- Я это делаю вне правил, как исключение! Уверен, что через Базыкину большевики хотят наладить связь с Мудьюгом. Две-три посылки, и мы их поймаем, Бо! Не спугните их сразу...
      Ничего не подозревающая Шурочка взяла разрешение, зашла домой за посылкой и отправилась на пристань. Французский часовой, стоявший на пирсе, крикнул в дежурку:
      - Мсье Пигалль! К вам.
      Навстречу Базыкиной поднялся из-за стола сержант с кудрявой каштановой бородкой и веселыми орехового цвета глазами. Он играл в кости и, когда Шура появилась, был в выигрыше. Полы его голубовато-серой шинели были зацеплены за пояс и открывали толстые короткие ноги в таких же голубовато-серых суконных шароварах и в коричневых теплых гамашах.
      Несколько секунд француз молча курил, глядя на Базыкину, затем отложил свою трубочку с длинным черенком, прочитал разрешение и принял посылку. Ему понравилась молодая красивая русская дама, так легко и свободно заговорившая с ним по-французски.
      - О, мадам, - улыбаясь, сказал Пигалль, - у вас почти парижский прононс... Я ведь парижанин, мадам... Вы тоже интеллигентный человек. Ах, вы учительница! Ну, это сразу видно... Поверьте, я сделаю все, что будет в моих силах.
      Перед отправкой катера лейтенант Бо вызвал к себе сержанта.
      - Пигалль!.. - сказал он. - Ты должен будешь просматривать каждую посылку Базыкиной... И самым тщательным образом. Понял?
      - Вполне, господин лейтенант.
      - Постарайся войти в доверие... к этой красотке! - лейтенант усмехнулся.
      - Постараюсь, господин лейтенант.
      - Будешь сообщать мне обо всем подозрительном.
      - Подозрительном?.. Хорошо, господин лейтенант. Пигалль смутился, выслушав такого рода приказание:
      "Шпионить за этой юной дамой? Мне?"
      Он даже внутренне возмутился, так как совершенно искренне считал себя социалистом.
      "О, нет! Необходимо избавиться от этого дела... Но как? А вот когда лейтенант увидит, что от меня мало проку, он оставит меня в покое. Да, так будет лучше всего! Это будет самый лучший выход".
      Через неделю Шурочка опять пришла на пристань, и сержант Пигалль снова принял у нее посылку.
      - Я имел удовольствие познакомиться с вашим мужем, с мсье Базыкиным, любезно улыбаясь, сказал Пигалль. - Он тоже очень интеллигентный человек, хотя его французское произношение неизмеримо хуже вашего. Мы беседовали с ним о Жоресе, о трагическом выстреле, которым был убит наш великий Жорес.
      "Странный француз, - подумала Шурочка. - С чего он вдруг заговорил о Жоресе?.. Уж не провокатор ли?"
      Но сержант добродушно улыбался, и видно было, что он просто рад полюбезничать с молодой женщиной. Это привносило какое-то разнообразие в надоевшую ему казарменную и лагерную жизнь. Провожая Базыкину, Пигалль сказал, что она фея и что мсье Базыкин должен быть счастлив, имея такую жену.
      - Такое доброе сердце! О!.. - воскликнул француз. -И уж, конечно, вашего супруга рано или поздно освободят, хотя он и большевик...
      Через две недели болтовня Пигалля стала еще непринужденнее.
      - Мадам, ваш адрес? - спросил он однажды. - Я сам приду к вам за посылкой.
      Шурочка вспыхнула. Но сержант зашел всего на несколько минут, подарил детям плиточку шоколада и рассказал о том, как хорошо ему жилось в мирное время, когда он служил упаковщиком парижского универсального магазина "Лафайетт"... Затем посмотрел на Шурочку, грустно улыбнулся и, сказав, что жизнь стала слишком печальна, быстро ушел.
      Пигалль шагал к пристани, еле волоча ноги не от физической, а от душевной усталости. "Какую позорную роль играю я, - думал он. - Еще счастье, что эта дама не дает мне никакого повода для доносов, но все-таки, Пигалль, стыдись! - упрекал он самого себя. - Несчастная женщина, и сделали ее несчастной мы. Ах, Пигалль, а ведь ты когда-то кричал в кафе о героях Коммуны! Не замечать человеческое горе легче легкого. Помоги этой несчастной. Тогда ты вправе будешь называть себя социалистом".
