Игрушка была классная: пластмассовая рвота с двумя зелеными мухами. Глянешь – с души воротит. Она сминалась в упругий комок, умещавшийся в кулаке. Если надо, ее можно было кому-нибудь подбросить одним незаметным движением. Причем безразлично, на какой стороне она развернется: это была двусторонняя рвота, одинаково противная и сверху, и снизу.
      Лучший сыщик из всех восьмиклассников Москвы Дмитрий Олегович Блинков-младший скучал. Он поглаживал рвоту в кармане куртки и ждал подходящего случая.
      За окнами электрички в рамке из морозных узоров ехал-покачивался зимний лес. Иногда он раздавался, и в просветах мелькали садовые домики, окруженные голыми заиндевевшими деревьями. «Бежим-бежим, – стучали колеса, – бежим-бежим». Змеились бесконечные провода, и как худенькие озябшие часовые, твердо стояли километровые столбики. Если смотреть назад, они показывали, на сколько ты отъехал от Москвы (на девяносто два километра), а если вперед, – сколько осталось до какого-то большого города, до которого электричка все равно не доедет.
      – Повезло вам, господа восьмиклассники! – говорил старший Блинков, мечтательно глядя за окно. – Вы эти каникулы запомните на всю жизнь. Лыжи, природа… Боровок – древний город, исторический. А какой необыкновенный человек Виталий Романович! Универсальный талант, боровковский Леонардо да Винчи!
      – Рисует хорошо? – спросил Блинков-младший.
      – Нет, рисовать он как раз не умеет. Когда человека сравнивают с Леонардо да Винчи, имеют в виду, что он разбирается в самых разных вещах. Леонардо же не только хорошо рисовал. Он знал все, что мог узнать человек в его времена, и совершал удивительные открытия. Придумал схему вертолета, работал на подводной лодкой, изобрел парашют, только не складной, а вроде палатки на прутьях.
      – А Виталий Романович?
      – Считайте. В Афганистане он был артиллеристом, офицером – раз. Потом его ранили, и Виталий Романович пошел служить в музей Вооруженных сил, стал военным историком, кандидатом наук – два. Сейчас живет в Боровке, занимается археологическими раскопками и сам реставрирует старинные вещи – три и четыре. А еще он великолепный цветовод – пять. Митек, помнишь черные тюльпаны с красной каймой? Это его сорт, называется «Память Афганистана».
      – Я помню, только это было давно, – влезла Ирка. – Прихожу к вам, а на Митькином диване какой-то старикашечка спит весь в цветах. Он их на выставку привозил, что ли.
      – Сама ты старикашечка, – обиделся за Виталия Романовича папа. – У него пороху на пятерых! Летом как пойдет с миноискателем – километров по сорок в день.
      – А миноискатель зачем?
      – Клады искать. Я же говорил, он археолог.
      Про клады папа сказал запросто, как про грибы! Чего проще: встал с утра пораньше, пока другие кладоискатели из дому не вышли, и до обеда нашел горшок с золотом…
      – Олег Николаевич, вы про настоящие клады?! – громким шепотом спросила Ирка.
      – А про какие ж еще?! – изумился папа. – Ребята, вы что, до сих пор не поняли, куда мы едем? В город Боровок! В тот самый! Ира, ты же отличница! Его в школе проходят.
      Отличница помалкивала.
      – Война 1812 года, – подсказал папа.
      Ирка развела руками.
      – Вы хотя бы помните, что Наполеон не хотел отступать из Москвы по Смоленской дороге, а Кутузов его заставил?
      – Как сейчас помним, – поддакнул Блинков-младший. – Не томи, пап, рассказывай.
      И старший Блинков рассказал.
 
      Наполеон был хорошим командующим армией, но плохим стратегом. А как еще назвать полководца, который выиграл много сражений, но проиграл войну и потерял армию?
      Осенью 1812 года в пылающей Москве он задал себе вопрос, который должен был задать раньше, когда собирался воевать с Россией. «Ну, хорошо, – сказал себе Наполеон (разумеется, по-французски), – я самый великий, я всех победил, я занял Москву. А что теперь?».
