- На танцы все так же ходишь? - подколол я его, отца пятерых детей.
      - Нет, нет, - весело вспомнил Джурабай. - Танцев уже нет, в парке темно. Как тебе новое время - у вас и у нас? - он показал огромной ручищей на меня, а затем на себя. Опомнившись, остановил ладонь в промежуточном положении, так что ее указывающий смысл относился уже сразу к обоим, быстро поправился: - У нас...
      Вопрос, при всей своей обоснованности и тривиальности, оказался неожиданным. Я непроизвольно пожал плечами, куда делось мое красноречие:
      - Была страна... А теперь - "люгру"! Помнишь?
      Джурабай широко заулыбался - помнил, - уважительно, осторожно приложил ладонь к моему сердцу - ладно, хорошо, не надо слов. И сказал сам:
      - Мы с тобой ни в чем не виноваты. Это все там! - он ткнул пальцем вверх, в обшивку кабины.
      - Люгруровщики?
      Он кивнул. Мы засмеялись, долго смеялись - до слез.
      В О З М О Ж Н Ы В А Р И А Н Т Ы
      Сначала я огорчился. Меня на две недели, в числе десяти инженерно-технических работников заводоуправления, отправляли на "ударный труд". Дело обычное для последнего времени: завод строил дом для своих работников, не хватало рабочих рук. Директор периодически "надергивал" по итээровцу с каждого отдела, по возможности молодых. Составлял, как он выражался, бригаду "собственных нужд", которая сменяла аналогичную отбатрачившую смену.
      ...Утром на складе выдали "робу" - синий костюм с накладными карманами, серую фуражку классического пролетарского фасона, кирзовые ботинки. Бригадир, назначенный из настоящих работяг, велел во все это облачиться. Построил нас в шеренгу. Критически осмотрел строй, поцокал языком. Уверенно скомандовал, как старшина новобранцам:
      - Подвигайтесь, подвигайтесь, вот так, - он показал, как нужно подвигать плечами, тазом. - Свободно? - Добавил так же уверенно и серьезно: - А теперь прищурьтесь... Так. Ну вылитые маоцзедуны! - и расхохотался.
      Опасения не оправдались. Я очень быстро понял преимущества физического труда перед, так сказать, умственным.
      Известно, что на большинстве промышленных предприятиях для инженерно-технических работников никакого "умственного" труда как такового не существует. Есть труд нервный. Когда с самого утра начинаешь думать, как бы не попало на утренней планерке за вчерашнее. Днем озабочен тем, чтобы выполнить то, что предначертал тебе начальник утром. Вечером оправдываешься на "летучке" за то, что недоделал днем. Дома разряжаешься на домашних за все вместе. Ночью боишься телефонных звонков. Утром... И так далее, как подневольная белка в промышленном колесе. Которое то мерно крутится, давая план, то простаивает из-за поломок или нехватки горючего, то срывается вразнос, то резко тормозит. И так без конца и пощады. Зато в костюме, при галстуке, с папкой из кожзаменителя. Или даже из кожи, что, впрочем, счастья и покоя не прибавляет.
      Работая в бригаде собственных нужд, я наконец понял, что такое счастье. Счастье - это практически бездумное движение членов и такое же напряжение мускулов. Когда из тебя выходит, естественным образом сгорая, энергия, полученная из пищи, воздуха и солнечных лучей. Не образуя шлаков в клетках, язв в желудке. И - покой!... Это естественное, почти звериное состояние жизни сказывается здоровым румянцем, хорошим аппетитом, отличным сном, прекрасным настроением.
      Мы работали на погрузке и разгрузке, мешали раствор, изолировали трубы, раскапывали кабель, засыпали траншеи. Особенно не рассуждая, кому и для чего это нужно. Что касается меня, я просто наслаждался тем, что можно не вникать в то, что делают руки. И даже экспериментировал, насколько глубока может быть степень этого бездумства. Бери то, неси туда, залей сюда, отсыпь оттуда. За меня думал другой человек, бригадир, и это было хорошо! Я поделился с ним, который думал за меня, своими мыслями.
