- На Мудьюге как будто что-то случилось, - сказал Потылихин. Подробности мне еще не известны... На днях обещались сообщить.
      Шура побледнела.
      - На Мудьюге? - переспросила она дрогнувшим голосом.
      - Ничего особенного, Шурочка, - успокаивающе заговорил Потылихин. Туда ездила комиссия из контрразведки. Какой-то неудачный побег... Вот и все!
      - Фамилии какие-нибудь назывались? - спросила Шура.
      - Козырев какой-то... Будь спокойна, Колю не называли.
      - И Пигалль больше не приходил, - прошептала Шурочка, кусая посеревшие губы. - Вот уж три недели...
      - Это еще ничего не значит, - сказал Чесноков. - Возьми себя в руки.
      - С Колей плохо... - нервно сказала Шура. Она несколько раз прошлась взад-вперед по комнате. - Я это сразу почувствовала, как только Максим Максимович заикнулся о Мудьюге. Неужели расстреляли? Или привезли сюда, чтобы пытать?..
      Шурочка, вернувшись домой, как всегда ласково поговорила с детьми, покормила их ужином, уложила спать, сама легла, но заснуть ей никак не удавалось. Перед ее глазами все время словно падал снег, высились какие-то скалы, шумели, сталкиваясь, ледяные глыбы, чернели волны, и в снежной пелене мерещился загадочный, страшный Мудьюг.
      Утром она отправилась в контрразведку. Солдаты, которым, очевидно, только что дали виски, выходили из комендатуры с багровыми лицами и пели непристойную английскую песенку. Один из них, проходя мимо Шуры, ущипнул ее за подбородок и, думая что она не знает по-английски, сказал: "Ну что, красотка, поедем с нами делать покойников?".
      Шура в ужасе отшатнулась. Солдаты с хохотом влезали в кузов грузовика. Кучка женщин и мужчин, добивавшихся чего-то у коменданта, смотрела на все это остекленевшими глазами.
      После длинных просьб и переговоров ее, наконец, пропустили, но не к лейтенанту Бо и не к начальнику контрразведки Торнхиллу, а к подполковнику Ларри.
      Покойно сидя в кресле, Ларри курил сигарету. Его замороженное лицо ничего не выражало. Глядя на него, Шурочка заволновалась.
      - Я прошу у вас только принять посылку... Я узнала, что завтра на Мудьюг пойдет ледокол... Это мне сказали в порту. Нельзя ли воспользоваться этой оказией?
      Разговор шел по-английски.
      - Раньше мне разрешали, - прибавила Шурочка.
      Губы у нее пересохли, но глаза смотрели на Ларри с таким же спокойствием, с каким и он смотрел на нее. Они словно состязались. "Я заставлю тебя дать мне разрешение, - думала Шура. - А если что-нибудь случилось, ты расскажешь мне, в чем дело".
      В соседней комнате, где сидел лейтенант Бо, послышался какой-то шум. Дверь отворилась, и через комнату прошли два английских солдата-конвоира с винтовками. Между ними шел Пигалль. Вид у него был очень жалкий, он весь как будто съежился, яйцо Пигалля пересекали три тонкие, уже запекшиеся полоски от удара стэком.
      - О, мадам! - почти не двигая губами, пролепетал француз и прошел мимо Шурочки.
      Ларри поморщился. Ему было досадно, что Базыкина увидела арестованного сержанта.
      - Вы подкупили нашего солдата, - сказал Ларри. - Он перевозил вам письма.
      - Я не подкупала его, - бледнея и стискивая пальцы, проговорила Шурочка.
      - Значит, он сочувствовал вам?
      - Мы никогда не говорили о политике.
      - Мы его расстреляем. Где вы с ним познакомились?
      - Меня направил к нему лейтенант Бо. Ларри встал.
      - Где мой муж? - спросила Шурочка.
      - Здесь. В тюрьме.
      "Здесь?! Господи... А Максим не знал!" - подумала она.
      - До свидания! - резко сказал Ларри.
      Шура вышла из приемной, стараясь держаться как можно тверже и прямее...
