Уж не знаю, говорил ли он это только для меня или в расчете на то, что Гранов расскажет всей редакции, как Главный защищает своих сотрудников, но я почувствовал к нему симпатию. Он поднялся с кресла, сказал:
      – Идемте, вся редакция уже в Голубом конференц-зале. Имейте, пожалуйста, ввиду, что мы прервали выпуск газеты, там даже метранпажей вытащили из типографии…
      – Понял, – сказал я.
      В Голубом конференц-зале редакции, в том самом прославленном зале, где «Комсомолка» устраивает встречи со знаменитыми космонавтами, композиторами, артистами и путешественниками, передо мной сидело человек пятьдесят – весь состав редакции, который оказался в тот час на работе, включая машинисток, стенографисток и курьеров. Молодые, загорелые, наездившие по командировкам тысячи километров журналисты – девушки, женщины, юноши и мужчины – они смотрели на меня чуть иронично, но заинтересованно, как смотрят на мир все повидавшие на своем веку газетные волки.
      Я коротко изложил им то, что сам знал об этом деле. Не форсил, не строил из себя Шерлока Холмса и «важняка», а скупо перечислил факты похищения Белкина и Рыбакова, причины обыска на квартире Белкина и результат – обнаружение рукописи о бакинских наркоманах и исчезновение остальных блокнотов. Я сказал, что меня не интересует, кто взял эти блокноты и по каким мотивам, просто эти блокноты позарез нужны следствию, чтобы найти похитителей Белкина и его самого – пока есть надежда на то, что он еже жив.
      – Если тот, кто взял эти блокноты, не хочет себя объявлять, – сказал я, – предлагаю сделать проще. Вот я вижу здесь телефон. Я останусь возле него и просижу здесь полчаса. За это время человек, который взял эти блокноты, может анонимно мне позвонить и сказать, где и когда я могу их найти. И даю вам честное партийное слово, что никаких выяснений, кто взял эти блокноты, я производить не буду. Уже хотя бы потому, – сказал я с улыбкой, – что мне это просто ни к чему. Мне поручено искать Белкина, и я не хочу терять время на посторонние вещи.
      В зале была тишина. Кто-то курил, кто-то отвлеченно смотрел в окно, а кто-то уже поднялся, спросил нетерпеливо у главного редактора:
      – Все? Можно идти?
      – Минуточку, – сказал я, – если кто-то может дополнить мои знания о Белкине, о его врагах, если такие были, о его связях с какими-либо сомнительными людьми, или о том, что он делал накануне исчезновения, все это, любая деталь может помочь следствию. Поэтому я прошу всех, кто знает хоть что-то, зайти ко мне в эти полчаса или позвонить мне на работу, в Прокуратуру СССР.
      Теперь они с явным облегчением загремели стульями и стали гурьбой двигаться к выходу, скептически усмехаясь, переговариваясь на ходу. Но все же какая-то долговязая и совсем юная девица, ну не старше семнадцати лет, не утерпела, спросила, краснея:
      – Скажите, все знают, что у Вадима Белкина забрали «Архипелаг ГУЛАГ». И все знают, что за хранение самиздата, Солженицына, Авторханова и прочих у нас дают как минимум три года. Так? Выходит, если вы Вадима найдете, вы его все равно посадите. Так?
      Я ждал этот вопрос, я очень хотел, чтобы его задали, и вот он прозвучал, слава Богу! Вся редакция задержалась у двери, ожидая ответа. Ведь именно в этом, на их взгляд, и была загвоздка.
      – Нет, – сказал я, – не так. Я исхожу из того, что вы, как работники идеологического фронта, должны знать оружие своих противников, методы работы западной пропаганды. Поэтому в том, что Белкин держал у себя Солженицына, для меня нет криминала. Юпитеру это позволено. Он же не читал Солженицына вслух в московском метро, я надеюсь. – Это вызвало улыбки. – Сейчас же речь идет не о юридических проблемах вообще, а о жизни и смерти вашего коллеги. Даже если в его рукописях будет нечто вольноядумное или нецензурное, – я нарочно сделал нажим на слове «вольно», давая им понять, что именно я имею в виду, – я обещаю вам, я даю вам честное слово, что это не отразится на его биографии.
      – Если она продлится, – сказала девушка.
      – Да, – сказал я, – если мы с вами примем срочные меры, чтобы она продлилась.