      - По твоему получается, что лучше труда разнорабочего и нет, засмеялся бригадир, который был лет на двадцать старше меня. - Непонятно тогда, зачем это родители тебя в институт пихали. Стипендии-то уж точно не хватало? Опять же помогали пять лет. Знаю, сам шалопая учу. Наверное, худа мы вам желали? - встал бригадир на сторону моих родителей, на сторону своего поколения.
      Далее из нравоучений "бригаденфюрера", как мы прозвали нашего непосредственного начальника, следовало, что хорошо мне сейчас потому, что работа на "собственных нуждах" - всего лишь разрядка для организма. Поставь меня перед "жизненным" выбором - и я вряд ли пожертвую своей инженерной, якобы "нервной", работой в пользу "такой пригожей, прям мечта" деятельности разнорабочего.
      - Тебе хорошо сейчас... - бригадир задумался, подытоживая, - ну, не хорошо, а, скажем так, неплохо оттого, что положение твое... Как бы выразится пограмотнее... Не безысходно. Или, по научному, вариантно, - он поднял вверх прокуренный заскорузлый, весь в черных трещинах палец, символизируя жестом удачность подобранного слова, - о! - И закончил совсем, на мой взгляд, туманно: - Ты же сам учил, что движущая сила всех революций кто? То-то же! Пролетариат!... Которому кроме цепей - сам знаешь. У него без вариантов. И это - отравляет. Так вот, хочешь обижайся или как, а умирать будешь от язвы или от инфаркта, но галстук на кирзачи до самой пенсии не променяешь.
      Признаться, я действительно немного обиделся, но виду старался не показывать. На следующее утро на первом перекуре бригадир, вроде без всякой связи со вчерашним разговором и без повода, сказал мне почти на ухо:
      - Сегодня будем соль грузить на очистных сооружениях. Там операторша. Магда. Заметь. Понаблюдай...
      Сват, тоже мне, подумал я несколько снисходительно. Смешно стало: посмотрел на бригадира внимательнее. В нелепой робе, приземистый раздавленный годами и работой, в морщинах. Загорелые коричневые уши, оттопыренные глубоко нахлобученной на седую голову серой фуражкой. Тут я, удивившись, вспомнил, что холостой. За этой работой глаз некогда поднять. Вечером - поужинаешь и сразу спать. Спалось, как я уже заметил, последнее время без задних ног. Представил, сконструировал себе эту самую Магду-Магдалинку: невысокая стройная брюнетка, голова в белом платочке, рабочий костюм, который своей несоразмерностью и нелепостью только подчеркивает изящество молодости. Короткие кирзовые сапоги с подрезанными голенищами - ладно сидят на красивой ноге. В руках какой-нибудь уровнемер... И я уже с благодарностью смотрел на "свата".
      Очистные сооружения оказались довольно сложным производством. Снаружи большие резервуары. Внутри - огромные емкости, похожие на бассейны с бурлящей бурой водой. Со всего завода приходят сюда канализационные стоки, очищаются какими-то бактериями и сливаются в отстойники, и далее на рельеф. Это все коротко объяснила нам Магда - оператор аэротенок. Реальность не совпала с мечтами - это была крупная, крашеная по седине женщина лет пятидесяти, которая, учитывая мой почти юный возраст, вряд ли могла меня интересовать в том качестве, за мечту о котором бригадир ошибочно удостоился "свата".
      Следовательно, "бригаденфюрер" имел ввиду что-то другое. И я, по мере возможности, стал присматриваться...
      В общем-то, ничего примечательного, если не считать несколько странной для такой небольшой должности выправки и мимики.
      Когда в зале аэротенок появлялись посторонние, то есть мы, из погрузочной бригады, Магда начинала вести себя так, будто на ней фокусировались все взгляды находящихся в этом помещении. Спина выпрямлялась. Накрашенные губы сжимались в яркую плотную полоску, слегка изогнутую по краям книзу - кислая презрительность ко всему, что ее так несправедливо окружало - канализационные стоки, бактерии. Выразительные сами по себе, даже без густой туши, глаза делали резкие движения: вдруг бросались на людей вызывающе ("Я понимаю, что вы видите эту мерзость, я вижу ее не меньше, чем вы..."), после чего резко опускались долу вместе с изящным, как ей, наверное, казалось, отворотом головы рыжего, почти красного колера ("Я здесь случайно, внутренне я этого не касаюсь, я выше этого, мне все равно, что вы обо мне думаете, еще неизвестно, кто из нас...").