      Ответ был один: теперь надо отступать, и не просто отступать, а быстро. Удирать надо из России. Улепетывать!
      Армия Наполеона жила грабежом, но это не могло продолжаться долго. Люди еще находили, чем прокормиться, но лошади начали голодать. Каждый день им были нужны тонны овса и сена, а где столько взять? Французы хозяйничали только поблизости от Смоленской дороги, где сами же все разорили. А стоило фуражирам отойти в сторону, как русские встречали их стрельбой или по-простому, по-домашнему – вилами в живот.
      Все шло к тому, что армия останется без лошадей, – без артиллерийских тяжеловозов, без средних упряжных и без легких верховых.
      Значит, придется бросить пушки и воевать без артиллерии.
      Значит, пехота, взорвав повозки с боеприпасами, истратит в боях последний порох и последние пули и останется беззащитной под залпами русских.
      Значит, непобедимая кавалерия, потеряв коней, станет плохонькой пехотой, не обученной и не вооруженной для боя в пешем строю.
      13 октября в Москве выпал первый снег, торопя отступление французов. Был собран огромный обоз Наполеона с «московской добычей» – награбленным золотом и драгоценными камнями, серебряными окладами с икон и старинным оружием, редкими картинами и книгами. Свои обозы имели и наполеоновские маршалы, свои повозки – офицеры. Да что там! Каждый солдат нес в ранце добычу.
      Чтобы не отступать по разоренной и голодной Смоленской дороге, Наполеон повел армию на Калугу. Нагруженные драгоценностями зарядные фуры, госпитальные и провизионные повозки, отобранные у русских кареты, дрожки и крестьянские телеги двигались в несколько рядов. По привычке эту банду продолжали называть «великой армией», а на самом деле она уже превратилась в великий обоз.
      В сражении под Малоярославцем русские потрепали грабителей и заставили повернуть на Можайск. Французы двинулись навстречу своей гибели. В поход на Россию выходила шестисоттысячная армия, которую считали лучшей в мире. Здесь она и осталась, почти вся. Пятьсот двадцать семь тысяч французов были убиты в сражениях, попали в плен или замерзли в русских снегах.
      Но пока большинство из них были живы. Сгибаясь под тяжестью ранцев, солдаты, наверное, думали, как здорово будет вернуться домой с награбленными сокровищами. Они еще не знали, что из каждых ста человек вернутся только тринадцать.
      Колонна отступающих французов растянулась на многие километры. Увязая в грязи, сцепляясь колесами, повозки пробками вставали на пути войск. Падали измученные лошади. И тогда Наполеон отдал строгий приказ: сбрасывать с дороги все, что мешает быстрому продвижению.
      Замедлившие ход повозки полетели в реки, озера, болота и заполненные водой овраги. Нерешительных и жадных подгоняла дивизия генерала Жерара, шедшая в арьергарде армии. С дороги сбрасывали даже пушки, которые на войне дороже золота, потому что могут спасти жизни обороняющимся. На переправе через реку Протву генерал приказал отставшим пехотинцам вытряхнуть в воду их набитые драгоценностями ранцы. Вдали уже маячили разъезды донских казаков, поэтому генерал не церемонился.
      Весь путь отступавшей французской армии усеян кладами. Найти их в те времена можно было только по случаю, ведь металлоискатели еще не изобрели
      Шли годы. Сокровища на дне рек и озер затягивало илом. Осыпались берега оврагов, еще глубже хороня едва присыпанные землей клады. Зарастали проселочные дороги, где проходила «великая армия», и новые прокладывались в стороне от них. Теперь уже никто не знает маршрута наполеоновских войск настолько точно, чтобы прийти и копать, пока не наткнешься на брошенный воз с серебряной посудой. Время от времени клады продолжают находить, но – тоже по случаю.
 
      – А при чем тут Боровок? – спросила Ирка.
