Она бывает "на Чкалова" - у Сахарова, который, столкнувшись на практике (стоя перед закрытыми для него и его друзей дверями "открытых судебных заседаний") с нравами, царящими в советском правосудии, охотно пользуется ее консультациями по уголовному, процессуальному и исправительно-трудовому законодательству. Она всегда смеялась, рассказывая о первом "юридическом" вопросе Андрея Дмитриевича, обращенном к ней: "А после вынесения приговора осужденных можно бить в милиции?", и удивлялась тому, как быстро его полная наивность в этой, совершенно новой для него, области сменилась четкими и вполне компетентными представлениями о нашей пенитенциарной системе, борьбе с которой он отдал столько сил. Она сразу оценила и яркую личность Елены Георгиевны, и гармоничность их отношений.
      Демократическое движение привлекало Софью Васильевну также тем, что в нем не было никакой "партийной" структуры, никаких "вождей", и оно объединяло (может быть, это важнее всего) ярких и неповторимых людей. Каждый их них, очень разных и непохожих, мог в его рядах оставаться самим собой, со своей позицией, с личной, а не коллективной ответственностью за свою деятельность. Но при этом они трогательно заботились друг о друге, о семьях осужденных. У большинства были хорошие семьи, которые целиком участвовали в движении. Не только семья Сахаровых, но и семьи Григоренко, Подъяпольских, Ходоровичей, Некипеловых, Подрабинеков, Терновских и многие другие состояли из единомышленников. Анатолий Марченко и Лариса Богораз, Александр Гинзбург и Ирина Жолковская, Константин Бабицкий и Татьяна Великанова, Александр Лавут и Сима Мостинская, Сергей Ковалев и Людмила Бойцова, Ваня Ковалев и Таня Осипова, Юлий Ким и Ира Якир, которых мне посчастливилось встречать у мамы, полностью поддерживали друг друга в противостоянии властям. Многие женщины - Наталья Горбаневская, Людмила Алексеева, Мальва Ланда - сразу бесстрашно шли в первых рядах. Другие - выходили вперед после ареста или гибели мужей. Софья Васильевна по-матерински любила многих из них и порой с горечью говорила о судьбе, уготованной им в этой сверхнеравной борьбе, о беспощадных ударах, наносимых им КГБ при полном равнодушии, а то и поддержке, большинства советской интеллигенции. "На тысячу академиков и член-корреспондентов, на весь на образованный культурный легион нашлась лишь только горсточка больных интеллигентов - вслух высказать, что думает здоровый миллион", - напевала она пронзительно-точные слова любимого Юлика Кима.
      А в комнате на улице Воровского было всегда людно, сюда шли и с бедой и радостью, и за советом и просто за сочувствием. И сама комната Софьи Васильевны начала, в основном стараниями друзей, приобретать тот вид, который запомнился многим, бывавшим там в 70-80-е гг., и который запечатлен в документальном фильме Свердловской киностудии "Блаженны изгнанные". В тон к ярко-синим с серебряным накатом стенам в один из ее дней рождения на окна повесили белые с нежным синим узором занавески. На люстре под высоким потолком заплавали причудливые рыбки, собственноручно вырезанные Аликом Гинзбургом и подвешенные им на совершенно невидимых ниточках. Брат ее, Федор Васильевич привез уютное старое кресло, в котором мама всегда сидела, когда собирались гости. Я купила ей новую тахту - старую, приобретенную еще Наталией Васильевной в 1939 г., торжественно вынесли на свалку. Еще в один день рождения кто-то подарил очень красивые накидки на эту тахту и на кресло, а потом появился торшер, несколько новых книжных полок. А главное, из-за стекол и старых и новых полок на нас смотрели десятки фотографий тех, кто в лагерях, кто в ссылке, кто уехал, кто погиб, и на всех фотографиях такие прекрасные, светлые лица...
      Весной 1972 г. Софья Васильевна была занята в Военном трибунале, в очень скучном хозяйственном деле. Незначительное дело тянулось больше двух месяцев. Адвокаты других четырех обвиняемых под благовидными предлогами из дела вышли (оно оказалось очень "невыгодным"), уговорили своих подзащитных отказаться от их услуг. Но Софья Васильевна терпеливо участвует в процессе до конца, хоть и считает, что ей там делать нечего, - адвокатская этика не позволяет ей "сбежать". В это время к ней обратился Александр Исаевич Солженицын с просьбой вести его бракоразводный процесс. Софье Васильевне очень хотелось помочь ему, она видела, какие искусственные препятствия чинит суд, но бросить начатое дело она не может и уговаривает взяться за этот процесс Т.Г.Кузнецову, которая, отлично понимая всю опасность попасть в число "неблагонадежных", мужественно доводит его до конца.
      К этому времени кроме диссидентов в кругу знакомых и клиентов Софьи Васильевны появились и "отказники". После "самолетного" дела (о попытке угона в Израиль самолета Э.Кузнецовым, М.Дымшицем и их товарищами) в Ленинграде и Кишиневе организуются "околосамолетные" дела - подсудимых обвиняют в создании сионистских организаций, в измене Родине, приговаривают к длительным срокам заключения. Власти всеми силами пытаются сдержать еврейскую эмиграцию. Один из способов - призыв в армию юношей, подавших заявления на выезд. В августе 1972 г. Софья Васильевна защищала Г.Я.Шапиро и М.Х.Нашпица, обвиняемых по ст. 198-1 - "уклонение от военных сборов". Их дела были похожи, как два близнеца, - оба подсудимых с высшим образованием, оба "отказники", оба уволены с работы, оба еще в 1971 г. отказались от советского гражданства (в письмах на имя Подгорного, оставшихся, естественно, без ответа), оба имели извещения (на иврите) о том, что приняты в гражданство государства Израиль, оба направили письма в Министерство обороны с просьбой освободить их от воинской повинности. Различие лишь в том, что Шапиро был обручен с американской гражданкой (в Америке брак уже зарегистрирован, в СССР подана заявка на регистрацию) и его судьбой интересовались американцы. Может, поэтому Софье Васильевне и выдали ордера на эти дела. В ее досье - письмо, написанное по-английски Я.Д.Фушбергом (американским юристом, находившимся в Москве), который, во-первых, сообщает, что зам. председателя МГКА И.И.Склярский (тот самый, который запретил допускать Каллистратову к политическим делам) "высказал ему восхищение высокой квалификацией Софьи Васильевны", а во-вторых, предполагает, что "призыв Шапиро на военные сборы имеет дискриминационные цели, подобные тем, к которым прибегали в США по отношению к студентам, протестовавшим против войны во Вьетнаме".
      Позиция следователей и судей в отношении Шапиро и Нашпица (их дела слушаются в разных районах) формируется явно одним режиссером: "указа о лишении их советского гражданства - нет, официальных документов о принятии в израильское гражданство - нет, значит они советские граждане и, уклоняясь от сборов, нарушили свой священный долг и закон". При этом отклоняются ходатайства защиты об официальном переводе извещений с иврита, о приобщении к делу неофициальных переводов этих документов, об истребовании документов о гражданстве через посольство Нидерландов. Позиция Софьи Васильевны, как всегда, проста и четко юридически обоснована:
      "Независимо от доказанности фактов, образующих объективную сторону состава преступления, защита считает, что в действиях, вменяемых Шапиро, отсутствует субъективная сторона состава преступления, а следовательно и состав преступления, предусмотренного ч.1 ст. 198-1 УК РСФСР, так как: а) Субъективная сторона данного преступления характеризуется прямым умыслом, то есть субъект сознает, что он нарушает закон об учебных сборах военнообязанных и желает его нарушить, уклоняясь от прохождения учебного сбора. б) Добросовестное заблуждение, в силу которого человек считает, что он не обязан проходить учебного сбора, может свидетельствовать лишь о неосторожной вине. в) Имея на руках документ о приеме его в гражданство государства Израиль и не получая ответа на свои заявления в Президиум Верховного Совета СССР, Шапиро имел субъективные основания считать себя человеком с двойным гражданством. г) Вопрос о прохождении военной службы в рядах Советской Армии лиц с двойным гражданством (если второе гражданство получено в капиталистической стране) нашим законом не урегулирован, и в силу этого Шапиро считал, что, являясь лицом с двойным гражданством, он не может проходить службу в Советской Армии.
      Изложенное дает основание защите просить о прекращении дела в отношении Шапиро за отсутствием у него прямого умысла на совершение действий, караемых по ч. 1 ст. 198-1 УК РСФСР".
      Судьи аргументами защиты пренебрегли, оба были признаны виновными и получили по одному году исправтрудработ.
      В январе 1973 г. Софья Васильевна проводит еще одно дело, связанное с политикой препятствования выезду в Израиль, на этот раз гражданское - о лишении родительских прав известного физика-теоретика А.Я.Темкина. Его четырнадцатилетняя дочь Марина, которая фактически воспитывалась отцом, получила вместе с ним после развода родителей разрешение на выезд в Израиль. Мать девочки вместе с представителями РОНО и школы обвиняли Темкина в антиобщественном и аморальном поведении, в том, что отец прививает дочери антисоветские взгляды, развращает ее (учит ивриту!) и отравляет ее ядом сионизма. Милиция, по просьбе матери, увозит Марину от отца, насильно затолкав ее в машину. Врач-психиатр, учитывая категорический отказ Марины жить с матерью и ее настойчивое желание уехать с отцом, предлагает определить Марину в интернат. Софья Васильевна (конечно, она готова понять мать, не желающую потерять дочь) с ужасом рассказывает о той яростной злобе, с которой и мать, и сотрудники РОНО и школы, и сам судья обрушились на Марину и ее отца (уже изгнанного к тому времени с работы), мечтавших лишь об одном - уехать из этого искаженного мира, что удалось им значительно позже.
      1973 г. был заметной вехой в правозащитном движении. Благодаря активности "Инициативной группы защиты прав человека", "Комитета прав человека" и ряда других групп, а также открытым обращениям в ООН А.Д.Сахарова (в защиту Андрея Амальрика, Юрия Шихановича, Леонида Плюща и многих других) на Западе началась широкая поддержка движения и одновременно - травля Сахарова и других диссидентов в советской прессе. В феврале из статьи Чаковского в "Литературной газете" массовый читатель узнал о "так называемой "декларации" советского ученого Сахарова". В июле 1973 г. в той же "Литературной газете" появляется злобная заметка "Поставщик клеветы", а затем во всех центральных газетах публикуются осуждающие Андрея Дмитриевича письма академиков, писателей, композиторов, художников, врачей, кинорежиссеров, артистов. Конечно, многим из них "выкручивали руки", добиваясь подписей. Директор моего института, академик А.М.Обухов в 1982 г., при каком-то весьма абстрактном, без всяких намеков, высказывании Софьи Васильевны (они были знакомы с 50-х гг., с большим уважением относились друг к другу и иногда общались на Звенигородской станции института, где мама после уничтожения нашего сада в Строгино жила со мной почти каждое лето) о том, что коллективные письма бывают разные, - неожиданно покраснел и почти выкрикнул сквозь зубы: "Я тогда ничего не мог сделать!"
      Сам Андрей Дмитриевич, с большой признательностью ответивший тем немногим, кто имел смелость открыто вступиться за него, - Л.К.Чуковской, А.И.Солженицыну, В.Ф.Турчину, А.А.Галичу, - без осуждения писал об авторах этих писем: "Кампания в газетах, в которую вовлечены сотни людей, в том числе многие честные и умные, очень огорчает меня, как еще одно проявление жестокого насилия над совестью в нашей стране".
      Эта газетная кампания вызвала широкий резонанс в мировой печати. Эффект, как и после процесса над Синявским и Даниэлем, опять получился обратный теперь миллионы людей и на Западе и в нашей стране узнали не только об Андрее Сахарове, но и о масштабах диссидентского движения.
      Вскоре КГБ, не прекращая арестов, начинает применять новую тактику борьбы с активными диссидентами - "выдворение" их за границу. Первым, еще в ноябре 1972 г. уехал инициатор организации Комитета прав человека Валерий Чалидзе. Ему, очевидно, была предложена альтернатива - отъезд либо арест. Тогда это было еще непривычно, многие из друзей Чалидзе осуждали его. Софья Васильевна отнеслась к его решению уехать как-то по-другому, не обсуждая с ним моральную сторону проблемы выбора. "Валерий, - обеспокоенно спрашивала она, когда он пришел прощаться, - ну как вы там будете жить, на какие средства существовать, кому вы там нужны?" "Ну, на рваный пиджак я себе и там всегда заработаю", - отвечал он, истинно княжеским жестом демонстрируя сильно потертый локоть. Выехал он в США с женой и только что родившейся дочкой по приглашению прочитать курс лекций, но уже через две недели вышел Указ о лишении его советского гражданства. Дело он себе действительно нашел - организовал издательство "Хроника-пресс", которое опубликовало все выпуски "Хроники текущих событий", все документы Московской и других Хельсинкских групп, все открытые письма, которые невозможно было собрать здесь, так как они регулярно отбирались при обысках. Благодаря его издательству не только многократно расширился круг людей, получавших правдивую информацию о нарушении прав человека в СССР и о правозащитном движении, но и были сохранены бесценные для историков свидетельства того времени.
      Обыски, допросы, аресты идут и среди близких друзей Софьи Васильевны. В 1974 г. арестовывают Сергея Ковалева, в 1975-м - Андрея Твердохлебова. И в 1975 г. Софья Васильевна, лишенная возможности защищать их в суде, отступает от своей позиции чисто юридической помощи движению. В "День Владимира Буковского"- 29 марта (в четвертую годовщину его последнего ареста, которую он встречает во Владимирской тюрьме) она, как и многие правозащитники, пишет открытое письмо в защиту Буковского, которое распространяется в "самиздате": "...В деле Владимира Буковского поражает несоответствие между вменяемыми ему по приговору действиями и суровостью назначенного ему наказания.
      Не имея доступа к материалам дела, я не могу с правовых позиций спорить против приговора.
      Но, зная Владимира Буковского лично как человека абсолютно бескорыстного, преданного Родине, человека души и обостренной совести, - я хочу присоединить свой голос к тем, кто сегодня борется за освобождение Буковского от дальнейшего отбывания физически непосильного для него наказания".
      В июле 1975 г. Софья Васильевна проводит свое последнее дело в суде: защищает Толю Малкина, обвиняемого по ст.80 в уклонении от призыва. Его исключили с третьего курса института после просьбы о выдаче характеристики для ОВИРа и сразу же вручили повестку из военкомата. Малкин до этого подавал заявления и в райвоенкомат, и в Президиум Верховного Совета, и в КГБ, и министру обороны, в которых обосновывал невозможность принятия им как гражданином Израиля воинской присяги. Софья Васильевна, учитывая свой предыдущий опыт, тщательно изучает всю литературу о двойном гражданстве. В защитительной речи она цитирует ряд конвенций о гражданстве, ратифицированных Советским Союзом, ссылается на курс международного права профессора Чхиквадзе, на монографию профессора Лисовского. Ей удается убедить даже прокурора, который признает, что Малкин имеет двойное гражданство. Но суд дает максимальный срок - три года. А вскоре после окончания дела Софью Васильевну вызывают в Президиум МГКА и показывают заявление матери Малкина с нелепыми обвинениями в ее адрес: "Она ссылалась на двойное гражданство сына, в то время как он советский гражданин... Она оскорбляла закон, заявляя, что в нем есть "пробелы"... Ссылалась не на законы, а на какие-то монографии, проповедуя свободу эмиграции из страны... Она ничем не помогла сыну, а только усугубила его положение" и т.д. Пришлось Софье Васильевне писать подробную объяснительную записку. Правда, Президиум, рассмотрев дисциплинарное дело, вынужден был признать, что "никаких нарушений при защите адвокат не допустил..."
      Кажется, это дело было последней каплей, - Софья Васильевна теряет всякие остатки надежды на то, что может хоть чего-нибудь добиться в суде по делам, специально фабрикуемым для подавления инакомыслия, и решает уйти из адвокатуры. Она все-таки подает кассационную и надзорную жалобы, а затем редактирует запись всего процесса Малкина и своей речи, которую вскоре публикуют в Израиле. В начале зимы ей передают красочное извещение на иврите, скрепленное большой печатью, - о том, что в ее честь в Израиле посажено десять деревьев (в честь Царапкина, представителя СССР в ООН, голосовавшего в 1947 г. за создание Израильского государства, была посажена целая аллея!). Извещение это впоследствии отберут при обыске.
      Софья Васильевна переписывается с Малкиным, как и со многими другими заключенными, дает ему советы по поводу регистрации его брака с невестой. В декабре она получает от него письмо: "Дорогая Софья Васильевна! ...Я стараюсь следовать Вашим мудрым советам, и пока все хорошо. Я постепенно привыкаю к этой жизни, и время летит быстро, чувствую я себя хорошо, настроение на "5". Дина писала мне, что вы тяжело болели. Желаю Вам крепкого здоровья и больших успехов в том благородном деле, которым Вы занимаетесь. С нетерпением жду письма. Крепко Вас обнимаю. Толя".
      Но со здоровьем совсем плохо: тяжелый гипотериоз, учащаются сердечные приступы. Ей трудно ездить на городском транспорте. Как всегда шутит: "У меня, как у всех москвичей, есть три персональные машины - такси, "скорая помощь" и "воронок"". До "воронка", слава Богу, не дошло. И вот 23 марта 1976 г. Софья Васильевна передает в Президиум МГКА заявление: "В связи с тем, что резко ухудшившееся в последний месяц состояние здоровья лишает меня возможности обеспечить прежний уровень качества работы и полноценно обеспечить интересы клиентов по порученным мне делам, - прошу отчислить меня из коллегии адвокатов с 1 апреля 1976 г.
      Я по состоянию здоровья не могу явиться на заседание Президиума и поэтому прошу решить вопрос о моем отчислении в мое отсутствие.
      Благодарю всех членов Президиума и коллег за неизменно хорошее ко мне отношение и выражаю искреннее сожаление о том, что обстоятельства вынуждают меня расстаться с любимой профессией и с коллективом МГКА".
      Уже после этого она получает из Мосгорсуда отказы на свои жалобы по делу Малкина. 26 апреля она отправляет надзорную жалобу Председателю Верховного Суда РСФСР, копию посылает Толе с припиской: "На этом мое официальное участие в Вашем деле заканчивается, так как я уже отчислена из коллегии адвокатов по состоянию здоровья".
      Софья Васильевна очень грустила без адвокатуры: "Мне бы надо было еще год поработать, дотянуть до семидесяти лет". Как-то, зайдя навестить ее, адвокат Р. рассказала о своем последнем уголовном деле. С каким горьким интересом мама расспрашивала о всех подробностях процесса, о позиции защиты - прямо по глазам ее было видно: "Эх, мне бы сейчас это дело, уж я бы защищала".
      Правозащитник
      Первого августа 1975 г. тридцать пять стран - участниц Хельсинкского совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе подписали "Заключительный акт", который подтверждал "уважение прав человека и основных свобод, включая свободу мысли, совести, религии и убеждений", провозглашенное еще в 1948 г. во Всеобщей декларации прав человека. Конечно, подписание нашей страной "Заключительного акта" было лицемерием, но все-таки давало надежды, что будут соблюдаться хоть какие-то элементарные права человека. Надежды оказались напрасными.
      12 мая 1976 г. по инициативе Юрия Федоровича Орлова в Москве организуется "Общественная группа содействия выполнению Хельсинкских соглашений". Среди активных членов Московской группы "Хельсинки", как ее стали называть, Людмила Алексеева, Елена Боннэр, Александр Гинзбург, Петр Григоренко, Мальва Ланда, Анатолий Марченко, Анатолий Щаранский, Виталий Рубин. В январе 1977 г. Софья Васильевна включается в работу группы в качестве члена-консультанта созданной при группе Комиссии по расследованию использования психиатрии в политических целях, а летом становится полноправным членом группы. Начиная с документа 24 - "О продолжении дискриминации крымских татар" - она не только подписывает почти все документы группы (а их было около двухсот), но является соавтором и составителем большинства из них.
      Сестра и брат Софьи Васильевны, давно пенсионеры, были очень рады, когда и она вышла на пенсию, надеясь, что "теперь-то Сонюрка угомонится" - страх, что "младшую сестренку" арестуют, не оставлял их. Не тут-то было. Лишь постепенно, из рассказов знакомых, слушавших "голоса", они стали понимать масштаб ее деятельности. Брат сокрушался: "Такая умная женщина, и донкихотствует, ведь плетью обуха не перешибешь!" На каком-то семейном торжестве мама бросила вскользь: "Ну, все обо мне вы после моей смерти узнаете". Им не довелось дожить до того времени, а я, действительно, о многих деталях узнала, только когда ее уже не стало: из рассказов Евгении Эммануиловны Печуро, из чалидзовских сборников "Хроники текущих событий", привезенных Леонардом Терновским из Америки, из выпусков "Хроники защиты прав человека в СССР" и ряда документов, ксерокопии которых мне любезно передала Галина Сергеевна Дозмарова, узнав, что я пишу биографию мамы. Узнала я, например, что открыто выступать против репрессий мама начала, еще будучи в адвокатуре. Это и письмо в защиту Буковского, и ряд коллективных писем правозащитников: требование пересмотра дела Сергея Ковалева, письмо в защиту Мустафы Джемилева и т.п. Теперь, когда столько ее друзей были уже арестованы, наступила ее очередь выходить в первые ряды диссидентского движения.
      Документы Хельсинкской группы не дублировали, а дополняли "Хронику текущих событий", были авторскими ("Хроника", за исключением отдельных номеров, выходила анонимно) и через корреспондентов западных информационных агентств направлялись непосредственно в правительства и парламенты стран, подписавших "Заключительный акт"; факты нарушений прав человека подтверждались в них документально (в приложениях) и регулярно сопровождались аналитическими обзорами и статистическими данными. Все это требовало огромной, кропотливой работы.
      Трудно даже перечислить полностью все сферы деятельности Московской Хельсинкской группы. Выпускаются документы по фактам судебных, внесудебных и психиатрических репрессий против отдельных правозащитников, по фактам массовых дискриминаций по политическим мотивам (лишение права на труд и жилье). Собираются по всей стране и документируются сведения об условиях содержания в лагерях, о состоянии здоровья заключенных, о нарушениях прав политзаключенных на творческий труд и медицинское обслуживание, о положении бывших политзаключенных. Составляются документы о противодействии эмиграции: национальной (еврейской, немецкой, украинской), а также по политическим, экономическим, семейным, религиозным и другим причинам. Документируются нарушения прав национальных меньшинств, инвалидов, верующих, колхозников. Анализируется противозаконность существования спецсудов, нарушения социально-экономических прав и социального обеспечения. Выпускаются документы о свободных профсоюзах и других рабочих организациях, о клеветнических публикациях в советской прессе, о репрессиях против независимых издательств, о сознательных нарушениях в сфере почтовой и телеграфной связи. Выпускаются специальные документы, посвященные отдельным событиям: Белградскому совещанию по Хельсинкским соглашениям, Олимпийским играм в Москве, Дню политзаключенных, 30-летию Всеобщей декларации прав человека, 10-летию Пражской весны, введению войск в Афганистан. Иногда документы выпускались совместно с другими правозащитными группами - Христианским комитетом защиты прав верующих, Международной амнистией, Еврейским движением за свободу выезда в Израиль и др. Мама получала много писем (в основном, естественно, с оказиями).
      Власти быстро "оценили" размах и дерзость новой инициативы и начали действовать против группы "Хельсинки" по двум направлениям: через ТАСС дискредитировать ее как провокационную, антикоммунистическую и антисоветскую, оплачиваемую ЦРУ; через КГБ - запугивать демонстративной слежкой, обысками, допросами и, наконец, - арестами. В январе 1977 г. проходят обыски у Орлова, Гинзбурга, Алексеевой, в апреле - у членов рабочей группы по психиатрии: Вячеслава Бахмина, Ирины Каплун, Александра Подрабинека, а также у его отца и брата. Обыски похожи на грабежи: изымаются не только все материалы и документы группы, но и художественная литература, письма, пишущие машинки, деньги. Иногда что-нибудь и подбрасывается: валюта, оружие, наркотики. Угрожают: А.Германова (сына Мальвы Ланды), например, предупреждают, что уволят его из МГУ, "если он не повлияет на мать".
      К моменту вступления в группу Софьи Васильевны уже были арестованы А.Гинзбург, Ю.Орлов, А.Щаранский, обвиненный в шпионаже. В нее входят новые члены - Владимир Слепак, Наум Мейман, Виктор Некипелов, Татьяна Осипова, а после ареста Слепака - Иван Ковалев, затем Юрий Ярым-Агаев. Часть работы сбор материала, составление и распечатку текстов - теперь приходится выполнять конспиративно, иначе документы будут изъяты КГБ до их выхода в свет. С усмешкой мама показывает мне как-то вечером из окон эркера две машины (каждая с двумя антеннами), стоящие на противоположной стороне улицы Воровского: "Это наши - как только ко мне кто-нибудь приходит, они тут как тут, даже номеров не меняют". Однажды мамин гость сказал: "Вот справа ваша, а слева - моя. А я их обману. Я выйду, а вы посмотрите, что будет". Мы смотрели из окна, как он пошел к Арбатской площади прогулочным шагом, машина на почтительном расстоянии ехала следом. На перекрестке он резко ускорил шаг и свернул в сторону центра, а там нет левого поворота. Машина взревела, прыжком оказалась у перекрестка, тормознула, оставляя на асфальте черные следы, из нее повыскакивали люди и побежали за гостем. Догнали или нет, не знаю, - он мог и на телеграф зайти, и в Скатертный переулок. В другой раз сестра, входя с улицы, обеспокоенно сообщила: "Двое стоят в подъезде". "Да ты не бойся, - уговаривает ее мама, - таких старых, как я, не арестовывают". Хотя она знала, что уже арестованы член Литовской группы Хельсинки Владлас Лапенис - 1906 г. рождения и член Украинской группы, семидесятидвухлетняя Оксана Мешко.
      Настоящей поддержки в семье мама не имела: я была кроме работы занята своей новой семьей, дочкой, серьезно болевшей; к маме забегала часто, очень любила всех ее друзей, но мало вникала в их дела. Ее внуки рано женились и съехали к женам. Казалось, мама могла теперь жить спокойно, но она была полностью поглощена делами группы и работала в свои семьдесят лет неустанно. Только сейчас, держа в руках все сборники Московской Хельсинкской группы, я вижу, какой колоссальный объем работы выполняли шесть-семь человек.
      Каждое лето Софья Васильевна по-прежнему проводила на участке в Строгино, где на ее попечении кроме моей дочки теперь паслись и старшие правнуки Софьи Васильевны - Данечка, Руся и Кузя (Саша). Сюда часто наезжали Терновские, бывали Таня Осипова, Слава Бахмин, Иван Ковалев. По вечерам с дорожки между садовыми участками, где шестилетняя Галочка бегает с компанией таких же дошкольников, вдруг раздается ее звонкий голосок: "Группа "Хельсинки", за мной!" Мы хохочем, Наталья Васильевна в ужасе.
      Соседи уже знают, кто такая Каллистратова, быстро распространяется слух, что рядом живет адвокат, который бесплатно всем помогает. И вот на участок тянется вереница пенсионеров - в законе непросто разобраться, многие не знают о своих правах и получают пенсию меньше, чем полагается. В любой обстановке, посреди хозяйственных забот, когда кто-нибудь спрашивал, как доказать стаж, как исчислить пенсию, мама вытирала руки, брала лист бумаги и легко, без черновика, писала заявление - лаконично и убедительно, давала адреса, куда жаловаться при отказе. Потом и в Москве это продолжалось приходили за советом и помощью соседи и по улице Воровского, и по улице Удальцова. Только когда (уже в 80-х гг.) появилась возможность повысить пенсию ей самой, она вдруг усомнилась: "Нет, не буду я писать, мне не положено - ведь я наработала необходимый стаж уже после оформления пенсии". Пришлось ее уговаривать. Она написала-таки заявление, добавили ей к 120 рублям еще 11 рублей 31 копейку, и она была очень довольна.
      Летом 1977 г. в стране началось "всенародное обсуждение" проекта новой Конституции. Многие правозащитники использовали эту возможность для изложения своих взглядов. Софья Васильевна тоже отправила в "Известия" большую рукопись с критикой проекта и рядом добавлений к нему. Основной порок законопроекта она видит в наличии 6-й статьи, провозглашающей КПСС "руководящей и направляющей силой советского общества", обращает внимание на противоречие со статьей 2-й, утверждающей, что вся власть в СССР принадлежит народу. Всего полгода не дожила она до отмены 6-й статьи (через тринадцать лет после ее замечаний!).
      22 октября 1977 г. я пришла с работы домой и увидела, что мама как-то странно лежит на диване. "Со мной что-то случилось, - сказала она, поймала утром такси, чтобы ехать к тебе, села и молчу, как дура, адреса сказать не могу, еле-еле в конце концов выговорила". Доехав, она еще пошла в детский сад (в нашем же доме) к Гале, на родительское собрание, потом в квартиру зашел Петр Егидес советоваться насчет журнала "Поиски". Маме опять стало трудно говорить. Я позвонила Недоступу, который приказал: "Немедленно в больницу". Оказалось нарушение мозгового кровообращения, онемели правая рука и нога. На следующий день я получила из реанимационного отделения записку, написанную страшно изменившимся, дрожащим почерком: "Маригуля, не волнуйся, я чувствую себя уже лучше". Спихнув Галку на пятидневку, я поселилась на несколько дней у мамы в палате. Не только двигаться, но и говорить она почти не могла, но улыбалась все так же. Через два месяца двигательная система и речь восстановились полностью, только слабость в правой руке осталась. И вот, в конце декабря я уже вижу на ее столе рукопись очередного документа - 28, о голодовке Петра Винса.
      Домой к маме приходили знакомые и незнакомые - адрес был опубликован, дверь не запиралась. Рассказала она мне однажды об очень неприятном случае. Пришел какой-то мужчина с горящими глазами и, не представившись, стал требовать от нее адрес Андрея Дмитриевича. Она пыталась выяснить, в чем дело, но ему нужен был только Сахаров. Направить к Андрею Дмитриевичу явно больного человека мама, конечно, не могла. И когда он с угрожающим криком "Так вы не хотите дать мне адрес!" стал приближаться к маме, она вдруг спросила у него: "Вам, наверное, нужны деньги?" - и тут же протянула ему из сумки двадцать пять рублей. Он как-то сразу обмяк, взял деньги и, не говоря больше ни слова, вышел. Я долго потом пыталась понять, почему она, вместо того, чтобы закричать, позвать на помощь (квартира-то коммунальная, были в ней люди) решила дать ему денег. "Сама не знаю, - отвечала мама, - так мне показалось". Ее находчивость в трудные минуты всегда меня поражала.