      Однажды, смертельно стосковавшись по мужу, Шура написала ему письмо на тонкой папиросной бумаге. Катышек, запачканный в рыбьей крови, был так искусно спрятан среди внутренностей рыбы, что при осмотре даже самый внимательный глаз не нашел бы в посылке ничего подозрительного, а беспечный Пигалль тем более ничего не заметил, так как и не старался искать.
      Встретившись с Потылихиным на конспиративной явке, Шурочка все рассказала ему о Пигалле.
      - Ты в своих записочках пишешь Николаю только о домашних делах? спросил Максим Максимович.
      - Да, только об этом.
      - Ну и продолжай в том же духе. Посылки, несомненно, просматриваются... Значит, в них ничего не находят. А если и найдут, тоже не бог весть какое преступление. Ничего тебе не будет. Разве что перестанут принимать посылки.
      Спустя неделю от Потылихина пришел к Шурочке старый рабочий судоремонтного завода Греков. Шурочка отлично знала его и вполне ему доверяла. Греков принес письмо.
      - Это - очень важное дело, Александра Михайловна... - сказал он. Информационный бюллетень для наших на Мудьюге. Его нужно отправить так же, как ты отправляешь и свои письма. По содержанию все в порядке, тоже как будто твои домашние дела. Бюллетень зашифрован. Но Коля все поймет. Конечно, риск есть, но небольшой... Что делать? Нашему брату все время приходится рисковать... Семь бед - один ответ. Перепиши это письмо своим почерком.
      Шурочка с радостью на все согласилась.
      Наступил ноябрь.
      Поздним вечером Пигалль опять появился у Базыкиной. За чаем он вдруг вытащил из-за пазухи свой солдатский бумажник и, смущенно оглянувшись, словно в комнате могли быть еще люди, передал Шурочке записку:
      - Вот, мадам, от мсье Базыкина...
      Сердце у Шурочки сильно забилось. В записке не было ничего особенного. Николай Платонович благодарил жену, целовал детей. В конце было написано: "Судьба милостива, что дала нам возможность обменяться хоть парой слов".
      - Большое спасибо, - сказала побледневшая Шурочка. - Но как вы пошли на это, мсье Пигалль?
      - Ах, мадам! Ведь никто не узнает! И, кроме того, мы с вами не занимаемся политикой... - сказал сержант. - Если это письмо вам доставило хоть немного радости, я счастлив... Ведь моя жизнь тоже не из легких, мадам. Я состою надсмотрщиком на работах... Старшим надсмотрщиком! Пока я имею эту возможность, я готов... Вот если меня переведут, тогда...
      Он развел руками.
      - Мне часто приходится разговаривать и с мсье Базыкиным и с другими... Правда, мсье Егоров не говорит по-французски. Зато мсье доктор немножко говорит и помогает нам объясняться. Да и я сам теперь тоже немножко говорю по-русски. Боцман карош! - Пигалль улыбнулся. - Если соблюдать инструкции, мадам, - продолжал он, - то жить на Мудьюге нельзя. А умереть можно! В конце концов, инструкции сочиняли англичане! А мы ведь французы.
      Сержант лукаво рассмеялся и потрогал свою кудрявую бородку.
      Напоив его чаем, Шурочка решилась написать ответ Базыкину. Письмо опять было исключительно домашнего характера. Базыкин получил его и снова ответил ей через Пигалля.
      Когда Шура пришла на конспиративную квартиру, помещавшуюся в рабочем общежитии на Смольном Буяне, ей удалось встретиться с Потылихиным, и она опять подробно рассказала ему о беседе с французом.