      Вот и все наблюдения. Наверное, пошутил бригадир.
      Период собственных нужд, две рабочие недели, благополучно завершился. Два выходных перед уже опять итээровским понедельником я отмокал, чистил перышки.
      Явился в отдел чуть ли не суперменом. Постройневший, с округлившимися плечами. Загар - лицо, шея, руки. Четко обозначенные скулы, крутой подбородок - гладко выбритые супербритвой и смягченные суперкремом. Одеколон - терпкий миндалевый аромат. Белоснежная рубашка, охваченная в вороте приослабленным галстуком с золотой булавкой... Очаровательная разведенка Лара из планового, ноги от коренных зубов, которая встает из-за стола, как джин из бутылки, изгибая змеино божественное тело, - Лара посмотрела на меня небезнадежно, вариантно...
      Что такое счастье?... Чего только не надумаешь от усталости! Чушь мысли двухнедельной давности.
      За рабочий день, с планеркой, "летучкой", перекурами, кофе и шутливыми комплементами, я почти забыл про период "собственных нужд" - он быстро превратился просто в какую-то тренинговую фазу, подарившую стройность, загар, прибавившую мужской уверенности.
      ...А вечером в центральном универсаме, куда по дороге домой зашел за небольшими покупками, - вот уж неожиданность, как будто привет из другого мира - я увидел... Магду. Какая разительная перемена! Мне стало интересно, и я, став за фикусом, задержал на ней свое праздное внимание.
      Она была одета в длинное вечернее платье, похожее на мантию, скользкое, с блесками, отороченное мехом. (Конец рабочего дня!) В сравнении с людьми в очереди она смотрелась выше многих - кроме природных данных, осанка и королевское платье делали свое дело. Но самое поразительное в том, что на лице ее было то же выражение - кислой брезгливости. Впрочем, здесь, в очереди, ее этот облик просился уже на аллегорию: превосходство. И будто для усиления производимого на меня эффекта, Магда стояла в голове очереди, как лидер.
      Зашли несколько женщин в заляпанных комбинезонах, попросились без очереди: "Вторая смена... "тормозок" на работу". Некоторые в людской магазинной веренице отнеслись к просьбе без энтузиазма. "Работяги" обиженно и поэтому несколько отчаянно: "Вырядились... Совсем рабочих не уважаете... Вы думаете нам легко..."
      Я был уверен, что Магда узнает в женщинах своих соратниц, улыбнется, уступит...
      Магда загородила собой прилавок, степенно сделала покупки, уложила в сумку. Повернулась к женщинам в комбинезонах и сказала безжалостно, хищно, презрительно, превосходяще, торжественно, победно, как будто несколько дней ждала такого момента, и вот он настал:
      - Кто на что учился!...
      И покачивая широкими бедрами под сверкающим платьем и красной головой на сильной морщинистой шее, грациозно вышла.
      С У Р Д О П Е Р Е В О Д
      Сергей обнаружил себя перед зеркалом. Впервые за долгие недели - во весь рост. Оценил: только потери... Стал ниже и старее. Попробовал отвести туловище назад, распрямился. Бесполезное притворство. Глаза печально запали и матово, без блеска, высматривали из-под бровей - повисших крыльев больной птицы. Серые щеки казались небритыми, хотя Сергей "надраил" их электробритвой в поезде два часа назад, когда подъезжали к морю. Вместо прежнего румянца два серых пятна - впадины, в которых поселилась тень.
      Он вышел из сумрака комнаты на солнечный балкон, ожидая увидеть то, к чему добирался с надеждой несколько дней, - хотя бы узкую, однако свежую синюю полоску. Но кроны эвкалиптов разрешали взгляду только белесое полуденное небо. Вместо шелеста волн - налаженная, почти сонная суета дома отдыха, сезонной середины.
