В "Гадких лебедях", "За миллиард лет до конца света", "Жуке в муравейнике", отчасти в "Отягощенных злом" перевод конфликта в сферу языка компенсирует ограниченость и зависимость единичного дискурса. Это позволяет авторам через плюралистический диалог, через карнавальную игру означающих показать противоречия, достоинства и нормативы, в конечном итоге - способ функционирования тоталитарной рациональности. Ту же цель преследует в явно постмодернистской повести "Волны гасят ветер" замещение субъекта документом: показ ограниченности господствующей нормы, ее внутренней бессодержательности и бессмысленности в сопоставлении с Иным. Несмотря на ее гуманистический пафос. Вместе с тем для Стругацких деконструкция антропоцентризма не означает его отрицания напротив, наблюдается даже своего рода стремление поскорей избавиться от вторгшегося Иного, чтобы замкнуться в собственной реальности и с головой погрузиться в ее проблемы. Словно движимые неким чувством вины, писатели вновь и вновь, каждой своей строчкой возвращаются к проблеме защиты уникальности человеческой жизни.
      Одним из вопросов, наиболее часто поднимаенмых при критическом анализе художественных текстов, является вопрос о соотнесенности истории судьбы литературного героя и сюжетных особенностей произведения с биографией автора текста. Как мы знаем, Стругацкие дарят отдельные моменты своей биографии многим своим героям; но эти моменты играют зачастую лишь воспомогательную роль в сюжетообразовании. Быть может, гораздо более важны иные мимолетности - например, неярко выраженное самоотождествление автора с шутом, ассенизатором, патологоанатомом, имеющее место в "Жуке в муравейнике" и "Дьяволе среди людей". Впрочем, психоаналитическое прочтение Стругацких, в наше время отнюдь не преждевременное, пока что не имело места. Чтобы оно по-настоящему состоялось, необходима долгая и кропотливая работа по сравнительному анализу текстов, вычленению повторов и прерывностей в авторском дискурсе (можно показать, например, что едва ли не каждое действие в прозе Стругацких связано с проблемой преодоления Смерти и имеет четкую социальную проявленность); поиск следов от текстов, предшествовавших прозе Стругацких, и ее отражений в последовавшем за нею потоке произведений, в том числе даже явно пародийных. Структурирующие психику механизмы подавления и производства желаний могут быть реконструированы лишь по отдельным следам, немотивированным сдвигам пластической материи языка. Само существование этих сдвигов человек обычно пытается скрыть от себя, или по крайней мере от остальных - прячась за каскадом логичных и рациональных выкладок, игривых псевдомотиваций. Каково, к примеру, личное отношение Стругацких к данному в повести "Волны гасят ветер" объяснению деятельности ими же выпестованого института прогрессоров? "Вообще во всей Вселенной одно только человечество занимается Прогрессорством, потому что у нас история такая, потому что мы плачем о своем прошлом, - говорит Горбовский. - Мы не можем его изменить и стремимся хотя бы помочь другим, _р_а_з_ у_ж_ н_е_ с_у_м_е_л_и_ в_ с_в_о_е в_р_е_м_я_ п_о_м_о_ч_ь_ с_е_б_е_." (Выделено мной - С.Н.)
      Интересно выяснить мотивы последнего ваысказывания. Для анализа можно было бы попытаться привлечь конкретные факты из биографии Стругацких. Прежде всего, разумется, учесть ленинградскую блокаду, пережитую ими. В самом деле, апокалиптическое видение битвы двух громоздких государственных машин действительно могло привести к отмечавшейся сакрализации образа государства - обладающего свободой распоряжаться смертью и даровать людям жизнь. И пропаганду гуманизма можно было бы интерпретировать как стремление убежать от жестоких ужасов войны. Однако подобная неофрейдистская трактовка кажется упрощенной и чересчур ограниченной, поскольку многое в творчестве Стругацких она не объясняет. Прежде всего, она не объясняет тот архесюжет, который встречается - в той или иной степени - едва ли не в каждом произведении Стругацких, который можно назвать "_т_р_а_г_е_д_и_е_й_ м_я_т_е_ж_н_о_г_о_ б_о_г_а_" и который мы опишем вкратце.
