Светлов почти бегом взбежал на второй этаж. Так и есть, вот почерневшая медная табличка «Ювелир Э.И.Синайский». Светлов нетерпеливо нажал звонок.
– Ма-а-ар-рат А-ле-ексе-ич! Да-ара-агу-уша! Какими судьбами? – Высокий подтянутый старикан, одно лицо с Вертинским, широкими театральными жестами обнимает старого знакомого, грассируя и чуть заикаясь.
И пока молоденькая пышечка («Племянница, Марат Алексеич, племянница из Владикавказа, не подумайте что-нибудь эдакое!») привычно сервировала закуску под коньячок, водочку и наливку, Синайский, рассказывая какие-то байки, которых он знал тысячи, рассматривал в лупу драгоценности.
– Послушайте, моой дрр-рагой, откуда эти сокр-ррровища? Поделитесь с глупым стар-рр-рикашкой.
– Вы меня спрашиваете? – в тон ему ответил Светлов. – А для чего же я к вам пришел?
– Нет, правда. Вы поймали какую-нибудь кр-рр-рупную золотую рр-рыбку?
– Мелких не ловим, Эммануил Исаакович.
– Да уж, да-аа-агадываюсь! А что же нужно от меня?
– Вы когда-нибудь видели эти вещицы?
– Ка-анкр-рр-ретный вопр-рр-росик, пр-рр-рямо скажем. Слушайте, Марат Алексеевич, я от дел отошел, тихо себе живу на скр-рр-ромную пенсию и оч-чень небольшие сбер-рр-режения. Конечно, некоторые вам скажут: Синайский – жук, денег ку-рр-ры не клюют, обеспечил и детей и внуков и пр-рр-равнуков! Какой-нибудь жлоб всегда найдется доносик настр-рр-рочить! И – начнут тр-рр-рясти старика. Но я могу в этом случае рассчитывать на вашу защиту от этой клеветы, Марат Алексеевич?
– Безусловно. – улыбнулся Светлов. Он был готов к этому торгу. Уж если старик ставил какие-то условия, значит, знал что-то.
– Тогда выпьем, дар-рр-рагой. Р-рыбонька, племянничка моя золотая, налей нам по рюмочке…
Они выпили за «др-рружбу и взаимопонимание». Затем Синайский сказал:
– Поскольку вы уже взяли последнего владельца этих драгоценностей, то я не вижу причин скрывать предыдущего. Она-то уж во всяком случае честный человек, и ее судить не за что. Живет себе на фамильные ценности, припрятанные с прадедовских времен. Скромно живет, тихо. Одной такой вещицы ей на год жизни хватает.
– Кто же это?
– Это моя самая стар-рр-ринная клиентка Ольга Петровна Долго-Сабурова, ей теперь уже девяносто второй годок пошел, но она еще очень бодра-с, оч-чень! У них в роду все были долгожители. Графского происхождения потому что. Сестры ее младшие на военном кр-ррейсере уехали в 17-м из Петрограда, и поныне здравствуют, а в Риме пансионат держат. А она не поехала с ними, у нее фамильные ценности были где-то припрятаны. Вот эти самые. Ни в одном музее не сыщете! Знаете, чья это работа? Их крепостного ювелира Алексея Трофимова. Вот она на эти вещицы и живет все годы пролетарской власти. С перерывом, конечно, с тридцать седьмого по пятьдесят шестой. Тогда она была на казенном довольствии. А как выпустили, так раз в годок, примерно, стала она меня к себе приглашать, на Мещанку. И я ей эти безделушки оценивал. То есть, в те годы, может, и почаще, очень она после лагеря к нашему брату-мужику была горячая, ну да теперь уже лет десять как поостыла. Не так, чтобы совсем, но все-таки девяносто годов не шутка-с! Налей нам, р-рыбонька, еще по р-рюмашке.
– А кто продавал для нее эти вещицы? Вы?
– Нет, батюшка, увольте. Я – нет. Она сама пр-родавала, я ей только цену называл и имел свои комиссионные – три процента, как положено. Но только моя цена была ответственная, покупатель ей в эту цену верил, это она мне много раз говорила.