      Сосед по номеру прибыл вечером. Сразу и невольно: "Динозаврик". Впечатление, что блестящая, отполированная голова никогда не знала волос. Глаза навыкат. Средняя часть тела массивна, особенно живот, который активно подыгрывал носителю, угодливо подергиваясь при разговоре, смехе. Хозяин не обращал на балласт никакого внимания. Так же как и на четыре своих "беспечных" конечности, которые, похожие пара на пару, поражали тонкостью, но не хилостью, несмотря на желеобразные мешочки в тех местах, где полагается быть мускулам. Казалось, поменяй местами руки и ноги - Динозаврик не сразу это заметит.
      Сосед первым делом установил на тумбочке возле кровати фотографию. В бархатной рамке на картонной ножке. Погладил глянец. С карточки улыбалась оставшаяся дома часть семейства - жена и четверо одинаковых динозавриков.
      - Неприятности на службе, разгром на личном фронте, в творчестве застой - роли не дают, рукописи сожжены, краски засохли!... Угадал? - тараторил Динозаврик, расхаживая по комнате в трусах, размахивая полотенцем и гремя мыльницей. - Ваш приезд сюда - смена декораций, попытка реанимации загубленного воодушевления!... Угадал? Я со школы в профсоюзе и в самодеятельности... Вижу насквозь. Человек - это картинка. Внутреннее состояние - на лице, в осанке. Знаете, вам необходимо новое увлечение. Толчок извне, знаете. Декорации - статика. А вам нужна динамика, удар!... И значит, - доносилось уже из ванной, - вы правильно сделали: курорт, курорт, курорт!... Буль-буль... Шшшш!...
      Утром Сергея разбудили шумы в ванной, те же самые, под которые он вчера неожиданно, не в характере последних месяцев, быстро уснул.
      Динозаврик умывался. Фыркал. Громкое шорканье, переходящее в свист, зубная щетка трудилась вовсю.
      - Привет, сосед! Подъем! Идем здороваться с морем!... На утренний бриз - мечту и песню дельтапланов!
      Освежаясь, Динозаврик наливал из большого флакона полную пригоршню, наклоняя голову, бросал пахучую влагу на розовые пухлые щеки и смачно, с наслаждением, постанывая, шлепал маленькими ладошками по мокрому лицу.
      "Бреет, пока хватает топлива", - думал Сергей, лежа на песке и глядя на дельтаплан. Это было не то, что он ожидал увидеть. Так хотелось рукотворного буревестника, который бы парил, мастерством и волей подчиняя энергию стихии. Живой трепет парусиновых крыл, борьба и победа!... Этот же шел медленно по окаемке залива, на одной высоте, ровно жужжа моторчиком.
      "Как я?..." - вяло спросил неизвестно у кого Сергей. Не желая больше быть пассивным участником унылого полета, сел.
      Откуда взялся этот шезлонг... Покачиваясь, как на качалке, но взглядом и позой - будто с трона, на него взирала пляжная дива. Море и небо стали фоном, солнце деталью. Расплывчатые фигурки дальних купальщиков - для усиления ближнего фокуса. Знойный ветерок, едва дыша, шевелил драгоценные завитки янтарных волос, благоговейно лизал шоколадные, с соленым седым налетом, вывернутые к загарным лучам внутренние поверхности рук и бедер. Чуть вытянутые вперед приоткрытые губы и два изумрудных озера сулили прохладными глубинами утоление всех земных печалей.
      Сергей попробовал улыбнуться.
      Рядом Динозаврик играл в волейбол. Он уже овладел центром внимания. Смешно комментировал свои и чужие промахи. Под дружный хохот делал бесполезные броски за уходящим мячом, плюхался пузом на песок, издавая звук падающего бурдюка.
      ...Она прошлась по его телу дважды или трижды, уделив всем частям равное внимание: лицо, плечи, плавки, ноги... и обратно. Ни разу не пустив в заповедные озера печально-удивленный взор. Затем плавно откинулась на спинку шезлонга и грациозным движением опустила на лицо огромные зеркальные очки.
      Сергею показалось, что он застонал. Нет, только опустил голову и страдальчески закрыл глаза... Посидев так минуту, встал. Ощутил на спине уколы тысячи песчинок. Испачканный, побрел к воде.