      Было похоже, что я проиграл. Они скептически улыбались, их глаза выражали явное недоверие и насмешку. Молча, почти не переговариваясь между собой, они покинули конференцию, и мы остались втроем – я, главный редактор и ответственный секретарь. В глазах у Корнешова можно было прочесть немой вопрос, мол, что дальше? что еще я должен для вас сделать?
      – Мы вам нужны? – спросил меня ответственный секретарь.
      – Нет. Спасибо. Я посижу тут у телефона, как и сказал.
      Корнешов сказал:
      – Тогда мы пошли работать. Если вам что-то понадобится…
      – Да, да, конечно. Спасибо, – сказал я.
      И они ушли, закрыли дверь за собой. Я снял телефонную трубку, проверил – телефон работал. Я положил трубку и стал ждать. Читать личное дело Белкина не хотелось, его уже читал до меня дотошный Пшеничный, и если тут что-то было, он бы уже выудил.
      Время шло. Ни звонка, ни скрипа открываемой двери. До конца назначенного мной получаса осталось три минуты, потом две, потом одна. Я решил подождать еще минут пять, но было ясно, что мой эксперимент не удался. Отвращение к следственным органам, внедренное в общественное сознание за все годы сталинского режима, недоверие к прокуратуре, милиции, следователям не искоренить и не преодолеть вот такими попытками поговорить по душам или моим личным честным словом. Эти газетчики боятся скомпрометировать своего приятеля и попасть в сексоты, доносчики, боятся, что назавтра к ним могут нагрянуть, перетрясти их дом, рукописи. И ведь можем, чего тут темнить, действительно, можем, закон как дышло, и всегда можно найти повод войти в любой дом, а можно и без повода, Боже мой, чего только не делается в нашем «датском королевстве»! Да. Но что же, бросать профессию?
      С горечью думая обо всем этом, глядя на тихий закат, на уплывающее за крыши домов оранжево-желтое солнце, я еще прислушивался к шумам за дверью, ожидая, как чуда, чьих-то шагов, стука в дверь. Но чуда не было. Где-то в отдалении звенели телефоны, в машбюро трещали пишущие машинки. Я стал собирать свою папку, бумаги, рукопись Белкина, ее небрежную, с опечатками, первую страницу, и остальные – отпечатанные идеально. И вдруг смутная идея родилась в мозгу.
      Я встал, полистал белкинский блокнот, вырвал из середины самую грязную и неразборчивую страничку и пошел в машбюро – мимо комнат с надписью «отдел новостей», «студенческий», мимо сотрудников газеты, которые смотрели на меня с холодным любопытством.
      Дверь в машбюро открылась легко, одним касанием руки. За дверью, в комнате, залитыми одновременно лампами дневного света и заходящим солнцем, сидело восемь машинисток, с пулеметной скоростью они стучали на электрических пишущих машинках. Едва я вошел, как этот стук прекратился, все подняли на меня вопросительные глаза. Разного возраста, но с одинаковой старательностью в косметике, они восседали за своими столами как манекены – руки их застыли над клавиатурой невыключенных урчащих пишущих машинок.
      Подняв в воздух листок из белкинского блокнота, я спросил как можно оживленней, почти развязно, как обычно говорю машинисткам нашего машбюро:
      – Девочки! Кто почерк Белкина знает? Мне полстранички отпечатать…
      Все молчали, но кто-то непроизвольно повернул голову к сидевшей у окна стройной брюнетке в зеленом сарафане. Этого было достаточно. Я шагнул к этой, уже ярко краснеющей машинистке.
      – Будьте добры! Сделайте мне эту страничку! Как вас зовут?
      – Инна, – сказала она негромко и тут же, почти без перехода, бледнея.
      Я сделал вид, что ничего не замечаю, положил перед ней страничку из белкинского блокнота:
      – Пожалуйста. Вам не трудно?
      Молча, не отвечая, она вытащила из машинки прежний лист бумаги, вставила чистый, придвинула к себе белкинский лист. В комнате возобновился старательный, я бы даже сказал – чересчур старательный – стрекот машинок. Через секунду к ним присоединился треск пишмашинки Инны. Не глядя на клавиатуру, а глядя только в разбегающиеся строчки белкинской скорописи, она промчалась пальцами по клавишам машинки без единой запинки. Это было место, где Белкин описывал, как он в один момент, с первого взгляда влюбился в бакинском аэропорту в Аню Зиялову. Искоса наблюдая за Инной, я видел, как, печатая этот текст, она сжала челюсти и потемнела лицом. Допечатав страничку, она выдернула из машинки лист и протянула мне. Я сказал как можно беспечней:
      – Большое спасибо. А то я мучился, не мог прочесть. Спасибо еще раз.