– А кто покупатель? Вы его знаете?
– Мар-рат Алексеевич! Тут у нас недопонимание. Я думал, что вы как раз и взяли этого покупателя и, может быть, даже мне покажете. Я уж сколько лет хочу посмотреть на человека, который, не торгуясь, берет по моей цене все эти вещицы. Графиня от меня его все в секрете держит. А теперь, выходит, вы сами его ищите.
– Ищем, – сознался Светлов. – Где она живет, ваша Долго-Сабурова?
– Н-да, накололи вы старичка, пр-рр-раво-слово. Графиня Ольга Петровна Долго-Сабурова последние девяносто лет за вычетом годов заключения живет в своем бывшем собственном доме на Первой Мещанской. По-новому, это Проспект Мира, 17. Квартиру ей, можно сказать, от всего трехэтажного дома оставили – только одну комнату на третьем этаже. Извольте коньячку?
– Не обижайтесь, Эммануил Исаакович. Мне ехать пора.
– К графине? Не смею задерживать. Рр-рыбонька, налей посошок Мар-рр-рату Алексеевичу…
Через двадцать минут Светлов был на Проспекте Мира, а еще через десять минут выяснилось, что жилица квартиры-комнаты № 17 графиня Ольга Петровна Долго-Сабурова скончалась неделю назад и квартиру теперь занимает жэковский слесарь-водопроводчик Раков.
Светлов ринулся в ЖЭК, в кабинет начальницы:
– Где вещи старухи Долго-Сабуровой? Кто ее хоронил? Где ваш слесарь-водопроводчик?
– Старуху хоронили мы сами, за счет ЖЭКа, – сказала дебелая начальница ЖЭКа. – Где-то у нее есть племянник, железнодорожник или бригадир поезда. Мы звонили ему, а он в рейсе. Пришлось самим отвезти ее на кладбище, на Востряковское, на жэковские деньги.
– А вещи где ее? Как комнату можно открыть? Где ваш слесарь?
– Да какие там были вещи?! Матрац обделанный и тряпье старое. Не знаю, может, Раков и выкинул уже все. Я его еле упросила эту комнату взять, временно. Они теперь иначе как за двухкомнатную и работать не хотят. Он вчерась вселялся…
Разыскав слесаря, Светлов и начальница вошли в комнату старухи Долго-Сабуровой. Комната была пуста, если не считать полдюжины бутылок водки, приготовленных к новоселью.
– А где ее мебель? Вещи?
– Мебель? – сказал слесарь Раков. – Рухлядь была, а не мебель! Седни утром я все на свалку снес – альбомы всякие, Библию, матрац, мочой вонючий. Все вчистую на свалку выгреб и окна пооткрывал, чтоб дух вынесло. Вона эта свалка, пошли покажу.
Когда Светлов, слесарь и начальница ЖЭКа подошли к жэковской свалке, они увидели пламя костра, в котором горели альбомы, Библия, тряпье, одежда и грязно-серый матрац старухи Долго-Сабуровой. Вокруг веселились ребятишки, тормошили этот матрац, чтобы он поскорей разгорелся. И тут на глазах у Светлова произошло нечто. Обшивка матраца лопнула и… и к ногам ребятишек покатились броши, кулоны, серьги, украшенные рубинами, хризолитом, бриллиантами. Украшений было немного – всего семь штук, – но за то какие это были изделия: ажурные, действительно музейные вещицы!
– Смотри! – и Светлов высыпал их мне на стол. – Ты видишь, какая невезуха! Всего неделю не дожила старуха-графинюшка, ети ее мать! Мы бы знали, кому она сбывала эти игрушки…
Я молча смотрел на него, потом сказал:
– Какого числа скончалась графиня, сэр?
– Двадцать восьмого мая. А что?
– А тебе не кажется это странным? Такая нелепая случайность: двадцать шестого погибает Сашка Шах, у которого были проданные старухой кому-то драгоценности. А через два дня ни с того, ни с сего умирает сама старуха, у которой остальная часть коллекции.
– Ну, когда-то она должна была умереть? – Светлов уже догадывался, куда я клоню, но сопротивлялся.