      - Ты поступила правильно, - подумав, сказал Потылихин. - Если он провоцирует тебя, то ничего не добьется. Мы сами с усами, и нас на лапте не объедешь... Кроме того, ты не должна выказывать ему недоверия. Именно в том случае, если он специально подослан, опасно было бы показать, что ты не веришь ему или боишься его. А эти невинные записочки вреда нам не принесут... Ты знаешь, Шурочка, - продолжал он после короткого молчания, может быть, тут есть и другое: возможно, что наши стали его понемножку обрабатывать. Вдруг он в самом деле втянется? Это была бы великолепная связь! Вот тогда... Но посмотрим... Торопиться не следует.
      Остров Мудьюг, занесенный снегом, обдуваемый со всех сторон штормовыми ветрами, напоминал кладбище, окруженное ледяным оцепеневшим морем. Бараки еле отапливались, одежда на заключенных превратилась в тряпье, съестной рацион стал еще меньше, а количество работы прибавилось. Словом, все было именно так, как предполагал Базыкин.
      Сообщение с Архангельском в это время года обычно прерывалось. Только ледокол "Святогор" с величайшими трудностями добирался от Мудьюга, и то не до самого Архангельска, а до станции Экономия, находящейся в 15 верстах от города.
      Лазарет Мудьюга был переполнен больными, лежавшими вплотную друг к другу. Число крестов на кладбище увеличивалось с каждым днем. Умерших хоронили в общих могилах.
      Группа шенкурца Егорова - Прохватилов, Жемчужный, Базыкин, Маринкин, Андрей Латкин и еще несколько человек - работали на постройке погреба, как им говорили. Работы велись под наблюдением французского сержанта Пигалля. Пигалль оказался простым, отзывчивым парнем. Он старался, чем мог, облегчить участь заключенных и, если поблизости не видно было начальства, делал им всяческие поблажки.
      Однажды француз, к удивлению Базыкина, передал ему письмо от Шурочки.
      Егоров и Базыкин часто разговаривали с Пигаллем, объясняя, что такое коммунизм и как протекала революция в России. Француз охотно слушал обоих.
      - Да, с буржуазией так и надо было поступать... Она ведь источник всех мерзостей, - сказал он Базыкину. - Вы правы, друзья.
      - Друзья?.. - простодушно воскликнул боцман, когда Базыкин перевел ему слова Пигалля. - А сам ходишь вокруг друзей да следишь за ними. Хорош друг!
      Все рассмеялись. А Пигалль печально поник головой. Но вдруг покраснел и воскликнул:
      - Боже мой! Несмотря ни на что, вы мне не доверяете... Я вам докажу, вы увидите, что я не враг ваш.
      Поздно вечером несколько заключенных собрались на кухне барака. Прохватилов снова завел разговор о побеге.
      - Сил больше нет, - сказал он. - Надо бежать! Выберем день, когда француз будет дежурить в бараке, отпросимся, как будто ненадолго... А часовых у ворот прикончим.
      - На вышке тоже часовые, - угрюмо сказал Андрей.
      - Ночью выйдем, в метель. С вышки и не заметят! И к югу! А там Сухим морем.
      - По пояс в снегу? - возразил Егоров.
      - Да хоть по горло. Там недавно обоз проходил. Тропа, должно быть, еще есть...
      - Тропа? Неделю уж как метет... А ночью, как задует, как начнет бушевать, так в десяти шагах ты не найдешь дороги не только что вперед, а и назад... Эх ты, кочегар! - усмехнулся боцман. Да и француз никого не выпустит. Что ему, думаешь, жизнь не мила? Одно дело - немножко пособить, а другое - под расстрел из-за тебя идти. Очумел ты, Григорий.
      И Жемчужный с досадой махнул рукой.
      На кухне были только свои. Пользуясь тем, что сменным "разливальщиком" кипятка был в этот вечер Андрей, они не ушли в барак и остались здесь погреться. Даже доктор Маринкин кое-как добрался до кухни.
      С каждым днем доктор становился все молчаливее, точно жизнь в нем постепенно угасала. Глядеть на него было страшно, он весь опух и передвигался с большим трудом, помогая себе палочкой.
      Жемчужный, Базыкин, Егоров чувствовали себя не лучше доктора. Слабые, изможденные, с одутловатыми бледно-зелеными лицами, они так же, как и Маринкин, выглядели мертвецами. Андрей казался крепче остальных, хотя и у него, как он говорил, "кости стучат".
