— Что с тобой там, в библиотеке, приключилось? — спросила Рита.
      Они сидели напротив друг друга и уже сделали заказ. Рита заказала японо-мексиканский салат, представлявший собой комбинацию из блюд, подаваемых в трех нью-йоркских ресторанах, где Ципи работала после армии официанткой. Итамар — курицу а-ля Гахелет, то есть жаркое, вроде того, что готовили в столовой родного кибуца Сари.
      Пока еще не принесли еду, они выпили по глотку красного вина.
      — Мне там вдруг стало нехорошо, — объяснил Итамар.
      — Я видела. Но почему?
      — Точно не знаю. Смотрел видеозапись и вдруг плохо себя почувствовал…
      — Ты можешь есть? Может, не стоило приводить тебя сюда?
      — Нет, нет. То есть да, я могу есть. Сейчас, здесь, я чувствую себя много лучше. Наверное, я не был ко всему этому готов. Правда, через день-два после возвращения в Израиль у меня появились некие странные ощущения, но не такой силы, как сегодня.
      — А-а-а …
      — Понимаешь, до сих пор я многого не знал. Дело в том, что у меня дома нет этой коробки.
      — В наше время такой фильтр к аппарату необходим в каждом доме.
      — Фильтр? К аппарату? Но у меня вообще нет аппарата! Я вижу, ты тоже не веришь. Как контролер из управления. Но это правда.
      — Я не…
      — Просто я не был подготовлен. Вслед за передачей о Меламеде показали куски из какого-то мюзикла, получившего в Холоне премию Хофштеттера.
      — Аппарат! — с облегчением рассмеялась Рита. — Ты имеешь в виду телевизор? «Йошуа-дикарь»?
      — Вот-вот, ты понимаешь, о чем речь.
      — Эту вещь собираются поставить в «Габиме». По крайней мере, так говорят. Я обязана посмотреть ее.
      — Я не уверен, что…
      — Думаешь, не поставят?
      — Нет, не в этом дело… Ты понимаешь, это не совсем…
      — Не соответствует представлениям о коммерческом мюзикле? Знаю. Всюду эти деньги. Ужасно, что культура зависит от таких вещей. К сожалению, я в этом году пропустила фестиваль в Холоне.
      — Мне ни разу не пришлось побывать там, — признался Итамар.
      — О, это необходимо! Острое переживание. Кое-что бывает странно, признаю, однако, новаторский театр надо видеть.
      — Я был однажды на фестивале в Стратфорде, — заметил Итамар. — Не в Англии. Стратфорд в Канаде. Но фестиваль был хороший. Тоже Шекспир, главным образом Шекспир. А ты часто ходишь в театр?
      — В Израиле? Разве это возможно в такой маленькой стране? Но думаю, что если бы я жила в Нью-Йорке или в Лондоне, то ходила бы каждый день. Здесь я хожу в основном на концерты. Почти каждый вечер.
      — Что ты говоришь? Я тоже хожу, но не так часто.
      — Немного странно, да? Но я в самом деле без музыки не могу. Может, это связано с тем, что сама я не играю, но чувствую настоятельную потребность выразить себя в музыке, в творчестве. Когда я участвовала в сеансе психоанализа, наш психоаналитик — такой умница — истолковал это именно так. Абсурдно, что я со всей своей любовью к музыке не умею играть ни на одном инструменте. Совсем не умею. Когда я была маленькой, то не настаивала, чтобы родители учили меня, — и вот результат.
      — Жаль.
      — С другой стороны, я, видимо, все же недостаточно сильно любила музыку, чтобы заниматься серьезно. Такое часто бывает с моими увлечениями. Например, японской кухней.
      — А на эти концерты ты ходишь одна? — прощупал почву Итамар.
      — Было время, когда я ходила с мужем, но теперь уже нет. У меня нет к нему претензий. Он слишком занят.
      «Ну почему она замужем?» — огорчился Итамар своему невезению.
      — Вообще, — продолжала Рита, — я многим обязана Гади. Не только в смысле музыки, но и всего, что связано с искусством.
      — Он человек искусства? — спросил Итамар с тревогой.
      При всей его наивности, Итамару хватало опыта, чтобы знать: тяга некоторых женщин к артистам часто объясняется их природной впечатлительностью, склонностью к фантазиям. Иногда, и это он тоже знал, после интимного знакомства с художником, человеком из плоти и крови, фантазии рассеиваются и это может отразиться на отношении женщины ко всем людям искусства. А когда речь идет о замужестве, то процесс может оказаться необратимым.
      — Если ты спрашиваешь о его профессии, то он — адвокат.