– Да, конечно, должна была, – говорю я, – но почему сразу после того, как с частью ее вещей погиб человек? И что это за племянник-железнодорожник, который не приехал на похороны тети? Это ты выяснил?
– Выяснил. Долго-Сабуров Герман Вениаминович. Работает бригадиром проводников на Курской железной дороге. Больше пока ничего не знаю.
– Уже немало.
Тут раздался телефонный звонок. Звонил Пшеничный.
– Игорь Есич, вы не могли бы подскочить на Курский, есть свидетель похищения Белкина.
Я бросаю на Светлова короткий взгляд. – Сейчас подскочим, – говорю я Пшеничному. – И у меня к тебе, Валентин, еще просьба. Запиши: Долго-Сабуров Герман Вениаминович, бригадир проводников Курской жэдэ. Наведи справки – каким рейсом ездит, график дежурств в этом месяце и вообще все, что можешь.
15 часов 00 минут
Курский вокзал не только самый модерновый в Москве. Он соперничает с Бухарестским за право считаться самым крупным вокзалом в Европе. Бесшумные эскалаторы, сверкающие указатели, бесконечные ряды камер хранения и самые длинные в мире очереди в билетные кассы. Сейчас, летом, вокзал гудит, как армия на походе – тысячи людей снуют по залам и эскалаторам, сидят и лежат на всех скамейках и креслах, на полу и в подземных переходах, и стометровая змеевидная очередь стоит к женскому туалету.
Я и Светлов продираемся через чемоданы, тюки, мешки, ведра, корзины, детей, стариков и пассажиров среднего транзитного возраста к отсеку с табличкой «Линейный отдел милиции». Линейный отдел Курского вокзала оказывается таким же зашарпанным, как и его собратья на Казанском, Павелецком и всех остальных московских вокзалах. Ничего не попишешь, такова уж специфика милицейской работы – превращать в хлев любое, пусть самое современное помещение.
Стандартный зал дежурной части уставлен стандартными дубовыми скамьями. На них жулье, воры, вокзальные пьяницы и проститутки, спекулянты, обворованные и потерявшиеся пассажиры, зареванные дети. Одних милиция задержала, другие сами пришли или привели кого-то. И все эти люди галдят, требуют, оправдываются, матерятся и наседают на дежурного по отделу – краснолицего, с тройным подбородком, капитана:
«Товарищ капитан, я уже третий день не могу в этом хаосе отыскать свою жену, встали в разные кассы и потерялись. Может, ее ограбили, может, еще хуже… Помогите найти, прошу вас…»
«Паслюшай, дарагой! Три мешка урюк вез, мой урюк, нэпродажний. Дэвочку такой бэленький, такой харошенький папрасил: пастереги, дарагой, в туалэт схадить нужно. И что думаешь? Через дэсять минут пришел – нет дэвушки, нет три мешка урюк, нет чемодана. Как такой дэвушка поднял три мешка – не понимаю…»
«Я им говорю: я в Одессу везу польскую косметику, для подруг. А они налетели – продай, продай! Я не хотела продавать, а они просят: у нас поезд уходит, ты еще купишь, у вас в Одессе все есть, а у них в Норильске ничего нет… Ну, ладно, мне жалко их стало. А тут старшина приходит: „Спекуляция!“…»
Ясно, что среди такого бедлама, когда каждый час пропадают и теряются чемоданы, дети, невесты, мужья и жены, к заявлению Айна Силиня о похищении ее жениха и еще какого-то корреспондента тут отнеслись, как и ко всем прочим: мол, ничего страшного, найдется жених, наверно, водку поехал пить…
Не успели мы со Светловым представиться дежурному капитану, как перед нами словно из-под земли вырастает Пшеничный. Он утомлен, худые щеки ввалились, глаза красные от бессонницы, но по тому, как держится, движется и отвечает на вопросы, чувствуется, что он тут уже, как рыба в воде.
– Давно ты здесь? – спрашиваю.
– Почти сутки, со вчерашнего вечера. Идемте, – слегка волоча левую ногу, Пшеничный приводит нас в угловой кабинет, мы закуриваем и он докладывает о том, что ему удалось за эти двадцать часов.