      - Ну, как успехи? - спросил Динозаврик вечером, смазывая кефиром ожоги. - Спешите! У нас не так много времени. У вас ведь тоже недельная путевка?...
      За четыре дня Сергей устал отдыхать. Звуки и краски не радовали. Разноцветие купальников, панам, зонтов, лодок, летающих змеев - словно рассыпанная, некстати, в будний день конфети. Если бы не сосед...
      Динозаврик, как Фигаро, мелькал там и тут. Стучал с мальчишками в бадминтон, внимательно читал объявления, меню в столовой. Катался на роликовых коньках, увлеченно разговаривал с обслуживающим персоналом. На море играл в нырялки, заплывал на катамаранах, прыгал с трамплинов, декламировал стихи одиноким женщинам. Вечером, жестикулируя, размахивая пивной баночкой или куском колбасы, живописал Сергею о дневных приключениях.
      После ужина, аккуратным движением убирая семейное фото в тумбочку, Динозаврик несколько смущенно попросил:
      - Вы не могли бы... Как бы это сказать? Уступить, вернее - подарить мне сегодня номер на несколько часов. Ну... на вечерок. Вы меня понимаете! - он хохотнул и этим опять вернулся в свое нормальное состояние. - Кстати, вы не были на центральной набережной? Там, знаете, высокие площадки, прямо на берегу. Открытые кафе. Музыка. Закат... Представьте: томное море, кровавый закат. В руке у вас рюмка хорошего, густого коньяку, а слева и справа от вас!... - он игриво скосил глаза, присвистнул. - Ну, договорились - до двадцати четырех часов, до нолика, а?...
      Слева за соседним столиком сидели две бледнолицые, худые, с безрельефными торсами, еще молодые дамы-близняшки, одетые вызывающе не по сезону, в белые водолазки. Не удостаивая окружающее вниманием, они, неестественно оттопырив мизинцы, презрительно поглощали дорогой шашлык из осетра, запивали пахучим игристым вином. Изредка, одновременно, бесстрастно взглядывали друг на друга, слизывая с толсто, как пластилином, накрашенных губ жир и помаду.
      Справа расположилась мать с великовозрастным сыном. На их столе застыла початая бутылка крепленого вина с одиноким стаканом. Сын ел мороженное. Мать курила, смахивая пепел прямо на стол, то и дело безотчетно поправляла огромную, как наказанье, мешавшую даже при сидении, грудь. Без всякой надежды, поэтому откровенно и почти угрюмо рассматривала Сергея. Едва сын отошел за следующим вафельным стаканчиком, она налила из бутылки, стараясь демонстрировать неторопливость. Быстро выпила.
      В затылок ухал набивший оскомину шлягер.
      Начинался закат, - Сергей посмотрел вокруг, - на который всем было наплевать.
      ...Ранние закатные лучи, еще не оранжевые, травили серебром береговую рябь. Дальше, в середине, море оставалось темным, и лишь у горизонта еле зарождалась золотистая полоска. Угасающее солнце медленно катилось, снижаясь, слева. Из-за береговых гор, справа, к тому месту, куда стремилось светило, надвигалась великая лохматая туча, похожая на бульдога с разверзнутой пастью. Солнце спешило. Но собака успела, и медленно, безжалостно съела, слопала уже обессилевший шар - подрезанный линией горизонта апельсин. Еще некоторое время солнце высвечивало оранжевым огнем из собачьих глаз, оскала зубов, дырок в голове. Угасло в брюхе. Быстро темнело.
      Сергей опрокинул в себя бокал хорошего, густого коньяка - весь и единственный, который цедил целый вечер. Близняшки брезгливо переглянулись. "Мать" наполнила до краев свой новый стакан.
      Салон маршрутного микроавтобуса освещен чрезмерно для этого позднего часа. Сергей никого не хотел видеть. Не хотелось, чтобы видели его. Безумно надоели фальшивые лица вокруг - всегда и везде, - которые постоянно, исподволь или открыто, наблюдают друг за другом. И которые, зная, что сами всегда находятся в положении наблюдаемых, непременно одевают маску непроницаемости, бесстрастности, неприступности. Это при том, что никто никому не нужен, никто ни на кого не посягает... Туши лампочку, "шеф", улица освещена - есть на что пялиться: деревья, дома, фонари... В крайнем случае мы закроем глаза.
