Сев в машину, Итамар уже через несколько минут почувствовал, что не зря согласился поехать с Узи Бар-Нером. Находиться в обществе этого известного режиссера было очень приятно. Он не был ни властным, ни надутым, чего опасался Итамар. Наоборот, Узи излучал симпатию, был спокоен и даже обладал чувством юмора. «С таким я сумею поладить», — сказал себе Итамар.
      Каманский предоставил им для этой поездки большую американскую машину, на которой Узи заехал за Итамаром. На сиденье водителя, за большим рулем, Узи казался маленьким мальчиком, который за приборным щитком с трудом видит дорогу. Его одежда — спортивные тапочки, широкие желтые штаны, подпоясанные грубой веревкой, белая рубашка без пуговиц с треугольным вырезом, черный шейный шнурок и, конечно, огромная бородища, все это вовсе не выглядело как попытка угнаться за подобающей его статусу модой. Легкое преувеличение в каждой детали давало ощущение, будто Узи решил поиздеваться над внешним обликом современного израильского «творца», каким он должен представляться публике, и даже странным образом выставить на посмешище себя самого.
      Вместо того чтобы поехать на восток, в сторону Иерусалима, Узи повернул на юг, к Яфо.
      — Сначала остановимся, выпьем турецкого кофе, съедим омлет или еще чего-нибудь, а тогда и продолжим, — предложил Узи. — Я знаю здесь одно хорошее местечко. И кроме того, я должен еще кое-кого захватить.
      Он въехал на одну из главных улиц Яфо и тут же свернул в маленький переулок. Машина поползла вверх, на вершине холма Бар-Нер остановился.
      — Ты не знал об этом местечке, правда? — с гордостью сказал он, когда они вышли из машины. — Оглянись вокруг.
      Вид действительно был красивый: внизу под ними разбегались тель-авивские улицы, запруженные машинами и прохожими, в дымке вырисовывались многоэтажные отели на морском берегу.
      Узи с Итамаром подошли к небольшому бараку, служившему и продовольственной лавкой, и крошечным кафе. Позади была забетонированная площадка. За одним из двух круглых пластмассовых столиков сидел совсем молодой человек, примерно ровесник Итамара. Он выглядел худым и хрупким, а его лицо в очках было гладким, почти лишенным растительности. Парень улыбнулся и поднял руку в знак приветствия.
      — Шмуэль Ганиэль, — представил его Узи. — Мой друг и помощник во всех делах.
      Пока Итамар и Шмуэль пожимали друг другу руки, Узи позвал хозяина и заказал «обычную порцию».
      — Знаешь ли ты, Итамар, — сказал Узи, когда они уселись, — что без Шмуэля я был бы никем, полным нулем? Я ведь принадлежу к типу весьма легкомысленных людей, которые во всем и везде ищут смешные трюки. К счастью, Шмуэль — моя полная противоположность.
      — Ну, это не так, — возразил юноша. — Узи — человек глубокий. Нужно только обнаружить эту глубину, пробурить, так сказать, скважину и открыть источнику мудрости дорогу наружу.
      — Опять ты защищаешь меня, — сказал Узи. — Не верь ему, Итамар. Шмуэль, правда, пытается удерживать меня от легкомыслия, но это не всегда ему удается. Признайся, Шмуэль: ведь это ты даешь мне все блестящие идеи. С этой точки зрения мы — идеальная команда. Мои фильмы — довольно удачная, по-моему, смесь сложных парадоксов с трюками для широких масс. — Узи развел руками, как бы извиняясь. — Что поделаешь, это моя слабость — люблю обращаться к толпе. Таким уж уродился. Но ведь и Шекспир пользовался всякими приемчиками, чтобы привлечь сброд на свои спектакли, не так ли?
      Его рассуждения показались Итамару занятными.
      — И это срабатывает уже четыреста лет, — весело сказал он. — При первой же возможности пойду смотреть ваши фильмы.
      — Ты ни разу их не видел? — удивился Шмуэль. Узи поспешил вмешаться до того, как Итамар успел ответить.