…Искать свидетелей налета на Белкина и Сашу Рыбакова нужно было среди тех, кто изо дня в день толчется на вокзальной площади. Носильщики, таксисты, милиционеры, лоточники и спекулянты всякой мелочью. Среди них и провел эти двадцать часов Пшеничный. Методично, как утюг, он «пропахал» каждый квадрат площади, допросил, опросил и вытащил на душевный разговор десятки людей – от диспетчера до торговцев мороженым и цветами. Упорно веря, что в мире всегда есть пара глаз, которая видела именно то, что, казалось бы, никто не видел, и чья-то память, которая помнит именно то, чего не помнят другие, – Пшеничный, как по цепочке, шел от человека к человеку, от десятков «не знаю», «не помню», «не видел» и «не слышал», к старику-носильщику, который сказал, что он-то сам не был в тот час на площади, но слышал, как гадалка Земфира пугала своих детей: «Будешь плохо просить, отдам в санитарную машину, пускай вас тоже увезут, как этих психов!».
Пшеничный бросился искать гадалку Земфиру и выяснил, что пару часов назад ее в очередной раз задержали дружинники и вместе с ее восемью детьми увели в линейный отдел милиции. Ребятам с красными повязками не понравилось, что вразрез с официальной пропагандой, обещающей скорейший подъем народного хозяйства и общее благосостояние трудящихся, Земфира предсказала каким-то солдатам «войну с бусурманами» и невозвратную дальнюю дорогу в чужие страны. При этом цыганка советовала всем веселиться сейчас, до войны, и взимала за совет «пятерку».
Пшеничный прибежал в линотдел милиции как раз в тот момент, когда гражданку Земфиру Соколову после двухчасового допроса водворяли в КПЗ. Оказалось, что осуществить это не так просто – помощника дежурного, который пытался затолкнуть цыганку в камеру, окружили ее восемь детей, дергали во все стороны, шарили по карманам, наседали на плечи, притворно плакали и всерьез кусались.
Пшеничный увел цыганку в «ленинскую комнату» милиции и там допросил. Земфира помнила случай ареста двух психов и подтвердила, что «санитаров» было четверо, и что машина, куда они затолкали «сумасшедших», была санитарной. Но примет «санитаров» она не вспомнила, как ни старалась. Зато сказала:
– Когда эта «санитарка» ушла, один алкаш сказал: «Берут людей прямо как в 37 году!».
– Кто этот алкаш?
– Я его не знаю, но вижу тут каждый день – к Лидке за пивом ходит.
Лидка, продавщица пивного ларька у пригородных касс, по приметам, которые назвала цыганка, сразу назвала Пшеничному алкаша, который был ему нужен. «Лев Палыч вам нужен, ясно. Он к трем подходит, как часы, каждый день. Ждите». Пшеничный высидел час у пивного ларька и дождался высокого пожилого блондина с бидоном для пива. Это и был Лев Павлович Синицын, преподаватель Суриковского художественного института, постоянный Лидкин клиент. Налив пивца в бидон и взяв сверх еще кружку пива, Синицын с достоинством отошел с Пшеничным в сторонку.
– Чем могу служить?
Пшеничный объяснил. Лев Павлович, задумчиво оглаживая ладонью пивную кружку стал неторопливо рассказывать. Да, он помнит тот день. У него тогда отпуск начался, и он пришел за пивом в неурочное время, с утра, только отстоял еще перед этим очередь за хамсой в рыбном магазине. И вот, когда он шел с этой хамсой и пустым бидоном мимо очереди на такси к пивному ларьку, он вдруг увидел странную картину: к хвосту очереди подкатил санитарный «рафик», остановился, из него вышли двое санитаров в белых халатах и еще двое без халатов и тут же набросились на двух молодых людей и девушку. Девушка не то вырвалась и убежала, не то они ее сами выпустили – этого Синицын не помнил, как не помнил номера машины, но зато он хорошо помнит, что именно поразило его в этой сцене больше всего. Нет, вовсе не то, что среди бела дня людей опять хватают и это похоже на 37 год – этому что удивляться? – сказал Синицын с грустной улыбкой. – «история повторяется сначала как трагедия, а потом как фарс», – нет, его поразило, что одним из санитаров был бывший чемпион Европы по боксу в среднем весе Виктор Акеев. Хотя, впрочем, подумал он после, а почему бы бывшему боксеру и не пойти работать санитаром в дурдом?…
Задержав Синицына, Пшеничный позвонил мне, и теперь свидетель Синицын – высокий пожилой блондин с бидоном пива – сидел передо мной и Светловым в линейном отделе милиции.