      Архангельские газеты писали: "Большевики под Пермью разбиты, недалек тот час, когда войска Колчака соединятся с нашими северными войсками", "Третья большевистская армия панически бежит. Легионы чехословаков скоро появятся не только в Котласе, но и на берегах Двины. Тогда большевикам будет крышка!"
      Эти предсказания вызывали бурный восторг у иностранцев. На заборах висели плакаты: "Рождество христово! Не забудьте: сбор рождественского сухаря для солдат Северного фронта продолжается". Зимние праздники проходили шумно, конечно, не на рабочих окраинах, а в Немецкой" слободе, где жили главным образом купцы и промышленники.
      В кафе "Париж" толпилось офицерство, иностранное и белогвардейское.
      Белогвардейцы - юнкера из недавно открытой школы прапорщиков - в желтых английских шинелях, со штыками на поясах, стайками прогуливались возле кино, которое называлось тогда "синематографом". Всюду можно было встретить английских, американских и французских солдат. Город наводнили иностранцы. Белые солдаты запертыми сидели в казармах.
      Шурочка, выйдя из здания контрразведки, не замечала этого "праздничного" оживления. "Куда идти? Надо увидеть Дементия и передать ему, что Николая привезли в Архангельск".
      Она села в трамвайный вагон и, уже выйдя из него, вдруг вспомнила, что ей нужно на урок к Абросимову, перешла на другую сторону трамвайного пути и села в трамвай, идущий в обратную сторону. В голове все путалось.
      "Не сдавайся, Шурка! - говорила она себе. - Возьми себя в руки".
      В большой квартире Абросимова было тихо, только в классной комнате в ожидании учительницы вполголоса переговаривались мальчики.
      В кабинете Абросимова все было добротно и прочно: кресла, письменные принадлежности, книжные шкафы и даже портреты светил адвокатуры - Плевако, князя Урусова, Карабчевского и других.
      Хозяин, одетый по-домашнему - в халате и мягких туфлях, - сидел за большим письменным столом. Рядом на маленьком столике остывал стакан крепкого чаю.
      Абросимов всю жизнь вел гражданские дела и считался одним из лучших специалистов по торговому праву. В его доме все как бы говорило: "Не думайте, что я какой-нибудь купчишка вроде тех, чьи интересы мне приходится защищать! Я интеллигентный человек, мне дороги высокие идеалы!" За ужинами и обедами здесь много говорилось о прогрессе русской общественной мысли и традициях русской интеллигенции. Все дышало благопристойностью, и в то же время все было фальшиво от начала до конца.
      Короче говоря, это был совершенно чужой, враждебный дом, и Шурочка приходила сюда, точно на казнь.
      Заведующий Управлением внешней торговли Северного правительства сегодня прислал Абросимову объемистый пакет. Он ничего не смыслил ни в экспорте, ни в импорте и поручал рассмотрение важных дел своему приятелю адвокату.
      Вскрыв пакет, Абросимов прежде всего занялся документами по экспорту. Из них было видно, что стоимость грузов, вывезенных американцами, англичанами и французами в навигацию 1918 года, то есть всего за три месяца, составляет почти 5 миллионов фунтов стерлингов. Иностранные фирмы вывозили лен, кудель, пеньку, паклю, свекловичное и льняное семя, спичечную соломку, фанеру, щетину, поташ, смолу, шкуры, мех. Все это они брали даром, в счет процентов "по русскому государственному долгу".
      "Ловко! Одним махом окупили все расходы по интервенции... Ну и союзнички! Вот братья-разбойники... - весело думал Абросимов. - К тому же цифры наверняка преуменьшены".
      Развернув новую пачку документов, Абросимов увидел, что не ошибся. Данные таможни в три раза превышали цифры Управления. На вывоз шли еще лесные материалы, скипидар, спирт, кожа.
      Внимание адвоката привлек проект, разработанный антарктическим путешественником англичанином Шекльтоном. Шекльтон предлагал организовать общество для эксплуатации естественных богатств Кольского полуострова. Проект предусматривал аренду земли в Мурманске и на Кольском полуострове, разработку найденных минеральных богатств, право, покупки железных дорог по минимальной цене, право на рыбные ловли, на постройку лесопильных заводов, на установку электрических станций при порогах и водопадах.