      — Ну и что? Я не обижен. Ты немного потерял, поверь мне. Все эти специалисты создают много шума, философствуют на пустом месте. Ты еще познакомишься с этой смехотворной публикой. Но, в общем, они безвредны, иногда даже помогают тебе понять, что именно ты хотел выразить. Ты знаешь, какой смысл они выискали в названии моего последнего фильма «Огромный запас»?
      Узи и Шмуэль рассмеялись, вспомнив об этом.
      — Мы набрели на это название в самый последний момент, — продолжал Узи, посмеявшись всласть. — Вдвоем мы сидели здесь и ломали головы, какое название дать картине. Ты ведь знаешь, иногда это очень трудно. Ничего не лезло в башку, но тут внизу остановился фургон, развозящий продукты. На его боку красовалась реклама фирмы «Осем»: «Огромный запас крекеров для всей семьи» — или что-то похожее.
      — И тут я сказал — вот название для нашей ленты, — вмешался Шмуэль.
      — Да, точно. Ты первым обратил внимание. Такое отличное запоминающееся название, а главное — никакой связи с фильмом. Но потом… Какие я услышал толкования! Эти олухи, Котрих и Абулафия, спорили на радио. Один утверждал, что «огромный запас» — это заряд сексуальности Глории, другой возражал, что речь идет о ее духовном багаже. Поцы!
      — Вы часто сиживаете здесь? — спросил Итамар. — Тут славно.
      — Да, местечко вдохновляет, — ответил Узи.
      — Я снимаю поблизости комнату, — сказал Шмуэль и указал на высокое здание: — На последнем этаже.
      Наблюдая за взглядами и улыбками, которые эти двое посылали друг другу, по тону их разговора Итамар постепенно начал подозревать, что они сотрудничают не только в творческой сфере. У Итамара, как правило, уходило много времени, чтобы понять суть отношений между людьми, однако, долго прожив в Нью-Йорке, он научился распознавать признаки «альтернативной сексуальной ориентации» в поведении окружающих.
      Хозяин принес Узи его завтрак: омлет с салатом и черный кофе. Итамар от завтрака отказался.
      — Нам повезло, что мы нашли такое место, — сказал Узи.
      — Я просто влюблен в него и могу жить только здесь, — добавил Шмуэль. — Моя комната выходит прямо на крышу. Представляешь, в ясный день ты видишь прибрежную полосу почти до Нетании. Какой чудесной была бы наша страна, если бы взгляд охватывал всю ее сразу!
      — Как Гонконг, — сказал Узи. — Почему бы нам не быть вторым Гонконгом? Там отлично. Не жизнь, а малина.
      — Иногда, когда я лежу в своей комнате и вижу в окно небо, — продолжил Шмуэль свою мысль, — мне кажется, что земля вообще не нужна. Ах, если бы можно было жить на порхающем в небесах перышке, не нуждаясь в этой коричневой химической смеси, состоящей из алюминия, магния и еще черт знает каких элементов, на которую мы наступаем, проливаем за нее кровь и почему-то придаем ей такое колоссальное, прямо-таки мистическое значение. С каких это пор еврейский народ нуждается в земле?
      Его голос поднялся на крещендо, но потом утих и даже приобрел грустный оттенок, когда он добавил:
      — В особенности теперь, когда все у нас покрывается асфальтом — в угоду автомобилистам.
      — Из-за пробок у него иногда уходит час, чтобы добраться отсюда до университета, — заметил Узи. — Он там работает.
      — В библиотеке, — уточнил Шмуэль.
      — Никогда бы не подумал, что ты — библиотекарь, — сказал Итамар.
      — Он работает там только потому, что это позволяет ему делать со мной фильмы, — объяснил за юношу Узи.
      — Да, это верно, — подтвердил Шмуэль. — Будучи интеллектуалом, я нахожу, что в библиотеке можно спокойно размышлять.