– Вы уверены, что был именно Виктор Акеев? Как вы его узнали? – спросил я, когда Синицын в моем присутствии повторил свой рассказ.
– Но, уважаемый, я же рисовальщик! – сказал Синицын. – Этот Акеев четыре года назад – до того, как стать чемпионом, – целый семестр позировал моим студентам. Я не только его лицо, я каждую его мышцу сто раз рисовал. А впрочем… Ну, как вам сказать? Тогда я был в этом уверен. Хотя он и был в темных очках и кепке, мне показалось, что это он. Но шут его знает…
– Подождите, Лев Павлович! – встрепенулся Пшеничный, до этого момента гордившийся Синицыным как своей находкой. – Вы же тогда не сомневались, что это был Агеев?
– Нет, я и сейчас не сомневаюсь, но…
– Но что?
– Но все-таки странно, конечно: чемпион-санитар…
Мы отпускаем свидетеля, я забираю у Пшеничного справку на бригадира проводников Долго-Сабурова, которую он получил в отделе кадров управления Курской железной дороги, и отправляю своего настырного помощника спать. Двадцатичасовой рабочий день просто валит с ног, хотя он не признается в этом и просит нагрузить его каким-нибудь новым заданием. Но я просто приказываю ему ехать домой. Он живет в пригороде, в Мытищах, и собирается ехать домой электричкой, и я представляю, каково ему сейчас тащиться в переполненном поезде, и командирую своего Сережу отвезти его домой.
Между тем Светлов уже названивает в ЦАБ – Центральное адресное бюро, – чтобы выяснить домашний адрес Агеева, и через минуту меняется в лице:
– Что значит «находится в заключении»?
Потом он слушает, что там ему отвечают, кладет трубку и говорит мне:
– Этот Акеев год назад выписан из Москвы в связи с осуждением и направлением в места заключения.
Вот тебе и рисовальщик! Похоже, что двадцатичасовая работа Пшеничного в минуту летит прахом, хорошо еще, что он уже уехал спать. Да я и сам не хочу в это поверить, звоню в первый отдел МВД СССР и получаю точную справку:
«Акеев Виктор Михайлович, 1942 года рождения, последнее место работы – тренер секции бокса детской спортивной школы Ленинского района, проживающий Ленинский проспект 70/11, квартира 156, осужден Ленинским райнарсудом г. Москвы 24 января 1978 года по статьям 191-1 часть 2 и 206 часть 2 УК РСФСР к трем годам лишения свободы и отбывает наказание в колонии усиленного режима УУ-121 в городе Котласе Архангельской области».
Итак, старый рисовальщик обознался, не может этот боксер одновременно сидеть в котласском лагере усиленного режима и разгуливать по Москве в одежде санитара. А побег из лагеря наверняка был бы отмечен в первом спецотделе МВД.
Тем не менее, если считать не по потерям, а по прибылям, теперь мы знаем, что один из «санитаров» похож на бывшего чемпиона Акеева и это, конечно, поможет составить его портрет – фоторобот. Светлов с довольно кислым лицом принимает мое предложение пройтись с этим портретом по автобазам санитарных машин и больниц Москвы. Конечно, этого маловато для поиска – какая-то санитарная машина и некто, похожий на боксера Акеева, но что поделаешь, других данных у нас пока нет.