      - А я все ж побегу, - пробормотал Прохватилов. - Замерзну - черт с ним! Где наша не пропадала! Все лучше, чем подыхать тут собачьей смертью.
      - Нет, Гриша, - сказал Егоров, подходя к матросу и кладя руку ему на плечо. - Я просто запрещаю тебе думать об этом. Твоя затея - безумие. Допустим, вначале нам побег удастся. А дальше? В деревнях интервенты, белые... В лесу замерзнешь. Да и десяти верст не пройдешь, как по следам всех перехватают.
      Матрос пожал плечами.
      - А ты не воображай, что умнее всех, - строго сказал Жемчужный. - Ты слушай, что тебе говорят. - Он оглядел матроса с головы до ног. - Беглец! Эх ты!.. Жаль, зеркала нет! Да много ль ты сам теперь вытянешь?
      - А до весны что? Комплекцию прибавлю? Да? - Прохватилов махнул рукой. - До весны под крест закопают. Хрен редьки не слаще. Гирю да на дно! Помирать, так с музыкой. А в общем, товарищи... Я ведь вас не неволю. Кто не хочет, не надо... Моя голова одна! Я ей хозяин.
      Матрос встал и направился к дверям, но Базыкин загородил ему дорогу:
      - Ты член партии?
      - Ну? Ну и что?.. - закричал Прохватилов.
      - А то, что ты не имеешь права поступать так, как тебе заблагорассудится... Ты забыл, что у нас, хоть мы и на Мудьюге, тоже есть дисциплина. И мы обещали товарищу Егорову ее поддерживать!
      - Дальше что? - глядя на Базыкина мутными от озлобления глазами, спросил Прохватилов.
      - Дальше вот что, - спокойно ответил Базыкин. - Твой побег вызовет репрессии. Ты подведешь других заключенных. Понятно?
      Матрос тяжело дышал и озирался на товарищей.
      - Ты поступаешь, как анархист, - продолжал возмущаться Базыкин.
      - Погоди, Николай Платонович, - Егоров мягко остановил его. - Дай Григорию отдышаться. Он бог весть чего наговорил, а теперь и сам не рад... Так, что ли, Григорий?
      - Оскорблять я, конечно, никого не хотел, - прошептал матрос. - А вот вам непонятно, что я до точки дошел, - уже громко заговорил он, и в голосе его опять зазвучала злоба. - Не три, не пять, а, может, десять атмосфер во мне кипят... Это вы можете понять?..
      - Я все понимаю... - тихо, но властно сказал Егоров. - Я все понимаю и в то же время категорически запрещаю тебе не то что бежать, а даже думать о побеге. Сейчас у нас только одна задача: дожить до весны. На прошлой неделе я через Шурочку Базыкину получил шифрованную записку. В феврале будут деньги, усилится помощь арестованным, и широко развернется подпольная работа нашей партийной организации. Здесь, в лагере, мы тоже должны объединять людей. На то мы и большевики. Организация, выдержка! Вот готовиться к массовому восстанию в лагере - это дело... Это будет бой, а не какой-то несчастный побег двух или трех заключенных. Вот к чему мы должны стремиться, товарищи! К настоящему бою! - Голос Егорова зазвенел. - Мы, каторжане, мудьюжцы, дадим бой врагу... Мы должны дать бой, чтобы победить, чтобы в Архангельске вся иностранная шатия схватилась за голову! Чтобы они там почувствовали: нет ничего крепче, чем русский коммунист... Все равно не убьешь! Никогда!
      - Для того чтобы подготовить такое восстание, - тяжело переводя дыхание, продолжал Егоров, - надо подыскивать верных людей. Надо крепче наладить связь с подпольщиками Архангельска... И все это мы сделаем! твердо сказал он.
      - Андрюшка, а ты как? - обратился матрос к Латкину. - Со стариками каши не сваришь. Мы молодые... Пойдем! Неужели в жизни да в смерти не волен человек? Пойдем, Андрей! Смелость города берет!
      Маринкин взял матроса за плечо, будто желая отвести его в сторону.
      Прохватилов запротестовал:
      - Не замай, батя!.. Я Андрею говорю. Пускай он выскажется. Не малое дите!