      Герой наделяется авторами полноценным всемогуществом, использовать которое ему не разрешается. Он помещается в ситуацию, требующую его деятельного участия, и сам всячески стремится исправить трагически складывающееся положение, но оказывается не в силах хоть как-то повлиять на ход событий. Он пытается бороться с жестокостью правил игры и законов мироздания, но этим лишь все дальше загоняет себя в угол. Гуманизм оборачивается расизмом, стремление к коммунистической Утопии и бессмертию через коллективное - репрезентацией подсознательного влечения к смерти. Выхода из ситуации нет, и Стругацкие обрывают повествование в момент кульминации, на истерическом бессмысленном крике отчаяния. Можно было бы назвать это творческой неудачей авторов: им так и не удалось выяснить, "как поступать с задачей, которая решения не имеет". Из одного произведения в другое переходит образ двери в будущее, открыть которую герой не способен по причине имманентного несовершенства.
      Заслуживает внимания настойчивость, с какой Стругацкие обращаются к описанному архесюжету. Можно было бы выстроить целую галерею подобных (указанному) персонажей: Саваоф Баалович Один и Янус Полуэктович Невструев из "Понедельника", Никита Воронцов из известного рассказа, Кандид и Перец из "Улитки на склоне", дон Румата из "Трудно быть богом", Горбовский из "Далекой Радуги", Максим Каммерер из "Обитаемого острова" и он же, только с другой стороны, в повести "Волны гасят ветер", Вечеровский из "За миллиард лет до конца света", Петер Глебски из "Отеля "У погибшего альпиниста", Рудольф Сикорски и Лев Абалкин из "Жука в муравейнике". Примечательно, что герой, защищающий пространство жизни от внеположенного - имеющего антисоциальную и чаще всего телесную природу (физическую, биологическую, метафизическую) - по ходу действия иногда оказывается вынужден противопоставить себя обществу, интересы которого защищает. Противопоставить вполне серьезно, вплоть до разрыва. По-видимому, этот мотив может свидетельствовать о понимании Стругацкими ограниченности собственого художественного дискурса с его карнавально-проповеднической, насильственно-пропагандистской интонацией. Необходимость такого дискурса, равно как и его полную неприемлемость, Стругацкие мотивируют отчетливо и ясно на базе прежних ценностных категорий; например, в "Жуке в муравейнике" они показывают, как "пространство Смерти" формируется "вытеснением" в него реалий, производимым системообразующими техниками власти "пространства Жизни". Писатели могли бы повторить вслед за К.Леви-Стросом, что корень зла - в идеологии гуманизма, который "стремится создать изолированное царство человека и... представляет собой одно из главнейших препятствий на пути прогресса", непроницаемой стеной отделяя человека от природы и Космоса. И все же они постоянно пропагандируют гуманистические ценности. Гуманизм - это наихудшая идеология, за исключением всех остальных.
      Сопоставив наиболее характерные особенности различных сторон творчества Стругацких, мы можем наконец отважиться на некоторые выводы. Как мы видели, насилие является неотъемлемым спутником авторов. Объектом насилия являются: окружающий мир, в котором выделяется табуированная "зона смерти"; герой, которого авторы загоняют в безвыходные ситуации; язык, в котором эстетическое совершенство высказывания превращается в метафизическую ценностную категорию; читатель - который привязывается к тексту, становится объектом гуманистической пропаганды, зовется на активную борьбу и участие в общественной жизни. Представляется, что вся эта система дискурсов определяется общим мотивом: непринятием смерти в любых ее формах. Писатели стремятся заставить читателей исправлять, позабыв о мелочном, их общество, уничтожить в нем потенциальную возможность смерти. Как бы это ни было невозможно. Настойчивость, с какой данный мотив возобновляется, заставляет предположить наличие некоего глубоко спрятанного чувства вины, не позволяющего авторам сделать хотя бы шаг в сторону от избранного ими пути. Всякое произведение - это насилие авторов прежде всего над собой, признание своей вины и ответственности. Вне этого их творчество теряет значимость: попытка самооправдания в "ОЗ" приводит к творческой неудаче, провозглашение беспомощности перед смертью в "Дьяволе среди людей" уничтожает ценностный стержень повествования, и текст наполняется жестокими ужасами инферно.
