Во всем облике этого архангельского пригорода чувствовалась близость моря. На фоне мрачного, вьюжного неба смутно вырисовывались мачты зимовавших морских судов.
      Чесноков и Дементий повернули с Адмиралтейской набережной на Никольский проспект и, миновав длинные морские казармы с флагштоком на вышке, добрались до судоремонтных мастерских.
      Собрание уже началось. Сначала в цех вошел Чесноков, потом Дементий. В проходах между станками и в большом пролете тесно стояли рабочие и моряки. Под высоким потолком тускло горели огоньки нескольких электрических лампочек.
      Возле отгороженной от цеха конторки сидел за столиком Коринкин, председатель правления кооперативной лавки, и смотрел на оратора, мямлившего что-то о лавочных делах. Собрание возмущенно шумело, и Коринкин пытался успокоить народ.
      - Граждане! - взывал Коринкин, багровея от натуги. - Возмущение ваше понятно... Безобразия следует пресечь беспощадно! Однако не нужно нарушать порядок. Посылайте записки. Порядок прежде всего. Продолжайте, - говорил он, оборачиваясь к оратору.
      Чесноков знал, что в толпе шныряют десятки агентов контрразведки. Да и меньшевик Коринкин был не лучше любого агента. Но Дементий предупредил Чеснокова, что на собрании будет группа рабочих, которая, в случае чего, не даст его в обиду. Действительно, как только он вошел, несколько молодых рабочих незаметно окружили его.
      "Умница Дементий! Ловко все оборудовал", - подумал Чесноков.
      Все разговоры на собрании велись вокруг продовольственных вопросов. Только при этом условии собрание
      было разрешено контрразведкой. Чесноков слушал в пол-уха и больше присматривался к людям, стараясь уловить их настроение.
      Часть сгрудившихся вокруг него молодых рабочих парней, несомненно, пришла с оружием. "Только бы не пустили его в ход, - думал Чесноков, - тогда будет плохо. А что я сейчас скажу? Здесь нужно сильное, резкое. Люди должны почувствовать: не погнулась наша боевая сила..."
      - Седой! - крикнул, наконец, Коринкин. - Где гражданин Седой?..
      - Я... - откликнулся Чесноков и почувствовал, что дружеские руки легонько подталкивают его вперед.
      - Товарищи! - громко сказал он, остановившись возле стола, за которым сидел Коринкин, и в голосе его зазвучала бесстрашная решимость. - В декабре англичане и американцы расстреляли ни в чем не повинных солдат Архангелгородского полка. В январе они расстреляли на Мудьюге обезумевших от голода, ни в чем не повинных людей. На днях с Мудьюга привезены сюда и заключены в Архангельскую тюрьму наши товарищи: Базыкин, Егоров, Жемчужный и другие. Требуйте их освобождения! Долой интервентов! Долой Черчилля и Вильсона!
      Молодой глазастый парень в кепке и бушлате, сидевший поодаль на деревянном диванчике, рванулся со своего места, чтобы схватить Чеснокова, но несколько рабочих, сделав вид, что они тоже хотят забрать смутьяна, оттеснили парня. Парень стал протискиваться к столу Коринкина, работая локтями.
      - Безобразие! Стража! Полиция! - кричал Коринкин. Туда же ринулись стоявшие у стен стражники. Но
      толпа стихийно также подалась к столу и оттиснула их. Агенты контрразведки яростно проталкивались вперед, на помощь парню в кепке и бушлате. Началась общая свалка.
      В то время, как одна часть толпы еще волновалась у стола, другая устремилась к выходу. В этом круговороте нетрудно было затеряться. На Чеснокова нажимали. Окруженный со всех сторон молодыми рабочими, он быстро двигался к проходу, словно щепка в бурном потоке.
      Вдруг электричество замигало и вовсе погасло. В темноте толпа еще больше зашумела.
      - Товарищи! - перекрывая голоса рабочих, крикнул Чесноков. - Партия большевиков жива!.. Рабочий класс жив! Недалек час, когда к Архангельску подойдет Красная Армия! Да здравствует советская власть! Американские и английские контрразведчики залили нашу землю кровью... Смерть палачам, истязающим нашу родину!..