Без всякого вдохновения, скорее понуро, чем с надеждой, принимаемся изучать справку на гр. Долго-Сабурова, бригадира проводников бригады № 56 направления «Москва–Средняя Азия», выданную отделом кадров Курской железной дороги. И в графе его дежурства неожиданно натыкаемся на любопытную деталь: «Поезд номер 37 „Москва–Ташкент“, 26 мая в сопровождении бригады № 56 отправился в очередной рейс из Москвы в 5.05 утра». Переглянувшись, берем у начальника линейного отдела расписание поездов и убеждаемся: поезд № 37 проходит через платформу «Москворечье» в 5.30 утра. А в шесть пятнадцать железнодорожник-обходчик нашел возле платформы труп Рыбакова!
Светлов даже присвистнул – вот так раз! Больше того, из этого же графика работы бригада Долго-Сабурова уясняем, что 24 мая, в день нападения на Белкина и Рыбакова на Курском вокзале, Долго-Сабуров в рейсе не был, отдыхал в Москве между поездами. Это заставило нас со Светловым еще раз переглянуться – мы теперь почти не разговаривали, только обменивались взглядами. Правда, в день смерти старухи-тетки племянник, судя по справке, находился далеко от Москвы, подъезжал к Актюбинску, и это несколько охладило наше воображение.
– Вот что… – сказал, прищурясь, Светлов уже в отделе кадров Управления Курской дороги, где мы листали личное дело этого Долго-Сабурова. – Вот что… Он холост, живет один, приезжает только послезавтра из Ташкента. Я бы пощупал его квартиру.
Мы оба понимали, что законных оснований для обыска нет, а все, чем виноват Долго-Сабуров, – это то, что он племянник умершей старухи и что поезд проходил через платформу «Москворечье» в ночь на 26 мая. Ну и что, скажет надзирающий прокурор и отложит, не подписав, ордер на обыск.
17.30 и позже
В 17.30 мы со Светловым уже на Смоленской-Сенной, в доме, где на первом этаже размещается кинотеатр «Стрела», а на восьмом этаже в двухкомнатной квартире, оставшейся ему от умерших родителей, проживает Герман Долго-Сабуров. Взяв понятыми сотрудников кинотеатра – администратора и билетершу, которым все равно нечего делать во время сеанса, – я и Светлов отжимаем замок на двери долго-сабуровской квартиры. Уже первый взгляд на нее говорит, что бригадир проводников живет не по средствам: тут и западная радиоаппаратура, и цветной телевизор, и спальный гарнитур «Ганка». Холостяцкий беспорядок – несколько западных журналов с голыми девками лежит на диване и журнальном столике, и вообще по всему чувствуется, что этот Долго-Сабуров не теряет времени зря в перерывах между рейсами. В ванной, в шкафчике, пачки индийских и немецких презервативов с так называемыми «усиками» и без и чей-то узенький лифчик, на кухне снова порножурналы и колоды карт с порнушкой на лицевой стороне, а в баре и в холодильнике – армянский коньяк, шотландские виски, рижский бальзам и экспортная водка – то есть набор на все вкусы. Кроме того, в холодильнике рыбец, початая банка с икрой и внушительное, килограмма на три березовое ведро с сотами меда. Короче, этот парень умеет вкусно пожить и живет явно не на свои 160 бригадных. Впрочем, кто из проводников живет на зарплату? Все проводники так или иначе спекулируют, это знает и ребенок, в эпоху тотального дефицита на территории такой огромной страны проводники давно стали кем-то вроде снабженцев, и, как теперь мы видим на примере Долго-Сабурова, очень неплохо зарабатывают.
Но даже самый тщательный осмотр квартиры не дал желаемых результатов – никаких тайников с бриллиантами, никакой валюты и вообще ничего экстраординарного, кроме, разве, этих порножурналов, самиздатовской копии «Москва – Петушки» и «100 уроков секса».
Через час под вздохи нетерпеливых понятых заканчиваем этот бездарный обыск, составляем по всей форме протокол, заставляем понятых подписаться под ним и, несолоно хлебавши, выбираемся на улицу.
На душе паскудно. Целый день работы потрачен зря. Два «гениальных сыщика» оказались на деле просто м…ками. Тычемся, как слепые котята, где-то возле молока, а найти не можем.
– Коньяк у него хороший, у падлы! – говорит хрипло Светлов и лезет в карман, выгребает деньги. – У меня четырнадцать рублей. У тебя?
