4. Все поступающие письма должны рассортировываться по следующим категориям:
      а) Письма явно бредового характера, исходящие от психически больных людей и требующие не столько правовой, сколько врачебно-психиатрической помощи (к этой категории могут быть отнесены лишь письма, бредовый характер которых очевиден и не вызывает сомнений). Ответы на эти письма должны составляться психиатром с позиций психотерапии. Психиатру же надо предоставлять и право решать, надо ли от имени Комиссии обратиться к местным органам здравоохранения (районному психиатру) с просьбой об оказании автору письма соответствующей врачебной помощи.
      б) Письма, содержащие просьбы о денежных пособиях. Как правило, эти письма обосновываются ссылками на конкретные нужды (вставка зубных протезов, поездка к родственникам, приобретение какого-либо оборудования или музыкального инструмента и т.д.).
      Насколько я понимаю, ответ на такие письма, как правило, будет отрицательным, так как Комиссия не имеет своей целью выдачу денежных пособий нуждающимся. Отрицательный ответ должен быть изложен в безукоризненно вежливых и уважительных тонах.
      в) Письма, содержащие чисто правовые вопросы, для разрешения которых достаточно знания закона и нет необходимости в проверке фактических обстоятельств. На такие письма надо отвечать в доходчивых выражениях, разъясняя соответствующий закон и, возможно, указывая, куда следует обратиться для разрешения возникшего (или могущего возникнуть) конфликта.
      г) Письма-жалобы на допущенные кем-либо нарушения или на неправильные (по мнению автора письма) решения административных органов, решения, приговоры и определения судебных органов. Такие письма обычно нуждаются в получении дополнительных сведений от автора письма (путем дополнительной переписки) или проверки на месте (командировка), или изучения судебного гражданского либо уголовного дела с последующим обжалованием в порядке надзора (при наличии к тому оснований жалобу составляет и подает адвокат).
      По таким письмам надо сообщать автору письма, кому поручена проверка его жалобы, и указывать адрес этого адвоката (консультации). В такого рода письмах необходимо упоминать, что если жалобщик не имеет возможности оплатить гонорар адвокату, то Комиссия берет на себя эту оплату.
      5. Все поступающие письма должны регистрироваться и иметь номер для возможности определять повторные письма того же автора.
      Форма и содержание ответов Комиссии определяется общими принципами работы Комиссии, а также стремлением к развитию правового сознания у авторов писем. Очень рекомендуется обращение к автору письма по имени-отчеству с добавлением эпитетов "дорогой" или "уважаемый". Рекомендуются и такие выражения, как: "Мы получили и внимательно прочли Ваше письмо"; "К сожалению, мы лишены возможности..." и т.д.
      Максимальное стремление к избежанию стереотипных, формальных формулировок в ответах будет служить основанием для доверия авторов писем к Комиссии.
      Из опыта работы с письмами (переписка А.Д.Сахарова) я знаю, что на деле категорически отрицательные ответы, но изложенные в соответствующем тоне, вызывали благодарность авторов жалоб, выраженную в повторных письмах.
      2/11-89 г. С.Каллистратова".
      Зимой и весной 1989 г. она делает два доклада на заседаниях клуба "Трибуна общественного мнения у Никитских ворот" - "О проекте основ уголовного законодательства" и "О правозащитном движении 60-80-х гг.". В те же месяцы она выступает с докладами в клубе МАИ - "О работе группы "Хельсинки"", и в клубе завода "Серп и молот" - на вечере памяти Ильи Габая. Она завела несколько толстых папок - по одной для каждой общественной организации, - в которых у нее такой же образцовый порядок, какой был в адвокатских досье. Зрение у нее сильно ухудшилось, и тезисы к своим выступлениям она писала крупными печатными буквами, по две-три фразы на страницу. Но тезисы были ей практически не нужны - ее ораторский талант по-прежнему был блистателен. Я, Дима, Галя часто сопровождали ее на выступления и встречи. И с каким восхищением слушали свою бабушку (и наблюдали, как ее слушает аудитория) внуки, привыкшие к тому, что она о них заботится, кормит их, что с нею можно немножко покапризничать.