      Толпа подхватила его возгласы, где-то совсем рядом с ним пронзительно засвистели стражники.
      - Налево, товарищ Седой, - сказал ему негромкий голос, и чья-то осторожная, но крепкая рука подтолкнула его к дверце бокового выхода.
      Оказавшись на заводском дворе, Чесноков, перемахивая через бревна, побежал вдоль длинного забора. Вслед за ним бежал и тот самый матрос, который помог ему выбраться из цеха.
      Берег Двины был занесен снегом. Впереди спокойно маячил светлый глазок иллюминатора. На приколе во льду стоял тральщик.
      - Сюда, товарищ Седой, - сказал Чеснокову его спутник. - Разрешите познакомиться. Матрос Зотов. По поручению товарища Дементия...
      Все так же осторожно, но крепко поддерживая Чеснокова под руку, Зотов повел его по сходням на тральщик.
      - Мы нынче двое дневалим: я да боцман. Больше никого. Так что не тревожьтесь... Либо ночью, либо утречком я вас выведу. А то теперь кругом все оцепят, проверка пойдет и заметут вас почем зря...
      Ступив на борт тральщика, они спустились по крутому, узкому трапу, и Чесноков очутился в помещении для команды.
      Через полчаса он сидел за столом и пил горячий чай.
      - Завтра мне шифровку от подпольного комитета принесут, - говорил Зотов. - Будем передавать радиограмму в Вологду, в штаб, что Архангельск ждет помощи... Великое дело - радиотелеграф. - Матрос помолчал. - А вы не боялись, товарищ Седой? -неожиданно спросил он.
      - Где уже там было бояться! - с улыбкой ответил Чесноков.
      - А я бы боялся, - сказал Зотов. - Я и за вас боялся... Как ахнули вы про Мудьюг, точно гроза пронеслась.
      Матрос с уважением, не отрывая глаз, смотрел на Чеснокова.
      - А как вы считаете, - обращаясь к Чеснокову, спросил сидевший рядом с Зотовым боцман, - скоро ли наши придут? Не байки ли это? Вот ведь в архангельских газетах пишут...
      - А вы не верьте этой белогвардейской брехне. Может быть, сейчас, когда мы сидим в теплой каюте и чай пьем, наши бойцы идут по горло в снегу. Придут и спросят: а вы, товарищи, что сделали?
      - Им легче, чем нам, - поникшим голосом сказал боцман. - Я бы все отдал, только бы там быть. Подлая наша жизнь, и уж ей завидовать...
      - Да не завидовать! - перебил Зотов. - Дело делать надо. Знаешь, как туннель строят: идут навстречу друг другу... Так и нам нужно. Красная Армия там, а мы здесь...
      Боцман махнул рукой и вышел.
      - Он надежный? - спросил Чесноков.
      - Вполне, - уверенно сказал Зотов. Молодой матрос вдруг задумался и потом тихо сказал:
      - Есть у меня брательник двоюродный. Вместе росли. Я ведь шенкурский... Может, и он теперь в рядах Красной Армии? Или партизанит? Слыхал я, что появились в тех местах партизаны... И вот воюет мой Яшка Макин...
      - Зотов! - раздалось с палубы. У люка стоял боцман. - Гостя придется в трюмное помещение перевести.
      - А что?
      - Поверка на судах! На берегу шевеление. Боцман вставил в фонарь огарок свечи и зажег его.
      - Пойдемте, - предложил он Чеснокову. - Там сыро, зато ни один черт не разыщет.
      Кое-где на берегу горели фонари. За этой жалкой цепью света ничего не было видно. Город притаился во тьме ночи. Выглянула луна, осветила сотни снежных крыш. С заводского двора доносились тревожные крики.
      * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      Усть-Важское, за которое той же осенью шли кровопролитные бои, пришлось отдать. Противник подтянул большое количество артиллерии. Стало ясно, что выгоднее всего переждать и действовать, накопив резервы. Бригада Фролова временно оставила усть-важский берег. Американские, английские и канадские войска расположились по реке Ваге. На ее правом берегу, в городе Шенкурске, лежащем между Вологодской железной дорогой и Северной Двиной, разместился штаб интервентов; там же был расквартирован их главный гарнизон; в состав его входили и некоторые белогвардейские части.