      - Нет, я не позволю тебе его агитировать! - тихо, но внятно сказал Маринкин. - Я тебе отвечу за Андрея, я знаю, что он скажет...
      - Я внимательно слушал тебя, Григорий, - заговорил Андрей, - и вот что я тебе скажу: не годится бросать товарищей в беде. Это раз. А два... Прежде чем говорить о побеге, нам действительно надо сплотиться... Надо, чтобы не только ты, я, товарищ Егоров, не несколько человек, а сотни заключенных поднялись против тюремщиков. Это труднее, но и убедительнее того, что ты задумал. Здесь не отчаянье нужно, а мужество. Ты понял меня, Гриша?
      Матрос хотел что-то возразить, но вдруг нагнулся, достал из-под лавки упавшую бескозырку и хлопнул ею по столу. Пробормотав что-то невнятное, он вышел из кухни.
      - Я знаю, откуда у Григория этот дух, - сказал Егорову Жемчужный. - От Козырева из второго барака.
      - Возможно, что и от Яшки, - задумчиво ответил Егоров. - Я знаю Козырева! Это ведь наш, шенкурский! Грузчик. Набросился на американца с ножом - и угодил на Мудьюг.
      Потылихин был первым человеком, совершившим трудное путешествие из Архангельска в Вологду и обратно.
      Перейдя линию фронта и добравшись до Вологды, он сразу же направился в штаб Шестой армии, разместившийся в здании гостиницы "Золотой якорь".
      Потылихин сидел в номере Гриневой, члена Военного совета армии и секретаря партийной организации штаба.
      Стены номера были заклеены приказами, расписаниями, плакатами. Железная койка, застеленная одеялом из старого шинельного сукна, стояла рядом с канцелярским столом. То и дело звонил телефон.
      Анна Николаевна молча слушала Потылихина. Не надо было долго разглядывать этого человека в рваной, насквозь промокшей одежде, чтобы понять, как много -он пережил.
      "Да, вот Архангельск", - думала Гринева, и сердце у нее сжалось.
      Словно угадав, о чем она думает, Потылихин покачал головой.
      - Да, наш Архангельск, - сказал он, - красавец Архангельск! Его теперь не узнать. Расстрелы, голод... И грабеж, невиданный грабеж. Всю осень приходили иностранные корабли, а в декабре стали вывозить на ледоколах. Грузчиков заставляли работать под угрозой расстрела. Увозят все, что только можно. За несколько месяцев ограбили край дочиста, на сотни миллионов рублей. Все вывозят. Наехали всякие иностранные экспортеры - американцы, англичане... И наше отечественное купечество им отлично помогает... Есть в Архангельске некий господин Кыркалов, бывший лесопромышленник и лесозаводчик. Интервенты вернули ему заводы. И он разбазаривает все то, что было заготовлено уже при советской власти. Однажды стою я у лесных причалов. Кыркалов сам наблюдает за погрузкой леса на американский пароход. Старый грузчик, видимо, давний его знакомый, спрашивает: "Не жалко вам русского добра?" А Кыркалов отвечает: "Чего его жалеть? Деньги не пахнут!" На следующий день приходят из контрразведки и волокут грузчика в тюрьму. Так и живем.
      Он схватился за голову.
      - Когда расстреливали Степана Ларионова, командира красногвардейцев Печоры, вместе с ним расстреляли еще пять товарищей. Казнили публично, во дворе архангельской тюрьмы, стреляли иностранные офицеры на глазах у всех заключенных. Перед расстрелом Ларри спросил у Степана, не желает ли он, чтобы ему завязали глаза. Степан спокойно и с презрением ответил: "Если тебе стыдно, палач, завяжи себе глаза, а мы сумеем умереть и с открытыми глазами". Это еще можно понять, товарищ Гринева, - они хотели запугать нас, мстили большевикам. А вот на Троицком проспекте они расстреляли ни в чем не повинную девочку... ночью она бежала к доктору, мать у нее заболела... Пропуска, конечно, не было. И ее тут же пристрелили, неподалеку от Гагаринского сквера. Недавно сожгли целую деревню на Двинском фронте. Американские солдаты испугались какого-то звука, похожего на выстрел... и теперь двести крестьян осталось без крова... На улицах Архангельска солдаты, и особенно офицеры экспедиционного корпуса, бесчинствуют, хватают девушек, уводят в казармы либо на свои квартиры. Что там делается, - страшно говорить! А через сутки или через двое выбрасывают их на улицу, что падаль... полумертвых. И все это без всякого стеснения. Он побледнел.