      Откинувшись на спинку кресла, Абросимов прикинул, какие выгоды сулит ему это дело: консультационные, комиссионные, оформление бумаг по продаже, проценты по сделкам, неофициальные расходы. "Да, это грандиозно..."
      В дверь постучали. Вошла Шурочка и сказала, что сегодня ей придется кончить урок раньше времени.
      - В гости, наверное? - любезно улыбнулся Абросимов.
      Шурочка отрицательно покачала головой.
      - Нет, Георгий Гаврилович... Серьезное дело.
      - Не по поводу ли вашего супруга? Шурочка покраснела.
      - В первую очередь надо добросовестно исполнять свои обязанности. Мы ведь условились, что урок будет продолжаться полтора часа, - сухо сказал адвокат и отпустил ее.
      Шурочке хотелось крикнуть ему: "Мерзавец!" Однако она вежливо попрощалась и вышла, плотно закрыв за собой дверь.
      Когда Шурочка, выйдя на улицу, пересекала площадь, мимо нее пронеслась пара лошадей, покрытых синей сеткой. В санках сидел представительный генерал. Несмотря на мороз, он был в тонкой летней шинели. За санками следовала конная охрана - четыре ингуша из отряда Берса в бурках и в мохнатых черных папахах.
      Генерал Миллер, ставленник Колчака, рослый сорокачетырехлетний франтоватый немец, появился в Архангельске всего три дня назад. Почти весь 1918 год он провел в Италии на должности военного атташе старого, еще царского времени посольства.
      Чаплина в Архангельске уже никто не поминал. Другой командующий, маленький генерал Марушевский, канцелярский педант с белыми штабными аксельбантами, тоже отошел на второй план. Теперь всеми белыми войсками командовал Миллер; он же был назначен и местным генерал-губернатором. Миллер назывался главнокомандующим; Марушевский - просто командующим, так как называть его начальником штаба было неудобно.
      Старого Фредерика Пуля отозвали в Лондон - он не поладил с Френсисом, и вместо него в Архангельск прибыл Эдмунд Айронсайд, один из самых молодых генералов британской армии.
      При первой же встрече с Айронсайдом Миллер ощутил в нем соперника, и все в Архангельске сразу ему не понравилось: люди, природа, штабные взаимоотношения, зависимость от дипломатического корпуса. Хотя Френсис уже уехал, но американская миссия осталась, союзное командование тоже осталось, и теперь подлинным главнокомандующим вообще всеми войсками был, конечно, Айронсайд. Миллер часто вспоминал теперь о своей безмятежной жизни в Риме. Он вспоминал свои светские знакомства, большие прохладные кафе, верховые поездки по Аппиевой дороге. "Какое там было солнце, боже мой!.. И зачем я приехал сюда, в эту проклятую Россию?"
      Сидя в санках, Миллер с тоской и ненавистью глядел на архангельское небо, точно укутанное в дымную вату. Санки проехали площадь с бронзовым памятником
      Ломоносову, чуть не раздавив какую-то молодую женщину, и подкатили к двухэтажному белому особняку. На маленьком балконе второго этажа стояли два пулемета, стволы которых были направлены в обе стороны проспекта. У ворот дежурили часовые.
      Окна в спальне жены были уже освещены. Миллер рассердился: "Сколько раз надо говорить, чтобы закрывали окна портьерами! Мало ли что может быть! Еще бросят бомбу в освещенное окно!.."
      - На кра-ул! - раздалась команда.
      Ворота распахнулись, и санки въехали во двор.
      В приемной, сидя на диванчике, ждал Миллера полковник Брагин, низенький, толстобрюхий, с распушенными, как бакенбарды, усами и заплывшими глазками. Увидев генерала, Брагин молодцевато вскочил и даже приподнялся на носки.
      Доклад был назначен в домашнем кабинете. Сегодня Миллер интересовался настроениями в армии.
      - Многие наши офицеры вырвались из объятий Чека, ваше превосходительство, - докладывал Брагин, стоя навытяжку перед опустившимся в кресло генералом. -Многие бренчали на балалайках в ресторанах Стокгольма. Их чувства ясны, ваше превосходительство! Их нужда гонит.