– Червонец, – говорю я, не считая, свои-то я знаю точно.
Трудно поверить, что у следователя по особо важным делам и начальника отделения МУРа на двоих двадцать четыре рубля. Это кажется диким, особенно в наши дни, когда кругом пышным цветом рассветает взяточничество, но… что я могу вам сказать? Иногда, все реже, правда, и среди нашего брата встречаются честные люди, хотя говорить об этом приходится теперь с некоторой стеснительностью, словно ты убогий или недоразвитый. Будто оправдываешься.
Так или иначе, мы чувствуем, что неудачи этого дня нужно залить спиртом, да вообще – с какой стати эти проводники да «племянники» гуляют, жрут икру и наслаждаются девочками (не зря же эти порножурналы и лифчик в ванной), а мы – два крепких еще мужика, сорок с небольшим, нормальные «бойцы» и «ходолки», поститься должны? Хрена лысого!
Подстегивая этим друг друга, мы на муровской «Волге» Светлова рулим в «Прагу». У парадных дверей, конечно, очередь уже змейкой, как всегда, на двери табличка «свободных мест нет», и швейцар в галунах за стеклянно-зеркальной дверью стоит, как памятник. Но мы хозяйски толкаем дверь, успокаиваем швейцара своими удостоверениями, и вот нас, уже почти как иностранцев, услужливый метрдотель ведет наверх. Можно занять отдельный кабинет, можно сесть у оркестра, можно – на самый верх, в зимнем саду с фонтаном. Любые места для таких почетных гостей!
Но мы ведем себя скромно, берем тихий столик в зимнем саду и, помня о своих ресурсах, заказываем официанту:
– Бутылку белой, салат и ростбиф. В четвертак уложимся?
– Уложитесь, товарищ подполковник, – улыбается он, и Светлов удивленно вскидывает на него глаза, но тот уже ушел, улыбаясь.
Мы оглядываемся. Ресторан, тихая музыка из общего зала, компания студенточек через три столика от нас, и еще одна солидная компания за столами вдоль стены – не то диссертацию отмечают, не то награды обмывают: мужчины все в служебно-официальных костюмах, женщин нет.
Ресторанная обстановка всегда поднимает настроение, тем паче предвкушение стопки и соседство с этими студенточками – мы со Светловым выпрямляем спины, взглядываем орлами. Конечно, с нашими несчастными двадцатью четырьмя рублями не разгуляешься и не угостишь этих студенточек, но потанцевать можно будет, а там жизнь покажет.
И вдруг – не помню, о чем мы говорили в ту минуту со Светловым, кажется, об улетевших в Баку «архаровцах», если они там ничего не надыбают, нас пора списывать в утиль, – но вдруг я умолкаю от неожиданности: официант ставит на наш столик трехэтажный поднос с блюдами, просто «скатерть-самобранка». Тут и спелые болгарские помидоры и нежинские огурчики, разносолы и маслины, икра паюсная и зернистая, сациви, балык – всего не перечислишь. Ту же бутылка водки в серебряном ведерке со льдом, коньяк армянский «три звездочки» и вино «Гурджуани».
– Постой! В чем дело? – говорит ему Светлов. – Мы заказали только водку, салат и ростбиф. А это не наш заказ.
– Не беспокойтесь, товарищ подполковник, – улыбается официант. – Это просто наша кухня вас скромно угощает.
– Подождите, но я же вам сказал, что у нас при себе только четвертак…
– Ну-у, товарищ подполковник… – укоризненно говорит официант. – О чем вы говорите?! Мы же свои люди. Отдыхайте. Минут через двадцать будут жаренные потроха, грибы и шашлыки по-карски из свежей баранины. Персонально для вас, товарищ следователь, жарит наш повар Стукозин. Вы его помните?
– Стукозин? – я напрягаю память. Кажется, он проходил по делу плавучих волжских ресторанов. Да, Стукозина и еще нескольких поваров, которые хоть и воровали по-тихому, не зарываясь, но не кормили людей гнилым мясом, я пожалел тогда, выделил из общей группы махровых жуликов и «передал на воспитание коллективу трудящихся». Ну что ж, я не против стукозинских белых грибов, он действительно мой должник, если на то пошло, он точно мог «загреметь», я вполне мог тогда отправить его лет на пять туда, где сейчас боксер Акеев загорает. – Как же! Помню Стукозина, – говорю я, веселея. – Привет ему!