      - Душно... Я вот приехал сюда, надышаться не могу.
      - Как вам удалось перебраться через фронт? - участливо спросила Гринева.
      - До Шенкурска я доехал, а дальше - тысяча и одна ночь. Не верится, что все уже позади. И вы знаете, товарищ Гринева, что меня особенно подхлестнуло? Шурин одного из наших товарищей служит в тюрьме надзирателем. Он сообщил нам о пленных комиссарах, сосланных на Мудьюг.
      - А фамилии пленных комиссаров не помните? - спросила Гринева.
      - Только одну: Латкин, бывший студент.
      - Латкин? - повторила Гринева, заглядывая в бумаги и перелистывая их. Откуда он? С Двины?
      - Да, как будто с Двины.
      - Такого комиссара у меня в списке нет. Ну, мы это выясним. А вы как уцелели?
      - Случайно, Анна Николаевна... Совершенно случайно... - сказал Потылихин, улыбаясь и разводя руками. - Пофартило, как говорится. Знакомые ребята, рабочие на Смольном Буяне, спрятали меня в своем бараке. Ведь в первые дни интервенты и белогвардейцы хватали всех нас прямо по списку. Правда, Коля Базыкин, Николай Платонович, - поправился Потылихин, - при первом обыске уцелел... Однако тут же его поймали под Архангельском. Зенькович погиб... А ведь они должны были организовать подполье.
      Гринева с волнением выслушала рассказ Потылихина о гибели губвоенкома Зеньковича и телеграфиста Оленина. Потом она попросила составить ей список всех коммунистов, арестованных и оставшихся в Архангельске.
      - На свободе нас только шестьдесят человек.
      - Подпольный комитет у вас организован?
      - А как же... Но мы считаем его временным... Ведь после занятия Архангельска нам пришлось работать в одиночку. Пошли аресты, преследования. Но в ноябре нам удалось организовать подпольные группы на Экономии, в Маймаксе, Исакогорке, Бакарице, на Быку и в Соломбале. Сумели даже объединиться и вот недавно избрали партийный комитет из трех человек... Во главе его стоит Чесноков, старый грузчик, друг Павлина Федоровича Виноградова... Хороший агитатор, организатор и массовик. Человек самостоятельный, свой... Авторитетный мужик, особенно среди рабочих транспорта и судоремонтных мастерских... Наметили выпуск прокламаций. Организуем подпольную типографию.
      - Во всем этом мы вам поможем, - сказала Гринева. - А как настроение у народа?
      - Ненавидят интервентов лютой ненавистью. Недавно железнодорожники забастовку объявили. Требования были экономические, но каждый понимал, что за ними стоит. К весне, я думаю, мы скажем: "Идет, гудет зеленый шум, весенний шум..."
      - К весне? Нет. Надо спешить. Надо бороться с интервентами, не щадя жизни. Нам придется поторопить весеннюю грозу, - Гринева улыбнулась, и ее усталое лицо сразу помолодело. - Большевики, Максим Максимович, должны научиться управлять и стихиями... Народ, томящийся под гнетом интервентов, должен знать, что есть сила, организация, которая освободит его. Я понимаю, что вы сейчас не можете развернуть работу в широком масштабе. Но вы обязаны делать все возможное. Пусть это будут пока только искры. Помните, как Ильич говорил: "Из искры возгорится пламя!"? А ведь тогда были, казалось, беспросветные годы... Годы царской реакции... Вспомните, как товарищ Сталин работал в Баку и в Батуме, всегда вместе с рабочими... Как он работал в подполье царского времени...
      В стену постучали. Потылихин поднялся со стула.