      Старший Блинков с томительной неторопливостью протер очки, посмотрел их на свет и ответил:
      – А при том, что армия Наполеона проходила через него по пути к Можайску. Стоит Боровок у реки Боровки, на обрывистом берегу. В конце октября, когда подошли французы, подъем от реки к городу покрылся льдом. По нему можно было на коньках кататься. Тогда Боровка была полноводной рекой, и армия оказалась в ловушке: мостов нет, единственный брод ведет к подножью горы, а в гору не подняться. Простояли там французы целый день. Искали другие броды, тронулись в обход, по низкому берегу, а он оказался болотистым. Да еще сверху болото подмерзло, а когда обозы вышли на трясину, ледок стал подламываться, и повозки увязли. Одни целиком утонули, с других французы сами сбросили груз в болото, а оставшиеся расстреляли из пушек. Потом гору взорвали порохом, пробили в ней отлогую дорогу и пошли дальше на Можайск…
      – А драгоценности в болоте! – охнула Ирка. – Олег Николаевич! Олегчик Николаевич, неужели их никто не пробовал достать?!
      – Многие пробовали. Был, например, такой купец Синеносов, который велел прорыть каналы, чтобы вода из болот ушла в Боровку. А вода потекла в другую сторону, и болота стали озерами… Если интересно, вы расспросите Виталия Романовича, он лучше знает, – будничным тоном заключил старший Блинков и стал снимать рюкзаки с полок. – Давайте собираться. Наша станция следующая.
      Озера! Клады на дне! Блинков-младший пожалел, что сейчас зима. А что? Ныряет он отлично… Хотя вряд ли сокровища лежат прямо на дне. Их сначала затянуло в болото, а потом накрыло водой. Они глубоко в толще дна. Но все равно стоило бы понырять в этих озерах. Вдруг под водой совсем недавно пробился родничок и размыл донный ил?! Может быть, прямо сейчас он смыл остатки мути, и в подледном полумраке блеснул ободок золотой чаши? Никто не знает об этом, только глупый сонный окунь тычется губами в похожий на рыбий глаз кровавый рубин…
      Блинков-младший хотел переглянуться с Иркой, но ничего не получилось. Она смотрела сквозь него на эту чашу, нет, на сундук, на десять сундуков, так набитых драгоценностями, что лопались почерневшие в воде гнилые доски. Рот у нее был разинут, как будто Ирка показывала свое хозяйство доктору «Ухо-горло-нос».
      – Скажи «а-а-а», – поддразнил ее Блинков-младший.
      Ирка только дернула плечом. Тогда он бросил ей на колени пластмассовую рвоту.
      – Убери, – сквозь зубы потребовала Ирка.
      Она не испугалась – уже видела. А папа лицезрел рвоту впервые и ничуть не обрадовался.
      – Единственный сын, я не понимаю, что это за игра – в рвоту. Как в нее играть?! – сказал он особым воспитательным голосом. Неизвестно, в чем тут секрет (им владеют одни взрослые), только подростки сразу же тупеют от этого голоса. Их тянет ко сну. Они готовы согласиться с чем угодно, лишь бы их перестали воспитывать.
      – Ну, как же! Подложить кому-нибудь… – начал объяснять Блинков-младший, хотя было ясно, что папу не интересуют правила игры в рвоту.
      – А смеяться-то когда? Что тут смешного – напакостить человеку?! – перебил старший Блинков.
      – Юмор для балбесов, – влезла Ирка. – Он ее выменял у Князя. Нашел себе товарища!
      Блинков-младший скатал рвоту трубочкой и засунул в тюк со спальными мешками. Он молчал, чтобы не начинать каникулы со ссоры.
      – Мне, например, даром не нужна пластмассовая рвота, – ни к кому специально не обращаясь, заметила Ирка. Когда кто-нибудь сглупил, приятно чувствовать себя умной.
      Воспитание продолжалось. Пластмассовая рвота выросла до размеров планетарного бедствия.
      – К середине двадцать первого века почти совсем не останется нефти, – сообщил папа. – Пластмасса будет стоить, как слоновая кость. Когда ваши дети узнают, что вы изводили нефть на рвоту, они назовут вас дикарями!
      – Меня не назовут. Я в такие игрушки не играю, – отмежевалась от Блинкова-младшего Ирка. – А ее что, из нефти делают?