      Итамару сразу полегчало.
      — Но он помог мне реализовать мой потенциал. Через два года после свадьбы я оставила работу и посвятила себя духовному обогащению.
      Рита подняла бутылку, чтобы налить Итамару вина:
      — Ну а ты играешь на чем-нибудь?
      — На скрипке.
      — Правда?
      — Правда. К сожалению, не так, как раньше. Пригубив из бокала, Итамар кивком поблагодарил Риту за вино.
      — В свое время я хорошо играл. По правде говоря, не просто хорошо, я ведь окончил с отличием Джульярд, но потом вернулся в Израиль и пошел в армию…
      — Только не говори мне, что тебя ранило! — всплеснула руками Рита.
      — Два года в армии прошли без всяких происшествий, пока это не случилось. Однажды мы играли в Тель-Ноф в честь президента Нижней Наганги. Тогда они возобновили с нами дипломатические отношения…
      — Нижняя Наганга? Разве они недавно не разорвали их снова?
      — Правда? Если так, то моя жертва оказалась напрасной. Тогда это было важным событием. Их президент приехал к нам с визитом на базу ВВС. Я был тогда концертмейстером армейского оркестра и сидел впереди, на виду. Вдруг посреди игры на меня со скоростью пули полетела пробка от шампанского — не настоящего, конечно, а израильской шипучки «Президент» — и попала мне прямо в лоб. Трудно поверить, что посреди концерта открывают бутылку вина, а?
      — И вправду ужасно, — согласилась Рита. — Это так типично для нас.
      — Они хотели все подготовить, чтобы не терять времени после концерта. Я потерял равновесие и упал вместе со стулом. Инстинктивно я пытался защитить скрипку, поэтому упал так неудачно, на руку. И вот результат. — Итамар поднял руку и показал искривленный средний палец левой руки. — Перелом сросся, но одно из сухожилий порвалось, и с тех пор палец кривой. Хотя я могу играть, но уже нет той технической свободы, которая нужна для настоящего солиста.
      — Какая жуткая история! Случись это со мной, я бы с собой покончила!
      — А ведь некоторые смеются, когда я рассказываю о своей неудаче.
      — Вот уж в жизни бы не стала смеяться, — серьезно сказала Рита.
      — Я был страшно подавлен после этого, — тихим голосом продолжал Итамар, с признательностью глядя на нее. — Не знал, что делать дальше. Ведь я всего себя посвятил скрипке. Демобилизовавшись, я годы бесцельно болтался по всему миру — от Перу до Исландии, пока в конце концов не вернулся в Нью-Йорк учиться киноискусству. И вот я здесь, пытаюсь поставить свой первый полнометражный фильм.
      Принесли еду, и Рита села рядом с Итамаром.
      — Мне свет мешает, — объяснила она, переставляя свой прибор. — Так мне трудно видеть тебя.
      — Что за важность?
      — Нет, мне это важно, — ответила она.
      Как будто елей пролили на сердце Итамара. От волнения он ничего не сказал, только отрезал себе кусок курицы.
      — Прекрасно, что ты нашел, чем заменить скрипку, — продолжила Рита разговор после того, как они утолили первый голод. — Хотела бы я быть на твоем месте!
      — Что ты имеешь в виду?
      — Заниматься искусством, не важно каким. Играть, снимать фильмы, писать. Я так завидовала тебе и Каганову, слушая вас, когда мы сидели в кафе. У меня непреодолимое стремление к самовыражению, а вот таланта, увы, нет. Ты понимаешь, я родилась с душой художника, но без способностей. Что делать, такова моя судьба, словно проклятая в греческой трагедии. Если бы я могла хотя бы петь! И этого Бог не дал. Вот так и живу, ограниченная своими малыми способностями, и все, что мне остается, — это наблюдать со стороны.
      — Но ты же много делаешь. Например, изучаешь кино…
      — Разумеется. Раньше изучала литературу, написала несколько работ, теперь перешла на киноведческий. Ну и что?
      — Это уже кое-что. Больше чем кое-что, — добавил Итамар. — И у тебя такой приятный голос, Рита.
      — Может, и кое-что, но не более, — не отреагировала Рита на комплимент. — Это бывает приятно, иногда даже интересно, приближает меня к творческим людям, учит глубже понимать искусство. Но я не обманываю себя. Все это даже отдаленно не напоминает то, что делаешь ты.
      — Я не уверен, что мы точно знаем, какие таланты в нас заложены. Я, например, никогда в жизни не думал, что буду снимать фильмы.