      "Выражаешься ты черт знает как..." - подумал генерал.
      - Ну, а рядовые?
      Брагин провел пальцами по лбу.
      - Не очень надежны, ваше превосходительство. Недавно мобилизованные шли в армию чуть ли не под огнем пулеметов.
      - Почему?
      - Агитаторы! Кричат, что возвращается власть помещиков и кулаков.
      - Ловить, сажать, расстреливать!
      - Делаем, ваше превосходительство.
      "Ну, это я устраню, - подумал генерал. - Я буду действовать без пощады".
      Он встал с кресла, прошелся по кабинету и спросил:
      - А что произошло тут в декабре? Что за бунт? Что за безобразие? Генерал Марушевский мне докладывал, но хотелось бы знать поподробнее.
      - Владимиру Владимировичу неприятно об этом говорить. Не предусмотрел!
      - Вы присядьте, полковник, - предложил Миллер.
      Он протянул Брагину серебряный портсигар. Полковник закурил и стал рассказывать о том, как 11 декабря несколько рот Архангельского полка должны были уйти на фронт и как утром вместо молебна возник солдатский митинг, и люди, расхватав оружие, заявили офицерам, что не желают воевать.
      - Пикантнее всего то, - сказал Брагин, - что первыми узнали о мятеже не мы, а генерал Айронсайд и союзная контрразведка.
      Генерал нахмурился.
      - Разрешите дальше? Мы приказали мятежникам выходить. Никого! Никто не вышел. Мятежники открыли огонь из окон, с чердаков. Тогда по приказанию генерала Марушевского мы окружили казармы и открыли огонь из бомбометов. Это было зрелище! Подавили их артиллерией.
      - И все это вы взяли на себя?.. Справились собственными силами?
      - Никак нет! То есть не совсем... - Брагин смутился. - Собственно говоря, за нашей спиной стояла английская морская пехота. И насколько помнится... американские стрелки с пулеметами и легкими орудиями.
      - Гм... - промычал Миллер. - Ну, дальше.
      - Был дан второй приказ: выдать зачинщиков. В противном случае расстрел каждого десятого из шеренги. Но никто не выдал! Через два часа мы расстреляли тринадцать человек. Было тринадцать шеренг.
      - Кто был расстрелян? Большевики?
      - Никак нет.
      - Они скрылись?
      - Никак нет... Если бы это дело подняли большевики, полк спокойно выехал бы на фронт... А уж там, на фронте, он перешел бы на сторону красных. Вот как поступили бы большевики. Но, к счастью, их не было, ваше превосходительство.
      "А ведь он не глуп..." - подумал Миллер.
      - Так что ж, выходит, зря расстреляли? - спросил он.
      - Зря, ваше превосходительство. Выпороть бы!
      - Вот это правильно, - пробормотал генерал. - Наши предки были не глупее нас... Драли! Оттого и было тихо. А как пошли реформы...
      - Еще одно срочное дело, ваше превосходительство, - почтительно напомнил полковник. - На станцию Экономия с Мудьюга пришел ледокол. Доставил арестованных большевиков.
      Полковник заглянул в бумаги:
      - Егорова, Базыкина, Латкина и Жемчужного. Все они доставлены в Архангельскую тюрьму, числятся за контрразведкой, за полковником Торнхиллом. Дознание началось. Ларри предполагает, что в Архангельске работает подпольный комитет большевиков.
      - Даже так? - генерал покраснел. - А что же американцы и англичане мне хвастали, будто вычистили все под метелку? Значит, тоже зря.
      Брагин пожал плечами.
      - Ну, хорошо, - сказал Миллер. - Я наведу здесь свои порядки. Я буду действовать... как Николай первый. Первый, а не второй, - важно прибавил генерал.
      Брагин чуть было не засмеялся, но вовремя сдержал себя.
      Шестнадцатого января Ларри приступил к разбору крупного дела. В общих чертах оно представлялось ему так: в ночь на второе января несколько заключенных: Петров, латыш Лепукалн, Виртахов - во главе с Яковом Козыревым воспользовались сильной метелью, перерезали колючую проволоку и скрылись. Через час побег был обнаружен. Начались поиски. К утру все бежавшие были пойманы, за исключением латыша Лепукална. Труп его был обнаружен только через несколько дней. Он замерз в сугробе.