      – Можно из нефти, а можно из газа, – кивнул старший Блинков. – Газ дешевле, но его тоже скоро не останется.
      – Конечно, если из него рвоту делать, – подхватила Ирка.
      Блинков-младший понял, что они не отстанут, и пообещал:
      – Я ее выброшу. И своим детям ничего не скажу.
      Папа с Иркой обрадовались, что так быстро и правильно его воспитали. Они сразу почувствовали себя замечательными педагогами.
      – Каждый может совершить глупость. Главное, вовремя остановиться, – великодушно заметил папа, а Ирка еще великодушнее поправила:
      – Да это не Митькина глупость, а тех, кто такие игрушки делает!
      Электричка рассерженно зашипела, и торопливый перестук колес – «бежим-бежим» – сменился неспешным «стоп-стоп… стоп-стоп…».
      – Митек, тащи лыжи! – спохватился папа.
      Блинков-младший сгреб в охапку все три пары лыж и побежал в тамбур. Странно, что больше никто из пассажиров не выходил в историческом Боровке… Вещей у них было много. Прислонив лыжи к дверям, он хотел вернуться, но увидел, что папа и так справился. Один рюкзак он закинул за спину, второй на грудь, как парашют, а тюк со спальными мешками нес в руке. Ирке остался ее чемодан.
      Двери разъехались, и прислоненные лыжи с грохотом посыпались на перрон. Блинков-младший выскочил за ними, стал поднимать и оттаскивать, но не успел. Следом шел тяжелогруженый папа. Ничего не видя под ногами из-за переднего рюкзака, он запутался в лыжах и вывалился. Бросаясь на помощь, Блинков-младший увидел, что Ирка застряла в тамбуре. Ей некуда было сойти – не на папу же.
      Угрожающе пшикнули двери. Ирка завизжала. И тогда Блинков-младший совершил решительный поступок, навсегда вошедший в семейную историю. С криком «Прости!» он шагнул на папу и, прежде чем двери захлопнулись, сдернул с подножки Ирку вместе с чемоданом.
      Само собой, они (то есть Блинков-младший, Ирка и чемодан) рухнули опять же на папу. Больше было некуда. Весь этот сложный бутерброд расползся и перемешался. Получилась куча-мала, в которой было невозможно разобрать, где люди, где рюкзаки, где чьи руки и ноги, а где лыжи с палками.
      Электричка рявкнула и умчалась.
      – По-моему, уже можно встать, – невозмутимо заметил снизу старший Блинков.
      – Неплохо бы, – согласился младший, – но на мне Ирка.
      Ирка поворочалась и спросила:
      – А кто же тогда на мне?
      – Чемодан, – предположил Блинков-младший. – Спихни его.
      – Нет, он мягкий. А вдруг это человек? Кажется, за мной старичок выходил. Эй, гражданин! – позвала Ирка.
      Гражданин молчал.
      – Не видел я никого, – возразил Блинков-младший. – А если даже и старичок, то чего он разлегся? Спихни, и все!
      – Не шевелится, – пожаловалась Ирка. – Ой, у него лицо холодное. Может, он умер с перепугу?! ОЙ-ЁЙ-О-О-ОЙ!!!
      Ирка ящерицей выскользнуло из кучи-малы, и ледяное лицо мертвеца уткнулось в шею Блинкову-младшему. Он боялся вздохнуть.
      И вдруг стало легче. Мертвец скатился. А ЛИЦО ОСТАЛОСЬ!
      – Балбес ты, Митяище, – спокойным голосом сказала Ирка. – Вставай. Это же рвота твоя.
      Блинков-младший прихлопнул на шее сползающую рвоту и встал. Точно, она.
      – А я уже начал привыкать, – сказал папа, протирая залепленные снегом очки.
      Снега на платформе было по колено – чистого, нетронутого, если не считать примятого кучей-малой пятачка. Папа нацепил на нос очки, огляделся и заметил то, на что уже молча смотрели Блинков-младший с Иркой.
      Платформа стояла в чистом поле. Вдали синела неровная бахрома леса, а перед ней – кучка садовых домиков. Ни одна тропинка не вела к ним, ни одного дымка не поднималось над крышами. По другую сторону платформы был песчаный карьер с какой-то занесенной снегом машиной. Блинков-младший не сразу понял, что это кабина экскаватора. Стрела с ковшом валялась отдельно.
      – Меня интересует только одно, – вздохнул папа. – Почему наша электричка остановилась там, где электрички не останавливаются?!

      Блинков-младший не сомневался, что все случилось из-за рвоты. Сколько раз он замечал: неприятности ходят стаями, как шпана. Сначала пристанет маленький, потом навалятся большие.
      Папа с Иркой не знали всего. «Выменял у Князя»! Как же! Он за эту рвоту влез на второй этаж по водосточной трубе. По готовой оторваться, скрипящей, стылой! Без перчаток, чтобы не скользили руки. Он половину кожи с пальцев оставил на этой мерзлой железяке. За дрянную пластмассовую рвоту.
      Князь притащил ее в школу и подкладывал девчонкам. Известно: на дураков не обижаются, особенно если дурак – самый сильный в классе. Все помалкивали, а Князь стал хвалиться, что подсунет рвоту химичке Бяке. Тогда Блинков-младший не выдержал. Пожилую впечатлительную Бяку доводили только последние отморозки. Это было неспортивно, все равно, что первоклассника за уши таскать. Отнять рвоту Блинков-младший не мог и предложил Князю поменяться на любое желание.
      Честно говоря, он думал отделаться полусотней щелбанов или кукареканьем под столом – Князю всегда не хватало фантазии. Но тут как назло хватило. На перемене Князь, прихватив свидетелей, вывел Блинкова-младшего во двор и показал на окно директорского кабинета: «Споешь «Жил-был у бабушки серенький козлик». Во-он оттуда». Отказываться было поздно. Блинков-младший влез на карниз и спел. Ему повезло: в кабинете никого не было. Допевая «рожки да ножки», он увидел через стекло, что дверь приоткрывается, и спрыгнул в сугроб.
      Если Блинков-младший о чем и жалел, так только о том, что показал рвоту папе с Иркой. Взрослые и девчонки таких вещей не понимают. Рассказать им, что рисковал за рвоту, они стали бы говорить, что Князь взял его на слабо. Хотя на самом-то деле плевать ему было на Князя, пускай бы даже он ходил по школе с плакатом «Блин – слабак». Плевать, и все! А из-за чего он рисковал, Блинков-младший и сам до конца не понял. Не из-за рвоты – это ясно – и не только из-за Бяки…
      И вот – мороз, платформа в заснеженном поле и ни малейших признаков исторического города Боровка. А все из-за рвоты! Скомкав ее в кулаке, Блинков-младший размахнулся… И спрятал рвоту в карман. Поймите правильно: эта глупая игрушка была для него, как медаль «За победу над Князем».
 
      – Ну, что приуныли, господа восьмиклассники? – бодрым голосом сказал папа. – Начнем каникулы с лыжной прогулки! Это же замечательно!
      «Только не с таким грузом», – подумал Блинков-младший, но промолчал, потому что не был нытиком.
      – От станции до Боровка все равно нужно добираться автобусом, а мы срежем: пойдем напрямик… – Папа посмотрел на солнце, посмотрел на часы и уверенно ткнул пальцем в сторону леса. -…Туда, на два лаптя от солнца. Километров пятнадцать, не больше. На лыжах это пара пустяков, даже вспотеть не успеем!
      – А почему бы нам не дождаться следующую электричку? – спросила Ирка.
      Вместо ответа папа широко повел рукой. Платформа была совсем развалившаяся. Местами из нее вывалились целые плиты. От названия остались только фанерная единица и повисшая вверх ногами буква «М». Было ясно, что и в лучшие свои времена платформа не имела имени и называлась просто «сто какой-то километр». И тогда на ней останавливалась не каждая электричка, а сейчас они вообще не останавливаются.
      – А мы помашем машинисту, – упрямо сказала Ирка.
      – Видишь ли, Ира, чтобы остановиться, машинист должен заранее снизить скорость. Тормозной путь электрички – метров пятьсот… – начал объяснять папа. Он совсем не умел разговаривать с девчонками.
      – Дурында ты, – сказал Блинков-младший. – Тебе электричка такси, что ли? Помашешь, и остановится?
      – Сам ты дурындас, – огрызнулась Ирка. Губы у нее плаксиво кривились. – А чемодан я в зубах понесу?!
      Словом, каникулы начинались в непринужденной, дружеской обстановке.
 
      Минут через пять маленький отряд двинулся на поиски исторического Боровка. Тяжести из Иркиного чемодана разложили по рюкзакам, а к самому чемодану приделали веревочные лямки, как к школьному ранцу. Ирке даже понравилось.
      – Как пушинка, – хвасталась она. (Еще бы, когда чемодан был почти пустой).
      И вот они шли. Впереди двугорбый папа с привязанным поверх рюкзака большим тюком со спальниками. Из-за этого тюка его голову не было видно. Казалось, что рюкзак и спальники путешествуют сами.
      Папа прокладывал лыжню, а за ним шла Ирка. В походе самых слабых и беззащитных надо ставить в середину. Это знают даже коровы: именно в таком порядке они пасутся. Но Ирке, чтобы не обижалась, сказали, что ее задача – утаптывать лыжню за папой. Из-за этого Ирка задрала нос. Она то и дело оглядывалась на Блинкова-младшего, и по ее разочарованному лицу было видно, что Ирка ждет, когда он отстанет. Тогда бы она сказала: «Эх, ты! Вот я лыжню утаптываю, и то не отстаю!». Или, наоборот, подбодрила бы его: «Вперед, Митяище! Потерпи, еще немного осталось!» – и чувствовала бы себя взрослой и мудрой.
      Но Блинков-младший не доставлял ей такого удовольствия. Он бежал за Иркой по пятам. На каждом шаге зеленый носок его лыжины, загнутый кверху, как персидская туфля, догонял, догонял, догонял красный кончик Иркиной, а потом этот кончик вдруг отдергивался и удирал, как живой. Схваченный морозом снег скрипел, свистел и охал, когда его протыкали палками. Было весело мчаться на лыжах, не глядя по сторонам. В Блинкове-младшем каждая кровинка играла, как говорила бабушка. Они играли, кровинки, они бежали наперегонки; зеленые лыжи перемигивались с красными, как огни светофора.
      Проложенная папой лыжня врезалась в низкие кустики, засыпанные снегом по маковку. Сверху торчали только редкие спичечные прутики, как будто снег был небритый. Стало темнее; Блинков-младший огляделся и увидел, что они въехали в лес. Заброшенная платформа позади них была размером с мизинец. Пропадая в белом поле, к ней тянулась ровнехонькая лыжня. Папа просто здорово умел держать направление. На его месте Блинков-младший обязательно дал бы крюка.
 
      Лес густел, густел, и даже умевшему держать направление папе то и дело приходилось объезжать совсем уже непролазные заросли. Минут через двадцать он объявил привал.
      – Ну-с, господа восьмиклассники, как я погляжу, вид у вас бодрый. Отмахали мы, по моим скромным подсчетам, километров десять, а по нескромным даже больше, и пора бы появиться на горизонте городу Боровку.
      Папа достал из рюкзака термос и налил Ирке чаю в пластмассовый колпачок. Ирка отхлебнула и закашлялась:
      – Горячий!
      – Горячий не холодный, – сказал папа, – остынет. Вон какой мороз заворачивает. К ночи будет градусов двадцать. Если невтерпеж напиться, подсыпь снежку, он здесь чистый.
      От снега Ирка отказалась и стала ждать, когда чай остынет. Пар из колпачка в ее руке так и валил. Сквозь лесные хвойные запахи пробивался умопомрачительный аромат чая с лимончиком. Блинков-младший почувствовал, что продрог. Он сейчас все на свете отдал бы, чтобы хлебнуть горяченького, не дожидаясь, пока Ирка освободит колпачок. Ни кружек, ни другой посуды они не взяли – не в поход же ехали. И чаю-то папа налил на всякий случай, чтобы не возить пустой термос. Блинков-младший отвернулся от колпачка в Иркиной руке и сказал:
      – Пап, чтобы Боровок показался на горизонте, надо, чтобы сначала показался горизонт, а тут лес кругом.
      – То-то и странно, Митек, – ответил папа. – Я хорошо помню карту: здесь нет сплошных лесов.
      – Туристические карты бывают неточные, – со знание дела заметил Блинков-младший.
      Простое объяснение «заблудились» не приходило никому в голову. Такому человеку, как папа, полевому ботанику, прошедшему тысячи километров по тайге, было бы смешно заблудиться в подмосковном лесу.
      – Если бы мы пошли вдоль железной дороги, то сейчас уже были бы на станции, – стал объяснять он. – Но автобусы на Боровок ходят четыре раза в сутки. К пятичасовому мы опоздали бы, а следующий, он же последний, – в восемь вечера.
      Было похоже, что папа оправдывается.
      – Не маленькие, понимаем, – веско сказала Ирка и протянула термосный колпачок с чаем Блинкову-младшему. – Хлебни. А то смотришь, как жертва стихийного бедствия.
      – Подожду, – отказался Блинков-младший.
      – Пейте чай, а я сбегаю на разведку, – решил папа. – Пятнадцать минут туда, пятнадцать обратно. Я уверен, что до края леса не больше двух километров. Достаньте спальники, грейтесь.
      И папа умчался, роняя снег с низко нависших еловых веток.
      – Вот попали-то, – глядя ему вслед, вздохнула Ирка. – А все из-за рвоты твоей!
      – Все из-за того, что некоторые как начнут воспитывать, так ничего вокруг себя не видят, – огрызнулся Блинков-младший.
      Мороз добрался до потных ног и схватил за пальцы. Самое верное, когда замерзают ноги – покачаться с пятки на носок и попрыгать. Митек расстегнул крепления, сразу оба, шагнул… и провалился по пояс! Он бы никогда не подумал, что бывает столько снега. Хотя в лесу дворников нет, сколько нападало, столько и лежит до весны. Вытащив одну ногу из протоптанного колодца, Блинков-младший ступил на казавшийся твёрдым наст и снова провалился. Снег не держал. По нему можно было только плыть.
      – Спасательные работы! – объявила Ирка. – Я буду сенбернаром с бочонком рома, а ты – засыпанным лавиной альпинистом. – Она сунула колпачок с чаем в рот Блинкову-младшему. – Пей.
      Митек с благодарностью отхлебнул.
      – Какой ты хорошенький! Маленький такой! – умильным голоском сказала Ирка. Присев на корточки, она была вровень с Блинковым-младшим. – А представь, ты был бы лилипутиком. Я бы тебя водила в класс за ручку и не давала никому обижать.
      Блинков-младший молча барахтался в снегу, добираясь до своих лыж. После приступа вредности у Ирки начался приступ нежности. Такой уж она человек. Иногда Блинкову-младшему казалось, что он приговорен к Ирке, как к пожизненному заключению. А все из-за того, что когда-то Иркин папа служил с его мамой в контрразведке, и квартиры им дали в одном дворе, только в разных домах…
      Ирка поняла, что Блинкову-младшему не до шуток (еще бы, торча в снегу, как морковка на грядке!). Она подогнала палкой Митькины лыжи и сама встала рядом. Улегшись животом на две пары лыж, Блинков-младший потихоньку выкарабкался.
 
      Они долго развязывали заколодевшую капроновую веревку на тюке со спальными мешками, потом грелись, усевшись на рюкзак и накрывшись спальниками.
      Из любопытства Блинков-младший проверил одну штуку, которую знал от папы, но сам раньше не видел. Нашел старую ель с низкими разлапистыми ветками, стряхнул снег и, сняв лыжи, протиснулся к самому стволу. Все точно: там была сухая берлога, усыпанная желтой хвоей, такая просторная, что можно было сидеть не сгибаясь. Блинков-младший стал звать Ирку, она отвечала, что боится запачкать в смоле куртку. Но потом ей стало холодно и скучно, и она перебралась к нему вместе со спальниками и термосом.
      Они сидели, пили чай и полегоньку пихались для тепла и от нечего делать. В берлоге было темно и одуряюще пахло хвоей. Блинков-младший чувствовал себя бывалым таежным охотником, который бьет белку в глаз, чтобы не портить шкурку. Он стал подумывать, что неплохо бы поцеловаться. Не станет же Ирка отказывать бывалому таежнику.
      На часы он посмотрел случайно, потому что задел ими за ветку, и вдруг оказалось, что с тех пор, как ушел папа, прошло больше часа.
      Этого не могло быть, потому что не могло быть никогда. Папа не шутил с такими вещами. Если сказал, что пройдет пятнадцать минут и повернет обратно, значит, это и будет пятнадцать минут, а не «еще чуть-чуточку» и не «до вон той елки».
      Ирка тоже прекрасно знала старшего Блинкова. Она все поняла, как только Митек посмотрел на часы, и твердо сказала:
      – Пойдем вместе.
      – Само собой, – ответил Блинков-младший. Расставаться в такой ситуации было нельзя. – Я думаю, как мы вещи понесем.
      – На чемодане, – ни секунды не раздумывая ответила Ирка. Иногда она соображала просто здорово.
      Пока они сидели в берлоге, погода начала портиться. Ветер скакал по верхушкам елей, швыряясь охапками слежавшегося снега. Ирке досталось за шиворот. Она погрозила кулаком, а ветер в ответ надавил так, что весь лес пригнулся и застонал.
      У папы был старый брезентовый рюкзак со шнуровкой по бокам, как на ботинках. Блинков-младший вытащил оттуда веревки, сделал из поясного ремня лямку и привязал к ней чемодан. На чемодане как на санках поехал тюк со спальниками и тяжелый папин рюкзак. Впрягся в него Блинков-младший, а Ирка надела его рюкзак. Они хлебнули для бодрости чайку и так дернули по лесу, что только лыжи трещали по насту.
 
      Скоро папина лыжня пошла под уклон. Блинков-младший перестал чувствовать привязанный к лямке чемодан. Он оглядывался – чемодан бежал за ним, как собачонка, веревка провисла. Еловый лес сменился осинником. Ветер трепал тонкие ветки, как хотел. Обнаглевший чемодан стал наезжать на задники лыж, потому что уклон становился все круче и круче. Блинков-младший с Иркой ехали вниз накатом, отталкиваясь палками только тогда, когда лыжня огибала какой-нибудь кустик.
      Осинник редел, редел и кончился. На просторе ветер совсем рассвирепел и гнал в лицо колючие снежные заряды. В сплошной белой мгле впереди светилось большое размытое солнце. На него было не больно смотреть.
      Папину лыжню заметало на глазах. Чемодан догнал Блинкова-младшего и устроился на задниках лыж. Раз! – мимо пролетела облепленная снегом коричневая колбаска камыша. Потом камыш пошел сплошной стеной. Похоже, они угодили на замерзшее болото.
      И тут лыжня совсем потерялась.
      – Па-па! – закричал Блинков-младший. Посмотрел на часы – ровно пятнадцать минут с тех пор, как они вышли со стоянки. Точка папиного поворота.
      – П-а-па! Па-а!
      – Стой!
      Папин голос раздался совсем рядом. Блинков-младший остановился и стал озираться. Как ни сильно мело, но шагов на двадцать вокруг он видел. Вон, Ирка его догоняет.
      – Папа!
      – Стой, Митек, не двигайся! – непонятно откуда откликнулся папа.
      Голос шел как будто из-под земли. Блинков-младший взял поправку на ветер и чуть в стороне увидел занесенный снегом край ямы.
      – Папа, ты здесь?
      – Под ноги смотри. Яму видишь?
      – Вижу.
      Блинков-младший потыкал палкой и почувствовал твердый грунт. Снега здесь было по щиколотку – его сметало ветром. Он расстегнул крепления и пошел к папе, ощупывая дорогу палкой.
      Яма была глубоченная, в два человеческих роста. Папа сидел на дне среди каких-то гнилых досок.
      – Ловушка для слонопотама – печально сказал он. – Очки вот потерял…