      — А ты не чувствуешь себя оторванным от мира, целый день просиживая в библиотеке? Я бы в таком месте просто высох, — сказал Итамар. — Возможно, это неплохо для философа, но, по-моему, губительно для кинематографиста.
      Сказав это, Итамар испугался, не обидел ли он чувствительного юношу.
      — Для меня это идеальный вариант. — По тону Шмуэля было ясно, что он ничуть не обиделся. — Всякий раз, когда мне не хватает новых идей, я встаю и брожу между полками. Время от времени беру какую-нибудь книгу. Наугад. Иногда мое внимание привлекает переплет, иногда имя автора … Все равно. Я открываю книгу посередине и читаю. И вдруг в мозгу что-то поворачивается и возникает новая идея. Обычно она никак не связана с тем, что я только что прочел. Таков мой источник вдохновения. Ведь каждая строка — это целый мир. Внешние раздражители только мешают, а в библиотеке стоит тишина, лишь тихо шипят лампы дневного света или кто-то скрипнет стулом.
      — Не знаю, как ты можешь! — поразился Узи. — Я бы спятил, если бы меня заставили проторчать в библиотеке целый день. В студенческие годы я ходил туда главным образом, чтобы выспаться.
      — Вы учились на кинофакультете? — спросил Итамар.
      — Нет-нет. Сегодня я там преподаю, но когда я был студентом, то, кажется, даже о нем не слышал. Знаешь, что я изучал? Международные отношения. Трудно поверить. Понимаешь, моей жене взбрело в голову стать супругой дипломата. Она всегда была скуповата, и думаю, ей не давала покоя мысль, что «наше капиталовложение», как она называла мою учебу, пропадет даром. Она потребовала от меня подать документы в дипломатическую школу при министерстве иностранных дел. Ты можешь себе представить меня сортирующим анкеты в нашем консульстве в Атланте? И это в лучшем случае. Как и Поль Гоген, я понял, что семейная жизнь не по мне. В конце концов каждый из нас пошел своей дорогой. Она — в объятия Мордехая Сивана, нашего представителя в Риме, а я — на пляжи, в тель-авивские бары… Чего только не перепробовал. Все искал… Чего? Не знаю… Пожалуй, вкуса жизни, хоть это и звучит ужасно банально. И как-то попал в библиотеку…
      — Самые важные повороты в жизни происходят случайно, — вмешался Шмуэль.
      — Да, это правда. За несколько минут до закрытия библиотеки Шмуэль наставил меня на путь истинный. С тех пор мы вместе.
      — Двое порой добиваются гораздо большего, чем если бы каждый из них трудился по отдельности, — серьезно заметил Шмуэль. — Результат бывает значительнее, чем простая сумма их достижений. Я, пожалуй, ошибся, говоря о случайности нашей встречи. Нет, то была судьба! Она свела нас вместе. И тогда мы еще не знали истории, связавшей в прошлом наши семьи…
      — Предлагаю вскоре двинуться, — сказал Узи. — Я только доем омлет — и собираем манатки. Ничего нет лучше омлета на завтрак, и пусть все эти врачи идут к чертям. Слушай, Итамар, как насчет того, чтобы поехать посмотреть Мивтарим?
      — Мивтарим?
      — Это возле Иерусалима. Ведь Меламед дал однажды концерт в одном из поселений, правильно? Между прочим, у меня произошел серьезный спор с Менахемом Мурамом. Я слышал, тебя хотели подвергнуть цензуре, а? Думаю, мы решим эту проблему.
      У Итамара как будто гора с плеч свалилась. Оказалось, что его первое ощущение от встречи с Узи было верным. Иногда помощь приходит с неожиданной стороны. А ведь он боялся, что Бар-Нер будет его злейшим врагом, комиссаром, приставленным надзирать за каждым его шагом, соглядатаем, не дающим возможности работать самостоятельно. Как он ошибался! Какое счастье, что у него есть Рита! Если бы она не проявила заботу о нем, если бы вчера утром не позвонила, чтобы поддержать его (и это несмотря на кризис в их отношениях), кто знает, не отменил ли бы он эту поездку и вместе с ней весь проект. Ведь он был близок к этому. А вышло, что он не пожертвовал ничем — ни фильмом, ни Ритой, ни, самое главное, своими принципами. Впервые со дня приезда в Израиль ему захотелось посмотреть отечественный фильм. Надо сегодня же сказать об этом Рите. Они вместе пойдут в университетскую видеотеку и возьмут фильмы Бар-Нера. Может, они успеют еще на этой неделе!