      — Бесполезно даже пытаться поддержать меня в этом плане… Ты и вправду думаешь, что у меня приятный голос? Но не голос певицы — в этом ты должен разбираться. Главное, у меня нет таланта. Я умею трезво оценить себя. — Рита на минуту остановилась, чтобы отхлебнуть немного вина. — Однажды я пыталась писать, — засмеялась она. — Какой кошмар! Возможно, если бы родители отдали меня учиться музыке, когда мне было семь лет… Но теперь слишком поздно.
      Итамар вовсе не был убежден, что Рита лишена способностей, хотя смолчал. Увидев, как она задерживает вино во рту, смакуя его букет, а потом слегка облизывает губы, увидев, с каким удовольствием она поглощает японо-мексиканский салат, как обхватывает руками плечи, унимая секундную дрожь, он подумал, что такого рода способности у нее есть… Желая испытать их, Итамар не стал задаваться вопросом, а не являются ли эти ее качества сублимацией глубокого и болезненного ощущения творческого бессилия?
      — Как случилось, что ты захотел сделать фильм именно о Меламеде? — поинтересовалась Рита, смахнув крошку с его рукава.
      — Наверное, потому, что я был с ним знаком.
      Итамар смущенно посмотрел на рукав, на то место, где прилипла крошка. Хотя он и пользовался успехом у женщин, ему до сих пор не удавалось преодолеть возникавшую вначале неловкость.
      — Я встретил его в Нью-Йорке, когда он приходил к нам в Джульярд, — начал рассказывать Итамар. — Я был одиноким молодым израильтянином в этом огромном городе, и Меламед, видимо, чувствовал себя обязанным время от времени приглашать меня в гости. Разумеется, я и до того слышал его пение и восхищался им. Когда я поступил в университет, связь между нами укрепилась. Человек он был незаурядный, абсолютно преданный своему искусству, бескомпромиссный по отношению к самому себе. У него был очень оригинальный взгляд на мир; он никогда не позволял себе поддаться «господствующему мнению». Никогда. После его смерти я почувствовал боль и обиду, что о нем так мало известно. То есть писали о нем много, и всегда с огромным пиететом, но, в общем, никто не понял, кем он был на самом деле и каков его вклад в камерное пение. На последних курсах, убедившись, что уже чего-то стою в кино, я подумал, а почему бы не сделать фильм о Меламеде?
      — Прекрасная мысль! — восторженно воскликнула Рита.
      — Мне потребовалось время, пока эта мысль созрела. По правде говоря, я опасался недоумения и насмешек со стороны таких людей, как твоя подруга Мерав.
      — Подруга? Она мне вовсе не подруга, мы только пишем вместе одну работу.
      — Значит, я ошибся.
      Рита положила вилку и промокнула салфеткой губы.
      — Она красива, не правда ли? — Лицо Риты напряглось в ожидании его реакции.
      Другой на его месте ответил бы: да, красива, но не на мой вкус, или: меня не красота привлекает. Итамар не смог.
      — Да, она красивая, — сказал он наконец, чтобы прервать молчание. И когда Рита не откликнулась, добавил: — Красота — это еще не все.
      Итамар всегда испытывал затруднения в таких случаях, но не от недостатка сообразительности, а из-за своего характера. Даже если теоретически он ясно представлял себе, что надо говорить и делать, на практике не получалось. Иногда он попадал в неловкое положение из-за какого-то детского упрямства. Неудивительно, что в детстве он часто выводил из себя мать.
      — Почему ты не сказал этому мальчику, что к тебе пришли двоюродные братья или бабушка или дедушка, разве можно говорить «я не хочу тебя видеть?» — корила она Итамара, когда он был маленьким. — Ты не понимаешь, что он обиделся? Так у тебя совсем не останется друзей!
      Если бы она продолжала наставлять его и дальше, то в один прекрасный день, возможно, пожала бы плоды своих трудов, но в тринадцать лет Итамар переехал в Нью-Йорк, в общежитие Джульярда, и на этом материнское воспитание, в общем, закончилось. Так что Итамар таким и остался.
      Увидев лицо Риты, он понял, что лучше было бы промолчать.
      — Мне она кажется просто очаровательной, — с улыбкой заметила Рита после недолгой паузы.
      Внезапно улыбка исчезла, и резким движением она вонзила вилку в помидор.
      Итамар вернулся к своей тарелке, взялся за курицу а-ля Гахелет, потом за рис. Не нужно было видеть лица Риты, чтобы понять, как она уязвлена. После неловкого молчания Итамар набрался храбрости и весело сказал:
      — Нелегко было достать материал. Рита подняла глаза.
      — Материал? — Она немного пришла в себя.