      С наступлением зимы боевые действия остановились, за исключением взаимной разведки и столкновений патрулей.
      Подступы к Шенкурску, особенно в зимних условиях, казались непреодолимыми. Интервенты же, засевшие в Шенкурске, страшились не только суровой зимы и занесенных снегом дорог, но главным образом сильной оборонительной линии, созданной бригадой Фролова. Они ждали подкрепления, которое должно было прибыть весной из Америки и Англии.
      Штаб фроловской бригады помещался теперь в Красноборске. Отряды же были разбросаны по обеим сторонам Двины и частью по Ваге.
      При этих условиях был особенно необходим постоянный контроль со стороны командования. В последних числах декабря Фролов направился в одну из деревень, расположенных неподалеку от селения Петропавловского. Там у него были назначены встречи с командиром конного отряда горцем Хаджи-Муратом Дзарахоховым, о котором ему много рассказывали, но которого он еще не знал лично. Также предстояла встреча с шенкурским партизаном Макиным, опять перешедшим фронт, на этот раз уже не в одиночку, а с десятком своих людей. Кроме того, Фролов хотел поговорить с местными крестьянами о предстоящей мобилизации лошадей.
      Дел было много. Комиссар выехал из Красноборска еще ночью, чтобы как можно раньше попасть на место. Он рассчитывал покончить со всеми делами, если будет возможно, в одни сутки.
      Стояла ясная, морозная погода, снег скрипел под полозьями.
      Черное небо, изрешеченное миллионами мелких, как булавочные головки, звезд, низко нависло над дорогой. Иногда его озаряли зеленовато-желтые дрожащие вспышки далекого северного сияния. В этих заснеженных лугах и перелесках нельзя было не почувствовать сурового великолепия северной природы.
      Санный путь по тракту был накатан. Позванивал на дуге колокольчик. Низенькие мохнатые лошадки были накрыты вместо попон рогожами. Фролов в шубе поверх шинели полулежал в санях. Морозный воздух иголками впивался в лицо. Впереди темнели согнувшиеся на облучке фигуры парня-ямщика и матроса Соколова, после смерти командира бригады перешедшего к военкому. На ямщике был старый армяк, а на Соколове - бараний тулуп с поднятым воротником и, несмотря на жестокий мороз, неизменная бескозырка.
      Сани ныряли в ухабах. Фролов то и дело погружался в дремоту, но мозг его бодрствовал. Вспоминались старые боевые друзья, люди, которых сейчас уже не было рядом. В первые недели после гибели Павлина Фролову казалось, что командир бригады просто находится в отлучке. Вот-вот он вернется, и Фролов услышит его, как всегда, торопливые шаги, его веселый, бодрый голос: "Ну, что, друг? Как дела?"
      Размышляя о предстоящих решительных боях, о разгроме интервентов, он всегда спрашивал себя: "А как бы действовал в этой обстановке Павлин?" Павлина невозможно было представить себе мертвым. Он постоянно присутствовал в мыслях военкома и как бы продолжал участвовать в войне рядом с ним.
      Мысль о Павлине сменялась воспоминанием об Андрее Латкине.
      "Как жалко, что нет с нами Латкина, - думал Фролов. - Андрей, конечно, тоже рвался бы в бой, тоже негодовал бы на это вынужденное затишье, на этот переход к позиционной войне и случайным стычкам. Что теперь с Андреем? Убит? Лишь бы не плен. Нет ничего страшнее плена! Лучше пасть на поле боя, отдать свою жизнь за родину и за народ, чем остаться в живых и находиться в лапах у врага".
      Спрятав лицо в воротник шубы, Фролов задремал и проснулся только тогда, когда почувствовал, что сани остановились.
      Открыв глаза, он увидел в нескольких шагах от себя большую избу. Из предутренней полутьмы возникли две фигуры и направились к саням. Это были вестовой Соколов и командир роты, стоявшей в деревне.
      - Не только мы, население вас ждет не дождется, - весело заговорил командир, провожая Фролова в избу.