      И – ушел.
      Конечно эту машинистку Инну можно было допросить немедленно. Но я не хотел спешить, не хотел делать это в редакции. Было шесть часов; два часа, оставшиеся до восьми, до конца ее рабочего дня, ничего не решали. В списке редакционных телефонов среди фамилий машинисток была только одна Инна – Кулагина Инна Витальевна, и этого было достаточно. На улице ждала меня черная «Волга».
      В машине водитель Сережа – мой давний знакомый, обслуживающий нашу прокуратуру уже три года, – читал «Анну Каренину». Я взял трубку радиотелефона, вызвал коммутатор Петровки и через нее – адресный стол Москвы. «Кулагина Инна Витальевна, возраст 25–26 лет, место работы – „Комсомольская правда“» – продиктовал я и через минуту получил ее адрес: «12 Парковая, 17, кв.73».
      – Вот что, – сказал я Сереже. – До восьми ты мне не нужен. Езжай поужинай или что хочешь. А я тут погуляю, мне тут все равно к восьми надо быть.
      – Может я полевачу? – спросил Сережа.
      – Это твое дело. – Какой московский водитель не «полевачит» в свободное время, не зарабатывает «левым образом» на подвозе пассажиров? И какое начальство не закрывает на это глаза?
      – А вы меня по радио вызовите, если что, через коммутатор Петровки, – сказал Сережа и включил двигатель. Теперь, когда потекло его «левое» время, ему была дорога каждая секунда.
      Я дошел до угла, до газетного киоска, размышляя, куда бы двинуть свои стопы, и не пойти ли просто в стекляшку на Ленинградском проспекте шашлычка съесть, когда услышал вдруг за спиной:
      – Извините. Можно вас?
      Я повернулся на этот тихий женский голос.
      Зеленый сарафан, короткая черная стрижка над темными глазами. Инна Кулагина. А я собирался звонить ей через час, назначить встречу после восьми.
      – Мне нужно вам что-то сказать. Эти блокноты у меня.
      – Я знаю, Инна. Где они у вас? В редакции?
      – Нет. Дома. Только… – она замялась.
      – Что?
      – Не знаю… Там есть такие выражения… Я боюсь, что…
      – Инна, давайте отойдем за угол. Тут окна вашей редакции. Может быть, вам не нужно, чтобы вас видели.
      – Все равно наши в машбюро уже все поняли! – сказала она почти в отчаянии.
      – Вам нечего бояться, – я взял ее под локоть и свернул за угол, в сторону циркового училища. Веселая компания юных циркачей шла нам навстречу. Возбужденный, темпераментно размахивая руками, они хохотали, изображая кого-то, и мы услышали на ходу: «И за это ему влепили трояк!». Я подумал, что сейчас июнь, в цирковом училище как раз идут экзамены, и где-то там должен быть мой бывший «клиент», а теперь заведующий кафедрой иллюзиона и фокуса Василий Кождаев, в прошлом «Цыган», «Профессор», «Черный» и «Король Птичьего рынка».
      – Вот что, Инна, слушайте. Там что у него, антисоветчина в рукописях?
      – Ну, я не знаю… – беспомощно сказала она.
      – Хорошо. Я вам обещаю, что все, что не относится к этому делу, в материалах следствия фигурировать не будет. Когда я могу получить эти блокноты?
      – Может быть, я вам завтра принесу? – Похоже, что она уже жалела, что догнала меня.
      – Нет. Мне нужно сегодня. Вы хотите, чтобы мы его нашли? – спросил я в упор. – Я имею в виду – живым, если он жив?
      – Да. Конечно! – сказала она негромко. – Он всегда влезает в такие истории… Я ему говорила…
      В голосе у нее уже дрожали слезы, и было бы неловко, если бы она расплакалась сейчас, на глазах у прохожих. Я поспешил сменить тон:
      – Ну-ну! Все будет хорошо. Значит, мы встречаемся здесь, вот на этом углу, в восемь часов и едем к вам за блокнотами? Договорились?
      – Лучше возле метро, – сказала она. – Тут все наши будут в восемь часов. Возле метро «Белорусская» в 8.15, у кольцевой. А?
      – Годится, – утвердил я. – Я ваш сосед, живу возле Измайловского парка.