      Третьего января на Мудьюг выехала комиссия военного контроля во главе с лейтенантом Бо.
      На допросе Яков Козырев показал, что, кроме него, Виртахова, Петрова и Лепукална, никто не хотел бежать.
      - Значит, вы и с другими говорили об этом? Яшка отчаянно усмехнулся:
      - Да, почитай, все об одном мечтают, вкусив вашу сласть... Извиняюсь, вашу власть!
      Он держался лихо, понимая, что терять ему уже нечего.
      Побег Козырева и еще трех заключенных не представлялся лейтенанту Бо крупным событием. Но американская разведка воспользовалась этим побегом для организованной расправы с большевиками.
      Стало известно от конвойных, что за несколько дней перед побегом заключенный Козырев разговаривал с матросом Прохватиловым. Вызвали Прохватилова. Матрос все начисто отрицал. Вызвали тех, кто был близок с Прохватиловым, - Жемчужного, Маринкина, Егорова и Базыкина.
      Пятого января Егоров, Базыкин, Жемчужный и Маринкин были посажены в тот самый погреб, постройку которого они только что кончили. Латкина не трогали.
      Еще на Мудьюге, когда один из членов комиссии поднял вопрос о Латкине, лейтенант Бо сказал:
      - Подвергать его карцеру преждевременно. Это натура неустойчивая, склонная к необдуманным поступкам. Он сгоряча объявил себя коммунистом, а проверка точно установила его беспартийность, во всяком случае, формальную. Был одним из рядовых красноармейцев при штабе Северо-Двинской бригады. Архангельска не знает. Связей ни с кем нет. Простой военнопленный. Поэтому предлагаю пока что не подвергать его репрессивным мерам.
      На рассвете 10 января беглецы были расстреляны. Англичане позаботились о том, чтобы выстрелы слышал весь лагерь.
      Расстрел производился неподалеку от бараков, и сразу же после него комендант лагеря вместе с охраной ворвался в помещение второго барака.
      Все заключенные вскочили.
      - По уровню нар - пальба! - скомандовал комендант.
      Беспорядочные залпы охраны заглушали крики раненых и страшные стоны умирающих. После обстрела начался повальный обыск. Людей избивали прикладами, пол барака был залит кровью. Комендант палкой со стальным гвоздем наносил людям рваные раны. Он наслаждался этим собственноручным избиением. Как садист, он мстил второму бараку за побег. После этого побоища из барака вынесли десять человек убитых и около сорока раненых; половина из них в этот же день умерла в лазарете.
      Мудьюг притих. Заключенные перестали разговаривать друг с другом.
      Такая же могильная тишина наступила и в первом бараке.
      День шел за днем, товарищи Андрея попрежнему сидели в погребе, а его самого никто не трогал. Андрей не находил себе места. Порою самоубийство казалось ему лучшим выходом, но когда он вспоминал Павлина Виноградова, Валерия Сергунько, Фролова, вспоминал Любку, думал о Егорове, Базыкине, Маринкине, тогда Андрей говорил себе: "Нет, надо все вынести до конца".
      Однажды, находясь в помещении команды, сержант Пигалль также обмолвился несколькими словами по поводу побега:
      - Это бесчеловечно, - сказал он. - Мадам Базыкина - такая милая дама! Воображаю себе ее горе, когда она узнает о том, что случилось. Нет, как хотите, но это бесчеловечно.
      Слова Пигалля были переданы. Лейтенант Бо немедленно вызвал к себе сержанта и стал допрашивать его.
      - Мне нечего рассказывать, - возразил Пигалль.
      - Ты возил посылки?
      - По вашему распоряжению.
      - Еще что?
      - Больше ничего.
      - Ничего? Так-то ты выполнил мое приказание... Ничего!
      Бо несколько раз ударил Пигалля стэком.
      - Ну? - бледнея от гнева, сказал лейтенант. - Я знаю все! (Хотя он ничего не знал.) Все!.. Понял? Если ты что-нибудь утаишь, то никогда не вернешься во Францию... Твои кости сгниют на Мудьюге. Признавайся, а то еще хуже будет.