      - Дзарахохов здесь? - спросил комиссар.
      - Какой Дзарахохов? Ах, Хаджи-Мурат!.. Как же... Еще с вечера здесь... Вся деревня на него дивуется.
      - А Макин тоже прибыл?
      - Нет еще, - ответил ротный. - Сегодня должен быть.
      Когда Фролов вошел в избу, навстречу ему шагнул пожилой горец с острой черной бородкой, гибкий, среднего роста, в черкеске с газырями, в мохнатой высокой папахе. Богатый кинжал и казачья шашка с серебряной насечкой отличали его от рядового джигита. Впрочем, во всем его облике было нечто такое, что сразу обращало на себя внимание.
      Хаджи-Мурат носил очки, но даже стекла не могли скрыть соколиного блеска его глаз. Большой жизненный опыт и природный ум ощущались и в его взгляде и в выражении его худощавого загорелого лица с узкими, миндалевидными желто-карими глазами.
      Сели за стол. Фролов вежливо попросил Хаджи-Мурата поподробнее рассказать о себе.
      Горец улыбнулся, показав прокуренные, желтые длинные зубы, и заговорил. Голос у него был гортанный и немного резкий. По-русски он говорил почти свободно.
      Хаджи-Мурат не спеша рассказал комиссару о горном ауле, где родился, о крестьянине-отце, о притеснениях царской полиции, которая угнетала и отца и его самого. Тогда он был юношей и, по его словам, обличал купца-князя, мерзавца-пристава и хитрого муллу.
      - Еще в те времена мы с отцом искали правду и верили, что она есть... с улыбкой добавил Хаджи-Мурат.
      Все с тем же задумчивым и спокойным видом он рассказал, как заступился за своих односельчан, как в столкновении с приставом ранил его и после этого принужден был бежать на греческой шхуне.
      - В Испанию попал... Потом уехал в Америку... Языку научился, жил в Вашингтоне, в Сан-Франциско, работал на постройке железной дороги, на заводе... В Клондайке был... Все счастье, правду искал... И ничего не нашел. Все там ложь, обман. Там, как нигде, золото царствует. Там страшно жить, комиссар. Я соскучился и вернулся на родину. Враги мои умерли. Тут началась война, меня взяли.
      - Много воевал? - спросил его Фролов.
      - Много. Был в дивизии у генерала Крымова... И когда пришла революция, я говорил: идет правда. Но я тогда не понимал большевиков. И генерал Крымов повел нас в Петроград.
      - Тогда был корниловский мятеж, - сказал Фролов.
      - Да, корниловский... Я был в Гатчине. Матросы-большевики из Кронштадта пришли к нам. "Матросы говорят правду, джигиты, - сказал я. - Нам надо убить генерала Крымова, врага революции". Но нам не удалось его убить. Он сам потом убил себя. Мы приехали... весь эскадрон... в Петроград. Керенский позвал меня в Зимний. Я пришел, положил руку на кинжал и сказал: "Ты враг революции... Зачем ты позвал меня?" "Я друг революции, - сказал он. - Служи мне". "Нет! - я сказал. - Ты подлец, изменник... Ты врешь!" Я плюнул. Он хотел меня арестовать. Кругом стояли люди... офицеры его... Но они боялись меня. И я ушел. Я уехал к матросам в Кронштадт. А потом я услышал Ленина и полюбил его. Это в Петрограде. И еще был я в штурме Зимнего...
      - Дрался в Октябрьскую ночь?
      - Да, вместе с моими джигитами. Хаджи-Мурат вынул из кармана шаровар щепотку махорки и, заправив ею кривую маленькую трубочку, закурил.
      - Я большевик.
      Фролов с интересом смотрел на горца.
      - Начальники в Петрограде сказали мне, - продолжал горец, - "Ты будешь комиссар в кавалерии". Я сказал: "Нет, не буду. Я плохо знаю русскую грамоту".
      - Да, много ты повидал в жизни... Ну, что же, Хаджи-Мурат, займемся делом, а то время идет. - И, вынув из планшета карту, Фролов показал Хаджи-Мурату на один из ее участков и объяснил предстоящую операцию.