      — Я не читал твоего сценария, — сказал Узи.
      — Я тоже, — добавил Шмуэль.
      — Таков мой обычай, — объяснил Узи. — Предварительное знакомство нарушает спонтанность моей реакции, так сказать, снижает ее качество. Я думал, что ты захочешь услышать от меня несколько замечаний…
      — Несомненно.
      — Поэтому я отказался читать твой сценарий, несмотря на все мое любопытство.
      — Я позабочусь о том, чтобы ваше участие в работе над фильмом было отмечено в титрах. Сценарий…
      — Мурам, конечно, просветил меня насчет сценария. У меня есть неплохое представление о нем.
      Они поехали в Иерусалим, но не по главному шоссе, а по старой дороге через перекресток Шимшон. Шмуэль, который три года назад присоединился к движению «Зеленые-зеленые», дал обет, что его нога не ступит восточнее «зеленой черты ». Поэтому им пришлось отказаться от скоростного шоссе и ехать кружным путем.
      — Ничего страшного, — успокоил его Итамар, когда Шмуэль извинился за потерянное время, принесенное на алтарь идеологии.
      — По правде говоря, я вообще стараюсь не появляться в Иерусалиме, — объяснил Шмуэль. — Против него я ничего не имею — город как любой другой. Но я не настолько знаю его, чтобы проследить, где точно проходит «зеленая черта». Понимаешь, не хочу нарушать обет даже случайно, по незнанию.
      — Я знаю Иерусалим, — успокоил его Итамар, — я там вырос.
      Из-за того же обета они, разумеется, не могли заехать в само поселение. Им пришлось удовлетвориться видом Иудейской пустыни и района поселений со смотровой площадки на юге города. Оттуда видна была Кедронская долина, домики на склонах холмов, стены Старого города и купола мечетей на Храмовой горе.
      — Камни, история… Слишком много… — пробормотал Шмуэль. — Кому это нужно? Если бы не эти камни, не было бы у нас проблем.
      — Что ты имеешь в виду? — спросил Итамар.
      — Проклятые камни Стены плача. Если бы не Стена, не эти камни времен Ирода, мы могли бы без сожаления вернуть Восточный Иерусалим и тогда бы все конфликты разрешились. Ах, зачем римляне пожалели именно эту стену?
      Колонна машин ООН прошла по дороге за их спинами и въехала в ворота частично скрытого кипарисами комплекса невысоких зданий из белого камня.
      — Стоп, что здесь происходит? — испугался Шмуэль. — Мы находимся в Западном Иерусалиме?
      — По-моему, да, — сказал Итамар с некоторым сомнением. — Возможно, резиденция ООН и находится на старой границе с Иорданией, вернее, между линиями размежевания сил, но мы сами, я уверен, остаемся в пределах «зеленой черты».
      — Нет, ты не убежден, — с дрожью в голосе сказал Шмуэль. — Давайте вернемся в машину и уберемся отсюда.
      — Ты же уверял, что знаешь, — тихо сказал Узи, с укоризной посмотрев на Итамара. Он явно страдал, сопереживая другу.
      — Зачем нам бежать отсюда? — пытался возразить Итамар. — Пройдем несколько метров в западном направлении и будем стопроцентно уверены…
      — Нет-нет, — сказал побледневший Шмуэль, — сматываем удочки.