      Что касается такого важного аспекта творчества Стругацких, как борьба с тоталитаризмом, то в свете вышеизложенного можно было бы заявить, что главным и единственным поводом для этой борьбы является невыполнение тоталитарным государством его судьбоносного предназначения: оно не только не дарует своим подданным бессмертия, а напротив, отбирает у них жизнь постоянно и жестоко, ежечасно и бессмысленно. Разумеется, применительно к творчеству Стругацких это была бы неправда. Вернее, не полная правда. Однако если критики берут на себя право говорить о глубоко личностном и глубоко интимном отношении Стругацких к общественным институтам власти, которое проявляется - в частности - в жестокой и беспощадной критике тоталитарного государства... а литературная критика берет на себя такую задачу и такое право... то утверждать, будто эта борьба объясняется глубокой верой Стругацких в "демократические ценности" и является лишь реакцией на деспотизм, т.е. спровоцирована самим тоталитарным государством, значило бы оскорблять писателей и глубоко принижать их вклад в отечественную культуру.
      Прояснить по возможности более полно и точно этот вклад и является задачей стругацковедения. В заключение данного доклада, рассматривавшего лишь узкий круг мотивов в творчестве Стругацких, мне хотелось бы выделить три аспекта этой проблемы, на мой взгляд, немаловажных. Во-первых, творчество Стругацких примечательно не только своей гуманистической направленностью; оно входит в русло идейных и эстетических поисков всей современной мировой культуры: разоблачение механизмов "логоцентрической" тоталитарности, формирование нового, антидогматического способа мысли, речи и поступка, "участного" плюралистического сознания. Во-вторых, используя для критического анализа концептуальные фантастические формы, Стругацкие оказали значительное влияние на развитие жанра фантастики. Если сегодня созданная ими модель фантастики как Социального Конструктора оказывает на отечественную фантастику воздействие в большей степени ограничивающее, то в свое время эта модель имела большое значение для всего НФ жанра. Его влечение к институтам власти и свобода в привлечении Иного в повествование применялись писателями для получения традиционного в фантастическом дискурсе объединения посылов разных уровней (сюжет, стиль, синхроническая структура...) в установлении нового способа видения и описания мира. В-третьих, подобная "однонаправленность" фантастики помогала Стругацким наилучшим образом выразить главную для их творчества тему - тему _п_о_к_а_я_н_и_я_, то есть не просто страдания, выраженного через авторский текст, а такого страдания, которое приводит к духовному и нравственному очищению.
      Можно по разному относиться к стремлению Стругацких спровоцировать свой собственный комплекс вины на всех читателей без разбору - можно принимать его, можно не принимать. Но такого рода личное присутствие автора в тексте превращает текст в нравственный поступок, который не теряет свою этическую и эстетическую целостность при соприкосновении с самыми различными точками зрения, системами ценностей и методами интерпретации и уверенно вливается в общекультурный диалог. Можно поэтому предсказать, что значение творчества Стругацких для отечественной культуры не будет зависеть от сиюминутной политической актуальности и будет с течением времени не уменьшаться, а все более прирастать.
      P.S. По сравнению с докладом, представленным на конференции, в данный текст внесено небольшое число добавлений, не изменяющих общего хода рассуждения, но зато проясняющих отдельные его моменты.
      Автор вправе предположить, что у читателей вполне может возникнуть следующий вопрос: как соотносится название с формой доклада, заявленный в тексте исследовательский подход - с его содержанием? Можно ли использовать для интерпретации (чего бы то ни было) работы Фуко, который отрицает даже саму возможность интерпретации и пишет, в частности, что "если и можно говорить об интерпретации как о бесконечной задаче, то только потому, что интерпретировать-то нечего"? Процесс интерпретации ведет, по мнению Фуко, лишь к саморазоблачению, и чем дольше он длится, тем более наглядно выявляется, что его результат - не множество строго фиксированных значений, а лишь создание других интерпретаций, в основе которых лежит не представление о природе вещей, а умственные конструкции, созданные самими интерпретаторами. Так не является ли данный доклад примером пресловутого насилия над текстом и над читателем?
      Если бы подобные обвинения были выдвинуты, автору нечего было бы сказать в свое оправдание. Позвольте оставить этот вопрос без ответа.