      Софью Васильевну невозможно было не слушать. Помню, Галич рассказывал, как он познакомился с Софьей Васильевной в какой-то компании: "Я думал, что эта старушка родственница хозяев. Но когда "старушка" заговорила..." У мамы был необычайно выразительный голос. Многие пытались определить его: низкий, хрипловатый, прокуренный... Но все это было совершенно несущественно. Главное было в другом. При безупречной дикции и некоторой даже замедленности речи (она никогда не "тараторила") этот голос был невероятно богат оттенками, разнообразен интонациями, акцентированием сущности произносимого. Соединение этой замедленности с энергичностью как-то завораживало. Она умела "держать паузу", умела самое короткое слово - "нет" - произнести десятью разными способами, каждый раз именно так, как было необходимо. В ее голосе не было никакого журчания, монотонности, каждое слово было обращено к слушателю и произнесено так, чтобы весь его смысл раскрылся в данном контексте. Ну а смысл у каждого ее слова был всегда. И при этом ее голос был абсолютно естествен, в нем не было ничего "актерского".
      ...На улицу Чкалова она больше не ездит. Андрей Дмитриевич иногда звонит ей:
      - Софья Васильевна, мы сволочи.
      - Кто сволочи???
      - Мы с Люсей. Мы звоним вам, только когда надо проконсультироваться...
      - Андрей Дмитриевич, я же все понимаю, мы же каждый вечер видим вас на экране. Какой у вас вопрос?..
      В мае по предложению издателя журнала "Родина" Сергея Яковлева она пишет статью "Мы не молчали", в июне Наташа Геворкян уговаривает ее написать статью для "Московских новостей" - о политических процессах. Кроме этих дел на нее еще сыплются приглашения на концерты. Мы с Галей и старшими правнукам везем ее на концерт Юлика Кима (который тоже в эти годы переживает прекрасный подъем). И он поет, специально для нее, "Адвокатский вальс"... А потом она, стоя вместе со всем залом, со слезами на глазах слушает "Малый реквием", который Ким потрясающе исполняет вместе со своей дочкой Наташей. Потом возили ее в Зал Чайковского слушать премьеру "Реквиема" Вячеслава Артемова - и казалось, что по восприятию музыки она моложе всех нас. Только очень уж трудно было ей ждать, пока мы поймаем такси, чтобы вернуться домой (тогда это было непросто). Было видно, что она живет на пределе своих сил, но глаза ее были глазами счастливого человека.
      16 июня, прямо на заседании "Московской трибуны" она внезапно потеряла сознание. Все перепугались, адвокат Андрей Макаров на руках вынес ее из зала Дома ученых, ее отвезли в больницу. Но ни о какой госпитализации она и слушать не захотела: "Все прошло, я прекрасно себя чувствую".
      В начале июля Галя затевает ремонт на улице Удальцова. Ремонт действительно крайне необходим, тем более, после "митиного" пожара. Но Софья Васильевна не хочет и не может уезжать из Москвы - столько надо сделать! И мы перевозим ее на Воровского, в ее любимую синюю солнечную комнату с высоченным потолком, эркером, "Дачей старых большевиков" и репродукциями картин Модильяни и Ван Гога на стенах... В этой комнате Борис Кустов и проводит съемки эпизодов с участием Софьи Васильевны и Семена Глузмана для документального фильма Свердловской киностудии "Блаженны изгнанные".
      В августе 1989 г. я все-таки вывезла маму под Звенигород, и здесь сказалось все напряжение последних месяцев. У нее появляется сильная одышка, мучительный кашель, она с трудом поднимается после прогулки на второй этаж и теперь соглашается, что надо лечиться. 10 сентября Саша Недоступ укладывает ее в знакомую двухместную палату с небольшим углублением на полу в коридоре перед входной дверью, которое всегда меня беспокоило - боялась, что мама там споткнется. Она меня успокаивала: "Я здесь с закрытыми глазами каждую выбоину знаю...". Я уезжаю в Друскининкай и получаю от нее из больницы бодрые письма - все в порядке, сделали все анализы, рака нет, просто старческая эмфизема легких.
      Галя, остававшаяся в Москве, потом рассказывала мне об этом месяце. Дома непрерывно звонил телефон, каждые пять минут: "Как себя чувствует Софья Васильевна?" И всем, по ее указанию, Галя говорила одно и то же: "Не волнуйтесь, все хорошо. Приходить не надо". Несмотря на это в больницу каждый день приходило по 2-3 человека, а иногда и по 9-10. Приближалось 19 сентября. Софья Васильевна просила передать всем: "Поздравляйте по телефону и телеграммами!" Она боялась, что в больнице устроят "демонстрацию", - ей было неудобно перед врачами. И хотя многие послушались и не пришли, все равно в этот день палата была просто завалена цветами.
      И только вернувшись, я поняла, насколько все плохо. Я забрала ее домой, но ей сразу же стало очень плохо, поднялась температура. 12 октября Римма празднует свой день рождения у нас, на Удальцова, - наш последний семейный праздник вместе с мамой. Софья Васильевна сидит во главе стола, вокруг внуки, невестки, правнуки...
      А через неделю, обнаружив скопление жидкости в легком, Александр Викторович снова уложил ее в свое отделение. В конце октября ей еще удавалось скрывать от посетителей свое тяжелое состояние. Она с юмором рассказывает о том, как хирург огромным шприцом чуть не проткнул ей правое легкое вместо левого. Она пытается читать, но ей это уже очень трудно. Я вожу ее в кресле-каталке в холл - смотреть сеансы Кашпировского, над которым мы подсмеиваемся, но все-таки смотрим. Когда Софью Васильевну навещают друзья, она оживляется, обсуждает новости, но потом сникает. "Мир сужается, - задумчиво говорит она, - теперь я могу только разговаривать". Все отделение - врачи, сестры преисполнено симпатии и уважения к ней. От нее никто не слышал ни стона, ни жалобы. Как-то я вхожу к ней в палату, сестра пытается сделать ей укол в вену, - а вены-то плохие, одна неудача, вторая... У сестры из глаз капают слезы, а мама ее утешает: "Катенька, да не плачьте же, у вас такие красивые глаза! Попробуйте в другую руку, может, получится". 8 ноября она дает свое последнее интервью Наташе Геворкян - о Петре Григорьевиче Григоренко.
      Александр Викторович сделал все, чтобы облегчить ее последние дни, перевел в отдельную палату, где я могла находиться с ней не только днем, но и ночью, организовал проводку кислородного шланга к кровати, чтобы ей не ждать каждый раз, пока я наполню очередную подушку. Само его появление каждый день в палате делало жизнь мамы светлее.
      В конце ноября мне позвонил М.И.Коган - член правления только что созданного Союза адвокатов. Сказал, что собирается издавать сборник речей советских адвокатов на политических процессах, спрашивал, есть ли записи речей Софьи Васильевны. Мама очень оживилась, когда я ей об этом рассказала, стала вспоминать, что и у кого можно разыскать. Недели за две до смерти Софьи Васильевны зашел к ней священник Глеб Якунин, с которым ее связывали самые тяжелые годы правозащитного движения. Предлагал исповедаться. "Ну, еще рано", - сказала она. Да и в чем ей было исповедоваться? Вся ее жизнь была как на ладони, вся - для других.
      Скончалась Софья Васильевна в полном сознании в час ночи 5 декабря 1989 г. Я помогала ей пересесть с кровати в кресло - лежа ей было очень трудно дышать. Она взглянула на меня, сказала: "Ну вот и все". И умерла.
      М.И.Коган организовал гражданскую панихиду в Союзе адвокатов. Так она - уже после смерти - вернулась в свою коллегию.
      Мама не была верующей, но не раз, всегда с усмешкой, говорила: "Отпевать меня будут со свечами". Отпевали ее в церкви Ильи Обыдена (в Обыденском переулке, около Кропоткинской), и все стояли со свечами, и гулко звучали голоса певчих под высоким куполом.
      Похоронили Софью Васильевну Каллистратову на Востряковском кладбище в Москве.
      Д.Кузнецов
      Сонечка
      Описания великого человека здесь нет. Для меня Сонечка была и остается в памяти бабушкой, иногда строгой, но чаще мягкой, иногда ошибающейся, но чаще мудрой.
      Мы с братом звали ее "Соня" (а когда стали выше ее ростом, - то "Сонечка". У нас в семье все звали друг друга уменьшительными именами). Я сперва думал, что это имя происходит от слова "спать", и только в школе понял, что "Соня" на самом деле означает "Софья Васильевна". Я помню лишь отдельные эпизоды моего детства, связанные с бабушкой, а также много смешных историй, который она любила нам рассказывать.
      Летом мы с братом обычно жили у сестры бабушки "в саду" (сейчас сады вырублены, на этом месте построен микрорайон Строгино). Сестру (Наталью Васильевну) мы звали "Тата". Когда было жарко, мы ходили купаться. За один поход на реку удавалось искупаться два раза. Мы не лезли в воду без разрешения взрослых, но зато, когда залезали, вытащить нас было невозможно ни уговорами, ни угрозами, потому что мы знали - после второго купания нас поведут домой. Однажды мы настолько довели бабушку, что она в сердцах сказала: "Делайте, что хотите", и пошла к дому. Мы очень испугались и пошли за ней. Сонечка, как она потом признавалась, тоже испугалась, но проявила твердость...
      Соня и Тата очень заботились друг о друге. Так, например, Тата часто опасалась, что Сонечкина "контрреволюция" не доведет ее до добра. Сонечка беспокоилась оттого, что Тата волнуется, Тата переживала, что Сонечка за нее беспокоится, и т.д.
      На Воровского приходили гости, много спорили, рассказывали анекдоты. Мы с братом все слушали, но напрямую с нами о политике взрослые не говорили. Свою сдержанность в суровые годы Сонечка объясняла тем, что боялась за родственников... Сейчас мне кажется, что нас, во всяком случае меня, она берегла больше, чем следовало... Например, когда я принес из детского сада клятву "Ленинское, сталинское, красная звезда, Ленина и Сталина обманывать нельзя", взрослые никак особенно не отреагировали. Когда же я "в лоб" спросил, был ли Сталин "хороший" или "плохой", Сонечка сказала, что не может сейчас этого объяснить, но что есть люди, которые считают: того, что сделал Сталин, можно было добиться с меньшими человеческими жертвами. Она как-то при мне осуждала своих близких друзей, посоветовавших дочке-пятикласснице подать заявление о выходе из пионерской организации. "Они сами должны дойти до всего, а не брать готовое". Правда, на книгу о Павлике Морозове она среагировала довольно бурно: "Немедленно выкинь. Это безнравственная книжка".
      Однажды в четвертом классе (1967 г.) в школе нам задали сочинение "Мой друг". Я не дотянул до положенного объема и дополнил рассказ анекдотами про Чапаева, впрочем, по современным меркам, совершенно невинными: про белых (грибы) в лесу, про карты (две колоды) и пр. Учительница прибежала испуганная и спросила: "Что с этим делать?" Сонечка сказала: "Поставьте тройку и отдайте сочинение мне". Что и было сделано, - мои учителя ее очень уважали.
      Однажды учитель обществоведения пожаловался Сонечке, что я задаю аполитичные вопросы. Кажется, я спросил, зачем выборы, если в бюллетене один кандидат; а еще я спросил у учителя, зачем глушат западные радиостанции, если все люди сознательные и сами не будут их слушать... Сонечка говорила со мной так: "Тебе действительно не ясно или ты хотел посадить в лужу учителя?" Я признался, что хотел несколько оживить скучный урок. "Делай так: если у тебя будут вопросы, задавай их мне, а в школе не спрашивай. Ты понимаешь, почему в школе не надо спрашивать?" - "Понимаю" "Почему?" - "Маму с работы выгонят". Сонечка засмеялась и сказала, что я умный мальчик и все правильно понимаю... После этого в школе я почти не задавал вопросов и сейчас жалею об этом.
      Сонечке очень понравился анекдот, рассказанный моим отчимом, про зверей в самолете, которые, подражая вороне, тоже стали "выпендриваться" - штурвал дергать и кнопки нажимать, пока самолет не развалился. А ворона летала над обломками и каркала: "Чего выпендривались - летать-то не умеете!" И еще про то, как Иисус идет с учениками по воде. Сзади по цепочке передают: "Учитель, Фома погружается!". Христос не обращает внимания. Ему повторяют. Он отмахивается. Наконец: "Учитель, Фома уже по пояс". "Передайте Фоме, чтобы не выпендривался и шел, как все, по камешкам". Сонечка довольно часто повторяла мне, чтобы я не выпендривался и шел, как все, по камешкам. Потом, правда, когда ей показалось, что мы уже выросли, она перестала это говорить.
      Однажды в конце 70-х отец моего отчима пожаловался: "Да, все дорожает, а ведь нам еще партвзносы платить приходится". Сонечка взорвалась: "Партия это ваше личное дело. Вы ей платите, чтобы она нас давила, и мне же на это жалуетесь!"
      Однажды Соня гуляла с моей маленькой сестрой Галей на улице Удальцова возле дома сотрудников КГБ, в котором тогда жила (по обмену!) Люда Алексеева. Возле дома торчал "топтун". Он обратил внимание, что несколько прохожих подряд сердечно поздоровались с Соней. Это были знакомые диссиденты, которые шли к Люде. Топтун подошел к Сонечке и спросил: "Гуляете?", вкладывая в это слово какой-то особенный смысл. "А вы по службе?" - не растерялась она. "Да нет, тоже гуляю", - сказал топтун и отвернулся. "Вот вы гуляете, а я работаю", - сказала Сонечка. "Как? - подпрыгнул топтун. Где? Кем вы работаете?" "Да вот нянькой работаю, с внучкой гуляю", успокоила его бабушка.
      Галю целый год не прописывали в квартиру отца (совершенно незаконно), явно намекали на необходимость дать взятку. Министром внутренних дел в то время стал Н.А.Щелоков. Про него ходило много историй, которые Соня нам весело пересказывала. Например, о том, как по его приказу был прописан друг фаворита Щелокова некий Кудрейко. Соня сразу процитировала Маяковского: "... кудреватые Митрейки, мудреватые Кудрейки - кто их к черту разберет!" Он после отбытия заключения не имел права жить в Москве и, навещая мать, обычно при появлении милиционера прятался у нее в шкафу. На этот раз милиционер (в чине майора) явился в 23.00 и был в полной панике, не обнаружив Кудрейко у матери, так как имел на руках приказ Щелокова "прописать сегодня же". Кудрейко, услышав, в чем дело, вылез из шкафа, был отвезен на машине в паспортный стол и действительно прописан до истечения суток. Министр был нестандартный. И вот, прочитав о встрече Щелокова с преподавателями и студентами МГУ, Сонечка вдруг предложила: "А давайте напишем министру, только не просто жалобу, а под видом отклика профессора Широкова (Галиного отца) на выступление в университете - иначе до адресата не дойдет". Содержание речи мы знали из газеты - об обновлении милиции. И вот Соня с ходу, под хохот всего семейства, пишет письмо в утрированно академическом стиле, в котором нетрудно было заметить изысканную издевку. Однако реакция на "отклик" была мгновенной: ровно через три (!) дня моему отчиму позвонили из паспортного стола и попросили приехать. Ближе к вечеру позвонил какой-то чиновник из МВД: "Ребенка прописали? Еще жалобы есть? Если будут, - звоните"...
      А в 1973 г. Сонечка еще раз написала Щелокову (на этот раз маме пришлось ее долго уговаривать). Теперь моего брата Сережу, вернувшегося из Томска, отказались прописывать на Воровского, хотя до отъезда он там жил. Соня с обоснованным заявлением пошла просительницей в Моссовет. Там ей сказали: "Мамаша, мы законы сами знаем, пишите "в порядке исключения"". Но и "в порядке исключения" отказали. И Сонечка написала от имени Сережи: "Дорогой Николай Анисимович! Товарищи мне рассказали, как Вы помогли одному парню, который оступился. Теперь он стал врачом и лечит людей. Может, это и легенда, но ведь не про всякого такие легенды рассказывают! А Вас по имени-отчеству каждый подросток в стране знает. На Вас моя последняя надежда". Дальше шло изложение сути дела. А потом насчет того, что "паспортистка говорит (она действительно так говорила): "Бабушка скоро умрет, ты хочешь комнату получить", а я наоборот считаю, что я о бабушке буду заботиться и она долго будет меня воспитывать..." (Это тоже оказалось правдой.) Все друзья, читая это письмо, очень смеялись, говорили, что точно в Сережином стиле. Но Сонечка опасалась, что "переборщила". Оказалось нет, в самую точку.
      После 1980 г. (когда адрес Сонечки стал публиковаться в "Хрониках" и прочем "самиздате") к ней часто приходили за советом незнакомые ей, весьма романтически настроенные молодые люди, которые пытались организовывать подпольные группы для борьбы с советской властью. Сонечка всегда старалась убедить их, что только открытая нравственная позиция, открытый протест могут помочь в этой борьбе. Говорила, что опыт народовольцев и большевиков показывает, к чему в России приводит "нелегальщина". Цитировала им Я.Г.Ясиповича: "нравственное обновление - источник всякого действительного прогресса"; "прежде всего в отдельных людях и во всем человечестве должен осуществиться духовно-нравственный переворот, а затем уже последует неизбежно соответствующий переворот и во внешней жизни" (Кони А.Ф. Отцы и дети судебной реформы. М.: изд. И.Д.Сытина, 1914).
      Обычно эти советы не шли впрок, и когда на "подпольщиков" "наезжал" КГБ, они снова приходили к ней с вопросом: "Что теперь делать?" Сонечка весьма саркастически рассказывала, как быстро они "раскалывались" на допросах (см. в "Сказках моей бабушки" сказки "Шахматист" и "Конспираторы"), считала, что эти молодые люди приносят только вред демократическому движению, и в то же время жалела их.
      Однажды к Сонечке пришла хрупкая девушка. Она пыталась консультироваться по вопросу вооруженной борьбы. Она говорила: "Я вообще-то террористка... я бомбистка... я буду бомбы кидать..." Сонечка долго поила ее кофе, потом кормила, потом поила чаем. Долго, терпеливо отговаривала...
      Однажды Сонечка написала десяток поздравительных открыток ссыльным и заключенным. Она уже не очень хорошо видела, и я помогал находить их адреса в Соничкиной записной книжке. Отправить мы их не успели. Сонечка хотела проверить, не забыла ли она кого-нибудь. Утром пришли с обыском и кроме пишущих машинок, "самиздата" и альбомов с фотографиями забрали и записные книжки, и готовые к отправке открытки. "Ах так? - сказала Сонечка после их ухода. - Тогда мы сейчас не десять, а двадцать открыток напишем". Разумеется, адреса удалось узнать у друзей.
      В последнее лето Сонечкиной жизни Борис Кустов снял ее в кино. Съемка велась на улице Воровского. Эти кадры вошли в документальный фильм Свердловской киностудии "Блаженны изгнанные". Сонечка была очень довольна: "Ну, - весело говорила она, - теперь я стала кинозвездой!"
      Сонечка всю жизнь боролась за то, чтобы у людей была свобода выбора - веры, профессии, правительства, страны обитания... Определенные успехи эта борьба принесла. Сумеем ли мы быть свободными? Или ей не удалось нас этому научить? Мне кажется, что ничего хорошего будущее нам не сулит. Но ведь и Сонечка, при всей ее жизнерадостности, была пессимисткой. Она любила повторять: "Неужели разумный, знающий историю человек может верить в светлое будущее?" И еще говорила: "Совдепия нерушима". В последнем она ошиблась, ей удалось увидеть начало ее крушения. Может быть, и я ошибаюсь?
      СКАЗКИ МОЕЙ БАБУШКИ
      Сонечка часто рассказывала разные курьезы из своей адвокатской практики. Кое-что я записывал, иногда присочинял, получился сборник "Сказки моей бабушки". Вряд ли мне удалось в этих сказках сохранить Сонечкин стиль, но она их все читала, высказывала замечания (часто весьма резкие), и я выкидывал явную ерунду. Не все ей нравилось, но иногда она искренне смеялась. Вот несколько из тех, которые она, по-моему, одобряла.
      Кастрюлька
      Шофер Костя и экспедитор Леша приспособились воровать алюминий. Опломбированную на заводе машину с алюминиевыми листами они по дороге к заказчику завозили в какой-то сарай, брали два-три листа, ставили на машине свою пломбу (не хуже заводской) и в таком виде сдавали. Листы продавали по пятерке - на выпивку вполне хватало.
      Недостача была невелика, но ее регулярность удручала заказчика. Заявили куда следует, проследили весь путь машин - от склада до склада, преступление было раскрыто.
      Ущерб от кражи по государственным расценкам составлял всего около сотни рублей, но прокурор требовал перерасчета оптовой цены листового алюминия в розничную, настаивая на коэффициенте 100, что означало "хищение в особо крупных размерах". По этой статье Косте и Леше грозило лишение свободы на срок от 8 до 15 лет с конфискацией имущества или смертная казнь с конфискацией имущества. Я нигде не могла найти действительный коэффициент. Прейскурантов на алюминий в торговле не существовало, в нашей стране его в розницу не продавали.
      Пошла я в хозяйственный магазин, купила алюминиевую кастрюльку, на которой была пробита цена, взвесила дома на безмене и на следующий день вместе с безменом принесла в суд.
      Прокурор бледнел и краснел...
      1957 г.
      Гипербола
      В Кунцевском районном суде слушается дело... Пропала любимая коза. По три литра молока в день давала. Весной обнаружилась у соседа.
      Истец хочет кроме козы получить денежную компенсацию. Ответчик считает, что компенсация полагается ему. Адвокат аргументирует суду позицию ответчика:
      - Коза за зиму, может быть, сто пудов сена съела!
      - Коза сто пудов съесть не может.
      - Гражданин судья, это же гипербола...
      - А-а... Гипербола, - эта сожре-еть...
      1975 г.
      Основной Закон
      Некий чин попросил меня показать ему текст моей защитительной речи. Я сказала, что текста у меня нет и быть не может, так как я заранее речей не пишу. Тогда он поинтересовался, собираюсь ли я употреблять в своей речи слово "конституция". Я удивилась: "Почему этот вполне юридический термин вызывает у вас такое смущение?" Чин сказал (извинившись), что сверху пришло указание отстранить адвоката Каллистратову от дела, если она будет ссылаться на конституцию, а не на уголовное право. "Ладно, - пообещала я, не буду произносить в суде слово "конституция"".
      Свое обещание я сдержала, я говорила "Основной Закон".
      1978 г.
      Ударница
      У Нади странность: не может плохо работать. Перевыполняет норму, и все тут. И брака нет. На Доску почета Надю повесили, звание ударника дали. Надя дружила с женой опального академика. Когда парторг об этом узнал, специальное собрание собрали, лишили Надю звания и с Доски сняли. Надя - в газету жалобу, оттуда - отписка. Муж Нади тоже не знает, что делать, уговорил к адвокату сходить.
      Пришли, рассказали. Я спрашиваю:
      - И чего вы теперь хотите?
      - Как чего? Я ведь как лучше всех в цехе работала, так и работаю. Значит, решение надо обжаловать.
      - Звания ударника вас лишил трудовой коллектив.
      - Так это парторг всех настроил! Он чуть ли не каждому про академика и его жену объяснял...
      - Это вы не докажете.
      - А что докажу?
      - Ну докажите, например, что у вас советский образ мыслей.
      - Как?
      - Ну напишите, например, открытое письмо, что вы гневно осуждаете академика, его жену и вообще всех отщепенцев. Вас немедленно опять на Доску почета повесят.
      - Почему я должна что-то таким образом доказывать?
      - Потому что вас правильно с Доски почета сняли. У вас образ мыслей не советский.
      - Не советский?
      - А что, советский?
      - Да, вы правы. И что же теперь делать?
      - Как что? Работать. Детей растить. Жить.
      Муж обрадовался, благодарить стал. Он уже не знал, как Надю отговаривать, она хотела по начальству жаловаться, пороги обивать. Пока, вроде, мирно живут. Тьфу-тьфу, не сглазить бы, время тревожное...
      1983 г.
      Не похвалишь Горького - не получишь сладкого...
      Воробушек собрался в Горький. Перед отъездом он сказал Сороке, что его два дня не будет. Сорока спросила, куда он едет. Воробушек не скрывал.
      Случилось так, что Воробушек на день задержался. Но Сорока уже по секрету доложила Секретуту, что Воробушек поехал в Горький и как бы чего не вышло. Секретут, не желая выдавать источник информаци, позвонил Главному Заместителю и спросил, как ему действовать в связи с возможными эксцессами, связанными с тем, например, что если какие-нибудь сотрудники находятся в связи с ... ну, который в Горьком, чтобы в этой связи на Институт не упало пятно.
      Главный Заместитель намекнул Самому, что в Институте есть отдельные несознательные сотрудники и он не удивится, если выяснится, что кто-нибудь из них устроил провокацию в Горьком.
      Когда Воробушек вернулся, Сорока его отругала, потому что она Бог весть что подумала и теперь ей надо звонить и докладывать, что все в порядке. Секретут высказал свое "фе" Сороке в связи с тем, что Сам теперь интересуется, нет ли в Институте самовольных провокационных контактов. Потом еще Главный Заместитель взбучку устроил за то, что информация не подтвердилась. И все из-за глупого Воробья, который не умеет держать язык за зубами.
      1983 г.
      Конспираторы
      Андрюша и Саша вели "подпольную работу", то есть писали и размножали свободолюбивые статьи и стихи. Саша приходил к Андрюше, и они перепечатывали, редактировали, спорили.
      У Андрюши был приятель Коля. У Коли была идея: все вокруг не так, надо бы бороться, но ни у кого (в том числе у Андрюши и Саши) нет позитивной программы. Надо сперва понять, за что бороться. Чтобы свою идею реализовать, Коля стал читать статьи, которые писали Андрюша и Саша.
      Андрюшу вызвали в одно место и пригрозили. Андрюша и Саша решили, что кто-то "стучит". Подозрение пало на Колю и еще одного приятеля Саши. Андрюша знал верный способ выявить стукача: надо, чтобы один знал, что готовят, например, листовки, и знал, где их искать. А никаких листовок чтобы не было, это только приманка для органов. Если придут с обыском, значит, стукач. Этим способом революционеры еще до революции пользовались, провокаторов разоблачали. Сперва Андрюша решил проверить Сашу, чтобы потом действовать сообща.
      Андрюша наплел, что Коля с приятелем готовит к празднику 1 мая листовки: они уже достали "устройство", но текст еще не выправлен. Саша как юрист мог бы помочь отредактировать. Пусть Саша через день позвонит Коле. Колю Андрюша попросил, если позвонит Саша, сказать, что Сашина помощь не понадобилась. И только, больше по телефону нельзя: подслушивают. Саша Коле звонит, Коля, как его просили, отвечает. Все тихо-мирно, уже первое мая близко.
      Вдруг - трах, у Коли обыск. Никаких листовок, разумеется, нет, "устройства", чтобы их печатать, - тоже, зато есть: магнитофон и