      Через несколько минут они уже сидели в кафе, расположенном в соседнем квартале Мошава Германит. Уже по дороге туда настроение Шмуэля заметно улучшилось. Он обратился к сидящему сзади Итамару:
      — Я просто не знаю точно, каков статус территории между линиями размежевания сил. Может, я зря запаниковал, но нам никогда полностью не объясняли истинную ситуацию. Придется спросить профессора Хофштеттера, он крупный специалист в этом вопросе, разрешает самые запутанные проблемы. Но пойми, я боялся нарушить обет, тем более что внутренний голос говорил мне — не все в порядке.
      На закрытой веранде кафе краска уже вернулась на лицо Шмуэля. За окном был фруктовый сад, где тоже сидели за столиками люди.
      — Чудное место! — улыбнулся Шмуэль. — Эти старые арабские дома создают удивительную атмосферу. Именно поэтому мне так нравится жить в Яфо.
      — Нам придется найти какую-нибудь подходящую арабскую деревню, — заметил Узи.
      — Арабскую деревню? — удивился Итамар.
      — Мурам рассказал мне, что Меламед какими-то немыслимыми окольными путями привез в поселение рояль для выступления. Наверняка проехал через какую-нибудь арабскую деревню.
      — Немыслимыми путями? — переспросил Итамар. — Насколько мне известно, грузовик ехал по шоссе и благополучно прибыл на место. К тому же такой сцены у меня вообще нет. То есть Сильвия в разговоре с Меламедом вспоминает об этом концерте, но само выступление я не собирался показывать. Я даже не знаю, в каком поселении он тогда играл.
      — Жаль. Я бы как раз показал. Это важно, — сказал Узи.
      — Я согласен. Не стоит ничего скрывать, — добавил Шмуэль.
      — Безусловно. Покажем Меламеда таким, каков он был, включая его маниакальное стремление любой ценой доставить рояль в какую-то дыру. Это отлично характеризует его сущность, — подхватил Узи.
      — Ты видишь, разве Узи поверхностен? — обратился Шмуэль к Итамару и улыбнулся. — Фантастическая идея! Покажем Меламеда, охваченного наваждением. Всю дорогу он с болезненной настойчивостью проверяет веревки, которыми рояль привязан к платформе.
      — Платформа! — воскликнул Узи. — Конечно. Это намного лучше, чем грузовик.
      Да. Парочка уже начала свой «интеллектуальный пинг-понг» — так они называли этот особый метод совместной работы. Один бросал в воздух какую-нибудь идею и посылал ее другому. Тот добавлял что-нибудь и отпасовывал товарищу. Так мысли, как мячики, летали над столом, а Итамар, словно зритель на трибуне, поворачивал голову то налево, то направо, следя за игроками.
      — И если будет платформа, то вместо грузовика ее потащит трактор, — вступил Шмуэль. — Дадим халуцианские песни с их русскими напевами. Это сразу вызовет у зрителей соответствующие ассоциации. Музыка подчеркнет противоречие: халуцим использовали трактора, чтобы осушать болота и строить кибуцы, а поселенцы…
      — Каждые несколько метров он останавливается, проверяя, не пострадал ли рояль, — продолжил Узи. — Он совсем обезумел, кричит на водителя, когда колесо трактора попадает в малейшую ямку. Это будет что-то вроде фильма Герцога о том психе, который волок корабль по джунглям Перу. Меламед кричит, а камера панорамирует, показывая безмятежные пейзажи Западного берега, дремлющие арабские деревеньки. Может быть, в сумерки? Да, конечно, в сумерки! Концерт будет вечером, так что это вполне логично. Что ты думаешь по поводу вооруженного охранника, сидящего сзади на платформе? Он властно, подозрительно смотрит на каждого араба, идущего с мотыгой по обочине.
      — Нет, не так. Не властно, а испуганно. У него глазки бегают. Он боится, что каждую минуту в него могут выстрелить или бросить бутылку с зажигательной смесью. Все вокруг таинственно и угрожающе. Чувствуется постоянное подспудное напряжение, при кажущемся пасторальном спокойствии. Каждую секунду может произойти взрыв.
      — И это послужит метафорой всей ситуации.
