник, который
      подал ему один из находившихся в окопе бойцов.
      - Товарищ комиссар, возьмите сопровождающего, - предупредительно сказал адъютант.
      Фролов махнул рукой. Но к нему уже шел боец.
      За спущенными, со всех сторон закрывавшими голову краями папахи Фролов разглядел побелевшее от мороза лицо Любы Нестеровой.
      - Люба? - Фролов на мгновение задумался. - Не боишься?
      - Я, Павел Игнатьевич, так буду драться, что чертям станет тошно! - с трудом шевеля потрескавшимися от морозного ветра губами, ответила Люба. Андрею, небось, не легче приходится...
      "Сергунько рассказал ей", - подумал Фролов.
      - Ладно, - сказал он. - Давай.
      Комиссар перемахнул за бруствер, Люба последовала за ним.
      Припавший к брустверу Драницын видел, как две фигуры быстро поползли по снегу, приближаясь к бойцам, лежавшим под неприятельским огнем.
      Фролов потерял одну из своих варежек, и обледеневший снег, будто наждаком, драл ему кожу. Люба ползла шагах в десяти за ним. Вражеский огонь то и дело прижимал их к земле. "Вперед, только вперед", - думал Фролов и полз дальше.
      Бойцы лежали неподалеку от колючей проволоки, опоясавшей деревню. Когда комиссар добрался до них, они подняли головы.
      - Комиссар здесь, - услышал он чей-то хриплый голос.
      Живые лежали на снегу вперемежку с мертвыми. У тех и других были .одинаково белые, безжизненные лица.
      - Где батальонный?! - крикнул Фролов.
      Через несколько минут к нему подполз Сергунько. Нос у него был совершенно белый, точно сделанный из воска. На щеках белели два больших круглых пятна.
      - Пойдем в штыки, - сказал ему комиссар. - Как люди?
      - Выполнят приказание, - ответил Валерий со спокойствием человека, который уже не придает никакого значения смерти.
      - Готовь атаку!
      Взводные и отделенные тотчас передали команду бойцам. Людям сообщили, что комиссар пойдет вместе с ними. Цепь сразу зашевелилась. Фролов подобрал лежавшую рядом с убитым бойцом винтовку и с нетерпением ждал сигнала. Ожидание было мучительным. Саклин стрелял мастерски. Снаряды рвались на огневых точках противника.
      В шрапнельном дыму, похожем на куски ваты, вдруг сверкал желто-белый огонек, как у молнии, и раздавался треск, затем вата рассеивалась в мелкие клочья.
      - Давай, Саклин, давай! - кричал Фролов, словно его крик мог долететь до артиллерийских позиций.
      Когда над деревней перестали рваться снаряды и плавно пошла в небо зеленая ракета, обозначавшая начало атаки, Фролов вскочил во весь рост.
      - За мной, товарищи! - крикнул он и побежал вперед, сжимая в руках винтовку. "Неужели не поднимутся?" - мелькнуло в голове, но в это время Фролов услыхал, как за его спиной раздалось дружное громкое "ура", и он почувствовал, что стопудовая тяжесть свалилась у него с плеч. Некоторые бойцы уже опередили его, резали ножницами проволоку, бросали на нее шинели и ватники. Первые несколько человек ворвались в неприятельский окоп. Комиссар прыгнул вслед за ними, упал, тотчас поднялся и увидел бежавшую от него фигуру в желтой шубе.
      Американские солдаты без оглядки удирали по боковому ходу сообщения. Он бросился за ними.
      - Бей интервентов! - раздался где-то позади яростный голос Валерия Сергунько.
      Фролов стоял возле вражеского разбитого блокгауза, теперь представлявшего собой беспорядочное нагромождение обуглившихся и расколотых бревен.
      "Неужели все?" - думал он, утирая рукавом ватника потное, горевшее, несмотря на мороз, лицо.
      В деревне еще слышались крики бойцов. Люди обшаривали погреба, прикладами взламывали подполья, вылавливая прятавшихся там американских и английских солдат.
      Вдруг Фролов увидел Соколова. Матрос шел, устало переваливаясь, с карабином в руках. Завидев комиссара, он обрадовался и бросился к нему. Обрадовался и комиссар.
      - Ты как сюда попал?
      - За вами полз... Не заметили?
      Матрос вынул что-то из кармана и подал комиссару.
      - Ваша?
      - Моя?.. Да, моя. Спасибо, друг!.. - удивленно и растроганно проговорил комиссар, надевая варежку.
      - Не за что, - пробормотал Соколов.
      - Ну, теперь пойдем наводить порядок, - сказал комиссар.
      Повсюду были видны вспаханные снарядами остатки окопов, исковерканные пулеметные гнезда, поврежденные и разбитые орудия. Валялись трупы в маскировочных халатах, в брезентовых шубах.
      Неожиданно в одном из блокгаузов опять затрещал пулемет. Проходившие мимо бойцы бросились на землю.
      -"Чего прячетесь? - крикнул им чей-то грубый голос. - Наши бьют. Не видите, что ли?