      - В эту деревню? - сказал горец, выслушав все. - Знаю... Это можно. Ротный мне тоже говорил вчера... Я ждал тебя. В набег ночью надо... Да?
      - Да, надо... Там у американцев зимние укрепления. Штаб! Хорошо бы застигнуть их врасплох. Погнать их, чтобы чувствовали... Понял? Это должен быть лихой набег! Сколько тебе нужно людей, кроме твоих?
      - Двадцать пять стрелков дашь? - спросил Хаджи -Мурат. - Ну, тридцать...
      Фролов рассмеялся.
      - Да ведь у них в двадцать раз больше. Возьми хоть роту.
      - Не надо. Моих джигитов двадцать пять. Два пулемета дай. И все. Хватит...
      Комиссар невольно улыбнулся:
      - Обдумай прежде. Смотри! А вдруг не управишься?
      - Сделаю! Ты не беспокойся, - сказал Дзарахохов. - Народ больше, хлопот больше. А мы по-кавказски... Хороший набег будет.
      На этом и порешили.
      Изба, в которой остановился Фролов, была большая, в два этажа да еще с чердаком. Раньше она принадлежала приказчику вологодской лесной фирмы. Осенью приказчик сбежал к белым в Архангельск. Теперь в этой избе жили семьи председателя комбеда Петра Крайнева и его соседа - старика Егора Ивановича Селезнева.
      В селе перекликались петухи. Начиналось утро. В избу вошел невысокого роста сухопарый человек в солдатской куртке и суконной ушанке. Он назвался Петром Крайневым. Узнав, что перед ним комиссар Фролов, он обрадовался и сразу захлопотал:
      - Поесть надо чего-нибудь! Такие гости... Фролов стал отказываться от угощения, но хозяин настоял на своем.
      На столе появились глиняные чашки с картошкой, сметаной и крошечными солеными рыжиками.
      - Носочки! Так зовутся... Бабы их босыми ногами во мху нащупывают! смеясь говорил Крайнев. - Их не видать... Босиком надо ходить за ними. Кушайте, милости прошу.
      За завтраком Фролов завел разговор о деле, из-за которого приехал. Тем временем в избу один за другим входили крестьяне и рассаживались у стены, на лавке.
      Завязалась беседа. Фролов расспрашивал т хозяйстве. Крестьяне благодарили комиссара, говоря, что жаловаться сейчас не приходится, не такое время, и, в свою очередь, интересовались делами на фронте.
      - Коли к весне с ними не управитесь, - говорили они об интервентах, так хоть осенью, товарищи. Чтоб без них хлеб в закрома спрятать... Чтоб хоть к осени чисто было, выгнать их, подлюг, в море из Архангельска. Пущай в море уплывают... На льды их гнать, пущай пешком идут по льдам, откуда пришли, проклятые мучители!
      - Мы так и предполагаем, - сказал Фролов. - Бригада ждет зимних боев.
      - Предполагать-то вы предполагаете, а пока что дела не видно, - сказал Крайнев.
      Фролов рассмеялся. Рассмеялись и мужики.
      - Зря смеетесь! - обиженно возразил Крайнев. - Я газеты недавно читал. О нашем фронте молчок. Вроде как топчетесь, выходит?
      - Народу, наверное, требуется? - спросил старик Селезнев.
      - Да, папаша. Осенние бои были тяжкие, - ответил Фролов. - Люди очень нужны.
      Он поднялся из-за стола:
      - Я ведь к вам, граждане, за делом... Вот вы говорите о зимней кампании, а бригада почти без лошадей... Транспорт замучил. Особенно зимой. А когда двинется фронт, большая помощь нужна будет от крестьянского общества.
      - Об этом что говорить... - сказал Крайнев. - Коли нужда, все дадим!
      - Мы за все будем расплачиваться наличными.
      - Сочтемся, товарищ комиссар. Вы объявите только вашу надобность... Все, что можем, обеспечим сполна... Заявляю ответственно, как председатель Комбеда.
      - Мы и людей дадим! - поддержал его старик Селезнев.
      - По хозяевам роспись... Чтобы в порядок была повинность... В порядок, главное! - заговорили крестьяне. - Без спора чтобы...