      — Точно. Что ты думаешь насчет белого рояля, как в американских барах? Может быть, напишем на нем какой-нибудь лозунг? Нет-нет, еще лучше нарисовать на крышке огромную кипу и снять сверху. Используем кран. Этот жлоб Каманский на вертолет не раскошелится.
      Шмуэль пристально посмотрел на Узи. Тот поднял руки:
      — Пардон. Опять я увлекся трюками. Пусть будет без кипы.
      — Что касается цвета, — определил Шмуэль свою позицию, — то рояль должен быть черным. Классический, европейский рояль, как будто его только что вынесли из какого-нибудь концертного зала в Будапеште. Нечто абсолютно чуждое окружающей среде. Черный цвет будет контрастировать с белизной домов и запыленных полей. Придется все же снимать в полдень, когда сияет солнце. Крышка рояля засверкает, может быть, даже символически запотеет.
      — Как символические стены в «Бартон Пинк».
      — Что-то вроде этого. Да, мы сможем снять отражения домов и прохожих в крышке рояля. Он будет начищенным до блеска. Это еще один из психозов Меламеда. Когда платформу обгоняет машина с арабскими рабочими, он требует остановиться и кричит на охранника: «Разве ты не видишь, что рояль запылился? Как ты это допустил?!» И как сумасшедший бросается протирать огромный инструмент какой-то тряпицей.
      — Нет, не тряпкой, — поправил его Узи. — Он вытаскивает из нагрудного карманчика своего черного смокинга сложенный белый платочек и вытирает им рояль, может быть, слюнит платок, чтобы счистить никому не видимое пятнышко. А потом снова пытается сложить платочек, но ему не удается. И это тоже, по-моему, будет выглядеть символически. Зрителю вся сцена покажется абсолютно сюрреалистичной, несмотря на ее реализм.
      — А арабы с какой-то врожденной, из земли впитанной мудростью смотрят на Меламеда и точно знают, что из себя представляет этот безумец, пытающийся внедрить здесь свою культуру, то есть нашу культуру.
      — Рояль — он как бы символ западной культуры…
      — Да. Огромный, грузный, грубый инструмент, символ культурной экспансии, — подчеркнул Шмуэль. — Он как чуждые дома еврейских поселенцев — камера по ним панорамирует — в сравнении с естественными постройками арабов, которые как будто сами произрастают из этой темной, теплой, плодородной земли. Они — ее продолжение, ее неотъемлемая часть.
      — Рояль, не имеющий отношения к этому пейзажу, проезжает мимо. Он — инородное тело!
      — Инородное тело? Рояль — инородное тело? — рассердился Итамар. Почему-то он отреагировал только сейчас и именно на это.
      — Но рояль им чужд, — объяснил Шмуэль и посмотрел на Итамара с удивлением. — Он не имманентен их культуре. Кстати, как вы относитесь к тому, чтобы мимоходом показать какого-нибудь арабского пастуха, играющего на флейте?
      — Да, рояль не их народный инструмент. Но он не принадлежит также древней японской культуре. Однако прижился там. Это плохо?
      — Ты не понимаешь, Итамар, — сказал Узи. — Мы говорим о символике, а ты тут встрял со своей конкретной музыкальной спецификой. Ты думаешь, я не знаю, что некоторые арабы играют на рояле?
      — И почему Меламед везет рояль на платформе? Нет, не может быть и речи об этом… все надо…
      — Так ты против всего эпизода? Я-то думал, ты хочешь показать Меламеда и с этой стороны…
      — Не так!
      — Ты хочешь замолчать его взгляды? Мне кажется, что из истории Меламеда можно с легкостью сделать колоссальный фильм, и именно из-за его убеждений. Ты подал блестящую идею: снять фильм о певце Lieder, просто фантастическую идею! Я бы как раз сделал упор на его выступлениях в мировой прессе. С помощью этого эпизода с концертом мы подчеркнем его экстремизм. А ты почему-то хочешь все смазать, ограничившись каким-то его разговором с женой.
      В этот момент официант принес им три порции арбуза. Рядом с каждым ломтиком лежали кубики брынзы.