      - Нет, посидите еще, - остановила его Гринева, тоже вставая. - Меня вызывают к прямому проводу. - Дотронувшись до плеча своего собеседника, она опять усадила его в кресло. - Я скоро вернусь. Мне еще надо с вами о многом поговорить... Сейчас я попрошу, чтобы нам дали чаю. - Она торопливо вышла из номера.
      ...Через несколько дней после встречи с Гриневой Потылихин снова перешел линию фронта и попал в одну из деревень, неподалеку от станции Обозерской. Теперь здесь стояли английские части. Вологда снабдила его надежными документами с визой "Союзной" контрразведки. Документы были настолько надежны, что он даже рискнул предъявить их англичанам. Английский комендант поставил печать, Потылихин сел в поезд и благополучно добрался до Архангельска.
      Вид Архангельска поразил Максима Максимовича. За прошедшие две недели город резко изменился. Душу из него вынули еще раньше, несколько месяцев тому назад, в августе. Но теперь он был, как береза, с которой ветер сорвал последнюю листву, и стоит она, как скелет, протянув свои заледеневшие сучья, и словно молит о помощи.
      Между левым и правым берегом ходил пароходик по пробитому среди льдов фарватеру. Но на перевозе было пусто, пусто было и на пароходике. Немногие пассажиры, что сидели в общей каюте, скрываясь от студеного ветра, боязливо озирались на солдат в иностранных шинелях. Эти чувствовали себя победителями, гоготали и глядели на местных жителей с таким видом, который словно говорил: "Ну что, еще живешь? Смотри. Что захочу, то и сделаю с тобой".
      На городской пристани патрули, проверяя пропуска, беззастенчиво обыскивали пассажиров.
      Снег, который так любил Максим Максимович, сейчас казался ему погребальным покровом. Даже трамваи звенели как-то под сурдинку. Прохожие либо брели, опустив головы, либо неслись опрометью, не оглядываясь по сторонам, будто боясь погони.
      Проехавший по Троицкому проспекту автомобиль только подчеркнул отсутствие общего движения. "Да, все оцепенело", - подумал Потылихин.
      Перебравшись на другую квартиру, он устроился конторщиком при штабных мастерских, где работал столяром Дементий Силин, большевик из Холмогор.
      Силина никто в Архангельске не знал. Да и трудно было себе представить, что этот румяный старичок с трубочкой в зубах, балагур и любитель выпить, имеет хоть какое-нибудь отношение к политике.
      Потылихина звали сейчас Валовым. Но в центре Архангельска, особенно днем, он все-таки избегал появляться. В Соломбале же вообще никогда не показывался.
      Дементий иногда встречался с Чесноковым и другими архангельскими подпольщиками. Местом встреч обычно служил Рыбный рынок или конспиративная квартира в рабочем бараке на Смольном Буяне.
      В середине января Чесноков через Дементия назначил
      Потылихину встречу на Смольном Буяне. Он просил зайти и Шурочку.
      Чесноков пришел раньше условленного времени. Но Базыкина уже была на месте.
      - Давно, Шурик, я тебя не видел, соскучился, повидаться захотелось... сказал Чесноков, оглядывая ее похудевшую фигуру. - Вещи, говорят, распродаешь?
      - Да распродавать уж нечего, - горестно ответила Шурочка.
      - Я тебе деньги принес... Мало... Но больше нет. А в феврале, Шурик, поможем по-настоящему.
      - Не надо, Аркадий... Я от Абросимова получу за урок. Не надо!
      - Знаю, сколько получишь... Ребят надо кормить! Да и ты, смотри-ка... будто сквозная стала. Бедная ты моя, Шурка. Но ничего. Перетерпим!
      Он вручил Шурочке деньги и ласково потрепал ее по плечу.
      Правый глаз у Чеснокова был живой, быстрый, а левый, чуть не выбитый три года тому назад оборвавшимся тросом, болел. Чеснокову приходилось носить черную повязку. Сейчас он ее снял - она слишком привлекала бы внимание - и отпустил большие висячие усы, даже стал одеваться под интеллигента. Конспирации помогало еще и то, что в Архангельске Чеснокова знали очень немногие. Он был родом из Либавы и появился здесь только летом 1917 года.
      Чесноков жил теперь за городом по чужому паспорту, работал в лесопромышленной артели. Никто, кроме самых близких людей, не узнавал в малообщительном, степенном счетоводе прежнего Чеснокова, старого коммуниста и депутата Архангельского Совета...
      - От своих что-нибудь имеешь? - спросила его Шурочка.
      - Ничего, - Чесноков вздохнул. - Знаю только то, что рассказал Потылихин: живут в Котласе.
      Они помолчали.
      - А праздник девочкам ты все-таки устроила! Хороша елочка?
      - А ты откуда знаешь?
      - Знаю... Молодчина! Надо было их побаловать...
      - Принес неизвестный какой-то человек, - зарумянившись, отозвалась Шурочка. - Накануне рождества. В сочельник. Никого из нас дома не было. И записочка приколота: "А. М. Базыкиной". Для девочек это было огромной радостью... Словно действительно дед Мороз побывал. Чесноков усмехнулся.
      - Да уж не ты ли это, Чесноков? - пристально посмотрев на него, спросила Шура.
      - Честное слово, не я, но ребята мои... Транспортники. Ты знаешь, Шура... Вот сейчас, в дни бедствия, особенно ясно, как ребята нами дорожат. У самих ведь в кармане вошь на аркане, а собирают деньги для заключенных. Вчера опять передали деньги от рабочих судоремонтного завода. Это не шутка!
      Наконец, пришел и Потылихин. Чесноков отвел его в дальний угол комнаты к окну, и они стали тихо разговаривать.
      - Я вызвал тебя вот зачем, - начал Чесноков. - Нам надо устроить явку в самом ходовом месте. В центре! Чтобы могло собираться несколько человек сразу... И чтобы хвоста за собой не иметь.
      - Ты уж не о нашей ли мастерской? - спросил Потылихин.
      - Именно. Ведь у вас как будто и гражданские заказы принимают?
      - Принимают.
      - Чего же лучше!.. Вот и ширма! Но дело не только в этом. Надо встретиться судоремонтникам-большевикам. Соломбала - окраина, и частные дома там, как на блюдечке. Надо выбрать какое-нибудь официальное место. Здесь, в центре, где людно... Ну, понимаешь! За вашей мастерской ведь никакого наблюдения?
      - Никакого.
      - А как ты сюда пришел?
      - Да уж не беспокойся, я конспирацию знаю. - Потылихин улыбнулся. Задами... И через забор!
      - Ты сейчас должен быть, как стеклышко.
      - Я и есть, как стеклышко. - Потылихин засмеялся:- Меня даже военное начальство уважает! Господа офицеры всегда со мной за руку... Полная благонадежность!
      - Так вот, можно ли у вас в мастерской собрание организовать?
      - Дерзкий ты человек!
      - А что ж, Максимыч! Дерзость иногда бывает, самым верным расчетом.
      Чесноков встал:
      - Эту дерзость я со всех точек зрения обдумал... Никому никогда в голову не придет, что почти в самом сердце врага, в военной мастерской, собираются большевики. Когда у вас кончается работа?
      - Солдаты уходят после пяти. Начальство позже четырех редко засиживается...
      - Значит, в восемь или в девять можно назначить собрание! Да ты не беспокойся, я за народ ручаюсь... - сказал Чесноков, заметив, что осторожный Максим Максимыч колеблется.
      - Коли ручаешься, хорошо... Будет сделано. А когда предполагаешь?
      - На будущей неделе. Я тебе сообщу через Дементия. И приготовь-ка, Максимыч, доклад... - сказал Чесноков, набивая махоркой глиняную трубочку. Тема - общее положение... Да не у нас, а в стране... Что делается на юге, на Восточном фронте... Надо, чтобы товарищи знали о работе Ленина и Сталина. То, что происходит у нас в Архангельске, мы и без докладов знаем. Расскажи, что видел в Вологде... Как строится Красная Армия... Надо, чтобы доклад у тебя был боевой... крепкий, бодрый. Чтобы он поднял настроение у людей.
      - Понятно!..
      Они отошли от окна. Шурочка с тревогой вглядывалась в их лица.