      – Да? А как вы узнали, что я…
      – Потому что первую страницу своего блокнота он перепечатывал сам, наспех, с ошибками и опечатками. А дальше… Кто-то сидел у него дома и печатал все остальное – тот, кто хорошо знает его почерк и прекрасно печатает. Вы печатали при нем? Он что-то рассказывал об этом Шахе?
      – Нет, – она покачала головой. – Я вообще не видела Вадика в этот раз. Он прилетел из Баку и даже не зашел в машбюро и не позвонил мне. А потом он пропал – день, два, три. Я не выдержала и поехала к нему. У меня есть ключ…
      Ну, остался с тех пор, знаете… Я приехала поздно и ждала его всю ночь и печатала ему то, что он начал…
      Я представил себе, как в холостяцкой квартире общежития ЦК ВЛКСМ сидит всю ночь эта молодая женщина, ждет гуляющего, как ей кажется, любимого человека, и вместо ревности, битья посуды и мебели, вместо истерик и прочей киношной галиматьи покорно-рабски печатает на машинке его дневник, его рассказ о том, как в командировке он в очередной раз влюбляется и волочится за очередной красоткой. О, верность русской женщины!..
      – А потом у него был обыск, забрали Солженицына, – продолжала она. – Когда мне сказали, я так испугалась…
      – Что на следующий день забрали у него все его блокноты из редакции.
      – Нет, в тот же день. Я ведь до восьми работаю, а обыск был в шесть или в семь. Через полчаса знала вся редакция. Я осталась позже всех и… Слушайте, ему ничего не будет за то, что у него был Солженицын?! – спросила она почти с мольбой.
      – Я вам обещаю! Честное слово! – Я уже начал терять терпение.
      – Хорошо, – сказала она. – До свидания.
      И ушла назад, в редакцию. Я представил, каково ей будет сейчас работать эти оставшиеся два часа, и в размышлении куда же все-таки убить время, добрел до Училища Циркового Искусства. Что-то подстегнуло меня (скорее просто безделье и любопытство), и я шагнул в училище, но привычно-натасканный взгляд дежурного вахтера тут же выделил меня из потока шастающих в училище и обратно подростков и юношей.
      – Куды идем?
      Пришлось вытащить красное удостоверение прокуратуры:
      – Мне нужен Василий Николаевич Кождаев.
      Кирпичная морда откровенного выпивохи-вахтера тут же изменилась:
      – Проходьте, канешно! Он на экзамене, на арене. Вот по этой лестнице, – теперь он услужливо показывал мне дорогу.
      – Когда-то тоже работал в цирке? – спросил я его на ходу.
      – Кто? Я-то? Було дило… У юность на ринге с Королевым дрался, медали имел. А опосля – в цирке гири бросал, пустые конечно…
      – Змий покусал? Зеленый? – спросил я, невольно держась за вахтера, когда мы по темной круговой какой-то лесенке спускались в специально сделанный для разных фокусов ход под учебно-цирковую арену.
      – Ну! – подтвердил вахтер. – Воно ж сначала как? Примешь сто грамм для допинга, а тогда еще сто, а тогда еще… Оно ж в тей-то годы не було нонешних всяких наркотиков. Вот он, Василий Николаевич… – и вахтер, вытянув руку вверх, тронул за штанину кого-то сидящего прямо над нами. Я чуть поднял голову и увидел, что наш люк приходится прямо под столом экзаменационной комиссии, а над ними, над этой учебно-цирковой ареной парит в воздухе на тонком тросе молодой мальчишка, ногами играет на скрипке, а руками жонглирует какими-то огненными булавами.
      – Василь Николаевич! – дернул вахтер еще раз штанину светлых и хорошо отутюженных брюк.
      Знакомое цыганское лицо Кождаева выглянуло из-за стола и, увидев меня, Кождаев, удивленно вскинул черные брови.
      – Какими судьбами, дорогой?!
      Через минуту я уже сидел за столом комиссии, в числе бывших именитых звезд цирка, а теперь профессоров циркового училища. Было странно слышать, как бывших знаменитых клоунов, наездников и жонглеров, чьи имена были знакомы мне по цирковым афишам моей молодости, тут называли «профессорами», особенно это было смешно в применении к Кождаеву – его снова, как на Птичьем рынке, величали «профессором» и при этом хитро, с улыбкой косил на меня свои черные, с огоньком глаза.