      — Интересно, едят ли на самом деле в Болгарии арбуз с брынзой, — подумал Узи вслух.
      — Придется спросить у бабушки. Может, она вспомнит, — сказал Шмуэль. — Но вряд ли. Ведь с тех пор прошло много лет.
      Холодный арбуз немного успокоил Итамара.
      — Жаль, что я не успел спросить дедушку, пока он был жив, — добавил Узи.
      Заметив, что Итамар не ест брынзу, он попросил его порцию.
      — Пожалуйста. — Итамар подвинул Узи свою тарелку. — Надо, наверное, как и вы, быть выходцем из Болгарии, чтобы получать удовольствие от такого сочетания.
      — Мы вовсе не выходцы из Болгарии, — возразил Шмуэль.
      — Они всего-навсего встретились там, — объяснил Узи.
      — Моя бабушка и его дедушка …
      — Это случилось в пятидесятые годы, — продолжил Узи. — Тогда еще здесь у людей были идеалы, у нас еще хотели построить справедливое общество — не то чтобы там оно было действительно справедливым, но, по крайней мере, многие люди верили, что оно может быть таким. Хотя бы мечтали о прогрессе человечества. То был совсем другой мир. Возможно, ты слышал об этой истории. Там, в Болгарии, произошла встреча Береле Бар-Нера, моего деда, с Фаней Перельштейн…
      — Моей бабушкой, — поспешил объяснить Шмуэль.
      — Об этом была статья. В прошлом году, после смерти деда.
      — Я не читал, — ответил Итамар.
      — Его послали в Болгарию. Не пойми меня превратно — в это время он уже не числился членом партии. Но у него было особое отношение к мировой революции — наивное, трогательное желание увидеть лучший мир. Его попросили направиться в Софию, хотя по первоначальному плану он должен был сразу ехать в Москву. Я помню его письмо. «Здесь изумительно, — писал он, — земной рай. Какое отношение! Я уже две недели в гостинице, и ко мне никого не пускают. Хотят, чтобы я как следует отдохнул. Говорят, что через дня два-три я, возможно, смогу выйти из этого здания и осмотреть город». Понятно, я неточно все помню. Ведь тогда я еще не родился. Но мой папа во время траура после смерти деда, в момент близости, которая возникает иногда между отцом и сыном, вытащил из архива письмо и показал мне.
      — Узи, я никогда тебе не говорил, — признался вдруг Шмуэль, — но я мечтаю о том, чтобы ты снял фильм об этой истории. Начнешь с нас сегодняшних и перейдешь к предшествующим поколениям. Расскажешь о Болгарии, о волшебном романе, вспыхнувшем между Береле и Фаней… Дойдешь до того драматического момента, когда они выясняют, что были знакомы раньше, встречаясь в партийном комитете в Кфар-Сабе!
      — Какая мысль… начать с нас, с нашей связи!..
      — В этом будет колоссальная символика — хоть я и не выношу громких слов, но что поделаешь, если здесь они уместны.
      — Да-да! Мы как бы продолжаем ту связь, которая была между ними и прервалась со смертью дедушки. До сих пор жалею, что не рассказал ему. Думаю, он бы понял.
      — В «Береле и Фане» ты сможешь пойти еще дальше. Ты знаешь, что бабушка рассказала мне недавно? Оказывается, она была включена в делегацию, которую в двадцатые годы послали к Ибрагиму Абу-Халилю. Объяснить им, что они должны действовать, иначе будет слишком поздно. Как рано они начали все понимать — ну просто пророческое видение!
      Было что-то трогательное в любви, которую выказали двое внуков к своим деду и бабке, в том, что они хранили их нравственные идеалы.
      Узи вытер бумажной салфеткой губы, испачканные арбузным соком.
      — С глубоким прискорбием я должен сообщить вам, что мы вынуждены оставить ностальгические воспоминания и вернуться к нашему фильму. Сделать еще нужно много, и жаль не использовать уже наработанное сегодня.
      Узи засучил рукава, как бы приготовившись к серьезной деятельности.