      Это стрелял Сергунько. В уцелевшем блокгаузе на краю деревни он нашел исправный пулемет и обстреливал из него дорогу, по которой скакали упряжки канадской артиллерии. Он не отрывался от пулемета до тех пор, пока не кончились патроны. Тогда Валерий сел на пол и, поводя налитыми кровью глазами, сказал:
      - Ну, отстрелялся... - Руки у него дрожали. - А комиссар жив?
      - Жив, - отвечали ему бойцы.
      Между тем Усть-Паденьга еще держалась. Явившийся из морского батальона связной сообщил, что бойцы лежат в снегу на опушке возле Удельного дома. Потери очень велики, ранен командир батальона Дерябин.
      Командование принял Жилин. Он и прислал связного, приказав ему во что бы то ни стало найти комиссара и доложить обстановку.
      Разыскав в кармане клочок бумаги, Фролов торопливо написал: "Лукьяновская взята. В пять часов вечера будем штурмовать Усть-Паденьгу. А ты жми на Удельный дом, атакуй этот блокгауз и возьми его во что бы то ни стало. Это необходимо для штурма Усть-Паденьги".
      Лицо связного было обморожено, он тяжело дышал.
      - Быстро дойдешь? - спросил его комиссар, передавая записку.
      - Через час буду, - ответил связной, становясь на лыжи.
      - Давай! Сегодня снег должен гореть под ногами. Комиссар лично руководил штурмом, то с одной, то с другой стороны подбрасывая к Усть-Паденьге атакующие группы, не давая противнику ни минуты передышки. Все огневые средства были пущены в ход. Саклинская артиллерия то стреляла по деревне, то переносила огонь на фланги и тылы противника, то вспахивала снарядами его круговую оборону и разрушала вражеские блиндажи. Фролов знал, что гарнизон Усть-Паденьги очень силен, и ему хотелось создать впечатление, что наступающие значительно превосходят противника как в людях, так и в технике.
      Когда комиссару доложили, что из окрестностей Шенкурска стреляют тяжелые орудия, он даже обрадовался.
      - Прекрасно! Значит, испугались и запросили у своих подмоги. Расчет наш оправдался. Теперь не ослаблять нажима! Понадобится десять раз идти в атаку - пойдем десять! Двадцать - пойдем двадцать!..
      Воздух дрожал, земля содрогалась от взрывов.
      Известие о взятии Лукьяновской пришло в Архангельск около полудня 19 января. По старому стилю это был праздник Крещенья. В Троицком соборе шла обедня, после которой на Двине должна была состояться церемония "водосвятия".
      Солдат строем пригнали на берег, и они с унылым видом стояли на набережной, замерзая в своих подбитых ветром английских шинелях. Среди форменных офицерских пальто виднелись шубы купцов, чиновников, иностранных дипломатов.
      Крестный ход вышел из собора и спустился на лед. Возле сделанной ночью проруби была поставлена парусиновая палатка. Место для церемонии огородили елками.
      Возгласы архиерея в сверкающем саккосе и позолоченной митре сменились песнопениями хора. Затем архиерей взял в красные, мясистые руки золотой крест, унизанный драгоценными каменьями, и важно, со значительным лицом троекратно опустил его в прорубь. На Соборной площади сверкнули огни. Пехота выстрелила холостыми патронами.
      Именно в эту минуту на Соборную площадь приехал из штаба полковник Брагин. Ему волей-неволей пришлось ждать конца молебна. Улучив, наконец, подходящий момент, он подошел к Миллеру и на ухо, чтобы не слышали соседи, изложил содержание телеграмм, только что полученных с фронта.
      Миллер выслушал его с невозмутимым видом. По мнению генерала, сейчас не следовало соваться в дела союзников.
      - Уместнее выждать, - философски сказал он. - Ведь они командуют Важским участком.
      Вечером Миллер встретил Айронсайда в клубе георгиевских кавалеров. Они обменялись двумя-тремя фразами. Из слов Айронсайда Миллер понял, что тот не придает действиям на Ваге никакого значения.
      - Большевики хотят отвлечь наше внимание от Восточного фронта. Вот они и устраивают маленькую ложную демонстрацию. А вы уж, наверное, испугались? Айронсайд улыбнулся. - Вы, русские, страдаете преувеличениями. Вага - это болотный пузырь. Дайте только этой несчастной горсточке сумасшедших большевиков добраться до Высокой горы... Их там разнесут! Мы посылаем туда резервы. Все меры приняты. Шенкурск - это северный Верден. Мы заманиваем большевиков в ловушку. Ведь и Верден отдавал свои форты и все-таки оставался Верденом. А до Высокой горы у нас есть еще такая совершенно неприступная зимой позиция, как Усть-Паденьга, - самоуверенно продолжал Айронсайд, сильнейший форт, окруженный несколькими линиями прекрасно сделанных окопов, имеющий много блокгаузов и превосходную артиллерию.
      Он еще не знал, что почти вся эта артиллерия вместе с боевым запасом уже досталась Фролову. Усть-Паденьга была взята центральной колонной в шесть часов вечера. Американцы и англичане отступили, ничего не успев вывезти.