      Пигалль испугался и рассказал о том, что передал Базыкину два письма от жены.
      - Я пожалел мадам... Там не было ничего серьезного.
      - Ты же не знаешь русского языка, дерьмо!
      - Мадам не могла лгать... Лейтенант поморщился.
      - Ты не только преступник, но еще и дурак, - брезгливо сказал он.
      Вошли англичане-конвоиры. Сержант был арестован. К "делу привлеченных в связи с побегом" прибавилось дело сержанта Пигалля.
      Шурочка увидела Пигалля как раз в тот день, когда его привезли в Архангельск. Это было 16 января.
      Накануне, то есть 15 января, рано утром Андрея послали на очистку выгребных ям возле лазарета. Лазарет представлял собой строение из щитов, пустое пространство между которыми было заполнено мокрым песком, сейчас затвердевшим, как лед. Температура здесь не поднималась выше трех градусов тепла даже тогда, когда топились печи. Но так как топились они очень редко, то больные обычно лежали при пяти, а иногда и при десяти градусах мороза. Заключенные называли свой лазарет "машиной смерти".
      Кончив порученную ему работу, Андрей собрался идти в барак. Но внимание его привлекли сани, остановившиеся возле лазарета. На них сидели конвоиры и лежали заключенные.
      Сердце у Андрея сжалось от недоброго предчувствия. Между тем из лазарета вышли санитары с носилками, и началась выгрузка.
      Бросив лошадь, Андрей пошел вслед за санитарами. Носилки поставили на грязный пол в приемном покое. Английский врач начал осмотр, не снимая шубы, со стэком в руках.
      Скинули рогожу с первых носилок. Андрей увидел Егорова. Большая рыжая борода шенкурца совсем поседела, будто покрылась изморозью. Руки, синие, как лед, лежали неподвижно. Лицо раздулось, почернело. Егоров лежал, не двигаясь, и можно было подумать, что он умер, если бы не легкий парок, который чуть вился из его открытого рта.
      В приемный покой вошли английский комендант н лейтенант Бо. Комендант и начальник лагеря, не обращая никакого внимания на заключенных, перешептывались друг с другом. Лейтенант Бо молча стоял в стороне. Он никому не задал ни одного вопроса, только покусывал губы да время от времени поправлял пенсне в золотой оправе.
      Вторым осматривали Жемчужного. Андрей узнал его лишь по бороде. Мертвенно бледное лицо боцмана было так обтянуто кожей, что напоминало череп. Отвисшая нижняя губа обнажала крепко стиснутые зубы.
      Посмотрев на Базыкина, врач приказал его раздеть. Когда с Николая Платоновича стали снимать белье, вместе с бельем длинными мокрыми лоскутьями полезла кожа. Базыкин не стонал, либо уже не чувствуя никакой боли, либо сдерживаясь из последних сил. Но глаза на его темном, заросшем какой-то зеленой щетиной лице вдруг загорелись ненавистью. Когда доктор, нагнувшись, постучал стэком по его лбу, плечи Базыкина вздрогнули. Он, видимо, хотел вскочить, кинуться на врача, но сил не было, и он только тяжело вздохнул...
      До сих пор Андрей стоял молча, оцепенев от всего, что он увидел. Но тут в нем взорвалось что-то, и он, не помня себя, кинулся к носилкам, упал перед ними на колени и судорожно обнял потерявшего сознание Базыкина:
      - Негодяи... Мучители! Мы все вам припомним! Все! Есть справедливость на свете! Николай Платонович... Очнитесь, Николай Платонович! Это я, Андрей...
      Санитары попытались оторвать его от носилок, он оттолкнул их от себя.
      Тогда врач вызвал солдат. Они подхватили упиравшегося Андрея, протащили его по грязному полу приемного покоя и выбросили на снег, предварительно избив до того, что он потерял сознание.
      Вечером того же дня Базыкин, Егоров и Жемчужный были доставлены на "Святогор".
      "Святогор" стоял среди льдов на рейде Мудьюга в версте от причалов. К его носовому борту льды подходили сплошняком, тут был спущен трап.