      По мере отдаления от центра города истуканного вида пассажиры исчезали, растворялись в теплом ночном воздухе курортных окраин. Их монументальные головы и плечи переставали загораживать заоконный мир: деревья, дома, фонари...
      Но... Что-то изменилось не в количестве - в качестве.
      - Де-ре-во... До-о-ом... Фо-на-ри...
      В дальнем углу салона ребенок, мальчик, прильнув к окну, повторял за отцом: "Тро-ту-ар... Мо-о-оре." Изредка поворачивал голову в сторону Сергея, улыбался. Но адресатом тихой эмоции был не Сергей: рядом сидела юная женщина, мать и жена этих мужчин, которая постоянно обращалась к ним, посылая через весь салон нечто большее, чем обычные слова, знаки... Впрочем, слов и не было - Сергей не сразу это понял...
      Женщина играла влажными блестящими губами, бровями, ресницами беззвучно смеялась. Жестикулировала. Пальцы одной руки быстро выводили слова, писали мысли. Чувства рисовались на веснушчатом лице - одни исчезали, другие занимали их место. Места было мало, поэтому чувства торопились, мелькали, как клипы. Под выгоревшими ресницами мерцал не отраженный искусственный свет - это было внутреннее, собственное свечение, источник... Сергей не знал языка немых, но, ему казалось, он сейчас понимал то, что беззвучно говорит женщина, чему радуется...
      Радуется и говорит - через весь салон, на весь мир. Не боясь быть не понятой, смешной. Ведь - ее услышит только тот, кто хочет, умеет услышать. Поэтому она может, без притворства, открыто радоваться, как награде, всему тому, что у нее есть.
      Рядом с Сергеем сидела, в простом ситцевом сарафане, загорелая рыжеволосая радость. Громкоговорящая, кричащая на языке счастья таинственном и недоступном для людей, считающих себя "нормальными"...
      - О-ля-ля!...
      Сергей проснулся, открыл глаза. Динозаврик, уже одетый, стоял, почти нависая, над его кроватью.
      - Я вижу, вы вчера плодотворно провели вечер!...
      Динозаврик выдержал паузу, наслаждаясь своей догадливостью. Пояснил:
      - Вы, знаете, улыбались во сне... Такого раньше не замечалось. А?... Угадал? Ля фам? Статика перешла в динамику? - Он сделал движение, будто хлопнул по плечу стоящего перед ним невидимого собеседника. - Молодцом! Давно бы так!... Тем более что...
      Динозаврик, вспомнив о чем-то, забегал по номеру. Извлекал из разных углов комнаты собственные вещи и укладывал в чемодан. В паузах между болтовней он казался чрезмерно озабоченным и даже слегка печальным.
      - Тем более что номер - на целых двое суток! - в вашем распоряжении! Я, знаете, решил пораньше покинуть вас. Страшно соскучился. Домашний человек что вы хотите! Поеду по пути куплю гостинцев и - на вокзал. Так сказать, сюрпризом - к родному очагу. Люблю, знаете, сюрпризы делать. Представляете, вас ждут через пару дней, скучают, а вы - вот он!... Само собой гостинцы и прочее...
      Р Ж А В Ы Й К У Л И К
      Утром жена приводила в порядок мой любимый коричневый костюм, вынула из нагрудного кармана ресторанную салфетку.
      - Хорош ты был вчера, Куликов, фирменный салфет со стола увел. - Она развернула жесткий накрахмаленный квадрат. - Так, попробуем разобрать письмена на кабацких скрижалях. "Сияние Севера", ну, это точно не ты вышивал, я бы заметила. А вот - чернилами... Слушай и вспоминай. Кажется, начало трактата:
      "Пангоды - ржавый кулик на болоте.
      Звездный штандарт над языческой речью..."
      - Кулик! Я всегда тебе говорю: не запивай коньяк шампанским. Учти, завтра будет только чай с тортом. Ты успеешь?
      - Успею...
      - Смотри. Мы с Вовкой спать не ляжем, будем ждать. Он ведь даже друзей не пригласил, так и сказал: только семья. Как отрезал. Совсем взрослый стал "куличок" наш... Не опаздывай.
      - Ну что, берем? - спросил Борька, дизельная душа, смеясь и тормозя, когда неизвестно откуда - то ли из зарослей багульника, то ли из редкого чахлого березняка - на обочине дороги появилась девичья фигура, одетая в джинсы и штормовку, обутая в низкие резиновые сапожки.
      До Пангод оставалось совсем немного. Августовский день заканчивался отсутствием теней и оттенков. Наверное поэтому девушка сливалась с кустами поблекшего иван-чая, с серыми стволами лиственниц, с белесой песчаной дорогой. Две поджарые собаки, стальная и рыжая, проводили ее до кабины и, не оглядываясь, неторопливо потрусили в сторону от трассы, быстро исчезая в ягельном мареве.
      - Твои собачки, что ль? - фамильярно спросил Борька, хохляцкая морда, мгновенно оценив социальный статус незнакомки.
      - Нет, - не принимая тона, ровно ответила девушка, - из тундры пришли. - Она откинула капюшон выгоревшей штормовки, аккуратно убрала за плечи рассыпчатые пряди песочных волос.
      - Ого!... - не удержался Борька и долго посмотрел на девушку. Не обнаружив обратной связи, продолжил, оправдывая восклицание: - Так это ж одичавшие собаки, хуже волка бывают. И много ты с ними прошла?
      - Километров пять, - так же бесстрастно сказала девушка.
      - Смотри, а? - Борька хохотнул, глядя на меня и кивая на мою соседку по сиденью: - Природа-мать! Ты, вообще, откуда?
      - Родом? Из Лабытнаног. Работаю в Пангодах.
      Отвечая, она лишь слегка поворачивала голову в сторону собеседника, добирая до вежливости ресничным движение продолговатых глаз.
      - В РСУ, наверное, работаешь, маляром?
      Девушка кивнула.
      - Много там ваших работают, целыми выводками. А переведи-ка ты мне, пожалуйста, что будет по-вашему, по-ненецки, что ли, само это слово Лабытнанги? - Привыкший к словоохотливым студенткам стройотрядовкам, которых множество повозил в это лето, Борис уже почти потерял интерес к попутчице. Ну что, искупаемся? - Он свернул с дороги в небольшой карьер, заполненный водой. - Посиди, красавица, мы сейчас. Всегда здесь останавливаемся. Пять минут, нырнем-вынырнем, дальше поедем. Духота...
      - Семь лиственниц, - почти прошептала, прошелестела перевод девушка, ни к кому не обращаясь.
      Борька лихо подъехал близко к воде, и передние колеса машины прочно увязли в мокром песке.
      Борька вдоволь наматерился и ушел в сторону трассы - нужна была другая техника, чтобы вытащить нашего бедолагу.
      Он долго не возвращался, быстро смеркалось, и мы с Анной - так звали девушку - развели небольшой костер.
      Она рассказала, что каждую субботу ходит из Пангод к родственникам в стойбище, что здесь недалеко, километров восемь от трассы. Часть пути, если повезет, проделывает на попутках. Утром надо быть на работе, и если Борис еще долго не найдет машину, она пойдет пешком, по короткой дороге, прямо через вон тот перелесок.
      Я признался, что впервые общаюсь с ненкой и очень мало знаю о ее народе - по сути только то, что иногда печатают в местных газетах и показывают по центральному телевидению, то есть практически ничего. Что-то на меня нашло, и я, как бы шутя, рассказал то, что было на самом деле, - я рассказал, что до последнего часа представлял всех женщин коренных северных народов низкорослыми, скуластенькими, с черными прямыми волосами. Что, как ни странно, типичный их образ для меня - молодая девушка в кирзовых сапогах, строительной робе, заляпанной известкой и краской.
      Аня грустно улыбнулась:
      - А сколько живешь здесь, в наших краях?
      - Почти двадцать лет...
      Она понимающе, утвердительно покачала головой, а я удивился тому чувству, которое секунду назад испытал после слов: "в наших краях". Конечно, все правильно. Но я думал, эта местная девушка, узнав, что я тоже, можно сказать, коренной житель по прожитым здесь годам, и меня, пусть с натяжкой, включит в то, что подразумевает, говоря: "наши..." Но нет - только покачала головой, не осуждающе, но как бы сочувствуя.
      Мы оба надолго замолчали.
      Вокруг костра становилось все темнее, потом резко обозначила себя настоящая ночь. Глаза девушки стали казаться неестественными, так сильно в них отражались желтые огни, поэтому я, уже не боясь показаться смешным в таких ненастоящих глазах, решился задать вопрос, против воли получилось немного обиженно, с вызовом:
      - Анна, признайся, ты что, жалеешь нас? Ну, меня, Бориса?... За что?
      Огненные узкие щелки не смутились, не отделались шуткой, промолчали, щелкнули палочкой, распушили искрами раскаленную головешку...
      Она сказала - после жесткой паузы, но мягкими извиняющимися словами, которые, впрочем, уже не относились ни к чему предыдущему:
      - Мне пора. Скоро на работу.
      Вдруг представилось невыносимо тоскливым даже ненадолго остаться одному у ночного костра, рядом с молчаливым "Камазом", на берегу ржавого карьера с тихой безжизненной водой.
      - Подожди. Побудь немного.
      - Зачем?
      - Ну... Расскажи что-нибудь на память мне, легенду какую-нибудь, что ли.
      Анна ненадолго задумалась, потом быстро заговорила:
      - Хорошо. Легенда. Но - моя. Понимаешь? Я ее, если по-вашему, придумала. Теперь будет - и твоя, если... захочешь.
      Ты на вертолете часто летаешь над моей землей, видишь какая она? А теперь... Представь себя птицей - твой взор не будут ограничивать рама и стекло иллюминатора, перестанет мешать шум двигателя, суета будней...
      - Можно куликом?... - неожиданно вырвалось у меня.
      - Кулики высоко не летают, но - как хочешь. И - слушай...
      "Кулик, поднимись повыше в небо и подольше полетай над моей землей.
      ...Очень давно здесь было вечное лето, и жили только большие и малые существа из твердой воды. Они были похожими на змей, черепах, пауков. Земля кишела ими. Это было то долгое время, когда Бог обустраивал землю, расселял народы. Где-то сильно не хватало тепла, Бог забрал его отсюда. Сделалась зима. Чудища замерзли, окаменели. А когда на земле установился порядок, и по окончательному закону появились четыре времени года, весной тела оттаяли и превратились в живую воду. Так образовались реки, озера, ручьи. Появилась растительность, здесь стали селиться рыбы, птицы, звери. Сюда пришел мой маленький народ и стал частью этой жизни. Не царем, не хозяином - частью.
      Ничего не менялось тысячу лет..."
      - Анна, подожди, можно дальше я? Вот так:
      "...Ничего не менялось тысячу лет, пока не прилетел ты, Ржавый кулик..."
      Когда Пангоды заснули, Кулик открыл глаза и обнаружил себя на пустыре среди кирпичных и бетонных новостроек. Он осторожно расправил ржавые крылья и тут же сложил их. Потрогал клювом застоявшиеся ноги, потоптался на месте. Присел и, почти не применяя крыльев, запрыгнул на плоскую крышу пятиэтажного дома.
      Повернул голову на восток, в сторону центральной свалки. Как всегда, там маячил темный силуэт. Свалка вырастала вместе с поселком. Вместе со свалкой рос Черный ворон, он уже доставал Кулику до колена. И с каждым годом становился все наглее. Вот и сейчас - делает вид, что не замечает Хозяина, что ничего его в жизни не интересует, кроме мусора: разгребает лапами рыхлые кучи, перекладывает клювом с места на место ящики, коробки, бутылки. Но Кулик знает, что Ворон все видит, всем интересуется, ждет. Мерзкая тварь, в очередной раз заключил Кулик и мягко спрыгнул на землю.