      — Еще одна мысль, — обратился он к Шмуэлю, не тратя лишнего времени. — Мы покажем поселение под черным небом, залитое слепящим электрическим светом. Звуковым фоном будут немецкие песни Меламеда. Постепенно камера передвинется на соседнюю арабскую деревню — к мягкому свету керосиновых ламп, к спящим овцам и мулам. Может быть, вплетем в песню Меламеда какую-нибудь тихую арабскую мелодию.
      — И они столкнутся друг с другом.
      — Да. Постепенно смикшируем пение Меламеда и соответственно усилим арабскую мелодию — в конце концов звучать будет только она. Придется, конечно, найти какой-нибудь псевдовосточный напев, а то от их подлинных песен болят уши.
      Узи увлекся и загорелся энтузиазмом. Подсел поближе к столу.
      — Получается, все получается! — вскричал он, воодушевленный плодами их совместного творчества. — И вот тут перейдем к Меламеду, — продолжил он, — покажем его поющим. Он шевелит губами и напрягает мышцы шеи, но зрители слышат не его пение, а только — на полную громкость восточную мелодию. И тут лицо Меламеда становится страшным, как будто он тоже слышит арабскую музыку, понимает, что все потеряно, что он потерпел поражение в бою, который с таким остервенением вел всю свою жизнь.
      — И разумеется, Меламед символизирует всех нас. — Узи глотнул немного воды, чтобы промочить горло, и обратился к Итамару: — Ты видишь, какая мы команда? Как мы работаем вместе? Неудивительно, что мы достигли высот и критики сходят от нас с ума. Недаром всякие там Миши Кагановы и Рами Бальдероны завидуют нам! Кстати, скоро сюда придет Абу-Ахмад. Я договорился с ним на двенадцать.
      — Кто это? — Итамар чувствовал полную свою беспомощность, был ошарашен и не знал, что сказать по поводу нового мотива с арабской мелодией. Он обрадовался перерыву в потоке идей своих консультантов.
      — Большая шишка у них. Я хочу, чтобы он разрешил нам снимать в арабской деревне. Иногда они не знают, по какую сторону баррикады находится тот или иной еврей. Могут перепутать и по ошибке кого-нибудь прирезать. Глупо так заканчивать жизнь. Но если он даст о'кей — все будет устроено.
      — Ты уверен? — спросил Шмуэль с искренним опасением. — Я не хочу потерять тебя. Зачем тебе нужно подвергать себя опасности? Ведь можно отснять эти эпизоды в какой-нибудь арабской деревне в Галилее.
      — Нет, все должно быть подлинным. Не могу иначе. Или снимаем в палестинской деревне или не снимаем вообще. Но что ты волнуешься? Он у них большой махер, вась-вась с генералом Залманом Яроном. Он даже был на «Акиле Лауро».
      — Правда? — с восхищением спросил Шмуэль.
      — И вы хотите встретиться с таким человеком? — удивился Итамар.
      — Почему бы и нет? — ответил вопросом на вопрос Узи.
      — Но ведь «Акиле Лауро»…
      — Знаешь что? Вся эта история о том, что они выбросили в море Клингхофера на инвалидном кресле, — чистый блеф. Сказки.
      — Блеф?
      — Стопроцентный. Я последний человек, который откажет им в праве бороться так, как они считают нужным. Но Абу-Ахмад мне рассказал, что произошло на самом деле. Это пресса, по своему обыкновению, все переврала. Все, что заместитель Арарата заявил тогда, было чистой правдой. Жена Клингхофера столкнула мужа в воду. Именно поэтому президент Египта готов был так быстро организовать тот знаменитый побег на самолете.
      — И вы верите?
      Шмуэль и Узи улыбнулись друг другу как люди, прощающие наивность человеку несведущему.
      — Зачем Абу-Ахмаду врать? Теперь мы с ним знакомы, пьем вместе кофе. Раньше еще можно было поверить в душещипательную историю о том, как столкнули в воду еврея-инвалида только потому, что он еврей, но теперь?