      После доставки заключенных на ледокол прибыла англо-американская комиссия, возглавляемая лейтенантом Бо. Сюда же привели и Андрея Латкина. Его посадили в отсек вместе с боцманом Жемчужным.
      Жемчужный спал, лежа ничком на койке. Андрей боялся шевельнуться, чтобы не разбудить его. Перед глазами Андрея в иллюминаторе был виден силуэт Мудьюга; ледяного, страшного Мудьюга... Царство холода, крови, убийств и смерти. Сколько жертв! Сколько невинно загубленных жизней на этом пустынном болотном острове. Вот здесь, у этого маяка, расстреливали людей. Расстреливали и у сигнальной мачты, расстреливали за батареями... Вся земля обагрена кровью. А сколько людей, падавших во время работ от истощения, побитых прикладами, приколотых штыками, погибло на льдах!.. Сколько могил скрыто сейчас зимним туманом! В этих ледяных торосах, в снежных буграх всюду трупы.
      Вдруг Андрей увидал, как на острове вспыхнули сигнальные огни, словно глаза чудовища. И тут будто чей-то голос услыхал Андрей:
      "Ты вырвался от нас, с Мудьюга? Ты оставляешь сотни своих товарищей... Они спят в насквозь промерзшей земле! Им уже никогда не проснуться. Они взывают к мести!"
      Подмаргивает маяк. И в то мгновение, когда он зажигается, в луче его видна метель, вечная метель Мудьюга...
      "Неужели я жив? Как это могло случиться?"
      У Андрея кружится голова, он хватается за столик. "Вот лежит Жемчужный... Жив ли он! Не бред ли все это?"
      Но боцман вдруг поднял голову. Увидев Андрея, он громко зарыдал. Андрей бросился к нему. Они плакали, что-то говорили друг другу и сами не слышали своих слов. Первым успокоился боцман.
      - Тебя, значит, тоже везут? - спросил он.
      - Тоже... - ответил Андрей. - Но я рад! Я рад, Матюша... С тобой вместе. Как мне было тяжко одному, если бы ты знал!.. А сейчас я даже рад, ей-богу. И Егорова увижу и Базыкина...
      Боцман покачал головой.
      - А где доктор, Матюша?
      - Умер... Неделю тому назад. Там же, в погребе. Отмучился бедняга. Жемчужный закрыл лицо руками.
      Андрей уткнулся лицом в подушку. "Умер... умер... умер..." - стучало у него в висках.
      Ему хотелось с головой зарыться в подушку, ничего не видеть и не слышать, но Жемчужный мягко положил ему руку на плечо и стал рассказывать обо всем, что случилось в карцере.
      - После допроса нас опять бросили в карцер. Бо сказал: "Будете сидеть до тех пор, пока не сознаетесь и не выдадите тех, кто еще собирался бежать..." Егоров ответил, что выдавать нам некого... "Мы сами не собирались бежать и тем более никого не подговаривали".
      Опять карцер... Опять голод, мрак, стужа. Мы разговаривали, чтобы не заснуть и не замерзнуть. Прохватилов просил прощения, говорил, что он один во всем виноват, что из-за него гибнут товарищи.
      - А где же Григорий? - со страхом спросил Андрей.
      - С ума сошел. Расстреляли его. Они помолчали.
      - А Егоров все ободрял нас, - продолжал боцман. - Ночью вдруг слышу шепот: "Где ты, Лелька, Лелечка?.. Где ты, моя золотая?.." Это он о дочке. Часто ее вспоминал. Все беспокоился, что с ней, уцелела ли... "Надо дожить..." - говорил. Часто повторял, что мы выйдем из карцера живыми, что скоро в Архангельске вспыхнет восстание, подойдет Красная Армия...
      Мы уже перестали понимать, когда день, когда ночь. Только ночью холоднее. Я Маринкину говорю: "Доктор, не лежи без конца, сделай милость... Встань хоть ненадолго, надо же размяться". А он отвечает: "Не могу, милый. Ты двигайся... А меня не тревожь. Нет дыхания".
      Потом Николай Платонович заболел. Доктор его выслушал. "Крупозная пневмония", - говорит. Базыкнн бредит, горит весь, несмотря на холод. Стонет иногда: "Шурочка!" Я вырвал доску из стены, стал бить ею в дверь. Прибежал сержант. "Маляд, - кричу, - маляд у нас... Давай переводчика!" Прибежал переводчик. Мы все кричим: "Маляд", "Доктора!", "В лазарет..." Все напрасно. Только кипятку стали давать и котелок водяного супа принесли. Я лег рядом с Базыкиным, чтобы хоть как-нибудь согреть его. На четвертый или на пятый день Прохватилов замолчал. Он так опух, что у него из глаз текла вода.
      - Засни! - сказал Андрей. - Не надо больше рассказывать. Засни, Матюша.
      - А раз Егоров говорит, - не слушая Андрея, продолжал Жемчужный: "Товарищи, давайте рассказывать друг другу свою жизнь. Я начну первый". Это он хорошо выдумал. Иной раз и не слушаешь, только голос жужжит. А легче. Прошло еще сколько-то дней. Егоров мне вдруг говорит: "Ну, Жемчужный... У меня тиф". "Как ты определил?" "Определил! Но ты, если выйдешь отсюда живой, передай Чеснокову, всем, кого увидишь, что я до последней минуты думал о них... Мое завещание - бороться до победы. Дай воды". Дал я ему воду. "Матвей, Павлина видишь? Вон идет..." Я понимаю, что он бредит. "Вижу", говорю. А он весь встрепенулся, зовет его: "Павлин, Павлин!.." А то Чеснокова зовет или Потылихина. Кричит. "Скорее к нам, Максимыч!"
      - Не надо больше, Матюша! - вскакивая с койки, умоляюще сказал Андрей. - Не надо! Я прошу тебя. Смотри, как ты дрожишь.
      - Нет, надо! - содрогнувшись всем телом, но твердо сказал боцман. Надо! Я могу умереть! Надо, чтоб знали!
      Андрей присел к нему на койку и обнял его за плечи.
      - Егоров очнулся. "Пусть, - говорит, - доктору носилки принесут и похоронят честь честью. Это я поручаю тебе, Жемчужный... А красное знамя мы потом принесем". И опять впал в бессознание. Тут пришла посмотреть на нас комиссия. Американцы, англичане! С фонарями электрическими. Кто-то спросил: "А где шенкурский председатель?" Лейтенант Бо показал. Егоров открыл глаза. Лейтенант Бо усмехнулся и что-то сказал своим. Они посмеялись и ушли. Тогда Базыкин сказал мне: "Знаешь, чего они смеялись? Надеются, что теперь мы будем сговорчивее. Пардону запросим". А я ему ответил: "Нет, дудки! Не дождутся..."
      - И знаешь, какую еще пытку придумали?.. Поставили в карцер железную печурку, натопили ее жарко. Мы обрадовались... И вдруг с оттаявшего потолка полился дождь, отсырели стены. Одежда мгновенно вымокла. Пришлось ее снять, выжать. Но вот печка остывает, и снова леденящий холод. Рубашка, брюки - все превратилось в ледяной саван... от жары к холоду - это было такое мученье, Андрюха... Даже я не выдержал и закричал: "Да когда же придет смерть! Больше нет сил!".
      Жемчужный закрыл глаза. Андрей вскочил с койки и подал ему кружку с чаем.
      - Нет, сейчас не могу, Андрюша, - прошептал боцман. - Душа не принимает. Однако ничего! Мы с тобой еще поживем! Больше не могу говорить. Устал...
      Андрей опять присел к Жемчужному на койку. Боцман задремал. Сначала дыхание его было прерывистым, слабым и хриплым, затем он стал дышать ровнее.
      "Сколько же душевных сил должно быть в человеке, чтобы вынести все это? - думал Андрей. - Нужно иметь крепкую, закаленную душу большевика... Обыкновенные люди не перенесли бы таких мучений. А мы, большевики, все вынесем. И победим... Обязательно победим!"
      На занесенных снегом улицах Соломбалы было темно и пустынно. Лишь кое-где мерцали фонари да виднелись тускло освещенные окна.