Теперь мы на равных со Светловым. Оба «угощаем» друг друга. Он угощает меня своей муровской известностью, а я его – своим престижем следователя. И вообще, жить веселей, когда тебя узнают в ресторанах и отдают долги, да еще таким способом… Надо будет сходить потом на кухню, побалагурить с этим поваром, думаю я, и мы со Светловым приступаем к пиршеству. Минут через тридцать, расправившись под закуску с бутылкой водки, чувствуем себя превосходно, кадрим девочек-студенточек за соседним столиком, потом пересаживаем за свой столик этих «птичек». Девочки легко идут на сближение, это заочницы кооперативного института, для того и прикатили в Москву на сессию из Донецка и Воронежа, чтобы не тратить тут время зря. Мне досталась упитанная крашенная блондинка двадцати трех лет, Светлову – вертлявая «бэби-вумен», эдакая вертлявая малышка-брюнеточка. Розовым язычком она каждую минуту облизывает пухлые губки, отчего глаза у Светлова тут же покрываются мутной мечтательной пленкой.
Все шло как надо – танцы, девочки, жаренные грибы «по-прокурорски», как аттестовал их Светлов, горячие куриные потрошки, коньячок армянский и грузинское вино «Гурджуани» под кавказские шашлычки. Досаждали только официальные тосты за соседним столом у стены, там постоянно пили «За здоровье нашего заместителя министра!», «За достижения нашего управления!».
Светлов не выдержал, спросил у нашего официанта с досадой:
– Что там за типы пьют?
– Минздрав, товарищ подполковник, – почти по-военному доложил официант. – Вон слева – заместитель Петровского – Балаян Эдуард Саркисович, до минздрава у нас в КГБ работал. Толковый мужик. Государственную премию обмывают за какой-то новый препарат для космонавтов.
– Ладно, – милостиво махнул рукой Светлов. – Тогда пусть гуляют. Только пусть он наших девочек не жрет глазами, этот Балаян.
Действительно, темно-карие бархатные глаза этого Балаяна – ему лет сорок пять, с пышной седой прядью в густой черной шевелюре – слишком часто останавливаются на нашем столике и рассматривают нас в упор, спокойно и подолгу. Мне это не нравится, я демонстративно, назло ему обнимаю свою блондиночку за талию, а другую руку приятельски кладу на плечо светловолосой «бэби-вумен» и предлагаю гусарски-небрежным тоном:
– А не завалиться бы нам на мою холостяцкую квартиру, товарищ подполковник? Потанцуем, музыку послушаем. Еще не вечер!
Девочки все равно не верят, что Светлов – подполковник милиции, а я – следователь по особо важным делам, да мы и не особенно настаиваем на этом. «Честно» им признаемся, что оба – стоматологи из «платной поликлиники», и я даже обещаю подлечить дома зуб светловской пигалице.
Короче, идет нормальный ресторанный треп, и на очередном его витке моя подвыпившая воронежская блондинка говорит, что лучше бы мы были спортсменами, она «обожает» спортсменов, ее жених держит третье место по боксу в Воронеже и тренирует секцию бокса в детской спортивной школе.
– Как Акеев, – срывается у меня с языка, но девочки не знают, кто такой Акеев, и Светлов объясняет им:
– Виктор Акеев – наш большой друг, бывший чемпион Европы по боксу в среднем весе. Он сейчас в заграничной командировке уже больше года, и вот Игорь по нему ужасно скучает, – он кивнул на меня и улыбнулся.
– Я думаю, вы можете его увидеть, – вдруг заявляет официант, подавая на стол мороженое и кофе-гляссе.
Я и Светлов разом уставились на него. Официант доложил:
– Видимо, он вернулся из командировки. В четверг он тут ужинал.
– Кто?! – подался я всем телом вперед, к официанту.
– Виктор Акеев, бывший чемпион по боксу, – сказал официант.