      — Ну да, материал для фильма. Я сильно зависел от Сильвии Аспель. Вначале она отказывалась что-либо рассказывать, несмотря на то что была со мной знакома и знала, как я восхищался ее мужем. Потом постепенно смягчилась. И все же это было трудно, особенно во всем, что касалось его взаимоотношений с первой женой, Жюльетт Жиро… У них зверский темперамент, у этих артисток.
      — У меня тоже, — заметила Рита. — Я ведь тебе говорила, что, по существу, я такая же.
      — Она не уставала поносить Жюльетт Жиро, полагая, что та была для Меламеда несчастьем, настоящим несчастьем. Она считала, что эта женщина оказала на него разрушительное влияние как в личном плане, так и в творческом. Не однажды Сильвия тащила меня к роялю и показывала, как аккомпанировала Жюльетт: «Вот смотри, что она здесь делала, — и играла две-три фразы из Шумана или Вольфа. — Как можно так играть? Это может сгодиться только для такого шарлатана, как Эрик Бруно! Но для Шауля?! Послушай сам и скажи». И она снова проигрывала то место так, как любила это делать, аккомпанируя Меламеду. Тут она увлекалась и играла романс до конца. Ясно было, что в своем воображении она слышала поющего вместе с ней мужа. Грустно было видеть, как она играет одна, как пытается звуками оживить Шауля Меламеда.
      Итамар умолк. Он думал о другой встрече с Сильвией, думал, мучаясь раскаянием за свою слабость, хотя по прошествии времени понял: именно она устроила так, что он оказался в ее спальне.
      «Он часто работал в кровати, читал ноты или пел про себя, обдумывая будущее выступление, — рассказывала Сильвия. — Тебя, конечно, не интересуют мелкие, вроде бы несущественные детали, то, например, как выглядела комната Шауля или его кровать».
      «Почему же, очень интересуют. Разумеется, я хотел бы это увидеть…» Она усадила его на кровать, чтобы он физически ощутил атмосферу, в которой жил Меламед. Потом села рядом и посмотрела на него долгим ожидающим взглядом: когда же он протянет к ней руку?… До сих пор Итамар не избавился от чувства, что это он ее использовал, а вовсе не она его. Ему казалось, что Сильвия была в те дни особенно слаба и ранима …
      Вдруг Итамар почувствовал пальцы на своей руке. Пальцы Риты. Она поняла, что он нервничает, и хотела его приободрить.
      Трапеза продолжалась в спокойствии и приятности. Рита не забыла немного оставить на тарелке. Потом они попросили принести кофе. Пока они ждали, Рита была задумчива и почти не говорила.
      — Она носит бюстгальтер с накладками, — бросила она, когда официантка поставила чашки и ушла. Итамар поднял глаза:
      — Кто носит?
      — Мерав.
      — А-а, Мерав, — сказал Итамар. — Я уже и забыл. Он действительно забыл о ней.

      Итамар заснул, едва успев лечь в постель — верно, вино подействовало, — но через четверть часа проснулся. Разные мысли не давали ему покоя. Что в его сценарии может не понравиться комиссии? Он относился к сценарию как к почти законченному произведению, хотя и знал, что с началом съемок возникнет необходимость вносить разные поправки. То, что кажется отличным на бумаге, возможно, придется поменять или даже выбросить. И так будет продолжаться до последнего съемочного дня. А потом начнется монтаж, который продлится многие месяцы. Но именно так вещь обретает плоть и кровь. Человеческий мозг не в состоянии представить себе, во что превратятся плоды его собственной фантазии.
      И все же Итамар был уверен в достоинствах своей работы. Сценарий, по его мнению, являл собою крепкую основу для хорошего фильма, конечно, при условии, если ему не станут мешать. Он снова и снова перебирал в уме те эпизоды, которые ему самому внушали сомнение. Не на эти ли сцены обратила внимание комиссия?
      И еще одно. Будет ли ясно зрителю, что именно Сильвия была инициатором их с Шаулем сближения? Может быть, надо показать, как она пишет Меламеду и просит о встрече еще до того, как их увидят вместе в его студии?
      Он попросит Сильвию снова показать ему то письмо. Завтра, после встречи в академии, он ей напишет. Хорошо, что он не позвал ее в Израиль. Она могла понять его неправильно… К тому же чувство одиночества как-то притупилось. По крайней мере, с того момента, как он встретил Риту. Его тянуло к ней. Ему больше не мешало, что она замужем. Может быть, потому, что он обладал способностью отгонять от себя мысли о всяких неприятностях и осложнениях.