      - Як вам специального человека из бригады пришлю, - сказал Фролов.
      - Присылай! Все обсудим по совести. По душам распишем.
      - Нет, не по душам, - возразил Фролов. - В основном надо исходить из имущественного положения.
      - Ясное дело, - отозвался Крайнев.
      Он вскочил с лавки, подошел к военкому, тряхнул прямыми желтыми, как лен, волосами и, ударив себя в грудь кулаком, сказал:
      - А мы, бедняки, товарищ комиссар, воевать пойдем за народное дело... Бедняк-то впрямь свою душу отдаст. Ну, ладно! - перебил он сам себя. Давай, граждане, роспись. Комиссару некогда.
      - С Карева надо взять особенно, - проговорил старик Селезнев. Разжился клоп... Амбары полнехоньки.
      Начался длинный разговор. Крестьяне тщательно обсуждали имущественное положение своих односельчан. Хотя время от времени и возникали споры, Фролов видел, что на его просьбу все откликаются с охотой и что любые повинности будут выполнены с лихвой.
      Поднялась сильная метель. Шенкурских партизан все еще не было. Крестьяне же давно разошлись.
      Разлив чай по чашкам, Петр Алексеевич начал рассказывать Фролову о деревне, ее делах и жителях, в том числе и о себе. Из его рассказа Фролов узнал, что Крайнев родился в Холмогорах, некоторое время работал на Двине плотогоном.
      - Я и на Волге побывал... На пароходах там околачивался! Кем придется!.. В Кустанае на военном конном заводе служил. Оттуда и в армию взяли. Ну, война все сбунтила. Зато мир повидал, австрияков, Карпаты. Имел два ранения. Я все о земле думал, товарищ комиссар. Теперь коммуной начнем жить.
      Крайнев вздохнул.
      - Трудно?
      - Не жди легкости на голом-то месте. Но мы, бедняки, друг к дружке жмемся. Есть уж десяток семейств. Коммуна у нас получится. Я в Котлас ездил. Власть вполне содействует. Я загоревшись сейчас этим... - Конечно, кабы не война!
      Петр Алексеевич расстегнул ворот рубахи и вытер Потную жилистую шею:
      - Воевать надо... Слыхали, что сельчане говорят?.. Ведь это, как старики бают, иноземное нашествие. Вот в старинных книгах писалось, как ляхи к нам на север приходили разбойничать да грабить. И как мы их дрекольем выбивали отсюда... А нынче уж не то. Только позволь этим американам и прочим хоть за вершок нашей земли уцепиться, не оторвешь потом... Нужно сразу, с корня их подсекать. Еще при старом режиме тут были некоторые промышленники из ихней нации. Кровосос на кровососе... Натерпелся народ горя. Мы ихнюю породу знаем. В кабалу хотят загнать, ярмо на шею. Нет, товарищ комиссар... Драться надо!
      Мы в селении намерены конную группу собрать из добровольцев. Солдат двадцать. Ну, молодежь прочила меня в командиры, да общество не очень пускает. Боятся - без меня не справятся. Ну, да это вначале только... Все сладится! - Он почесал затылок: - К Хаджи-Муратову нам бы... Было бы дело! Посодействовать не можете?
      - Вы разве тоже кавалерист? - спросил Фролов.
      - Вполне! Унтер-офицер гвардейского драгунского полка, - лихо ответил Крайнев и, улыбнувшись, добавил: - Вот волосья отпустил, а постригусь да побреюсь... как картинка буду! Не узнаете.
      - Вы хорошее дело задумали, товарищ Крайнев... Собирайте вашу группу... И без проволочек! - сказал Фролов. - А в военкомат я сейчас дам записку.
      Шенкурские партизаны во главе с Яковом Макиным пришли только после обеда. Их было десять человек. Все они замерзли, устали, а некоторые даже поморозились. Обогревшись и немножко приведя себя в порядок, чага через два они явились к комиссару. В вечерних сумерках Фролов едва различал лица сидевших вокруг него людей. - Ты пойми, - взволнованно заговорил Макин, обращаясь к Фролову. - Мы шли к вам через фронт десятки верст, где на лыжах, где пехом, где на попутных подводах... Горе да гнев народный толкали нас. Нам надо теперь постоянную связь иметь! Надо общими силами нажимать. Вы с фронту, мы с тылу.