      Вслед за юным скрипачом-жонглером Шиманским выступили Надя и Оля Цурюпа – две близняшки-гимнастки, потом Иван Урема – смешно, как чебурашка, мальчишка-клоун, за ним – Борис Нежданный, фокусник с картами и теннисными шариками. Две из этих фамилий – Урема и Цурюпа – показались мне знакомыми на слух, я с недоумением взглянул на профессора Кождаева. Он буквально расхохотался мне в лицо, даже хлопнул рукой по плечу:
      – Вспомнили?
      Теперь я действительно вспомнил. Урема и Цурюпа пятнадцать лет назад были притчей во языцех московского МУРа. Урема был талантливым медвежатником, вскрывал сейфы в сберкассах, а Цурюпа – красавчиком-альфонсом, в две минуты способным «закадрить», «склеить», «зафаловать» или, попросту говоря, соблазнить любую, даже самых строгих правил дамочку. Наутро дамочка звонила в милицию и в ужасе заявляла, что у нее пропали драгоценности, деньги, столовое серебро и золото. При этом ни одна из них не показывала, что в эту ночь сама привела к себе в квартиру мужчину.
      – Угадали! – смеясь, говорил мне в своем кабинете кождаев. – Это те самые Цурюпа и Урема. Только дети, конечно. Я их забираю из того мира в этот. Всем своим талантливым дружкам, бывшим, конечно, пишу письма, чтобы слали мне своих детей. А они часто и не знают, где их дети. Так что кой-кого я сам разыскиваю. Смотрите…
      Он открыл сейф, вытащил узкий длинный ящик.
      – Моя картотека! – сказал он гордо. – Как в МУРе. По именам и кличкам.
      – А Генерала у тебя там нет? – спросил я.
      – Генерал? Знаю одного Генерала. Только он бездетный и умер шесть лет тому назад в Темиртау на рудниках. Кравцов его фамилия. Бездетных у меня в картотеке нет.
      – Нет, – сказал я. – Это другой. Вот, почитай.
      И положил ему на стол рукопись Белкина, первые две главы. Пока он читал, я с интересом листал его картотеку – тут были знакомые, полузнакомые и незнакомые имена, фамилии и клички, а рядом значились адреса их детей, возраст, данные об их способностях и даты получения от них писем и ответов. Я с уважением взглянул на бывшего «Цыгана» и «Профессора Птичьего рынка». Тихо, без рекламы и пафоса он делает большое и доброе дело, какой-нибудь Белкин написал бы об этом звонкий очерк в «Комсомолке» или «Юности»…
      Кождаев закрыл последнюю страницу белкинской рукописи и взглянул на меня.
      – Продолжение есть?
      – Нет, но будет.
      – Вы знаете, тут все клички выдуманы, и в Баку я никогда не был, все руки не доходили. И вообще тут есть какая-то туфта, как в кино. Но вот эта история с конкурсом на то, кто больше снимет часов… Я думаю, что это – Сало, он же – Старшой. Как он мазал часы – никто не мазал, и как он подличал – никто не подличал в нашем деле. Сажать пацанов на иглу, чтоб они на него работали – это на него очень похоже. Я даже не удивлюсь, если он же и торговлю наркотиками там организовал, чтоб и с другого бока на своей же шпане наживаться.
      – Как он выглядит?
      – Да он никак не выглядит. Такой – безликий. Как вот тут описано. Правда, тут у него зубы металлические, этого я не помню, но, может быть, он вставил, я его двенадцать лет не видел. Паскуда! Тут за каждого пацана воюешь, а он их пачками на иглу сажает!
      – Ты думаешь, что Генерал и этот тип с металлическими зубами – одно лицо?
      – Конечно!..
      Через двадцать минут я был на Петровке, 38, в кабинете Светлова. Вдвоем с капитаном Ласкиным мы перебрали брошенные Ожерельевым на диван папки розыскных дел, и уже в двадцатой папке в графе «Клички, прозвища, под которыми совершал преступления», наткнулись: «Старшой, Сало, Пахан, Курево.».
      Тут же взглянули на первые графы подколотой к обложке статистической карточки:

      «Гридасов Семен Яковлевич, 1926 года рождения, четырежды судим за воровство и разбой по ст. ст. 144 и 146 УК РСФСР. Рост 1 м. 72 см. Глаза голубые, волосы белесые, телосложение – среднее, особые приметы – передние зубы металлические. 17 мая 1973 года совершил побег из колонии особого режима № 402-77 Иркутской области. Местонахождение – неизвестно».

Тот же день, понедельник, 4 июня, после 21.00

Рукопись журналиста Белкина
Глава 3. КПЗ