      К тому же Рита говорила с ним о своем замужестве совершенно свободно. Следующую встречу назначила так, словно это само собой разумелось. «Гади ужасно рассердится, если узнает, что я поехала в Иерусалим на концерт Мартена одна», — объяснила Рита, и этого вполне хватило, чтобы изгнать из сердца Итамара последнее сомнение.
      Он заворочался в кровати и в конце концов зажег свет. Затем сел, оперся спиной о подушку и открыл «Протесты, слова и фантазии». Это была одна из двух пьес Мурама, которые он взял в библиотеке. Прочитав страницу, он убедился, что не может сосредоточиться. Ита-мар закрыл книгу и стал разглядывать фотографию на обложке: Мурам в австралийской черной шляпе. На лице драматурга сияла широкая израильская улыбка. Глаза смотрели прямо в объектив.
      «Что за личность скрывается за этой симпатичной внешностью?» — раздумывал Итамар. Понять было трудно. Итамар положил книгу на полку и попробовал взяться за другую пьесу: «Сомнения, слова и мысли». Обе пьесы были недавно переработаны в сценарий, по которому Узи Бар-Нер поставил фильм. Во время съемок возникла некоторая напряженность между известным писателем и именитым режиссером. Мурам не желал пожертвовать ни единым словом для удовлетворения типичных для кинематографа требований компактности и динамизма. «Я не позволю, чтобы здесь развели Голливуд», — процитировали его в одной из статей, посвященных спору на высоких тонах, вспыхнувшему между Мурамом и Бар-Нером. Когда в конце концов было официально объявлено название фильма, всем стало ясно, что Мурам победил. Оно объединяло названия обеих пьес, хотя слова были слегка переставлены: «Протесты и сомнения, мысли и фантазии, слова, слова».
      Три страницы «Сомнений, слов и мыслей» прошли перед глазами Итамара, пока они не закрылись сами собой. На сей раз он заснул крепко и проснулся только единожды, чтобы погасить оставленный им свет.
      — Я хочу, чтобы ты знал мое мнение. Я одобряю твое намерение сделать фильм о личности такого масштаба, как Шауль Меламед. Я тебя поддержу. И заранее говорю тебе, какова моя позиция, хочу, чтобы все было ясно и открыто, — сказал Менахем Мурам, вытаскивая из кармана пачку сигарет и протягивая ее по очереди каждому из присутствующих.
      Фотохудожник Нурит Лерман взяла сигарету, сунула ее в рот и перегнулась через стол к Менахему, чтобы он дал ей прикурить. Ее худоба, вызванная постоянной диетой, была чрезмерной, почти неправдоподобной и подчеркивалась облегающей одеждой. Когда она повернула голову к Мураму, ее белый шарф соскользнул и приоткрыл борозды морщин, уже обозначившихся на шее. Мурам дал прикурить даме, прикурил сам и откинулся на спинку стула. Сквозь дым, постепенно наполнявший маленькую комнату, он разглядывал Итамара и теребил поля лежавшей перед ним широкополой австралийской шляпы.
      Между «академиками» не было четкого разделения обязанностей, однако заседание вел, как будто это само собой разумелось, Мурам. Оно, в сущности, не было официальным — только предварительная беседа, и, вероятно, поэтому присутствовали только трое членов комиссии. Каманский был прав, когда в своем высотном кабинете сказал Итамару, что там обязательно будет Омер Томер, куратор музея «Макор».
      Томер нервно махал рукой перед своим круглым лицом, стараясь отогнать табачный дым. Он никогда в жизни не курил, даже в молодости, и дым вызывал у него отвращение, несмотря на то что сама по себе сигарета в качестве неодушевленного объекта обладала известным шармом.
      Как раз в эти дни в музее проходила выставка известного скульптора Реваха Шараби, центральное место на которой занимала композиция «Ошибки и окурки». Окурки были кропотливо собраны лучшими студентами Шараби из колледжа «Дмуйот» и после тщательного отбора и сортировки наклеены рукой самого мастера на прозрачные кусочки пластика. В сопроводительной брошюре, вышедшей из-под пера самого Томера при содействии Национальной академии для поощрения образцовых произведений, было объяснено, что каждый окурок — это индивидуальность. Общий эффект от сотен окурков умножался при помощи восемнадцати выпуклых и вогнутых зеркал, размещенных по окружности. Хотя Омер Томер никогда публично в том не признавался, в газетах ходили упорные слухи, что он принимал деятельное участие в разработке идеи произведения.
      — Я, честно говоря, ничего не понимаю в немецких романсах девятнадцатого века, — продолжал Мурам. — Это не мое поле деятельности. Однако ясно, что речь идет о важной области музыкального творчества и что Меламед добился известности и международного признания.