      - И дело легче пойдет, - вставил богатырь Шишигин, степенно оглаживая свою круглую рыжую бороду.
      - Объявлена у их мобилизация... - продолжал Макин. - Всех гонят... Всю молодежь. А кто отказывается, тех просто гноят в магазее, а потом в тюрьму шлют, в Шенкурск... Тех, кто отлынивает, каратели по лесам ловят. Расправляются, порют... Мужиков порют, отцов, бородачей! Да что это? Старики бают, что за последние годы и при Романове такого в помине не было. Вот пришел иностранный капитал! Грабеж несусветный... Все им подай: и коровье мясо, и овцу, и поросенка... Ничем не брезгуют. Фураж гони, подводы, лошадей! Все задарма. Мы, говорят, ваши спасители. От ихнего спасения мужик готов удавиться. А поди заикнись - сейчас порка либо тюрьма... А то конные, с нагайками! Какого-то отряда господина Берса... из Архангельска, что ли. Ужас, что делается, товарищ военком!.. Как в дурмане живем. Коменданты всюду иностранные, помимо беляков. Вон в Шенкурске американский комендант капитан Отжар. Он всему голова, всем вертит в уезде... Он главный вампир.
      - Да вот почитай сам, - сказал Макин, доставая из холщовой сумки несколько смятых листков и передавая их военкому. - Третьего дни мы одного ихнего связиста поймали. Американец! Шишигин сгреб его по-медвежьи, в охапку.
      Шишигин сконфуженно улыбнулся.
      Фролов пробежал глазами листки. Сержант Мур писал своему начальнику, лейтенанту Бергеру: "Поэтому обязан доложить: русские крестьяне в большинстве смотрят на нас враждебно, по существу это большевики. Мои распоряжения выполняются плохо. Наши люди боятся партизан. Вчера узнал: красные разведчики были в Коскаре, понаделали там дел... Под командой какого-то бандита..."
      Фролов перевел содержание этого письма и сказал Макину:
      - Да уж не тебя ли честит?
      - Меня, - ответил Макин, улыбнувшись. - Еще бы! Не даем гидре жизни! Хорошо, что мужики не выдают меня, а то ведь отцу было бы плохо...
      "Шенкурский комендант, капитан Роджерс, приказал мне поймать этого бандита вместе с товарищами и расстрелять тут же без суда и следствия, на месте, то есть действовать именно так, как действует он в Шенкурске. Только этим путем и можно будет добиться повиновения"
      Прочитав письмо до конца, Фролов спросил:
      - А где американец? Цел?
      - Цел... Как барина, вели. Шоколадом поили. Глаза Якова блеснули, он подмигнул Шишигину. Тот, тяжело переваливаясь, вышел в сени.
      - Сержант... В амбаре отдыхает. Нытик! Все боялся, что расстреляем. Вот его документы, - сказал Яков и подал комиссару пачку бумаг, перевязанную веревкой.
      Среди бумаг Фролов нашел маленькую записную книжку и первым делом раскрыл ее. Это оказался дневник. Вот что писал в своем дневнике сержант Джонсон: "...На середине моста через речку, разделяющую нас и русских, Смит вчера нашел листовку. Русские сообщали в ней о том, что делается в мире. Они сообщили, что война с немцами окончена и у нашего правительства нет никаких причин держать нас здесь, когда германцы капитулировали и с ними подписан мир. В листовке говорилось, что германские солдаты стали революционерами и свергли своего кайзера, что на юге России и на северо-западе, где раньше были немцы, теперь везде народные восстания. Далее русские писали о том, как страдают наши солдаты, в то время как в тылу у нас творятся всякие безобразия. Смит сказал: "Это правда..."
      - Моя листовочка, - усмехнулся Фролов.
      "Смит вроде красного... Болтает всякие глупости! В конце концов, какое нам дело до того, что делается в мире? Мне лично на это наплевать. Но вот погибнуть здесь? Большая война кончилась, а тут еще убьют... Это мне не улыбается.
      Впрочем, к черту политику! Мне нравилось воевать тогда, когда можно было съездить в Париж. А тут метель, снег, лес, в котором скрываются партизаны. Плохо стал спать по ночам. Мэри не пишет. И все вообще надоело до черта. На прошлой неделе к нам на позиции приехал американский консул. Мы спросили, почему мы остаемся здесь, когда война с Германией кончилась. Он заявил, что мы должны без рассуждений выполнять нашу задачу".
      Комиссар дочитал дневник до конца и приказал привести пленного.
      Спасаясь от холода, Джонсон повязал голову махровым полотенцем, поверх которого была чуть не на уши надвинута армейская фуражка. Щеки американца покрылись черной щетиной, нос побагровел.
      Войдя в избу, Джонсон стянул с рук толстые перчатки и отряхнул от снега полы своей громоздкой брезентовой шубы на бараньем меху. Видно было, что двигаться в ней ему неудобно и трудно.
      - Где уж тут воевать! - кивнув на американца, засмеялся Шишигин.
      - Претензий не имеете? - спросил у Джонсона Фролов. - Дорогой вас никто не обижал?
      - Нет, - ответил пленный.
      - Есть хотите?
      - Нет, меня кормили... - Американец помолчал, и какое-то подобие улыбки пробежало по его лицу. - Вообще я не против русских!.. Русские же косятся на меня. Народ здесь угрюмый, нелюбезный.
      - Нелюбезный? - переспросил Фролов. - Но вы же знаете, что ваши соотечественники убивают нас, наших жен и детей. Они поступают с русскими крестьянами и рабочими, как звери.
      - Это англичане!
      - А чем вы лучше? Вот люди из вашего тыла, - Фролоз показал на партизан, внимательно слушавших иностранную речь комиссара. - Они рассказывают об ужасах, которые творят там американцы. Попробуйте их опровергнуть. Докажите, что это не так.
      - Да, мы поступаем плохо, - пробормотал Джонсон. - Но что мы значим? Нами командуют старшие офицеры.
      - Что хоть он говорит-то? - спросил Макин. Комиссар перевел. Макин покачал головой, губы его сложились презрительно. Он взглянул на сержанта и сказал:
      - Эх ты, душонка!.. Гроша ломаного за нее, и то не дал бы...
      После того как партизаны ушли, Фролов начал допрос. Джонсон отвечал охотно, видимо, ничего не скрывая.
      - Здесь стоят йоркширские полки, - показывая по карте, объяснял он. Шестой и девятнадцатый. На Важ-ском участке находится наш батальон 339-го пехотного полка, четыре роты по 240 штыков с 32 пулеметами и 36 автоматами...
      - Сколько орудий в Усть-Паденьге, Высокой, Шенкурске? - спросил комиссар.
      - Не знаю.
      - А людей?
      - Наших? Много... В Шенкурске мы хозяева. Штаб наш находится в монастыре. Орудия размещены на горе, около собора. Калибр крупный. Окопы идут кругом всего города, но несплошные. Большой окоп у монастырского кладбища, как раз 'на дороге в деревню Высокая гора... В деревнях тоже расквартированы наши части. Белых мало.
      - Все деревни по Ваге укреплены?
      - Все! И Высокая, и Шолаши, и Усть-Паденьга, и Лукьяновка...
      - Так... - Фролов помолчал, испытующе глядя на пленного. - Теперь скажите-ка: не попадались ли вам наши листовки?
      - Попадались, - с готовностью ответил Джонсон. - Но их отбирали офицеры. Я сам отбирал их по приказанию ротного командира. По прибытии сюда, в русскую тайгу, был даже случай, когда мы не захотели идти в наступление, сказал Джонсон. Крупные капли пота струились у него по вискам и по шее. Тогда офицеры прямо сказали, что это работа ваших агитаторов.
      - Но в конце концов вы все-таки пошли в наступление? - усмехнувшись, спросил Фролов.
      - Разве у нас может быть единодушие? - Джонсон покачал головой. - Мы сдались на уговоры... Но я лично против этой войны. Ее затеяло правительство. Нам она не нужна.
      - И многие солдаты так думают? Джонсон поежился: